Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Дурняу, – ответил я, – вервольф ормянский…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

про то, как наступает «после», а дальше «потом»

Будет тебе, человек, как ты хочешь;

по желанию твоему будешь иметь,

но не так быстро, как хочется.

Ибо Господь поддерживает всех

падающих и возвращает всех

низверженных.

– А дальше, как говорит там Эмма, я рассказывала тебе о ней, ты помнишь, – «не было ни после, ни потом», – сказала бабушка. И в который раз отодвинула от себя кувшин с компотом.

– И лицо. Лицо её было не в кадре, тогда – была одна тень от шляпы… ох… – закончила Сусанна.

– Важно не лицо, – помолчав минуту сказала бабушка. – Важно «дальше» – и то, как ты, Лесик, мне говоришь за уроки? «Потом».

– «Потом» что-то никак не наступает вообще, – мрачно заметил я. – А сейчас каникулы.

– А я видела школяриков, – безмятежно сообщила Сусанна, помахивая чёрной папироской.

– Это они заблудились, – поделился я с ней догадкой, – у них такой рефлекс – ползти куда-то на полдевятого, когда темно…

– Ползти? – переспросила бабушка.

– Ну черепаха, например, ползёт к морю, – сказал я и съел печенье, – куда бы её не поставили.

– То инстинкта, – равнодушно сказала бабушка и придвинула к себе вайнэпфель, – не рэфлекс.

– У черепахи, может, и инстинкт, она рептилия, а школярики – это простейшие, – возразил ей я.

Бабушка разрезала яблоко.

– Всё то слова, – с удовлетворением заметила она. – Суть в дзе́яниях.

– Вот почему ты сказала, что лицо не важно? – с упрёком в голосе спросила Сусанна. – Теперь он не будет смотреть на лицо… и…

Бабушка поставила чашечку с недопитым кофе на блюдце, звякнула ложечка.

– А ты куда смотришь, Лесик, овшим? – спросила она и глаза её пытались обрести серьёзность. Безуспешно.

– По сторонам, в основном, – ответил я и вбухал в свою чашку побольше сливок.

– А на лица, на лица… женские? – как-то жадно поинтересовалась Сусанна.

– Сейчас они такие… – сказал я и стал выедать сливки.

Сусанна выставила хрупкий локоток на стол и переспросила кокетливо:

– Какие?

– Злые, тупые, и сразу старые, – неосмотрительно брякнул я.

– Гхм! – отозвалась бабушка. – Значит, старые?

Сусанна убрала локоть со стола и встала.

– Есть и поновее, – не сдался я, – но всё равно – тупые очень. И злые.

– Я знаю, что нужно для молодого лица, – сказала Сусанна в пространство и нахлобучила паричок, отчего стала похожа на престарелую королеву Елизавету, в смысле, Тюдор.

– Сон! – необычно живо произнесла бабушка, расправляющаяся с яблоком.

– Вечный? – хихикнул я.

– Послеобьеденный, дурень, – лениво отозвалась она. – И любовь. Ещё можно носить с собой жёлудь.

– Что, тоже после обеда? – решил выпытать я и поперхнулся кофейной гущей…

Сусанна сделала круглые глаза. Бабушка потрогала гемму и легонько махнула в мою сторону рукой.

– Мы пикируемся весь час, – сказала она и глаза её смеялись, – то такое.

– Для молодости… Для лица, – как назло скрипучим голосом произнесла Сусанна. – Надо забыть…

– Что? – одновременно спросили мы с бабушкой. «Моя удача, – подумал я».

– Как можно больше… надо побольше забыть, – проговорила Сусанна. Она дунула дымом на пол и была облаяна уцелевшими маленькими собаками.

– Забыть… – ответила им Сусанна и щёлкнула пальцами. Собаки, скуля, разбежались. Непослушный собрал их, грозно стегая во все стороны странным кнутом. Мыши повлекли звонко лающих псов к шкафу.

– Обсервация[145]145
  наблюдение


[Закрыть], – отозвалась от стола бабушка вслед им. Непослушный на ходу ловко отсалютовал ей беретом, украшенным огрызком пера. – Добрый путь, – кивнула бабушка, – добрый путь, малюк.

– Как это «забыть»? – переспросил я у старых сестер. – В смысле, не думать?

В наших окнах пошёл снег, с улицы, с темного неба, из ночи: но в кухне было тепло по-прежнему и пахло яблоками «Кино французское, – подумал я и посмотрел на кузин. – Как они такое могут?».

– В смысле – не помнить, – ответила Сусанна, ловко уничтожив чёрный окурок в переполненной пепельнице. – Память, Лесик, вообще воровка, а память о боли, она крадёт наши дни и… и красоту. Боль – некрасивая… Надо забыть боль.

– Может, как-то можно миновать её, – осведомился я, – потерять?

– Миновать боль невозможне, говорили уже, – мягко, словно в дни моих болезней, сказала бабушка, – то дорога для Злего[146]146
  для того, ну, вы поняли


[Закрыть]. Явление на свет есть боль, – продолжила она, – и дальше… нет ниц без боли абсолютно, даже обретенья. Она вздохнула, а Сусанна отвернулась к мятущимся «фиранкам» и снегу в окне, плечи её дрогнули.

– То привкус от тего яблонка… горечь, и познанье, и потери… Потери придут, они есть боль, от них память и потом… – сказала бабушка хрипло, – и после… Но я говорю как Эмма… – оборвала себя она. – Рассказывала тебе о ней, должен помнить?

Бабушка перевернула кофейную чашку вверх дном на блюдце, огладила скатерть и подытожила:

– Такое…

– Какое это такое? – спросил я чувствуя неприятный холодок в желудке. – Чего вы меня пугаете своей болью и потерями, ведь Рождество. Детям дают по… по… по… подарки!

И я наконец-то заплакал. Перевёрнутая кофейная чашка треснула.

Разбросав стулья в разные стороны, обе бабушки – и родная и троюродная, ринулись ко мне – контурные голландки с матросами, мельтеша синими чёрточками, разбежались по углам как тараканы…

– Не слушай те страхи, – обхватила меня руками пахнущая театром и дымом, Сусанна, – не слушай. К тебе то отношения не имеет. Ты есть чудесное дитя! То бабушки твоей псыхоз от малых лет – она рыдала и как волан погубила од бадминтона, ешче было горе, как я ей разодрала пелеринку! О! Реальная утрата.

– Я не верю что она была когда-то маленькой, – прохлюпал я, – и с бадминтоном. Я её помню старой, всегда. Без пелеринки.

– Но есть доказательства, – улыбнулась откуда-то сверху бабушка и меня окутал аромат табака и «Быть может», – ты видел немало – зде… фотографии тебе показывала и другое видел также.

– Глаза вечно врут, – капризно сообщил я и всхлипнул. Кузина Сусанна, щёлкнув коленями, встала. – А я про жёлудь как-то и позабыла, – буркнула она себе под нос.

– Но не горюй так, пустое дело слёзы, – приподняла мой подбородок бабушка. – Все ведь живы, правда? – сказала она и пригладила мне волосы. – И конечно́сти на местах.

– У меня болит спина! – пожаловался я, слёзы подсыхали и страх миновал. – И ноги мёрзнут. Сильно.

– Но Лесик, мысли иначе. Как фантаста з талантой, – ответила бабушка и обтёрла мне лицо платочком. – То ты повстречал в поле Злего – и тебе остался синяк и развалились тапки?! Люкс! Скондз те слёзы? Не будь смутный – свенто йдёт!

– Вы поедете на бал? – спросил я у бабушки, в ответ она кашлянула, извлекла откуда-то коробок спичек и задумчиво им потарахтела.

Сусанна, мелкими шажками пробирающаяся к двери, споткнулась о невидимую стену. Она обернулась и рот её сложился буквой «о».

– На бал? – спросила она. – Ты на бал? А я?

– Спокуй, – смешливо заметила бабушка, – успокойся, а то будет тиснение…

– Хоть и катар! – выпалила Сусанна. – Как ты мне не сказала?

– Но хотела сделать сурпрызу, – нехотя созналась бабушка. – Приятную. Так тут наш болтливый лыцар нашкодил, балаболка.

– Я, бабушка, знаю кто нашкодил и где – только не скажу. Вам не скажу, – разобиделся я, – чего это я терплю грубости? Мало что без тапок, ещё и…

– Глупства завершились? – не очень-то вежливо осведомилась бабушка. – Или хочешь разбить что-то опять? Дам тебе тот кувшин.

Я отвернулся.

– В кармане той одежды, грязной, его, – проговорила бабушка и указала Сусанне на груду моих вещей, изодранных на Окольницком шляхе. – Твоя сченстлива бланка, Зуза. Допуск бальный. Поспешай тылко.

Сусанна, поскрипывая каблукатыми туфлями, ринулась к стулу. Расшвыряв в разные стороны обрывки рубашки и ни на что не похожие носки, она вытащила из кармана штанов потертую карту – шестёрку посохов. Брюки свалились на пол. Сусанна, посреди грязной одежды и разворошённой кухни, заломив руки словно дева в белом, нахально смывшаяся с гобелена, пропищала:

– Штепы! Сченстливое возвращение! Какая радость!

И зачем-то зыркнула вниз, себе под ноги.

Бабушка во все глаза разглядывала сестру и улыбалась. Сусанна произвела некое движение, поправила парик и стукнула одним жёлтым каблуком о другой, после чего посмотрела вверх.

– Она ждёт, что на неё свалится домик, – спросил я, – с Тотошкой? Ну и кто тут псих?

– Цихо! Ша! Опьять то поганое слово? – взволнованно буркнула бабушка. – Но не мешай мне смотреть.

Сусанна оглянулась. В коридоре яростно зазвенел телефон. Я подскочил от неожиданности, из ВЭФа долетел тоненький треск и к нам вернулся «Щелкунчик» – теперь по радио. Магия Гостя истощалась. «Так и телевизор вернётся», – радостно подумал я. Мимо меня проскакала девяностолетняя Сусанна, подпрыгивая словно антилопа.

– Даа… Слушаю вас внимательно, – донёсся до меня её хриплый голосок. – О-о-о, вы чудо! Цюдо! Бегу, бегу! – И она шваркнула трубку на рычажки.

Я выскочил в коридор и успел подать троюродной бабке красиво осыпающуюся лисью шубку. Сусанна, впрыгнув в смеха́, извлекла из сумочки помаду и мазнула по губам.

– Красавицам зеркала не нужны, – обратилась она к бабушке, стоящей у двери в кухню.

– Абсолютне! – согласилась бабушка и улыбнулась.

– Такси на Коперника уже! У брамки! – радостно перешла на писк Сусанна. – Мотор мне позвонил. Я заеду к тебе или ты зайдёшь ко мне?

– Забери меня ты, – раздумчиво попросила бабушка, – я не отдохнула. А тут такое – бал. После мессы посплю, и приезжай.

– А как же Аня? – ревниво спросил я. Аня была правнучкой Сусанны и жила с нею, внук от другого сына жил в другом городе и был совсем взрослым – ему было двадцать восемь лет – неподъёмная старость. Анин папа тоже жил далеко и был Сусанне зятем.

Все остальные «Сусаннины» – дочь, сын, внучка, внуки и невестки – сгорели на даче, во сне. Пять лет тому. Поехали на шашлыки. Был холодный май….

– У Анны сопли и кашель гулкий! – весело сказала Сусанна. – Ну какой тут бал? Тут горчишник и малина! Овшим, Геля, Лесик – чао! Чюс, мои дорогие! И она выпорхнула за двери, грохоча каблуками. Хлопнула дверь. На место, бывшее некогда печатью, опадали шерстинки из Сусанниной шубы.

– Сусанка – то ферерия, – весело заявила бабушка. – Все свои сто лет и пять дней! «Гулкий кашель»! Бал! Мотор! Богема!

– Феерия, – мрачно пробурчал я.

– Именно такое я сказала, – ответила бабушка, убирая со лба непослушную прядь. – Но ты надулся? То к дождю, албо до снега? Идём допьём каву – нам ешче зорганизовать шпорз.

– Что это за шифровка? – поинтересовался я, – какой спорт?

– Загребание сырника до рта, – сообщила бабушка, – то твой спорт любимый. А нам налаштовать уборку генеральну.

– Вот это и есть настоящий ужас, – убеждённо сказал я, мостясь за стол. – Лучше сказать какое-то слово такое и всё уберётся само… Кислодеус, например… Как вы считаете?

– Не считаю так, – светски произнесла бабушка.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

в которой мы прощаемся, но не расстаёмся

Нашу науку постигают двумя путями,

сиречь путем учения у мастера —

из уст в уста и никак не иначе —

или благодаря откровению и внушению свыше,

а не то так при помощи книг,

но они темны и запутанны…

Пьер Вико. Ключ к тайнам

– А правда, что если подышать жабой – пройдёт ангина?

Мы доедали вайнэпфели, полено потрескивало в очаге, сквозь трещину вился дымок. Бабушка задумчиво оглядела кусочек яблока перед тем, как съесть его.

– Болит горло? – деланно спокойно спросила она.

– У меня был вопрос, – рассердился я. – Не выкручивайтесь.

– Но у меня не всегда есть ответ, – весело сказала бабушка. – Ты унёс мои бланки…

– У вас есть Книга жалоб, – сердито сказал я.

– Дуться – привычка плохая, очень, – ответила бабушка и с аппетитом приступила к очередному яблоку.

– Чего вдруг?

– Настанет разлитие желчи и очи жёлтые абсолютно, – сахарным голосом произнесла бабушка и отпила крошечный глоток кофе.

– Красиво, – заметил я и перевернул на блюдце свою чашку. Бабушка глянула на меня искоса.

– Что красивого в жёлтых очах? – искренне удивилась она. – Может хочешь, жебы спросили кто ты – сова или тигрус?

– Сказано красиво, в рифму, – ответил я и покачался на стуле. – Разлитие желчи… и жёлтые очи, очи, как ночи…

– То у твоей мамы, – мечтательно сказала бабушка. – Очи, как ночи. Мне всегда такие нравились.

– Так всё-таки насчёт жабы? – уточнил я. – Вы все называете меня тритоном, имеется в виду земноводное?

– Когда у тебя просто болит горло, проведи по нему пальцем, – сказала бабушка и отвела взгляд.

– Каким? – осведомился я, бабушка криво усмехнулась.

– Всказуёнцым! – ответила она.

– Указательный – ядовитый, – опроверг домыслы я.

– Малым, – продолжила бабушка.

– Не пойдёт – никуда не собираюсь ехать, – парировал я.

– Добже, – заявила бабушка, отхлебнув кофе. – Сдаюсь. Проведи след пальцем сердечным[147]147
  безымянным


[Закрыть].

– Ага, – сказал я и поглядел в свою кофейную гущу. – Вот почему тритон? Жаба или кто?

– Они родственники, – бесцветно произнесла бабушка. – Но не одно и то же…

– Бабушка! Это пустословие, – сказал я и потрогал тёплую точку над губой. – Вот кофейная гуща говорит, что вы скрытная! И себе же во вред.

– Не одна она, – вздохнула бабушка. – Что она показывает ешче?

– Кинопанораму, – зловеще сказал я.

– Но как она туда влезла? Вся, – заметила бабушка, болтая своей чашкой. – И тот ведущий тлустый…

– Длинный глаз, чётко различимый. И язык – говорить придётся. Даже и через силу.

– Но длинный глаз… язык, такое. Не то, жебы хотела. Мне до души закрытый рот, – устало проговорила бабушка. Она вздохнула, достала спички, потарахтела ими.

– Всё то уже через силу… Для начала беседы предлагаю шп… уборку.

– Можно мы сразу перейдём к середине? – фыркнул я. – Слишком много вопросов накопилось.

– Но непонятно, с чего ты взял, что убирать будем мы? – спросила меня бабушка и выложила на стол спички и пачку «БТ». Глянула на неё и поморщилась.

– Что-то там с дверью? – невинно осведомилась она.

– Оглядываться нельзя, – равнодушно сказал я и положил ноги на рядом стоящий стул, для верности укрыв их пледом. Не замедлила явиться Вакса, с урчанием умостилась у меня на коленках, я почесал её за ушком – кошка хрюкнула, закатила глаза и в восторге вонзила в меня когти.

Бабушка что-то пробормотала в кулак, донесла его до пачки «БТ» и над нею раскрыла руку. Запахло марганцовкой.

– Это магия кухонна, – перехватив мой взгляд сказала бабушка, будто извиняясь. – Она разрешена.

На столе лежала квадратная и яркая словно колибри, пачка сигарет. Вся радужная, с золотым тиснением и блестящая.

– So… Sobranie Balkan… – прочитал я вслух и подумал, что неправильно понял. – Разве есть такие сигареты? – спросил я.

Кошка приоткрыла глаз и лениво муркнула.

– Были в инней жизни, – легкомысленно сообщила бабушка и разорвала целлофан на пачке.

– Дай мне ту филижанку, – сказала она, комкая в пепельнице фольгу из пачки. Я протянул ей свою чашку. Бабушка сощурилась, отложила сигареты и от волнения высунула кончик языка.

– Тутай мо́я тень и видно плохо от того, – сообщила она мне и наши взгляды встретились. – А что ты загадал узнать? – хрупким голосом спросила она.

– Ну как всегда, – безыскусно заявил я, – о течении жизни, что было в начале, и чем…

– Там мо́я тень, – задумчиво пробормотала бабушка, – знак… Лесик, не замечать знаков – губительно…

Я промолчал.

– Я знала о твоём рождении, – сказала бабушка, покрутив чашечку в руках. – Такое, – и она поставила чашку на стол.

– Знала давно, ранейше, – и она щелчком выбила из пачки, похожую на цветной карандаш папиросу, но курить не стала, вздохнула и втиснула сигарету обратно. – С помощью магии то стало известно…

– При чём тут, бабушка, магия? Вы же акушерка… – буркнул я. – Для вас это букварь.

– Давай договоримся – молчишь ты, говорю я, – хмуро сказала бабушка и вытащила спички.

– Не хватает манной каши, – обмолвился я.

Бабушка зажгла спичку и глянула на меня – всё так же хмуро.

– Вы в меня её так впихивали – обманом, – пояснил я. – Помните? Говорили: молчи, я скажу тебе что-то, а рот открой, широкий.

Спичка обожгла бабушке пальцы и она отбросила её.

– Так мы пригласим ещё её, кашу? – осведомилась бабушка. – Я за! Твой рот будет занят, широкий.

Я покрутил головой. Бабушка встала и плотно закрыла окно, тронула храбрый розмарин и поникшую мяту.

– Знала о твоём рождении, до того… – сказала бабушка в закрытое окно. ВЭФ ответил ей помехами и Чайковским.

– Твой недостаток, – продолжила она, стоя спиной ко мне, – нежелание слушать. Она развернулась ко мне лицом и во взгляде её было смятение. – Всё уже сказано… Сусанной, но не услышано. Когда бы слушал – понял всё.

– Сусанна сказала, что тритан не ящерица, – неохотно сказал я. – Что это означает – третий. И вот… эта печаль? Это что-то театральное или так – женские чары?

Бабушка сунула руки в карманы на юбке и прошлась по кухне – носком туфли она поворошила тростник.

– Может, тебе ту тему обсудить с мамой? – выдвинула она последний бастион.

– Мама меня не посылала печати ставить неизвестно где, – справедливо заметил я.

– Такое, – подытожила бабушка. – Но сначала уборка. Сиди и молчи. То возможно?

Я сложил руки на коленях – это был высший знак покорности.

Бабушка носком туфли начертила на полу большой круг, затем, посмотрев на меня грозно, как всегда, рассердилась перед работой, и для острастки, кашлянув, взяла палку, которой мы мешали бельё в выварке. Палкой, бабушка начертила около большого круга четыре поменьше. Расставила в них знаки.

«Не хватает только медвежонка, – тревожно подумал я. – Олимпиада, блин!»

Бабушка глянула вновь на меня, убрала прядь волос со лба.

– Нет и крест, – буркнула она сама себе. – Тылко не воздух!

И она стёрла пятый круг. Я не выдержал.

– Четыре плохое число, – сказал я. – Закрытое…

– А стороны света? И стихии, – невозмутимо произнесла бабушка и стёрла ещё один круг.

По кухне разнёсся слабый запах марганцовки. Гораздо тише, нежели раньше, прогудел колокол, где-то там – под сердцем.

Бабушка, сосредоточенно позвенев связкой ключей, отперла «пенал». Я поспешно отвернулся – алые отпечатки моих пальцев мелькнули на поцарапанной тёмной двери.

Бабушка извлекла из шкафа нечто, завёрнутое в чёрную ткань. И банку. Банку из кухни Гидеона.

– Ты, Лесик, закрой очи, – попросила бабушка. – Слабый, чтобы видеть дея́ние. Ну будь послушный, про́шу.

Я послушно закрыл глаза – не до конца.

Бабушка уселась за стол, потрогала гемму и поддернула рукава. Гулко треснуло полено в камине, пахнуло жаром, из створа вылетели угольки и с шипением приземлились на тростник. Бабушка шепнула в кулак несколько слов – дым и танец, жар и жизнь, все семь нот и след от звезды, катящейся с небес в августе – вот что содержали в себе они.

Первый круг брызнул искрами. Разноцветными. Знаки засияли приятным коралловым светом и вознеслись вверх. В догорающих свечах Венка произошло движение, огоньки колыхнулись, дрогнули и сияющие частицы их, покружившись немного в воздухе, соединились…

Я широко открыл глаза.

Смотреть на Саламандру нельзя… Рыжая девчонка ничего не знает об этом запрете, о других запретах она не знает также – ей всё равно, где плясать, и сейчас она пляшет на столе… над столом, совершенно босоногая. Звенят её браслеты и колокольчик на щиколотке, и бубенчики, подшитые к подолу юбки: и ленты, вплетённые в три косы, шёлково поют вслед владелице.

– Здравствуй, Дух Огня, – вмешалась в свист и звон бабушка.

Я смог моргнуть и сделать вдох.

– Хорошего пути…

В ответ саламандра издала длинную и певучую трель.

– Я прошу помощи, – невозмутимо сказала бабушка. – А не услужения.

Девчонка отвела от меня золотистый взгляд и адресовала бабушке протяжный пересвист с какими-то хрустящими звуками.

– Ну, по праву Железного леса… – ответила ей бабушка и совершенно неожиданно для всех, включая Ваксу, сложив губы трубочкой, пропела нечто длинное и ироничное. Девчонка обвела светящимся взглядом кухню и почесала лоб. Затем, на мгновение сделавшись и вовсе не девчонкой, не человеком, не…, спела в сторону камина что-то такое, о чём предпочитали умалчивать все те, кто искал спасения у огня длинными древними ночами…

Бабушка кивнула.

– Благодарю тебя, – церемонно произнесла она. Озорная элементалка крутнулась на пятке и три косы её взметнулись языками пламени к потолку, браслеты сыпнули искрами; я вовремя скосил глаза в угол. Нечто насмешливое прозвучало над моей головой.

– Кхм! – прокашлялась бабушка. – Лесик, у неё просьба…

– Желания вредны, – проскрипел я, тщательно пряча взгляд.

– Но то только просьба, – неожиданно мягко сказала бабушка. – Нет нужды в отказах.

– Ну? – буркнул я.

– Невежли́ве, невежли́ве говорить так: «ну», тутай нет ко́ня, – чопорно заметила бабушка.

Я надуто промолчал. Потом хмыкнул. Вышло естественно.

Бабушка, кашлянув в кулак, произнесла нечто раскатистое и тёплое. «Сплошное верхнее „до“, – подумал я. – Где она этому выучилась?». И тут меня охватил приятный жар, взгляд мой встретился с золотистыми очами.

– Есть ли у тебя желание? – прозвучал вопрос, наполненный горячим песком и дымком жаровен. Губы одной из Девяти не шелохнулись. – Есть ли у тебя желание? – вновь прозвучало у меня в голове. Я глядел вниз, маленькие ноги, расписанные хной, беспрестанно двигались – невесомо плыл над ними подол пышной юбки, атласный и непристойный, сладким душным ветром пел колокольчик на щиколотке.

– Желание опасно, – выдавил я, сопротивляясь вторжению жара, во рту у меня пересохло и губы сделались колючими.

– Правильный ответ, – вздохнуло курение алтарей и голова моя закружилась. – Я бы всё равно не исполнила… Давай меняться, – вкрадчиво сказали угольки от костра у реки и дымок от вишнёвых поленьев. – Я ставлю на кон исполнение требования Хозяйки, твои пожелания обрадуют меня и исключат подвох с моей стороны, – сообщили трещины в выжженной земле и тёплый воздух от серных источников.

Мельком я глянул в сторону, бабушка взяла в руки радужную пачку сигарет и отбросила её в центр стола. Я обратился к искусительнице, свернув у рта кулак.

– Я отдаю удовольствие… – с напускной покорностью шепнул я и разжал пальцы – искры от Иванова костра радостно треснули в ответ. – От первой пачки сигарет, – закончил я и поспешно брякнул во вновь сведённую ладонь. – Слово сказано.

Дым от торфяников и тление осенних листьев окутали меня и защипали в глазах, три косы со свистом пронеслись в сантиметре от носа багряными сполохами.

– Слово услышано, – хрипло сказала элементалка. – Грамотей…

И она коснулась меня перстом порока, ледяным и гладким словно мрамор – указательный палец был выкрашен хной, а в ноготь его вделан крошечный камушек. Я скосил глаза.

– Яблоко… – сказали мне ветра пустыни и тополиная метель перед июньским ливнем, – из Элиссы. Будь внимателен к его появлению… тритан, – и палец, коснувшийся моих губ, исчез.

– На тебе знак Высокой Длани, – вздохнуло пламя пожарищ и поджогов. Вакса у меня в ногах чихнула. – Я исполню договор и не прощаюсь, – и алые закаты Берберии исчезли.

– А я говорила про закрытые очи? – поинтересовалась бабушка. – Когда бы не метка, неодменно сфиксовал[148]148
  повредился рассудком


[Закрыть] хоть и на минуту. Будь послушнее впредь, – довольно сказала она. И глянула на свечи.

– Я свидетельствую о договоре, – сказала бабушка плясунье, – и все в Желизном лесе узнают про твои вольности, – подытожила она. – Да будет так.

Пламя из очага пыхнуло синим.

– Можешь фыркать так тысячу раз в тысянче лят, – пригрозила бабушка.

Огонь унялся.

– Такое, – примирительно заявила она. – Принеси мне одежду верхнюю, Лесик, и себе, – за дзесять ми́нут выйдем.

Первый круг истаял дымом.

Я спихнул безмятежно сопящую кошку на пол и вышел в коридор. Воздух в квартире сделался тёплым, всюду колыхались багряные тени – магию Гостя кто-то пожирал. В углу прихожей валялись лыжи и палки. Я обулся, надел Витину куртку, взял тёти-Женино пальто и бабушкины боты. Из кухни донёсся мощный всплеск, запахло кислым и сыростью, и подозрительно знакомый голос прокричал с плохо скрытым смущением:

– Ой, тётя Лена, гутен таг… нахт, шо я только не перенесла, какая вы правая, а я дура! Да, дурра – и приму любую кару. Можете начинать… И так – одно страдание…

Голос сделался льстивым, тонким и мерзким:

– Так как, будете бить по лицу или заберёте пол-здоровья? – поинтересовался он. Я вошёл в кухню.

– С удовольствием сказала бы «да» и забрала б у тебя что-то, – заверила бабушка и дёрнула оба рукава. – Тылко ты Лоруся, то утратила. Давно.

– Ой, – сказала Лора, завидев меня в дверях. – То ты, майне шпицель? Не гляди на тётю Лору. Тётя Лора такая дура, – закончила она и подмигнула мне распухшим глазом. – То вы, тётя Лена, про неви… – хихикнула она поредевшим ртом.

– О забытом, – отозвалась бабушка. – Про совесть.

Лора склонила разбитую голову.

– Говорите, тётя Лена, – сказала она глухо, будто квакая, – вам я не скажу «нет». Ни в этот раз, ни в следующие… Но… но, но что я получу? – она умоляюще глянула на нас всеми оттенками синяков. – Он мне поломал шесть пальцев, ой тётичка Леночка, какая он сволочь, не я ведь установила правила. Он мне полголовы ободрал, при всём болоте, такой стыд. Бил и плевал.

– Треть от сегодняшних пузырьков на чае, – сказал я и побросал обувь на пол.

– Шототакое… – довольно вякнула Лора и скривилась, потрогав собственную переносицу.

– Свидетельствую в договоре, – быстро проговорила бабушка. – Да будет так.

Второй круг – широкая лента зеленоватой водицы, в момент высох. Из аквариума повалил пар, вода в нём вскипела. Лора с видимым усилием исчезла, оставив по себе пивной дух.

– Но тебе не стало равных в гендле[149]149
  оборотистости


[Закрыть], – одобряюще заявила бабушка. – Тебя там не били по лбу? Не дули в очи?

– Всё больше валяли в грязи, – оскорбился я. – Я действую в общих интересах. И насмешки ваши впустую, не ожидал.

– О, – произнесла бабушка. – Ажистократ! Юный шляхтиц.

– Речь пойдёт про исправление, – обратилась она к воде и огню. – И прошу о возвращении, – буркнула она и открыла банку. Третий круг обозначился пылью и кварцами.

– Вам лишь бы орать, – сварливо заявило существо из неё, выбираясь на стул и увеличиваясь в размерах. – Нет чтобы подумать про тех, кто отдыхает.

Вакса взъерошилась и зашипела в его сторону.

– А ты вообще без слов, – ответило оно. – Нелишне молчать в таком положении.

– Ежели тебе то такая тенскнота и шум – запакую назад, в слоик уютный, – равнодушно сказала бабушка. – Будешь звеселяться за горохом. То так интеллектуално.

– Что ты намерена просить? – ворчливо спросило существо.

– Я в том состояни, что требую, – произнесла бабушка. – Смотрю, ты нахватался непокоры, там посреди шляп? То всё ртутна пара – она покалечила тебе ум.

– Прошу извинения у Хозяйки и обязуюсь исполнить требование во имя четырёх земель, – проскрипело существо и отвесило скупой поклон.

– Мы свидетельствуем об услышанном, – сказали из разных углов Вода и Огонь. – Во имя Матери матерей, слово сказано.

– Слово услышано, хвала Богу, – довольно сказала бабушка. – Тебе разрешаю взять здесь треть растущего в земле, – обратилась она к существу. – Но не более.

Существо состроило на личике скорбь.

– Так ты похож на кобольда, – радостно сообщил я. – Или на мандрагору, пропавшую такую, с гнильцой.

Существо зыркнуло на меня и отвернулось. Вакса кратко мяукнула.

– А то как же, – сиропно сказала ей бабушка. – Попа́нтруй их тутай. Мо́я урода. Лесик, мы уходим, как я оденусь. Нам не место тут на полчаса.

– Не иначе, как за сурпрызой, – отозвался я.

– Сво́ю нашла давно, – тонко заметила бабушка и надела тёткину куртку.

– Ну и где тот клад? В пенале? – спросил я, ожидая шпильки.

– То ты, моё золотко, – заявила бабушка. – Правдывая сурпрыза…

И мы, после того как бабушка с кряхтением натянула сапоги, вышли на галерейку.

– Деяние! – сказала бабушка, обернувшись на пороге и захлопнула дверь за собою. Из квартиры донёсся грохот и шипение. Что-то хлопнуло. Потянуло дымом.

– Как Зоня с Яной обойдутся без своих цурпалок[150]150
  подпорок


[Закрыть] в го́рах? – довольно спросила бабушка. – Вот что тайна и загадка.

– Я помню ещё несколько загадок и одно обещание, – обратился я к звёздам. – Я вас, бабушка, слушаю внимательно, вы ведь не соврали?

Небо было темно и пусто, луна красовалась в дымке – к морозу. Город затих в предчувствии вифлеемского утра, ожидая светлый праздник, словно пастушки́ в древней пустыне – зная, радость грядёт. Завтра, завтра, завтра – теперь, иногда, это слово кажется мне злым…

Галерейка чернела угасшими окнами, затянутые в верёвочные корсеты вечнозелёные стерегли подступы к квартирам владельцев. В лунном свете бабушка выглядела моложе и беззащитней – несмотря на рост и усугублённый тёти-Жениным «дутым» пальто объём.

– Думала про слова твои, – сказала бабушка и внимательно посмотрела мне в лицо. – Не ждала что скажешь: «Врёте». То для бабушки подарунек шпециялный. Да? Приятно!

«Благоразумнее всего помолчать», – мелькнула у меня заполошная мысль, и я захлопнул рот.

– Это хорошо, очень, – одобрила бабушка, – молчание – ступень к знанию.

Я покашлял в пространство. Для поддержания беседы.

– Я знала заранее, что ты родишься… – продолжила она.

Я кивнул.

– С помощью магии… Мне стало известно. Ранейше. Это я захотела того. Сотворила провокацию событий. К личной выгоде. И… и…

Из кухни донёсся грохот и писк.

– И не у одной меня было то желание, – слова вылетали у бабушки изо рта призрачным парком, словно душа на старых картинках. – Должен понять – мне было знание… Мы все, вся фамилия, имеем то знание. Родившийся зимой будет великим… – и она слегка стукнула кулаком по столбику галерейки.

– Но я родился осенью, – возразил я, – осенью, бабушка.

– Вас родилось трое, – холодным и бесцветным голосом произнесла она и покрепче ухватилась за перила. – Трое, великая сила… а выжил ты один. Это было сокрушение. Вы родились раньше, что часто бывает. Вмешались те, инные… Я не нашла спасения для всех, только одному тебе. Такое.

Из кухни жахнуло светом, словно кто-то включил мощную вспышку. В нос ударил запах марганцовки и противный душок кипячёной воды, в квартире что-то скрипнуло надрывно. Окна мигнули ещё раз, затем угасли, а потом – кухня засветилась тёплым сиянием, озарив галерейку и нас с бабушкой.

– Нам пора, Лесик, – устало сказала бабушка и провела по моему лицу кончиками пальцев, они были горячими. – Даже мне невыносимо не спать столько. Нам пора. Всё сказано.

– Вот и нет, – сказал я проследив как мои слова уплывают паром куда-то к луне.

– Про́шу? – удивилась бабушка и отпустила ручку входной двери.

– Что за такая кровь – высокая? Все о ней столько говорят. Мы ведь не гемофилики…

– Тутай тши вопросы, – рассудительно заметила бабушка и плотнее натянула беретку, – на который ты не знаешь ответ?

– На первый, – покорился я.

– Кхм, – значительно сказала бабушка. – Высокая кровь не совсем ихор[151]151
  божественная кровь у древних греков


[Закрыть], но похожа.