Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– А Лесик? – спросил Гидеон, жуя мандаринку. – Отбейся Лесиком, им вполне можно пугнуть.

Мне показалось, что самое время оскорбиться и напомнить о себе.

– Я так просто не пугаю, – заявил я. – У меня дар…

Повисла тишина, слышно было, как где-то далеко прозвенел трамвай, хлопнул листом жести на крыше ветер. Гидеон издевательски хмыкнул и звучно отпил чаю, бабушка кашлянула.

Я решил расставить все по местам.

– Ты, Гидеон, только не хмыкай, – сказал я, – это хамская привычка. У тебя, между прочим, в буфете нет порядка, и шляпы над тобой смеются.

– Вот такие сейчас дети, да – им отдаешь последнее, а они? Они приходят в чужой дом и с порога говорят старику – хам. Да, – оглушительно вздыхая, сказал Гидеон, – где тебя воспитывали, Лесик, в трамвае?

– Но-но, – сказала бабушка. – Тоже мне эрцгерцог. Думаешь, замкнул комашку в слоик[38]38
  банка с крышкой


[Закрыть] то уже страшный магик? Додумался – прикрыться дитём. А ты, – сказала она мне, – не дуйся тут, иди одевайся.

Выходя из комнаты с пылающими от обиды щеками, я услыхал:

– Ты, – громким шёпотом старого человека сипела бабушка, – звыклый[39]39
  обычный


[Закрыть] идиот. К кому идет Гость, как думаешь?

– К тебе, конечно, – срываясь на писк, отозвался Гидеон.

– Так я отвечу – нет! Он ищет третьего.

Снова что-то с грохотом упало на пол, разом загалдели болванки.

В дверях показалась бабушка, за ней почти бежал, припадая на правую ногу, Гидеон.

– Идем, Лесик, – сказала бабушка, – прощайся с Гидеоном.

– Минуточку! – тяжело дыша, сказал Гидеон. – Я прощаться не люблю и не умею.

– Извини меня, Гидеон, – сказал я. – Совсем не хотел тебя обидеть. У тебя везде порядок.

– Те-те-те, – сказал Гидеон. – Сейчас не об этом, но думаешь ты правильно. Я вот что скажу – не слушай эту банку, поставь подальше и вынь тогда, когда будет по-настоящему страшно, но не слушай.

Больше мы ничего не сказали. Даже «до свидания». Дверь за нами закрылась будто бы сама собою.

Мы прошли вверх по гулкой винтовой лестнице, вышли на балкон – на перилах сидела не по-хорошему внимательная галка и, казалось, ожидала нашего появления.

– Проверь, Лесик, заперла ли я дверь, – сказала бабушка и дала мне медный ключ с надписью «Я отворяю». Я послушно потрусил назад, ко входу на лестницу. Стоило мне вставить ключ в замок и повертеть им, чтобы стало понятно, что дверь заперта, как за моей спиной, на балконе, кто-то применил Дар.

Вздрогнул воздух, среди сырости пронесся ощутимый поток тепла, раздался очень короткий и яростный крик – я обернулся.

Бабушка стояла посреди галерейки и тщательно расправляла перчатку на руке, в дереве перилец ограждения виднелось три крупных светлых царапины, на желтых плитках пола валялась пара перьев Я подошел поближе – попахивало озоном, галки нигде не было видно, внизу, на пятачке внутреннего двора, лежала большая груда каких-то щепок, из темных углов к ней не спеша подходили разномастные кошки.

– Идем, – сказала бабушка, – будь напоготове.

Обратный путь в сторону Целной площади мы проделали в молчании. Я очистил мандарин и съел половинку, вторую отдал бабушке.

– Лесик, никогда не сердись на Гидеона, – вдруг сказала бабушка. – Он стародавний, через то дратуется. «Клошмагик съеден молем» – и то ответ на прозбу! Мою! Хитрус – аматор… Его же, мыслю, все забыли. Одинокость – шлях на бздуры… До того ж он шляпник, то со всей повагой, но чуть варьят[40]40
  Он древний, из-за этого раздражается. «Волшебный колпак съела моль» – и то ответ на просьбу! Мою! Хитрец-любитель… Его же, мыслю, все забыли. Одиночество – путь к чудачеству. Кроме того, он же шляпник, а это, со всем уважением, – чуть псих.


[Закрыть].

– Так Гидеон, получается, псих! – радостно сказал я и тут же об этом пожалел. Крепкая бабушкина ладонь заехала мне по лбу, я пискнул.

– Никогда! Никогда даже не повторяй такого слова! – сердито проговорила бабушка – Не зобачишь, как по твоему адресу скажут так само. Он шапкаж, то ж варьят – ему, как ни крути, триста лет в обед, и он пережил всех своих. То достатне для поваги. Наш трамвай!

И мы полезли в пятерку.

В принципе бабушка была права – выражение «безумный, как шляпник» имеет под собой реальную основу. Мех или фетр для шляп раньше обрабатывали с помощью ртути, ртутное же отравление совсем не шутка, а необратимое повреждение головного мозга. Соответственно, мастера, делавшие шляпы, страдали судорогами, слабоумием, потерей памяти и галлюцинациями. Психи, одно слово. Мы вышли на рынке. Обтыканный ёлочными базарами, он напоминал лесную крепость.

– Где искать ее, просто не знаю, – сказала отдохнувшая в трамвае бабушка, войдя в ворота. – А лезть на Кайзервальд и не хотелось бы. Давай, Лесик, мы зайдем до закута, посмотри, где Ортимова, чи тутай?

Мы свернули в угол между стеной и забором ёлочного базара, где совсем не было людей, и я посмотрел. Смотреть можно и нужно в воду, ибо она есть начало и конец, рубеж и поводырь. К моим услугам была довольно мутная лужа, рядом с ней расселись надутые воробьи, осторожно макающие носы в стылую воду.

Я захотел увидеть. Глухо, очень-очень далеко прозвенел колокол. Мир окрасился в размыто-красный цвет. По луже прошла волна мелкой ряби – постепенно появилось сперва мутное, затем все более и более четкое изображение: полная женщина за прилавком какого-то рундука, к прилавку время от времени подходят люди; поверхность лужи вдруг вспенилась гигантским пузырем, шибанул пар, запищали ошпаренные воробьи. Бабушка хлопнула в ладоши – все смолкло, лужа, существенно уменьшившись в размерах, затянулась щепками, бумажками и хвоей.

Мы двинулись вдоль рядов. Грузины и гвоздики в ящике со свечками, грузины и аккуратная горка мокрых апельсинов, одинокий грузин и гранаты, являющие миру рубиновые внутренности. Два сумрачных айсора и ящик наверняка отравленных, мистически красивых, душистых яблок по пять рэ за кэгэ. Группа непонятных людей подозрительной наружности, нюхающих огромную дыню.

– Постой, Лесик, возьму сльонзя, – сказала бабушка, подойдя к рядочку, откуда пряно тянуло селёдкой. Она прошлась вдоль ряда и нацелилась на его левый край. Деловито вытирая пальцы, над бочкой стояла полная кареглазая обветренная продавщица, похожая на нерпу – на голове ее красовалась лысоватая цигейковая шапочка, на фуфайку она повязала пуховой платок, а поверх была укутана холщовым лоснящимся передником в пятнах на животе.

– Шесть, – сказала, завидев бабушку, торговка, цепляя рукой в желтой перчатке гладкую и блестящую селедку.

– За шесть штук, сама выберу, – сказала бабушка.

– Не будет, – философски заметила продавщица.

Бабушка заправила прядь волос под берет и сказала:

– Миому полечи, а то сына после армии не женишь.

Продавщица осела лицом, вытаращила и без того выпученные глаза, губы ее несколько раз вздрогнули и, так и не набравшись сил для достойного ответа, вытолкнули наверх сдавленный писк.

– Спокойно, – заметила бабушка. – То все от нервов. Не будь зденервована, и все минует.

– Бери больше, – сказала тетка. Руки ее задрожали, и она уронила свою перчатку в рассол.

– Мне шесть штук, – сказала бабушка. – Жирных. Невеликих. Сама выберу.

Я отвернулся и отошел в соседний ряд.

Ряды с квашеной капустой и аппетитными солеными огурцами, чеснок в банках. Бастионы зеленых помидоров на перевернутых эмалированных крышках поверх ведер. Калина. Румяная от ветра тетка гаркнула над самым моим ухом: «Капустка, недосолена капустка, свижа, с хроном. Давила ногами. Вам додать знизу чи звэрху? Добырайте».

Подошедшая сзади бабушка, задумчиво похрустев капустой, пробурчала:

– Тылко стала и уже – добырайте.

Молочные ряды с штабелями желто-белых ломтей творога, настоящего, ароматного жирного творога с марлевой штриховкой на крохком боку.

– Добрый сыр, – философски произносила в пространство обернутая накрахмаленным фартуком торговка – только звудженый… Хлопчик, – обратилась она ко мне. – А ну скуштуй сыр!

Я важно попробовал, творог был сладковатый. И вдруг знание, эта хищная тварь в моей душе, распростерла свои тенелюбивые крылья перед моими глазами, в голове зазвенело, захотелось плакать и стало очень жарко.

– Тётя, не ездите в Раву, – сказал я, поскользнулся и упал, больно ударившись плечом о прилавок.

– Тю, – ответила торговка. – А ты как знаешь, где я еду?

Бабушка помогла мне встать, отряхнула куртку, подтолкнув меня вперед, сказала дебелой продавщице стылым тоном:

– То хоть не садись к печке.

– Малахольные! – ответила баба. – Геть!

…Колбасы и красные от жадности селяне, рулоны сала, птица, мясо, овощи, пучки зелени и примерзшие к ним навсегда старушки, веники…

– Ну конечно, – мрачно сказала бабушка, – где же ей фиглевать[41]41
  фокусничать


[Закрыть], как не тут.

В диаметре пяти метров запах пива вытеснил все остальные ароматы рынка. Перед нами во всю красу развернулся ларёк-наливайка. Сейчас они, ларьки эти, уже не те, что прежде, а ведь многие помнят.

К замызганному бело-синему рундучку змеилась очередь человек в шесть, трое были с бидонами, вбитая годами в серый пуховой платок женщина – с ведром. Замыкали цепочку два мятых интеллигента с вытертыми портфелями-дипломатами.

На вывеске заведеньица тулилась пара совершенно пьяных на вид, синхронно гадящих голубей.

Внутри киоска, словно императрица в карете, сидела, а вернее восседала немаленькая, густо накрашенная тётка в старом чёрном тулупе, перчатках с обрезанными пальцами, с короной из накрахмаленного полотна на голове. Поверх тулупа был напялен заляпанный пивом фартук, отчего дама смахивала на пингвина и немного на кита. Сердитого и страдающего. Глубоким голосом она переругивалась с бидоном, вернее с высоким странноватым светловолосым парнем, который тыкал пальцем в свою тару и что-то возмущенно вывизгивал.

– Шо, – рычала на него женщина из кислого полумрака, – повылазило с утра? Хто недолил? Ты сам недолил, недошиток. Катай, пока каталки не отбила, будешь другой раз варнякать – я твой бидон тебе на рыло натяну.

Парень ретировался, распугивая упитых птиц.

Два других посетителя безропотно покинули ларёк, унося явно неполные бидоны. Отойдя на пару шагов, один сказал другому:

– Ото така курва мать. Недолив, Вася…

– Я всё чую!!! – рявкнула тётка из киоска. – Мама твоя была курва, пойми!!!

Перед окошком замялась бабуля с ведром.

– То обратно вы? – ласковым и злым голосом спросила её продавщица, бабка вздохнула.

– Та не сопите, не сопите, у меня от вас пиво киснет и гро́ши разбегаются, ходите и ходите тут и сопите… в платке… Давайте вже свою цистерну, – еле сдерживаясь, проговорила торговка.

Через некоторое время дверца под прилавком приоткрылась и благодарная бабуля, забирая своё мятое цеберко, продребезжала:

– Лоруся, золотко. Цём. Цём. Дайте тебе Бо…

– А вот этого не надо, – сухо сказала продавщица. – Идите, Кравчукова, идите. Придете сегодня ще раз – сложу в ведро.

Вопрос с прослойкой был решен кратко.

В обмен на нечто из вытертого дипломата итээровцы, обскубанные семьями и безвременьем, получили по паре литровых кружек благоухающего пива.

– Только быстро! – понизив голос велела тётка. – Шоб не застукали.

– Та мы, та мы – радостно заблеяли очкарики. – Чуть шо и сливаемся с местностью, мы ж десант, морские волки.

– Собаки вы дикие, – жалостливо сказала продавщица им вслед и увидела нас.

– А-а-а, – начала она где-то с низкого ми. Кашлянула. – Ага, ага, – попрактиковалась в уверенном меццо. – Хух!!!

– Гутен морген! – весело сказала бабушка. – Я смотрю, ты в делах.

– Гутен таг, майне даме, – ответила пивная фея и поправила заколки, держащие корону. – Какие дела, тётя Лена, какие дела – дела знаете у кого, у нас тут делишки.

– Лора, как спина? – спросила бабушка очень будничным тоном.

– Вечером немеет – ответила Лора. – А утром еле сползаю с тахты. Вы ж в курсе – пока все переваришь. То, сё…

– Я тебе принесла специфик, – роясь в сумке сказала бабушка. – Но, власьне, пройди курс, ты ж не дзецко.

– Ой, – сказала Лора. – Ой, тётя Лена, ну вы просто чудо.

– Чудо у нас ты, – ответила бабушка, выставив на прилавок маленькую склянку из темного стекла.

– Ой, данке шён, данке шён, я такая благодарная, такая благодарная – нет слов, – хрипло проговорила Лора, ухватив баночку, только мелькнули красные пальцы в черных перчатках. Бабушка закурила.

– Как у вас, тётя Лена, как девочки? – спросила Лора.

– Девочки дивуют, – ответила бабушка, попыхивая «Опалом».

Голуби на крыше ларька вдруг завозились, забили крыльями, издали разом булькающий звук и усеяли прилавок каплями помета.

– Когда они уже просрутся насмерть, – раздражённо сказала Лора и брызнула на улицу чем-то зелёным. Дар вступил в свои права, с мягким стуком рядом с киоском шлёпнулись в лужу две тушки.

– Это очень жестоко, – храбро сказал я. – Они ведь даже не галки.

– Это Лесик? Кляйне шпицель[42]42
  маленький мальчик


[Закрыть]? – удивилась Лора. – Ты смотри, а, тётя Лена, вчера ещё его рвало от майонеза, а сегодня уже есть своё мнение.

– Меня рвало не от майонеза, – уклончиво возразил я.

– То тётя Лора шуткует, Лесик, – просмеялась продавщица. – Ты так добре видишь в воде. Подойди ближе – я тебя полоскочу. Ком-ком.

– Лора, зась, – безапелляционно сказала бабушка, окутанная духовитым дымом «Опала», – он еще маленький. Мы к тебе с просьбой, – продолжила она.

– Говорите, тётя Лена, говорите – вам я «нет» не скажу, – продолжила смеяться Лора.

– Нам бы, Лора, флейту, – и бабушка пыхнула дымом прямо Лоре в глаза. Сквозь эту пелену было видно, как та занервничала.

– Тётя Лена, я даже не знаю, – сказала она и опустила руки под прилавок.

– А руки ты не прячь, – сказала бабушка очень тихо. – Он скоро явится и найдёт, по чьим рукам надавать.

Лора издала нечто очень похожее на голубиное бульканье.

– Нет, нет, нет, – сказала она, – неможливо такое, тётя Лена, абсолютне, верботен… Вы что?… Нет. Он же ж умер, совсем умер тот раз… отлетел. Или не совсем?

– Да не суетись, – досадливо сказала бабушка, культурненько втаптывая окурок в лужу. – И я знала. Да и Лесик видел. Говорю тебе – дай флоерку. Он же поперве к тебе придет за ней, а так скажешь: «У меня нет», и то будет за истину.

– Я должна подумать, туда-сюда, как-то… – торопливо сказала Лора, лицо её перекосилось, и она гаркнула. – Куда прёшься!!!?

Бабушка обернулась, прямо за нами возвышался сизоносый алкаш поэтичного вида, с канистрой.

– Лорик, – сказал он. – Горю! Палаю! Накапай…

– Зара[43]43
  сейчас


[Закрыть] я накапаю, – взревела Лора, голосом, от которого, из-под ларька брызганули во все стороны воробьи. – Я так накапаю, захилитаешься… алкохолик!

Алкаш радостно загыгыкал и протянул ей канистру, чуть не задев мою голову.

Лора протянула руку. Мне на минуту показалось, что кожа на ней позеленела, пальцы удлинились и соединились перепонками. На секунду все вокруг искривилось, отчетливо стал слышен плеск волн.

– Одсунься[44]44
  подвинься


[Закрыть], Лесик, – тихонько сказала бабушка. Глухо стукнула об землю канистра, около неё растерянно затоптался довольно обскубанный голубь, припадая на левую лапу.

– И вот увидите, тётя Лена, теперь не отойдет ни на шаг – будет тут лазить, лазить и срать мне на голову, – сварливо сказала Лора. – Лесик, сходи закинь его канистру.

– Иди, иди, иди – сказала бабушка. – Следы сплутованые, – добавила она.

Я побрёл к мусорным бакам, пиная ногой гулкую канистру, за моей спиной бабушка сказала:

– Лора, на кровь и не надейся, сама ты не спасешься…

Потолкавшись несколько минут по базару и сунув канистру за какую-то будку, я решил вернуться. Навстречу мне, заправляя под беретку волосы, шла бабушка. Шла она очень медленно, нахмурясь и крепко стиснув ремень сумки.

– Не да́ла. Не да́ла, клята кунда[45]45
  проклятая, ведьма (оскорб.)


[Закрыть] – сказала она и надела мне капюшон, руки ее пахли табаком и духами «Быть может».

– Но ты, Лесик, на Лору не думай. Она без веры стала злая. Ей тяжко. Весь час без монжа… – бабушка отодвинула мне челку, пальцы ее были теплыми. Запах табака и духов стал сильнее. – Не будь смутный. То неналежне… – сказала бабушка. – Так, Лесик?

– Так, – ответил я.

Духи «Быть может» бабушка «практыковала», по ее же выражению – «завше» – всегда.

Протирала руки, душила ими платочки и рассовывала эти платочки в карманы кофт и пиджаков, носила один такой платочек в бюстгальтере, оставляла открытый флакон у себя в комнате, когда топила печку, флакончик с «Быть может» почти всегда бултыхался в недрах бабушкиной сумки.

Духами бабушка забивала запах табака. Во всяком случае маскировала его. Для этих целей изводились также килограммы земляничного мыла, зерна кофе, но Болгартабак не сдавался – его легкий шлейф, затёртый «Быть может» и земляничным мылом, сопровождал бабушку повсюду. Курила она давно и как-то очень органично – легкая дыминка всегда присутствует в моих о ней воспоминаниях. Она признавала три марки – «Опал», «БТ», «Герцеговину Флор» и самодельные, скрученные на машинке; табак для последних она придирчиво выбирала в маленькой лавчонке размером с щель на Ормянской, потом сушила с черносливом, вишнёвыми листьми и какими-то лепестками, рубила здоровенным тёмным тесаком и хранила в «пенале», в плотно закупоренной подозрительно ободранной жестянке, с надписью Zvar и действительно – табак пах зверски. Раз в месяц, извлёкши порцию «тютюна», бабушка, с немыслимыми предосторожностями, под шелест неиссякаемых запасов чёрной папиросной бумаги, с лёгкостью истинной «сигареры» крутила на маленькой машинке тонкие и жантильные ароматные чёрные палочки. Машинка называлась «Персиан» и уютно скрежетала.

Сигаретки бабушка держала в другой битой временем жестянке, с изображением Марии-Терезии. Как-то раз я не удержался и пририсовал к имперским устам «папыроску», фломастером.

Бабушка, сурово укоротила жизнь тубусу с фломастерами: «Жебы не бить тебе руки!» – сказала она мне, добродушно. И стала прятать осквернённый ларец в пенал.

На ехидные расспросы мамы, адептки мнения «курильщик должен знать и помнить, что он отравляет не только себя, но и других», – «Чем будете портить здоровье?», я всегда отвечал: «„Пенал“ любимая её марка. Так, бабушка?»

Если бабушка считала нужным ответить, она беззлобно поддакивала и отрешённо изрекала: «Всё уйдёт с дымом… Направду, дорогой мой?»

«Я ведь не курю, уже, – говорила она маме. Та в ответ приподнимала бровь. – Я наслаждаюсь, – замечала бабушка, – такое…»

– Пошли, Лесик, – сказала бабушка. – Между справами[46]46
  делами


[Закрыть] зайдем в магазин и на Ормянскую…

– А потом? – жалобно спросил я, ноги снова вымокли и, после увиденного в тенях знания, меня до сих пор мутило.

– Потом будет после, – улыбаясь сказала бабушка, от улыбки вокруг ее зеленых, крыжовенных глаз залегли меленькие морщинки.

– Знаешь, кто почти так сказал? Нет? Эмма! Я расскажу тебе о ней дорогой… хотя может и зарано.

– Бабушка, мне надо покушать, – решительно сказал я, вызывая в памяти булочки с корицей.

– Адвент, – кратко сообщила бабушка, – то час мыслить про главне. Три раза не досыта… Но так и быть – на Ормянской будет кава, можливо. Она оглянулась, поправила сумку и крепко взяла меня за локоть.

– Когда выйдем из рынка, Лесик, – сказала бабушка, и я отчётливо увидел чёрную окантовку её радужек, – зобачишь вбогую старушку, кинешь ей грошик… на. Дальше не смотри. Не оглядайся.

– Так власьне, – продолжила она, делая руку калачиком, чтобы мне было легче ухватиться. – Дла початку[47]47
  вначале


[Закрыть] там так – одна женщина, также убогая, вкрала в склэпе…

У самого выхода под аркой, действительно восседала на железном ящике из-под молочных бутылок древняя бабулька в зеленом платке, у ног ее была расстелена газета, прижатая пятью камнями, на газете в произвольном порядке были разбросаны всяческие неаппетитного вида коренья, соцветия и мешочки с зернами. Посередине газеты виднелась картонка из-под торта, где бабулька держала кассу, в эту кассу я и бросил монетку.

Только выпуская ее из пальцев, я увидел, что отдаю старухе здоровенный потертый серебряный талер.

Монета шлёпнулась в картонку, глухо звякнув о лежащие там медяки. Мимо, обгоняя нас, прошли несколько человек, два пузатых дядьки несли навстречу мешок, озабоченные граждане торопились, толкаясь, на подползающий из пелены тумана трамвай.

Бабушка больно стиснула мне руку, оборвав пересказ фильма, прошипела:

– Сказала, не оглядайся!!! – и ускорила шаг.

Я оглянулся. Ну, в конце-концов – мне было двенадцать лет, и я до сих пор упрямец…

Я оглянулся и сразу пожалел. Прямо за нами, среди снующих туда-сюда людей, вырастая из черной нахальной галки, вышагивал невысокий невзрачный человечек в старомодном черном камзоле с блестящими пуговицами, в черных же коротких брюках, заправленных в высокие ботфорты. «Мюнхгаузен!!!» – мелькнула мысль. Голова его была непокрыта – черные с сильной проседью волосы, стянутые в косицу, дождь со снегом, непрестанно моросящий с неба, обходил стороной, как и бледное треугольное длинное лицо с раздвоенным подбородком; глаза его казались совсем белыми, за исключением зрачков, метящих, словно дротики, в самые глубины души. Всего страшней была улыбка – обещавшая столько неприятных минут, сколько ты сумеешь продержаться в его обществе на этом свете.

Цокали подковки ботфортов, чуть слышно звенели шпоры, остальные звуки мира исчезли – черный человечек улыбался и шагал за нами вслед, чуть припадая на левую ногу. Он приветливо помахал мне рукою в черной перчатке с раструбом, и краски реальности задрожали, становясь тусклыми и ненастоящими, рынок дрогнул, меняясь, и вот призрачные серо-зелёные силуэты, всегда носящиеся на нашем пути, явственно проступили среди враз выцветших людей. Я услыхал, что где-то прозвенел колокол, заплакали дикие гуси, засвистел ветер… Бабушка волокла меня вперед и ей было тяжело – идти мне не хотелось.

Тут древняя старуха, сидящая у входа в рынок, протянула руку к линялому мешочку на своей газете, достала оттуда туго скрученный фунтик. «Семечки!» – подумал я, но ошибся – в фунтике были не семечки. Надорвав бумажный конус снизу, старуха бросила его под ноги черному человеку, кулёчек шлёпнулся в лужу… и поначалу ничего не случилось, затем время наконец догнало нас и события понеслись вперед словно в старой-старой хронике – толкая друг друга в спину.

Из надорванного фунтика, валяющегося на земле, повалил дым зелёного цвета: поднимаясь вверх, он оплел своими космами сначала ноги черного человека, заставив того замереть, затем охватил его по пояс, затем вцепился в плечи. Нельзя сказать, что наш преследователь не отбивался – пару раз в вязкой зеленой дымке мелькнула шпага, удушено звякнули шпоры, глухо прозвучала ругань, но бесполезно. Поизвивавшись несколько минут в плену зеленого тумана, камзольник развалился на куски. Каждый из кусков, ударяясь о землю, стал ворохом слежавшихся листьев.

Первыми вернулись звуки: некто весьма холёного вида, в высокой ондатровой шапке и светлой дублёнке, затейливо матерился, вступив в кучу гнилья, еще недавно бывшую нашим преследователем. Звенел трамвай, грохотали по брусчатке колеса машин. Странноодетые силуэты стерлись, поблекли – рассеиваемые обычными понурыми и тусклыми гражданами. Восемьдесят четвертый год не приветствовал ярких цветов в одежде.

Липкая, холодная волна страха откатилась.

Бабушка пошла очень тихо, а я и вовсе пошатывался.

– А ведь то не он, – почти ласково сказала бабушка. – То только шпык, слуга, марение.

Я споткнулся о камень. Мостовая была булыжной – а этот торчал в ней словно риф.

Камни умеют лгать…

Как и собравшие их воедино люди. Люди написали на камнях у порога Salve. Написанное почти стёрто – ногами других людей, зачастую не слышащих приветствий.

Во рту у меня стоял привкус крови и очень кололо изнутри под левой лопаткой – где сердце. Бабушка волокла меня по чавкающей талым снегом брусчатке и говорила-говорила-говорила, не давая ни на шаг приблизиться к ветру к мосту, к реке…

– Deus meus et omnia![48]48
  Девиз францисканцев: «Мой Господь – мое все».


[Закрыть] Но видишь ли ты? Там, над дверью. Старые слова, Лесик. То великая сила, абсолютно. Люди понимали слова раньше, все или почти все. Раньше было больше уважения к словам… Сейчас оно розшарпалось. Развеялось. Всохло.

– Кто?

– Почтение… И много слов потеряли всю силу…

– Что написано над входом? – прошепелявил я, уставясь на скромно украшенный серым лебедем дом, сердце тяжело бухало где-то в горле, я вспотел.

– Absit omen, – сказала бабушка и поправила берет, а затем сумку. – Изыди зло… Чур меня. Такое.

– Я бы что-то выпил, соку или кофе… чего-то кислого, – предположил я. Бабушка посмотрела куда-то вдаль и потянула меня вперёд всё так же решительно. Слова её ножом рассекали туман и сонную оторопь, мягко обнимающую меня.

– Ты устал, мо́е дзецко? Да, надо отдохнуть… Дать уйти тем страхам. И переполоху – повторяла бабушка.

– Откуда знаете? – прошептал я. – Это слово… Omen… Злое слово.

– Учила много таких, – усмехнулась бабушка. – Знаю, много з ных тебя пугают? Какие?

– Хербатка! Да… – оживился я. – Кто научил так называть чай? Это неприлично!

– Мама, – помолчав, ответила бабушка. – Моя мама. В те часы чай тутай не называли инакше. Но знала его и под другим именем, не сомневайся – не последним.

– Неприличным? – уточнил я.

– Почти что, – усмехнулась бабушка.

– Я готов услышать, – не дрогнув сообщил я. – Как бы оно не звучало. Говорите!

– Тее, – сообщила бабушка. – Согласись, это несерьёзно.

– Приличного действительно мало, – окончательно отдышался я. – Что-то спитое. Слабое. Каждую чаинку посчитали, жадюги. Одно слово, немцы. Вы знаете столько разных названий, – продолжил я, помолчав. – Предметов всяких! Можно и перепутать.

– Люди меняются мало, – раздумчиво сказала бабушка. – Но вот небо – совсем нет. И большинство предметов также. Им дают иные имена, и всё.

– Зачем? – тревожно спросил я.

– Люди так договорились, – ответила бабушка. – Так удобнейше им.

– А предметам?

– Их никогда не спрашивали. Почти, – подытожила она. – Людей тоже спрашивают редко, но людям легче выучить другой язык, инный. Предметам нет. Они однолюбы. Такое. Не споткнись…

Но я вновь споткнулся, на правую ногу.

Semper fidelis[49]49
  верен всегда


[Закрыть], – было написано на фасаде нашего дома – чёрным, багряным и золотым. Людей, написавших буквы с завитками, время успело стереть с поверхности, да и надпись тоже… почти. Она становилась видна зимой, проступая сквозь побелку, являясь, подобно Случайному Гостю, незваной. Semper fidelis – верен всегда. Хотя камни умеют лгать…

В тумане, в прямом и переносном смысле, мы прошагали Халицкую, утыканную курами в авоськах на окнах и ёлками на балконах. Вновь прошли мимо Катедры, осенённой чёрно-зелёными ангелами, и, протолкавшись между экскурсионными автобусами на Рынке и призраками казнённых в войну возле детской площадки на Краковской, вышли на Ормянскую.

На Ормянской всегда пахло кожами. Не неприятно – кожевенным цехом, нет. Волнующе, почти таинственно: старыми дублёными колетами, портупеями, перевязями, сёдлами – всеми этими сапьянами и курдибанами, особо выделанными и украшенными тиснеными узорами кожами. Что ещё? Даже зима и неприбранные мусорные ящики не смогли вытравить запах айвы. Ну и, конечно, повсюду пахло кофе… Шныряли деловитые крысы с видом реинкарнировавшихся чиновников дунайской монархии. В тупике улицы, почти похороненный за мусорным баком, хмуро пережидал двадцатый век дом, построенный во времена последних Валуа. По нему было видно, что он помнил и лучшие дни. Новые столетия прибавили к нему усы антенн, разномастные клочки белья на верёвках перед окнами и оборванную водосточную трубу.

От затей вельмож Ренессанса уцелели богато обрамленные окна. В данный момент – украшенные прозаически вывешенными на мороз авоськами и упомянутым выше бельём. Бабушка стукнула несколько раз непонятно как уцелевшим кольцом по двери. Ответом было молчание. Откуда-то из недр дома доносилась «Меланколия». В остальном – тишина. Бабушка громыхнула кольцом ещё раз. Над входом – на плите с высеченным в мягком известняке геральдическим знаком (фигура зайца) и датой 1741 – что-то шевельнулось. Бабушка, помянув Королеву небес, стукнула ещё раз и поправила перчатки, это служило признаком того, что она сердится, неожиданно гулкий звон металла о металла отозвался во мне новым приступом дурноты. В доме отчетливо скрипнула дверь. Для верности бабушка стукнула пару раз в окно. Распахнулась форточка, из нее вылетела связка ключей и недовольный голос.

– Чего ты дубасишь по окнам? Я ж не девочка бегать вверх-вниз…

Я подобрал ключи. Тяжелая связка, похожи на ригельные, не меньше девяти штук, брелок – вырезанный из неизвестного камня белый заяц, в лапках у него свеча… нет, не свеча – факел.

Бабушка помолчала, а затем неожиданно звучно сказала:

– Лесик, а ну попробуй найти ключ, нет, мне просто интересно…

Я вздохнул.

– Вот вам, бабушка, будет очень интересно, если я тут упаду и помру? – спросил я как можно более жалостливо. – А?

– Не с чего. Не с чего умирать – добродушно заметила бабушка, отмахиваясь от снежинок. – Да и не срок овшим. Ты ключик ищи. Найдёшь – зайдём, там нас покормят – это точно.

– А вы, бабушка? – спросил я, ощущая какое-то бормотание и хихиканье в два голоса вокруг.

– То надто просто, – надменно ответила бабушка. – Поняла так – ты искать не хочешь? Пошли…

– Нет, нет, нет!! – быстренько ответил я, отгоняя дурноту. Бабушка сунула руки в карманы и отмеряла несколько шагов по улице, к замурованным воротам. Вдохнув ароматы мусора, нашвырянного под ними, она закашлялась, развернулась и также неторопливо двинулась обратно.

Я перебирал ключи и все отчетливее слышал бормочущие голоса, вьющиеся вокруг меня как комар:

 
Один для веселья, второй для радости,
Третий и четвертый – прогнать печаль,
Пятый, шестой – прогнать бесполезный гнев,
Семь, восемь, девять – держатся недолго.
Девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два, один —
Тёмные дни теперь ушли.
 

– Что же выбрать, – думал я, – прогнать бесполезный гнев? Нет. Я не сержусь. «Держаться недолго»? Нет, а вдруг нам придется просидеть там часа три. Веселье? – Я посмотрел на бабушку, вдумчиво дослушивавшую «Меланколию», и понял, что особого веселья не будет.

– Второй, третий и четвёртый – кто-то из них, – решил я. За моей спиной поднялся ветерок, совершенно явственно прошлепали чьи-то куриные лапки. – Неужели все три? – озадаченно подумал я.

– Ты совершенно прав, – отчетливо сказал заяц над входом, длительное пребывание на открытом воздухе сделало его речь несколько охрипшей, к тому же мне показалось, что он глуховат. – Хотя это и не логично.

– Ой, да брось, – пропищал брелок у меня в ладони. – Главное он понял – дверь отпирается тремя ключами.

Бабушка подошла к нам вплотную.

– Молодец, – сказала она, – без сумлений. Ну отверай, а то я змарзла.

Робея перед массивной дверью и замком, бездушно стерегущим вход, я подошел к самому порогу, отодвинул язычок над скважиной и вставил первый ключ. Где-то в недрах дома раздался звук, будто стукнули в тамбурин, второй ключ вызвал к жизни лихую скрипичную ноту, третий заставил дверь без малейшего скрипа открыться, а глубины дома – светло прозвенеть челестой.