Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

Мы вошли. Заяц на брелоке одобрительно присвистнул. Дверь за нами закрылась.

Вестибюль встретил запахами сырости, лука и давящими сводами серого камня с розетками посередине. Где-то чуть слышно капала вода, звучала музыка, кто-то надсадно кашлял. Тут, взвизгнув петлями, распахнулась дверь квартиры и все тот же недовольный голос прокричал:

– Ну, и долго я буду ждать вас на сквозняке?! Вы пришли погулять по коридору или вам нужно что-то посерьёзнее? Входите, не стойте…

Заяц с брелока сказал, почтительно присвистывая:

– Ну идите, идите – она сегодня добрая.

Бабушка немного непочтительно отозвалась про чью-то ушастую морду, и мы вошли в открытую дверь.

Квартира обдала нас сильным цветочным духом и запахами еды. Запахи манили оставить беготню по мокрым улицам и предаться греху чревоугодия.

В конце длинного коридора стояла, сложив под пышной грудью пухлые белые руки, невысокая светловолосая женщина в лиловом одеянии. Мне стало немного жарко и почему-то я решил рассмотреть её как можно внимательнее.

– Здравствуй, Эстер, – сказала бабушка и кивнула, потом толкнула меня, жадно нюхающего воздух, в спину и сказала вполголоса: – Лесик, не пялься и не шипи как клус[50]50
  рысь


[Закрыть], а чемненько поздоровайся.

– Здравствуйте… – восхищенно сказал я и умолк, мне почудился аромат жареных колбасок.

– Я вижу, ты сумел открыть дверь, – сказала дама, опуская руки в карманы одеяния, и напирая на букву «р» в разговоре. – Это было трудно?

Бабушка вновь ощутимо пихнула меня между лопатками.

– О да, – сказал я, изгибаясь от тумака. – Довольно сложно…

– Хм, ну я польщена, – сказала дама. – С каждым годом всё труднее её сторожить, – она понизила тон и добавила. – Заяц уже не все понимает…

Брелок в моих руках горестно вздохнул.

Меня посетила дерзкая мысль – есть ли что-нибудь у неё под этим одеянием или нет?

– А почему ты так смотришь на меня? – спросила меня дама, улыбаясь.

– Вы очень красивая, – заметил я и чихнул.

– Будь здоров! – сказали хором все присутствующие. Бабушка посмотрела на меня и хмыкнула.

– Впрочем, – величественно сказала дама. – Что же мы стоим, проходите скорее к столу… Вас ждет еда, если у вас есть желание подкрепиться.

– Власьне, – буркнула бабушка, высвобождаясь из пальто. Рядом с нею мгновенно нарисовался юркий блондинчик затёртого вида, он услужливо принял одежду и, церемонно нашептывая гостье нечто уважительное, повлек в столовую.

Мною занялся некто низкорослый и шморгающий. Вытряхнув из курточки, он ухватил меня за локоть чем-то, похожим скорее на кроличью лапку, нежели на руку, и, увлекая по коридору, заявил:

– Обед через пять минут, здесь, в Шафранной зале.

«Зала», куда меня впихнул кроликоподобный поводырь, конечно, оказалась небольшой комнаткой с двумя дверями и двумя окнами, но обещания шафранности оправдались – золотисто-оранжевым, тёплым, радостным и солнечным было всё: обивка, шторы, чехлы на стульях, скатерть. Всё явно не новое, но проведшее жизнь, как и подобает любимым вещам, в тепле и уходе, а потому – целое, красивое и уютное. Посередине комнаты стоял щедро накрытый стол: салаты, холодное мясо нескольких видов на громадной прямоугольной тарелке, фаршированные яйца с разными начинками, высокие графины с напитками, бережно укрытый салфеткой хлеб в фарфоровой корзинке. Пирожки горкой. Я мысленно попрощался с Адвентом и переколол ремень в брюках на дырочку дальше.

Сервирован стол был разномастной посудой разных форм и эпох, щедро изукрашенной цветами радости: нарциссами, лилиями, ирисами. Это придавало месту трапезы праздничный, «букетный» вид. Посреди стола возвышался шандал – «розовый куст», в него были заправлены темно-красные и желтые свечи. На стенах висели приятные картинки – весенний луг, полный цветов, белые душные и томные пионы в тонкой стеклянной вазе, ветка пушистых котиков[51]51
  украинское название вербы


[Закрыть] на фоне чистого весеннего неба. На ковре под ногами можно было различить узор из желудей, цветов чистотела и пятилистника. В углу комнаты стоял довольно потертый торшер, под ним – глубокое кресло и скамеечка для ног.

В коридоре раздались шаги, голоса и в одну дверь вошла бабушка в сопровождении все того же говорливого субъекта, в другую – окруженная не менее чем четырьмя подобными типами, с судками и кастрюльками на подносах, вплыла хозяйка дома. Эстер переменила хламиду сиреневого оттенка на очень похожую – бирюзового. На шее у нее переливалось фиолетовыми искрами сапфировое ожерелье, на пальце красовался перстень с испускающим лиловые лучи синим камнем, волосы она собрала наверх и заколола гребнем, гребень тоже не обошелся без россыпи сапфиров.

Переливаясь оттенками синего, словно туберкулёзная мечта Метерлинка, дама проплыла по комнате, сопровождаемая топочущей свитой, их путь сопровождало облачко пудры и какие-то лепестки, растерянно кружащиеся в воздухе.

– Прогоним тьму печали, – провозгласила дама. – К столу, друзья!

Я не заставил просить себя дважды, и если бы не цепкая бабушкина рука, оказался бы за столом первым.

– Ну расскажи мне, Геленка, что привело вас ко мне, – обратилась к кому-то дама с сапфирами, после первой атаки на угощение.

– Я немного беспокоюсь, – ответила почему-то бабушка.

«Геленка?! – в смятении подумал я, зная бабушкину нелюбовь к фамильярности. – Сильно… Одним словом сократила расстояние и прибрала разницу лет. И кто теперь старшая?»

Бабушке на днях должно было исполниться восемьдесят восемь лет, а ее визави…

Я внимательно посмотрел на даму в синем – никаких видимых следов возраста. Разве глаза – переменчиво синие или переменчиво зеленые и улыбка (где же мимические морщинки после неё?). «Геленка!» – снова подумал я, ожидая особой бабушкиной реакции, но её не последовало – бабушка церемонно ела гренок.

– Беспокоишься? – спросила хозяйка и как-то по-особому щёлкнула пальцами, перед нею возник кроликоподобный слуга и тоненько шмыгнул носом. В руках у него был поднос, на подносе две маленькие рюмки и графин из красного стекла. Дама взяла графин, вынула высокую пробку – розовый бутон, понюхала напиток и плеснула его в рюмочки. Затем она забрала поднос из рук (лап?) кроликоподобного и сказала:

– Спасибо, а теперь покиньте нас.

Шурша и топоча, череда челяди оставила помещение. Вихрь из пыльцы, пылинок и шерсти сопроводил их, танцуя в тусклом свете из окон.

– Лучшее средство от беспокойства, – улыбаясь, сказала женщина, и глянула прямо на меня. Я чуть не подавился – мне стало душно, таким жаром веяло от её улыбки. Я уцепил фаршированное яйцо и спешно затолкал в рот.

Бабушка немного смутилась и поправила волосы, затем взяла рюмку, покрутила ее в пальцах, глянула на визави – они вместе сказали «Скол!» и опустошили рюмочки.

Кто-то очень сильный применил дар. По комнате пронесся ветерок. Запахло пионами. Стало светлее. Прокатился перезвон струн. Раздался смех и разом заговорили люди…

Я обнаружил, что многое изменилось – комната обратилась в зал с наборным черно-белым паркетом и гобеленами на стенах. Расписанную веселыми фресками фасадную стену делили два сдвоенных веницейских окна. В окнах сутки оказались разбитыми на части: из одного медово-медная луна лила рассеянный свет внутрь разморенного зала – была видна балюстрада, волной накатывался запах матиол и уснувших трав на лугу, пели цикады. В другом окне царила сиеста, утомлённое своим величием солнце баловалось с облачками, ласточки разрезали бездонное небо, ветерок выдувал тюль в окно и втаскивал его обратно, колыхались пионы в кракелированной стеклянной вазе. Стол стал больше – длиннее и шире, скатерть на нем толще и заблестела теплым золотым светом, прибавилось и блюд, и едоков – вновь разнёсся перезвон лютни, тоненькими голосами вступили флейты.

– Итак, – сказала дама во главе стола, – возрадуемся!

И вот тут я совсем смутился. Хозяйка дома изменилась меньше всего – чуть затейливее стало одеяние, чуть пышнее прическа, немного ярче губы, но аура чувственности вокруг неё возросла многократно, казалось – не лютня звенит, томно и зыбко, «лучшими струнами Шварцвальда», а сам воздух поёт хвалу чему-то такому же древнему, как эфир.

– Да, да, конечно же, – произнесла бабушка и вынула салфетку из кольца. – Такой пышный стол, я и вовсе забыла о делах.

Бабушка также несколько изменилась – нет, она не стала моложе, волосы не порыжели вновь и морщины не стерлись с зарозовевшей девичьей кожи, но на какую-то секунду мне показалось, что это так…

– Для меня нет слов приятнее, – всколыхнулась улыбкой дама. – Угощайтесь же.

Я решил, что угощусь как следует – не каждый день никто не провожает ревнивым взглядом сухопарые шпроты с тарелки. И поднажал на салат с черносливом, следующими в моих планах было блюдо с белым мясом в сметане, невдалеке виднелся рулетик – явно мечтающий быть съеденным. Не говоря уже о блюде с мясом, жареной картошке, колбасах и увлекательных грибах.

Бабушка затоварила тарелку небольшой горкой салата и гоняла по ней что-то похожее на горошек, позднее она уверяла, что «то был каперс».

– Так о чём ты беспокоилась? – спросила Эстер, чуть подавшись вперёд – теперь она сидела на высоком резном стуле, драпированном шёлком, виднелась вишнёвая бархатная подушка. Бретелька одеяния женщины соскользнула с плеча, в глаза ударило белое сияние женской кожи, я уронил вилку и полез под стол, стукаясь о резные балясинки.

– Видишь ли, – начала бабушка, где-то за окном нежно затянула горлинка свое токование.

– Видишь ли, он возвращается…. я допустила промах… дознался. Мне нужна помощь, – выговорила бабушка и голос ее звучал глухо.

Я вылез из-под стола, на мгновение мне вновь показалось, что это не совсем бабушка, а ожившая давняя, молодая фотография – не сепия, а живая, яркая и дышащая. Я моргнул, и мираж пропал – оборвалась музыка, пропали гости, исчезли паркет, гобелены и резное дерево, мигнули и растворились факелы. Окна, оклеенные, по периметру белой бумагой отражали хмурый декабрьский день.

Напротив дамы в бирюзовом, в пустоватой комнате, за обильным столом сидели мы с бабушкой. Бабушка выглядела вполне обыденно – крепкая пожилая женщина, чуть разрумянившаяся с мороза. Я ощущал сытость и массу не совсем понятных желаний.

Женщина склонила голову. Беззащитные локоны устремились вниз, звякнуло ожерелье.

– Опять… Ты уверена? – спросила она.

– К сожалению, – сказала бабушка, стало тихо, я неосторожно стукнул вилкой.

– Сожаление… – проговорила женщина. – Жаль… – то ли это слово?

– Пожалуй, что нет, – сказала бабушка, взяв пирожок. – Пожалуй, страх.

– Страх?! – заметно удивилась дама. – Недостойное чувство, ты никогда… – и она как-то осеклась.

– Он что, ищет третьего? – спросила она, и голос её впустил в себя небольшую трещинку.

Бабушка кивнула. Дама внимательно глянула на меня и мне показалось, что сейчас мои уши загорятся…

– Ты говорила о помощи? – вопросительно произнесла дама, переводя взгляд на бабушку. – Я, конечно, тебе помогу. Но ведь, похоже, мы от него не избавимся?

– Стоит попробовать, – неразборчиво сказала бабушка.

– Верно, верно, – покивала головой дама, опять звякнуло ожерелье. – Если это никому не повредит, делай, что хочешь.

– Моей выгоды в этом нет, – быстро сказала бабушка. – Я действую в общих интересах. Ты знаешь.

– Видишь ли, – сказала на этот раз хозяйка дома, – мои силы сейчас невелики, я дам тебе одну вещицу… буквально две капли и всё на своих местах. Она трижды хлопнула в ладоши – я отвел глаза и уставился в окно, – дверь отворилась и вошел очередной кроликоподобный тип. В руках он нес шкатулку, дама приняла у него из рук (лап?) укладку и грудным голосом сказала:

– Ступай, миленький, спасибо тебе. Принеси кофе.

Кроликоподобный отвесил поясной поклон, в воздухе повисло еле видимое облачко пудры. Топоча каблукатыми башмаками, он скрылся.

Дама дотронулась до ларца, провела по выкованным цветам ладонью, лилейно-розовый паттерн ожил, затрепетал – шкатулка открылась.

Внутри теснились флаконы, дама перебрала их – флаконы издали легкий перезвон. Она вытянула небольшой прозрачный фиал, содержимое его было изумрудно-зелёным и пускало на стены блики. Дама закрыла шкатулку, поставила ее на стол, повертела флакон между пальцами, передала его бабушке и сказала:

– Две капельки, Геленка, две капельки – а там посмотрим.

Бабушка на мгновение задержала её пальцы в своих, воцарилась тишина, потрескивали свечи на столе, гулко упал ком мокрого снега за окном.

– Будь благословенна вовек, – сказала бабушка. Дама улыбнулась печально и вновь посмотрела на меня.

– Так ты Лесик? – спросила она.

– Я не держусь за это имя, – сказал я и покраснел.

Дама усмехнулась.

– Застенчивый и неулыбчивый – сказала она бабушке, – но ест хорошо.

– Да, он непереборчив, – с оттенком гордости в голосе отозвалась бабушка.

– Всё было очень вкусно, – испуганно заметил я.

Дама рассмеялась.

– Хорошо тебя воспитали. Ведь ты ещё не видел десерт, – повеселевшим голосом сказала она. Дверь отворилась и двое юрких типов вкатили двухэтажную тележку, на «первом» этаже которой размещались сладости – понятным становилось расхожее выражение «глаза разбежались» – эклеры теснили высокий торт, облитый шоколадной глазурью, безе громоздились, напирая на засахаренные фрукты, вазочка с дамским печеньем и сухариками цеплялась за песочные корзиночки с фруктами, взбитые сливки укрывали сочную мякоть вишен; словно часовые, покой сладостей стерегли стаканы фиолетового стекла, в которых красовался кофе-гляссе; на «втором» этаже тележки – большой кофейник, молочник, сахарница и три чашки. Молниеносно произведя перемену блюд, типы удалились.

– Подойди-ка поближе, – сказала хозяйка дома. Я встал, бабушка тихонько кашлянула.

Я обошел стол и приблизился вплотную к женщине в бирюзовом, от неё пахло сложным, сладким, пряным запахом – ваниль, сливочный крем, какие-то цветы – у меня чуть закружилась голова. Дама коснулась моего лба.

– Да, это третий. Довольно одарённый, – сказала она бабушке.

– У тебя замечательная мама, – сообщила она мне. – Привет ей.

– Вы знакомы? – удивленно спросил я.

– Косвенно, – ответила женщина. – Возьми кофе-гляссе и эклеры.

– Адвент, Эстер, – мягко сказала бабушка.

– В ожидании, – заметила дама, беря корзиночку, – никогда не лишне подкрепиться и тянет на сладкое, у меня так было всегда, а у тебя?

– В основном мел, ну и сладкое тоже, однажды съела полведра абрикос, – проговорила бабушка и улыбнулась.

Сожалея о невозможности иметь два желудка, я подкрепился десертом. Бабушка, все чаще косившаяся на меня, поддерживала с хозяйкой негромкий разговор по-немецки. Чашки деликатно крутились в их пальцах, кофе пах кардамоном.

Наконец беседа подошла к концу и, вставая, бабушка сказала:

– Лесик, поторопись, нам еще в магазин.

– Не стоит толкаться в очередях, – мягко сказала женщина. – Пусть мальчик заберёт на кухне свёрток, там всё, что нужно для встречи.

– Что ж, – бабушка немного смутилась, – тогда мы просто благодарим тебя от души.

– Очень! – сказал я и икнул. Бабушка вновь пнула меня в спину.

– Я рада вам всегда, – сказала дама. – Уверена, мы встретимся после Го́дов[52]52
  Приблизительно, после 24 декабря.


[Закрыть].

Бабушка поглядела на меня, потом на неё и сказала:

– Надеюсь…

Пока бабушку церемонно облачали в передней у высокого зеркала в платок, пальто и берет сразу три кроликоподобных субъекта, я, следуя за точно таким же – белобрысым, красноглазым и шморгающим – по коридору, ступенькам и какому-то тёмному помещению, оказался на кухне.

Сказать, что она потрясла меня, означает не сказать ничего.

Низкое помещение со сводчатым потолком; плита-печь конфорок на двенадцать, не меньше, заставленная булькающими кастрюлями, шипящими сковородами и испускающими аппетитный пар судками, огромный камин – в нем немаленький котёл. Масса кроликоподобного и не очень персонала – пекущего, жарящего, мелящего, помешивающего и быстро скользящего на каблукатых туфлях с пустыми и полными подносами.

– Кто же всё это ест? – спросил я потрясённо, напрочь забыв главный вопрос тех лет: «Где вы это достаёте?»

– Мы готовим для трёх миров ежедневно, – не без гордости сказал кроликоподобный. – А скоро и гости, Хозяйка устраивает днями большой материнский бал.

– О, – сказал я, раздавленный масштабами.

– Ваш пакет. До дома не открывать, – надменно произнес кроликоподобный и, сунув в руки мне увесистый свёрток, ухватил меня за локоть и прошмыгав: – Я проведу вас! – потащил обратно.

Одетая бабушка, с сумкой наперевес, ждала возле двери.

– Я почти вспотела, – сказала она мне укоризненно.

– Ну так расстегнитесь! – огрызнулся в ответ я.

– Когда-нибудь, пришью тебе на рот крючочек, – мрачно пообещала бабушка.

– Да-да, и карман, – сказал я.

В этот момент в коридор выплыла хозяйка дома.

– Рада была повидать, – обратилась она к бабушке. – Послезавтра жду тебя на балу.

– Всенепременно, – ответила бабушка и поправила беретку.

– Вы будете танцевать? – спросил я у бабушки.

– Немного, – хмуро сказала она.

– А…

– А ты, – сообщила мне бабушка, – будешь сидеть дома и от зависти превратишься в тыкву.

Я стушевался.

– Нельзя, – игриво заметила дама, звякнув серёжками.

– Это еще почему? – спросила бабушка и подёргала рукава пальто.

– Тыква женского рода, – сказала женщина и звонко засмеялась, запрокинув голову. Я посмотрел на ее очень белую и округлую шею, и мне снова стало жарко.

– Тогда в гарбуз[53]53
  тыква (укр.)


[Закрыть] – сказала бабушка и улыбнулась.

– Мне жарко, я сейчас вспотею, – сообщил я.

– И снова ты дуешься, – ответила бабушка. – Так недолго и лопнуть. Пошли.

– Постой, Лесик, – сказала мне женщина. – Я дам тебе одну забавку на прощанье.

И она положила мне в ладонь брелок – белого зайца со свечой. К брелоку был прицеплен ключ, один.

– Я сейчас всё больше дома, а он любит путешествовать, – тихонько сказала она, на мгновение её сапфиры показались мне простыми незабудками, а сама она – ниже ростом и очень беззащитной. – Ну и помощь… помощь от него, конечно, небольшая, но…

– Спасибо, – сипло сказал я.

Она провела рукой по моим волосам.

– Красивые, густые, – сказала дама. – Надень шапку – на улице снег.

Она вздохнула:

– Так далеко до весны. Лесик, – сказала Эстер и глаза её стали совсем тёмными, как у мамы. – Береги своих женщин, возможно, они – это всё, что у тебя есть.

Слова её прошелестели вокруг меня мягко, словно ночные бабочки. Где-то в недостижимых краях грянул колокол.

– Мне только двенадцать, – сказал я беспомощно.

– Самое время начать, – загадочно обронила женщина и отступила в тень.

Бабушка нашарила мой локоть и потянула меня к выходу. В двери я оглянулся. Вопреки запретам я часто оглядываюсь. Это моё слабое место. Зеркало ли, игры ли света и тени тому виной, но я увидал, как в бесконечность сводчатого коридора позади нас уходит высокая дама в дамастовом платье и рогатом чепце, вслед ей важно переступают белые зайцы с факелами в лапах.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

о вредоносных свойствах кошки, петрушки и уборки
А также: что можно найти в пакете
С участием селёдок, розмарина и веника

То, о чём не сказано вслух,

сохраняется целым дольше всего.

Мы пересекли порог и снова оказались под давящими серыми сводами вестибюля, пропахшего сыростью и луком. Всё так же капала вода, бурчало радио, кто-то надсадно кашлял.

Бабушка открыла дверь на улицу; мы вышли. Лил дождь со снегом. Лужи чавкали под ногами, плотоядные и набухшие. Из-под бывших ворот ручейки торжественно несли к заточённой в бетонную гробницу Олтве обрывки газет, окурки, луковую шелуху и бумажки.

Бабушка, тщательно отсморкавшись, спросила:

– Что там она тебе шептала в дверях, я прослушала?

– Так, наверное, она шептала не вам, – дерзко заявил я. – Нечего было и слушать.

Как я пожалел о сказанном! Волна странного ветра пронеслась между домами, раскачивая припасы в авоськах. Бабушка остановилась, круто развернулась, вода из-под её ног, взлетев, рассыпалась миллиардом брызг, луковая шелуха влепила мне пощечину. Бабушка ухватила меня за воротник и тряхнула так, что я чуть не растерял всё съеденное с непосильным трудом в Шафранной зале.

– Лесик, – сказала бабушка зловеще. – Щеня ты зинське. Кавалер захланский.

И она потрусила меня еще раз. В доме позади нас звякнула об стену форточка, вниз посыпались осколки.

– Я б могла тебя бросить просто там, на рынке, – продолжила она. – Ты бы слично повеселился с тем мордерцем до самой Вигилии. Вместо того я, старая дама, в Адвент скачу по городу, лезу в грех и длуг и благаю[54]54
  одалживаюсь и упрашиваю


[Закрыть]: дайте – подайте спасение, а то мой Лесик, звыклый верблюд, пьёт что видит. Как ты такой сильный и гордый, блукай сам! Сервус!

И бабушка стряхнула меня с рук. Я растерялся. Отлепил от щеки кусок луковой шелухи. И захотел вернуть решительно удаляющуюся бабушку. Снег пошёл ещё сильнее, явно намереваясь отгородить нас от мира.

– Бабушка!!! – крикнул я. – Стойте!!!

И зачем-то вытянул вперед правую руку, указывая на бабушку пальцем, а ведь это невежливо. Поразительным было то, что бабушка остановилась как вкопанная. Я удивился – поддаваться на шантаж или настойчивые требования было не в её правилах. Чувствовалось, что бабушка удивлена не меньше, она качнулась, передёрнула плечами и обернулась. От мостовой начал подниматься легкий пар. Бабушка вытянула руку и ткнула указательным пальцем в меня.

«Невежливо», – подумал я, синхронно вскидывая руку вновь, и мы пошли навстречу друг другу, махая вытянутыми пальцами. Пошли… да мы ни сделали ни шага!!! Меня волокло по забросанной снегом булыжной мостовой, и мутные потоки уважительно расступались перед моими поношенными коричневыми ботинками. Самым странным мне казалось то, что я не падаю. Бабушка двигалась чуть медленнее, но зато как-то основательнее – мостовая перед ней высохла совершенно, и бабушка величественно и ни на минуту не теряя достоинства плыла в пелене всё усиливающегося снега.

Мы встретились напротив ренессансной арки с двумя темными ионическими колоннами по бокам. И вот тут я упал. С плеском.

– Лесик, – сказала бабушка добродушно. – Виншую[55]55
  поздравляю


[Закрыть]!!! За такое раньше топили.

– Я думал, сжигали, – сказал я, поднимаясь и отряхиваясь.

Луковая шелуха облепила меня, и я стал похож на какого-то злого демона из гэдээровского фильма – снег повалил на нас с такой силой, что пропали очертания колонн, Ормянской и всего города вокруг.

– И сжигали также – смотря по погоде, – отозвалась, усыпанная здоровенными белыми хлопьями, бабушка.

– А ты собираешься задушить нас снегом? – спросила она уютным голосом.

– А что, я могу? – испуганно спросил я.

– Ежели сильно захочешь, – сказала бабушка, отмахиваясь от снежинок.

– А-а как? – робко поинтересовался я, ибо в снеге начало вырисовываться нечто зловещее.

Бабушка вздохнула.

– Поставь руки перед собой, – сказала она.

«Ноги на ширину плеч. И-и…» – подумал я.

– Возьми руками за нить, – продолжила бабушка.

Я зажмурился до боли в веках, а затем открыл глаза: среди холодных снежинок явилась неприятно мерцающая толстая нить ярко-желтого цвета, опутывающая наши ноги и извивающаяся, словно спазмами, параболическими волнами. Снег начал материализовываться, приблизительно напротив арки, в подобие высокой женской фигуры, и мне стало не до разглядывания нити.

– И разорви её! Скорее! – тёмная фигура выдвинулась из загустевшего снега: лицо, скрытое в тени покрывала, одеяние с высоким поясом, сутулые плечи, длинные руки… и стало слышно, как переговариваются дети, много детей, очень много детей.

Я разорвал горячую и вырывающуюся из рук нить.

Снег закончился, словно конфетти в хлопушке, тёмная фигура растворилась в последних снежинках, детский плач стих.

– Мы даже к Сусанке теперь не пойдем, – сочувственно сказала бабушка. – Только домой, там я тебя почищу…

– Вымою и съем, – закончил я.

– Не дай-то Бог, – загадочно сообщила бабушка. – Теперь ты знаешь, цо то е – тянуть в рот всё без разбору.

Домой мы пошли пешком. Луковая шелуха облетала с меня под напором ветра. Люди с ёлками в руках с интересом разглядывали мою куртку.

Дома нас встретил заспанный Ваксин взгляд и слабый запах кофе – я забыл вымыть кофейник.

Бабушка воплотила немой укор еще в передней, когда снимала сапоги и пальто. На кухне она сняла кофту с видом не сулящим ничего хорошего. Затем надела фартук и вымыла руки, на мой взгляд не менее десяти раз, намылив при этом пальцы. От раковины валил пар, от бабушки, я думаю, тоже. Оставить грязную посуду в раковине было равнозначно исполнению Львом Лещенко «Боже храни королеву» во время запуска Олимпийского Медвежонка.

Неторопливо и молча, как возмездие, бабушка отправилась снимать нагар с четвёртой свечи в венке Адвента. Щипцы сухо отщёлкнули чёрный хвост фитилька. Над тёмно-красной толстой свечкой ожил тоненький огонёк. Вакса коротко мяукнула.

– Вообрази, что бы было, – сказала бабушка, поправляя волосы, – когда б Гавриил забыл передать благую весть?

– Ой, подключили бы дублёра, – сказал я, набирая в кофейник воду и споласкивая его. – И кофе тогда не было.

– Кофе был всегда, – загадочно ответила бабушка. – То мы тут так – на часочек.

Огонёк на свече еле заметно колыхнулся, словно вздохнул. Я вытер кофейник, поставил его на сушку и уселся на стул у печки – разглядывать огонь, я вообще люблю смотреть на огонь, гораздо больше чем на воду.

Если долго созерцать свечу Адвента, увидишь Аньола О́гня – так всегда сообщала бабушка. Ангела я не видел ни разу, но девочку, маленькую рыжеволосую девочку в красном платье с каймой из золотых бубенчиков, танцующую в пламени, почти всегда. Вот и сейчас – пламя вновь колышется, будто от вздоха, и появляется она – плясунья-девчонка, поднявшая маленькие ладошки вверх. Рыжие, до пояса, волосы мечутся среди огня. Она улыбается мне, маленькие ладони отбивают неслышный такт, колышется, играя бубенчиками, подол платья…

– Не пантруй[56]56
  наблюдать, стеречь


[Закрыть] за Саламандрой, – говорит бабушка у меня над ухом. – То небезопасно… для таких как ты.

…Первое воскресенье декабря. Мы все за столом и готовим самое главное блюдо.

Не для желудка, а для глаз. Колесо Года. Коло Йоля. Венок Адвента.

Круг абажура ширится, пытаясь охватить всех нас, зажжено бра, настольная лампа. Свет идёт и из бабушкиной комнаты.

– Круг венка, – говорит бабушка, оттирающая измазанные смолой пальцы, – должен напомнить нам о Самом Боге, о вечном бытии Бога и безграничной милости Его, у которой, действительно нет ни начала, ни конца. Вы поняли меня, файталапы[57]57
  разини


[Закрыть]?

– У этой, бабушка, истории и правда ни начала ни конца, – отвечает Неля. Она вплетает в венок ветки и колоски. Колоски и иголки колют ей пальцы, но это не имеет для неё значения. Неля моя двоюродная сестра, ей семнадцать, она невысокого роста, у неё красивые маленькие руки, длинные темные волосы и бархатные как терновники карие глаза. Неля – хмурая девушка, по гороскопу она Скорпион. И между бровями у нее уже наметилась Каинова печать – знак упрямого нрава.

– Ей тяжко со страстями, – всегда говорит бабушка, в спину вечно уходящей из дому внучки. Ещё бабушка очень жалеет Нелю и называет её: «Моя самотна[58]58
  одинокая


[Закрыть] Амфисбена».

Неля хорошо играет на пианино и гитаре, поёт в хоре, ходит в походы, неплохо рисует и знает два языка – немецкий и английский. Она вяжет и ловко обращается с бинтами.

Я знаю, что Неля умрёт очень-очень далеко от улицы Коперника. Не скоро. И совсем одна.

– Та история вечность, – веско произносит бабушка. Мне становится нехорошо при слове «вечность». Где-то шевелится мой осколок льда.

Наш Венок Адвента немного напоминает скрученный зелёный сноп из жестяных хвойных лап, остролиста и ячменных колосьев, краска на них потускнела за столько лет, но не облупилась. Лично я переплёл его золотой нитью, он пахнет смолой, корицей и сеном.

Живи мы в лесу, мы бы украсили венок алыми брусничинами, оленьим мхом, рябиной и орехами, а будь наша провинция у моря, венок бы осенили янтарь и раковины, бутылочные стекляшки, обкатаные до матовости в прибое, а то и мелкие монетки тоненькие, словно листок акации, или нанизанная на леску рыбья чешуя, ведь это приносит счастье. Однако здесь, в городе, мы обходимся пуговицами, конфетными обертками, бусинами и фольгой. Пользуем разноцветную путаницу мулине, пробки от пепси-колы, предусмотрительно расплющенные в блин, и колокольчики для птиц. Орехи, рябину и янтарь – также…

Бабушка всегда приматывает к Венку зёрна кофе. Я, почти всегда, предлагаю просто посыпать венок напитком «Курземе».

К венку, на удачу, крепятся «желанья», затейливо состряпанные из вырезанных газетных заголовков, – главное только, чтобы заголовки были приятными.

Я озадаченно шуршу газетами. Выбирать как-то не из чего: «…фарисеи из Белого Дома», «Ян Смит – палач Родезии», «Вашим санкциям труба, господин Рейган!» «Компьютеризация деревни», «ЭВМ на стройках социализма» и «ПК для первоклассника». Ставят в тупик и аббревиатуры: НТР и НТО, АСУ и ЭВМ – таким не всякое и украсишь, а ведь есть ещё ПК – почти «подземный кабель».

Вынужден признать – с годами «газетная» мода на украшение Адвентовых венков проходит, очевидно из газетных заголовков все труднее настричь счастливые новости.

Пришлось немало попотеть, чтобы аккуратно вырезать: «покой», «трубу», «долину» (я с упоением отрезал от неё овечье слово «Бекаа»). Даже слово «счастье» получилось маленьким…

– Желоный цвет… ты, власне, знаешь, для че́го венок желоного цвета? – спрашивает бабушка у Вити.

Витя, он Рыба. По гороскопу. Этим, на мой взгляд, сказано всё. Внешне он похож на одну из бесчисленных деревянных статуй из разрушенных кляшторов[59]59
  монастырь


[Закрыть], которые «возвращал к жизни» Витин отец. Дядя Костя был реставратор.

Витя старше меня на восемь месяцев, мы погодки. Для меня это важно. У него бледная кожа, длинный нос, густые, чуть рыжеватые волосы и немного близорукие глаза цвета темного янтаря; еще у Вити круглый год веснушки, он любит слушать радио и «итальянцев». Витя склонен к простудам и «осложнению на ухо». Он читает Майн Рида, перехватывает у меня Томека и не любит Дюму́.

Бабушка любит говорить про него: «кармалита»[60]60
  застенчивый, легко вгоняемый в краску


[Закрыть] и наблюдать как, начиная с ушей, Витя медленно и разъярённо краснеет. У них с бабушкой общий кумир – Святой Отец. Некогда Витя написал ему одно письмецо…

Я знаю, и думаю, что бабушка знает – Витина судьба темна, но не безрадостна. В его взрослой жизни не будет снежных Вигилий.

– Тот венок, – ведет бабушка ежегодную лекцию. – Же… зелёный оттого, что рассказывает нам о надежде, ни на кого, кроме Бога… да, надежде на новизну, возрождение и жизнь вечную. Хотела бы, чтоб вы то уяснили.

Слово «вечную» снова вызывает к жизни ещё одну льдинку и совсем не нравится мне своим шуршанием.

– Расскажи, нам мама, про свечи, – просит тётя Женя, Витина и Нелина мама.

Тётя Женя – одна из близняшек, старших сестёр моего отца. Она воплощает в семье уют. Тётя Женя полная, высокая, вся такая породистая женщина – с короткой, крашеной хной стрижкой и очень светлыми зелёными глазами. У неё, как и у Вити, круглый год веснушки и, как у другого Вити – моего отца – родинка над верхней губой, в углу рта – «мушка фатальна».