Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– Ежели сырники сели, – говорит бабушка. – Я тебя, лайдака, здушу!.. Надо было брать фенхель, – сказала бабушка, когда почистила и выпотрошила карпов.

Я точил ножи и на душе у меня было тяжко. Перед этим я собирал карпов с пола, мыл их, опять вымыл пол, а потом чистил картошку. Бабушка назидательно говорит:

– Фенхель безусловный помощник, эта трава понимает наши слабости, как никакая инна.

– А как же розмарин? – спрашиваю я. – Это же вообще король трав…

– Ну и ты заставил короля строить крепость, без войска, самого, а то не цысарское дело, – сказала бабушка и застелила половину стола клеенкой.

– Ты, Лесик, как атомна бомба, – продолжила бабушка, умащивая на клеенке здоровенную доску для рыбы – поверх доски был натянут застиранный кулёк. – Светишься скрозь стены и манишь агресорув. А все од тего, же ты неуважно учишься. И ленивый.

– Ну, у меня четыре по алгебре, – сказал я небрежно.

– Невеликая заслуга, – фыркнула бабушка, и затолкала внутрь карпа картофелину – Од алгебры нема проку, когда на тебя напала шмата[73]73
  половая тряпка


[Закрыть]. Я говорю про инне учение, вот что ты взял для призвания помощников?

– Воду, петрушку, кусочек яблока и волос, – сказал я. – Все как вы учили. И соль…

– И как ты не слушал моих слов… То даремне, – мстительно сказала бабушка, и забила в другого карпа две картофелины сразу – ну, а какую петрушку?

– Кудрявую, – сказал я удивляясь, – как вы говорили.

– Я говорила – петрушка, пув яблонка и лаврис – лавровый лист, – ответила бабушка.

– Вместо половины яблока я взял кусочек, а вместо лавра – полынь.

– А вместо головы – вот, – и бабушка показала мне очищенную картошку.

Я обиделся.

– Зато я и не падал и плохо не было, – сказал я.

– И над тобою вился веник, – заметила бабушка, впихивая внутрь карпов картофелины. – Не можна, Лесик, шутковать с даром – дар то не подарок….

– Какой с него прок? – фыркнул я. – Я сделал все, как вы говорили и… и… и… – я осекаюсь и вспоминаю – бабушка достает из марлевого мешочка пучок зелени, бросает ее в основательно закопченную кастрюлю и говорит, мешая все это длинной темной деревянной ложкой.

– Кудрявая петрушка девять раз бывала на том свете, Лесик, ей веры нет, она в силах привести оттуда кого заманется. Хороша она только, как сейчас – при пропаже. Отпей и говори, что видишь в рондле.

Я делаю глоточек ароматного, солоноватого варева из узкой темной ложки, осторожно смотрю в кастрюлю.

– Ну? – доносится бабушкин голос.

– Вижу пузыри, – опасливо говорю я.

– А кроме? – терпеливо спрашивает бабушка.

– Пар, – отвечаю я.

– А кроме?

– Ну листья и… – и я замолкаю, потому как отчетливо вижу, словно в черно-белом телевизоре – высокая светловолосая женщина в темном костюме заходит в просторное помещение, осторожно подходит к столу, открывает один его ящик, второй, в третьем аккуратно берет что-то, кладет во внутренний карман пиджака, уходит, протерев ящик и стол маленьким платком.

Дальше только вода, пар, листья.

Я пересказываю бабушке увиденное, она одобрительно улыбается:

– Ну умник, заслунжил на Попелку.

Попелка – это шоколадка «Золушка».

– Бабушка, – говорю я, – а кто это был?

– У одной женщины на работе украли деньги, – говорит бабушка, – теперь мы знаем кто и попросим вернуть.

– А если не согласится? – интересуюсь я.

– Попросим еще раз, – говорит бабушка.

– А если снова не согласится?

– Тогда за кожну купюру у вора уйдут трижды три, – говорит бабушка и придирчиво глядя в какую-то бумагу со схемой, произносит. – Принеси мне крючки для плетения… они на шкафу…

Я так и сижу – с полуоткрытым ртом, чиркаю ножом по брусочку. Бабушка заливает карпов нафаршированных картошкой, горячим уксусом и накрывает чугунную, синюю кастрюлю, крышкой.

– Я взял кудрявую петрушку, кудрявую – виновато говорю я.

– Гратулюю[74]74
  поздравляю


[Закрыть], – отвечает бабушка приворачивая огонь. – Думала не вспомнишь. Ты невнимательный и мог заплатить забо́льшую цену, за то. Дар не подарок.

Я молча переживаю позор.

– Иди, овшим, наводи порядок, – говорит бабушка. – Но не будь смутный, ошибается каждый.

Пока я мою раковину – мерзкой Скайдрой, доску – вонючим уксусом и им же нож, а чешую и всякие обрезки прячу в кулек, который надо вынести до пяти вечера, потому что в полшестого – мусорная машина и ужасный ужас – неизбежное ожидание её в чёрном и холодном дворе. В общем, пока я тружусь как пчела – слеза Христова, бабушка занимается очень интересным делом – она открывает бутылки с пивом. Одну, вторую, третью – пробки со звоном катятся по столу, одна добегает почти до края и падает, снизу высовывается чёрная бархатистая лапка и аккуратно, когтиками, ухватывает беглянку.

– Вакса, кыса мо́я, – кричу я под скатерть, – тебе ведь достаточно наступить.

Кошка отвечает мне звоном пробки, она выгоняет ее из-под стола и катит по полу, пробочка звенит и пускает крошечные блики.

Бабушка сливает большую часть пива в керамическую посудину с волнистыми линиями на бортике, часть пива в чашку. Пиво сильно пенится, хотя оно и из холодильника.

Затем она достает из буфета корзинку – в ней испеченные вчера перцовые и коричные пряники. Они мягкие. И долго не черствеют. В них есть крахмал, пряности, мёд. Иногда они украшены цукатами, иногда изюмом или миндалём. Их начинают печь в ожидании Рождества, а доедают запасы на Громничую. В феврале.

Бабушка разламывает пряник и опускает его в пиво, туда же высыпает изюм. И встряхивает корзинку.

– Хм! – говорит бабушка. – Подойди сюда, моя безтолковость.

– Зовёте кошку? – мрачно осведомляюсь я.

– Совсем нет, – откликается она. – Прентко[75]75
  быстро


[Закрыть] глянь в кошик.

– Дадите мне грошик? – веселюсь я, и обойдя стол, зыркаю в корзинку с выпечкой.

Лучшие на свете – гданская водка, варшавский башмак, торунский пряник и краковская панна, это знают все. Пряники держат пальму первенства. Это целая церемония, а вовсе не разбавленная водами Балтики сивуха, какой-то там башмак или неизвестная ветреница из Кракова…

В Средневековье, одновременно с тем, как рыцари Храма догадались мыть перед едой руки, пришла мода на ароматные сарацинские коренья и на их пряный вкус. Пряности стали добавлять во всё, в том числе и в медовые коржики. Тогда-то печеньица и изменили название: из «медовиков» стали «пряниками», то есть перчеными.

Пряничное тесто стали вырезать в разнообразных формах, а сам пряник богато украшать. Внешний вид его всегда следовал веяниям. Например, в XVI веке вошли «в моду» формы-сердечки, век XVII был временем пряничных святых и королей – из уважения есть их начинали с ног. Ещё столетие спустя, излюбленными мотивами стали звери и младенцы.

Пекли пряники в Торуни тогда «по-домашнему», почти, как мы нынче – но не без фантазий: «В десятую часть кварты растапливаемого меда понемногу вливать большую чашку спирта, то и дело перемешивая, чтоб не загорелось. Всыпать горсть лаванды, на ноже сушёного имбиря, полстакана отваренной и порезанной апельсиновой кожуры, столько же лимонной, немного аниса, хорошенько перемешать и влить в пять кварт ржаной муки грубого помола, прожаренной в горячей кастрюле, крепко взбить лопаткой, а когда остынет, месить руками несколько часов. Затем разлить в формы, смочив руки в пиве с топленым медом – смазать сверху пивом, обложить цукатами и миндалем, а когда слегка поднимется – не мешкая ставить в печь, протопленную как для выпечки хлеба».

Такое.

В корзинке я не увидел ни лошадей, ни младенцев, ни печеньиц – лишь цветные клубки шерсти. Нитяные хвосты извивались и трепетали, словно беспокойные слепозмейки, видимо силились сложить какую-то надпись.

– Что там? – сурово изрекла бабушка.

– Масса ниток, клубки какие-то, всё очень запутанно, – ответил я и принюхался. – Извиваются что черви. Пахнут приятно, не прянично…

Я втянул воздух ещё раз.

– Вербеной… и… яблоками, вроде.

– Дух греха, – сказала бабушка. – Однако.

Она встряхнула корзинку, глянула на меня в упор, сняла очки и проворчала:

– Хватит тортурить нож. Чисти лук, морковь и инне.

Я вздохнул и поплёлся к раковине.

Возня с овощами заканчивается скоро. Бабушка, внимательно разглядывавшая сырники в духовке, выпрямляется и подступает к моркови: пара ударов ножом – и она разрезает каждую на четыре части.

«Просто вскрытие какое-то», – думаю я, собирая очистки. Мелькают частицы корня той самой петрушки, что сослужила мне недобрую службу: её бабушка искрошила просто в пыль, лук нарезаю я, совсем не тонкими кольцами, бабушка задумчиво водит над доской зажженной спичкой – чтоб лук не ел глаза.

Вместо него глаза мне ест дым. Доска похожа на палитру – овощи живописными горками расположились на ней.

Бабушка зажигает ближнюю конфорку, выставляет на огонь сковороду и греет ее, не спеша достает солонку с полки – соль в тяжелой черной банке, обеими лапами банку держит смеющийся чертёнок, его хвост находится в глубине банки и всегда в соли.

Бабушка на глаз сыплет соль на сковороду – обычная процедура. Высыпается не более столовой ложки, ну может двух. Бабушка отставляет соль обратно на полку и встряхивает сковороду над плитой, соль равномерно покрывает дно. Затем она ставит сковороду на огонь. Соль потрескивает, а затем начинает темнеть – мне становится жарко, да и у бабушки слегка розовеют щеки. Раздается грохот – нижняя часть буфета распахивается и оттуда вываливаются две кастрюли, гулко падает дуршлаг, вслед нервически убегающей от шума Ваксе радостно катятся несколько маленьких форм для кекса.

– Карнавала, – говорит бабушка. – Обратно полёты. Просто ферерия!

– Феерия, – говорю я, щеки у меня полыхают.

– Я то самое и сказала, – строго отвечает бабушка.

– А у меня, кажется, аллергия, – заявляю я, и громко шмыгаю носом. – Надо чего-то попить… или принять.

– Лесик, – скептически говорит бабушка. – Где-то аллергия? Жарю соль. Они этого не любят. Вот и летает всё. И мы пломенеем как рожи[76]76
  розы


[Закрыть].

«Просыпанная соль – внезапный авгур»… вспоминается мне. Незаменимая соль – вечный посредник – медиум. Ключ под мизинцем алхимической руки.

– Нашли время и место, – не растерявшись говорю я, чувствуя себя оскорблённым словом «рожи».

Бабушка высыпает соль в раковину, раздается шипение. Она наливает на сковороду масло, высыпает туда овощи, перемешивает их и накрывает крышкой – томиться.

– Хочу верить, – говорит бабушка, сгибаясь в три погибели, – что сырники не сели.

Я собираю крышки, кастрюли и миски. Бабушка внимательно оглядывает формы в духовке.

– Держатся, – говорит она удовлетворенно. – Хоч им и тяжко.

Тем временем «зготовались» карпы – у них можно легко выдернуть «контролный» плавник.

Бабушка доготавливает соус – посыпает овощи мукой, выливает через какое-то время в сковороду пиво с изюмом – сковорода исходит паром, бабушка отражает пар крышкой как шитом – остаток пива из чашки бабушка попивает, перемешивая бурлящий соус.

Я складываю бумажный самолётик и запускаю его в бабушку, она протягивает руку, продолжая цедить пиво, и самолетик, развернувшись ко мне прямо в воздухе – пикирует на серую скатерть.

– Класс! – говорю я. – Я тоже так хочу!

– Лесик, – говорит бабушка словно очнувшись. – Что говорила тебе про жичения?

– Следует быть осторожным, – говорю я, запуская самолётик в Ваксу. Вакса наблюдает за самолётиком с интересом и ловит его в прыжке.

– Борт погиб в когтях, – гнусавлю я.

Потом мы перекладываем карпов. Я укутываю здоровенную керамическую посудину газетами и полотенцем и несу под тахту – там через стену печка и под тахтой тепло.

Бабушка перетирает соус – он получается какого-то не слишком аппетитного цвета, но очень вкусно пахнет.

– Лесик, – говорит распаренная бабушка, переливая соус в керамическую плошку. – У меня сегодня пациентка.

Она добавляет в соус вино, красное, грузинское, из буфета – одну ложку, вторую, размешивает.

Я сохраняю молчание.

– То такие, – говорит бабушка, – коб… женские случаи, овшим я тебя не буду додавать[77]77
  звать на помощь


[Закрыть].

– К кому это «додавать»? – подозрительно спрашиваю я.

– К себе, – улыбается бабушка. – Но услуга пригодится, будь напоготове.

– Да, конечно, – отвечаю я. – Нет ничего проще.

В глубинах квартиры сам собой включается приемник – вечной печалью звучит Шопен, неуловимый, как запах ландышей майским вечером.

– Пусть его, – говорит бабушка. – То забавляются они.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

кратко о том, как важно знать, что ищешь, а также не утратить найденного
С участием Вики и Непослушного

Волшебство слов не требует

подготовки или материального

подкрепления, лишь стремления ума

и сердца и произнесения особых слов,

подтверждающих это стремление.

Они приходят вечерами, стыдливо прячась в тенях, слева, всегда слева – за плечом. Им запрещено говорить – объясняются знаками, вздыхают. Вакса брезгливо шипит на них, дым от бабушкиных сигарет окутывает их печальным флёром. От этих гостей – холод, помехи в телевизоре и частенько портится забытое на столе масло.

Другие, настоящие гости – из плоти и крови, чаще всего являются с последними лучами солнца – к бабушке на осмотр. Или затемно, под электрический свет – на «палпацыю».

На кухне пахнет ванилью и какао, витает аромат цитрусовых. Стол заставлен большими и маленькими сырниками. Они героически не «сели» и заботливо укрыты салфетками. Я мелю кофе – меня это успокаивает, кофемолка, наоборот, ведёт себя беспокойно, скрипит и похрустывает, к тому же дергается – словно пытаясь вырваться из рук; её, впрочем, можно понять, сто лет – это не шуточки.

Бабушка принимает уже третью за сегодня пациентку. Совсем молоденькая девица, с сильно опухшими щиколотками, орошает слезами, казалось, все углы квартиры, рыдая и вопя одновременно.

– Она говорит… у-у-у-у… я не доношу… ыыы, – завывает она из туалета под грохот бачка, – собааака… – доносится из ванной, шумит вода. – Она говорит… и-и-и-и, – воет она в коридоре. – Пооочки и все такоооое… ы-ы-ыы…

Анемичное, мокрое лицо её напоминает подгулявший творог.

– Она говорииит, «…оно уже и не шевелится», а-а-а… Ой тётяяя Лееенааа… – заливается Вика в кухне, втягивая широко расставленными ноздрями покрасневшего носа ароматы компота, сырников и клюквенного соуса. Бабушка тащит ее к себе, как паук муху – не выпуская ни на минуту из рук, рыдающую, опухшую.

– Сейчас ляжешь, Викця, ляжешь, – нежно говорит бабушка, перекрывая однообразный вой. – Покинешь смуток.

В ответ несется подвизгивающее и всхлипывающее «-и-и-и-и» на одной тягучей ноте. Вдруг все стихает, слышно становится, как капает вода из крана и сигналит машина скорой помощи на улице. Из дальней комнаты плетётся Вакса, настороженно нюхая воздух, будто не доверяя наступившей тишине.

Меленка у меня в руках уютно шуршит, кофейный дух щекочет ноздри. Чуть слышной нотой в него вплетается запах разогретого металла. Время от времени я вытряхиваю перемолотые зерна в высокую медную банку ручной чеканки, на днище банки все еще можно прочитать клеймо «Kospoli Kaffa» – давным-давно банку купила ещё совсем молодая бабушка возле кондитерской на Фломаркте – блошином рынке, в столице уже поверженной империи. У смешливого морячка в штопаной зюйдвестке. За поцелуй. Кондитерский рынок… за поцелуй… зюйд-вест… Любительница сладкого!

На высокой банке море и корабли одного цвета – давно не чищенной меди, но кораблики чуть темнее, а море уже отливает прозеленью – впрочем, как и положено морю… Там есть арабский кораблик, латинская когга, драккар с высоким носом, чуть похожий на дракончика, каравелла с высокой кормой. Все они напоминают темные, с медной искрой точки в медном море. Если разглядывать банку подольше, можно заметить, что, кроме кораблей, на ней пытались выбить и карту тоже, отчетливо видны проливы и некие фигуры – Стражи. Гибралтар сторожит обезьяна, Па-де-Кале – лев, Скагеррак с Каттегатом охраняет толстая русалка, откровенно смахивающая на сельдь, Босфор – корова, видимо, несчастная Ио…

Тишина. Из комнаты бабушки доносится шепот и какой-то шелест. Я заканчиваю молоть кофе, высыпаю полученное в банку, закрываю – на крышке – роза ветров, стороны света сориентированы неправильно, да и подписаны неверно.

Бабушка выходит на кухню, под глазами у нее залегли тени, одна пуговица на кофте застегнута не в свою петлю. Бабушка потирает руки – ладонь о ладонь – слышится лёгкий шорох. «С таким звуком, наверное, змеи сбрасывают кожу» – думаю я.

– Лесик, – говорит бабушка. – Пойди посиди с ней. Она стабильная. Уснула, но беспокойна. Я быстро. Момент.

Удаляясь, бабушка оборачивается, отбрасывает прядь волос со лба и произносит с некоторым сомнением в голосе:

– Вдруг она захочет пить…

Я прячу банку в буфет и прохожу в комнату, смежную с кухней, там пахнет лавандой, табаком, йодом и духами «Быть может».

Это бабушкин «ванькирчик». Кабинет, будуар, смотровая – бабушка все-таки акушерка и училась в Вене.

Комната – девять квадратных метров, узкая, с высоким потолком. Стены выкрашены в желтый, от этого комната кажется просторнее. В торце справа – полукруглое арочное окно, занимающее почти всю стену. Гигантский подоконник – место моих свиданий со всеми, кто является с чуть желтоватых страниц, сладко пахнущих приключениями, драмами и тайнами. Там же вазоны: гречиха, та, что не кланяется Буре, рождественник, выбросивший разлапистую радостную звезду, розмарин – символ Хозяйки, и маленький вазон с робко расцветающей вишней… Вышним деревом, славящим приход Его.

Говорят, много веков назад, неподалеку от Вертебы, погибало от пустынных суховеев левантийской зимы маленькое вишневое деревце, но стоило взойти Звезде, как деревце зацвело и не сдавалось ветру, сияя цветом во мраке, пока Иосиф Обручник не привел своего ослика с бесценной ношей к устью пещеры. Мария, утомлённая дорогой и приближающимися родами, нашла в себе силы восхититься нежными лепестками и сорвала цветущую веточку с храброго дерева…

Трехрожковая люстра с позеленевшими завитушками и помутневшими от времени плафонами взирает с высот «Мастерских Коломана Мозера» на происходящее внизу копошение чужой жизни.

Прямо напротив двери неглубокая ниша. В ней на стеллаже светлого дерева – книги, альбомы, стопки фотографий в черных бумажных пакетах, записные книжки, стянутые черными и зелеными резинками, раковина-рапан со шпильками и заколками, бронзовая чернильница в стиле модерн на шести затейных лапках, шкатулка с янтарной крышкой и сбитым замком, рыжий бабушкин акушерский саквояжик. Слева от двери шкаф, в углу за ним – гитара, вдоль стен – с одной стороны, отгороженная от глаз печкой-голландкой, кровать, с другой – у книжной ниши диван со шкафчиком и полкой в изголовье, который, как и стол в кухне, время не смогло сорвать с якоря, у окна – круглый раздвижной стол и кресло гигантских размеров. Оставшееся место занимают: столик-подзеркальник, он же аптечка, и тяжеловесный, низкорослый креденс[78]78
  сервант


[Закрыть]. На стене над диваном висит давнее, почти черное распятие…

Домотканый жёлто-коричневый коврик на полу комнаты скатан. У дивана стоит грациозный венский стул, на нем широкогорлая лабораторная банка с водой и акушерские причиндалы, градусник, марля, вафельное полотенечко с красным паучком вышивки в углу: бабушкина метка, три красных стежка – латинское аш. Спящая неверным, навеянным сном пациентка Вика лежит на диване, вид у нее расхристанный – юбка на полу, видны темные нитяные колготки, одна нога, в гетре поверх нитяных колготок, свесилась на пол, вторая на диване – укрыта пледом, свитер закатан почти на грудь – виден большой белый живот. Лицо у Вики бледное с синеватым оттенком, лоб в испарине – от этого и без того темные отросшие корни волос кажутся черными, на щеках проступили крупные, похожие на две Австралии, пятна, скорее желтого, нежели коричневого цвета, в уголке рта выдувается и опадает пузырек слюны.

Слышно, как бабушка хлопает дверцей шкафа в одной из комнат и подтаскивает стул.

Я присаживаюсь на стул рядом с диваном, закидываю обратно тяжелую Викину ногу, обтираю полотенцем испарину, устраиваю голову Вики поудобнее, промокаю кусочком марли слюну в углу рта и берусь выпростать неловко заведенные под спину Викины руки. Сквозь щель в дверце видны отблески огня в печке – они начинают поблескивать разноцветными искрами.

– Лесик, – зовёт меня бабушка из соседней комнаты, – иди прими у меня склянки.

На бабушкин зов с топотом бежит Вакса, издавая по пути фырканье. Я тоже, вытянув из-под Викиной туши руки, встаю. Руки, а особенно пальцы сильно печет – это означает, что Вика в общем-то здорова, хотя… ну да, бабушка попользовала её. Дар очистил Вику, и стафилококк, и что-то по-женски, что мучило её, ушло. Я вижу, словно в красной дымке – маленький, светящийся серебром комочек – ребёнок, девочка. Я знаю – в семь лет девочка сломает ключицу, а в двадцать уедет от сильно располневшей мамы очень далеко, куда-то под более синее небо. Под таким жарко даже в тени…

И вдруг… становится холодно… очень холодно, дыхание вырывается паром – откуда-то снизу доносится хриплый смешок и кто-то хватает меня за руку – твердые холодные пальцы сжимают мое запястье. Я дергаюсь назад, инстинктивно пытаясь вырваться – безуспешно. Я оборачиваюсь – на меня в упор, не мигая, смотрят нечеловеческие, абсолютно светлые глаза. «Когда бы туман или северный ветер имели глаза, они смотрели бы точно так же», – думаю я. Из абсолютной пустоты радужки двумя дулами винтовок в меня целятся зрачки, пригвождая к стене мою обмирающую от страха душу.

Глаза пялятся с абсолютно апатичного и безразличного Викиного лица, чуть подведенные пятирублевой польской тушью и тайваньскими голубыми тенями, жёлтые пятна мерцают болезненными бликами.

Голос, – не визгливый Викин, а холодный и шершавый, как бетонная стенка, говорит:

– Птичка в клетке! Ха-ха-ха! Попался!

Я делаю еще одну попытку вырваться, начинается возня, сопровождаемая хихиканьем мерзкого голоса.

Размазанный беременностью Викин ротик говорит покровительственным тоном:

– Не пугайся, не стоит, право. Хочешь, я покатаю тебя на коне?

– Он у меня необычный… – в голосе проскальзывает некая трещинка. – Может, он и вовсе не конь, но тебе должно понравиться.

– Вот как? – наконец-то разлепляю я губы.

– Всем детям нравится, – безапелляционно заявляет Викин рот чужим голосом. – Что скажешь?

В голове у меня ни одной мысли, в ушах свистит разогнанная трепыхающимся сердцем кровь. Я не говорю ничего. В печке трещит уголь, пуская синие и зеленые искры – «колдовской огонь», это означает – в доме злой дух. Внезапно я вспоминаю… Бабушка наливает воду в страхопудную старую черную керамическую миску, треснутые бока которой стянуты почти такой же черной проволокой. И, дав воде успокоиться, накрывает платком, тоже черным.

– Вода, – важно говорит бабушка, глядя на платок, – есть начало и предел, поводырь и хранитель. В момент, когда довериться не можна никому – доверься воде, расскажи ей – она поймет…

– Я разрешу тебе править, – перебивает мои мысли голос, он полон вкрадчивой хрипотцой и немного дрожит от плохо скрытой злобы. – Я даже дам тебе шпоры… золотые шпоры.

Чужие руки Вики, бабушкиной пациентки, стискивают мне запястья, левая рука чуть слышно хрустит.

В ответ я еле слышно пищу вместо крика. Ужас пульсирует мыслью: «Гость здесь!!!»

– Ссоглашайййсся!!! – выдыхает Вика.

– Посмотрим, – говорю я, поражаясь собственной решимости.

– Как? – удивляется лже-Вика, ее плохо выщипанные брови встают домиком, по лбу, непривычному к подобной мимике, идут морщины. – Как ты сказал? Посмотрим? Куда?

Викины губы неожиданно приобретают четкие очертания и более естественный цвет, сама линия рта разъежается в стороны, брови густеют и приобретают размах – от переносицы резкий взлет к к вискам, между бровями тоненький, ползущий на лоб шрам.

– Посмотрим, – зло говорю я и толкаю стул ногой. Стул качается, словно раздумывая. Летят на пол бабушкины инструменты, йод, градусник, банка с водой. Банка падает, подпрыгивает и не разбивается, на пол выливается вода – небольшая лужица.

– Не сметь! – огрубелым баритоном орёт Вика, лицо ее разрумянивается, удлиняется – проступает несколько оспинок, робко проклёвывается щетина на подбородке. Цепь у меня на шее начинает наливаться теплом.

Я смотрю в самую середину лужицы; через несколько секунд вижу заснеженное поле, стылое небо, черные хлопья ворон и мрачный разрушенный замок, пластающийся на краю мироздания.

– Ступай по-хорошему! – говорю я, глядя в серые пустые глаза.

– Мозгляк, – равнодушно отзывается голос. Цепочка ощутимо печёт.

В этот момент в комнату входит бабушка, в руках у нее таз, в тазу плещется вода. Бабушка выглядит озабоченной и несколько помолодевшей.

– Сволочи, – комментирует происходящее голос. Вика рычит, хрипит и силится встать, я толкаю ее, и безвольное тело кулём валится на диван. Светлые глаза яростно набухают красным. – Курррвы, – произносит уже совсем не Викин рот глубоким чувственным баритоном. Лицо её огрубело, отвердел длинный подбородок, нос вытянулся и хищно заострился, точеные ноздри жадно трепещут, проступили жесткие складки у носа – с уверенностью можно сказать, что за остатками Викиного лица скрывается иное обличье, желающее быть.

Руки тоже меняются – хватка становится все сильнее – еще немного, и я не смогу думать ни о чем, кроме боли в запястье, её (или не её?) руки стали больше, пальцы длиннее, а ногти короче и лишились облупленного лака. Видно, как готовится проступить перстень на безымянном пальце – жарко и кроваво светит рубин из-под кожи. На запястье появляется старый кривой шрам. Цепочка сейчас прожжет мне шею насквозь, я мотаю головой, словно чокнутый бычок.

Бабушка хватает ногу Вики (Вики?!), взрезает молниеносным движением руки колготок и гетру – босая ступня, всё ещё Викина по виду, с размаху шлёпается в таз.

– Вы еще попляшете! – обещает голос и срывается, мельчая – комнату наполняет пар и азотистый запах.

Пальцы на моих запястьях разжимаются, и я падаю на пол, прочь от распростертой и обмякшей Вики. Цепочка медленно остывает. Рукам очень больно. Виднеются синяки.

Бабушка, великосветски прямо, сидит на стуле. У ног ее лежат: марля, банка, Вакса и полотенце.

Бабушка внимательно разглядывает Вику. Чуть касается ее груди пальцами, что-то прощупывает. Вика спит, всхрапывая. По белому ее животу проходит еле видимая волна.

Вода в тазу исчезла. Ничего не печёт мне шею.

– Лесик, – глубокомысленно говорит бабушка, – одтепер тотальный дозор и обсервация…

– Я вам говорил, а вы… – морщась от боли, отвечаю я.

Бабушка смотрит на меня сверху вниз.

– И я тебе говорила завше и повсякчас, – заявляет она светски. – Но сенс[79]79
  смысл


[Закрыть]? Повторять? Молить? Для того я слишком занята.

– Не тем вы, бабушка, заняты, – ворчливо заявляю я и встаю.

– Ланьцухи! – говорит бабушка. – Делаем цепи! Прентко! Любая конструкция и даже фантазийна! Вставай и беги за колеровой бумагой, она на шкафу.

– А можно, я сделаю гроб на колесиках? – спрашиваю я.

– На что то надо? – подозрительно осведомляется бабушка.

– Лягу в него и уеду далеко-далеко, – жалобно говорю я.

– Ну то звыкле глупство, недальноглядне, – резюмирует бабушка и скрещивает на груди руки. – Он найдёт тебя везде, и на колёсиках, и на санчатах, – она как-то неожиданно взбудораживается. – И потом, что-то за такое «гроб»? Зачем нам тут гроб? Нам гроб недоречный. Жебы мне не слыхать ниц про «гроб».

– Ох, – сипло говорю я. – Ну когда это кончится?

– На том свете и не сразу, – милым голосом говорит бабушка и ухватывает меня за ухо.

– Подъём, переворот… На шафу, за бумагой колеровой – зух, зух, зух. Шнель!

– Я не собачка, – огрызаюсь я, удаляясь в комнату.

– Зобачка, – говорит бабушка мне в спину, – ошемь раз уже бы сходила и принесла.

Я ухожу, громко фыркая.

Пересекаю кухню, прихожую и оказываюсь в комнате. Там тихо и холодно – бабушка упрямо открывает форточки. Для них. Книжка моя свалилась с полки и застыла на полу корешком вверх. На столе стоит тарелка с пирожками. Я зажигаю настольную лампу. Комната высокая и длинная, она проходная, и здесь обычно живет кто-то из детей – то здесь жили мои тетки, потом обосновались мои кузены – Витя и Неля, когда я долго живу у бабушки, как сейчас, комнату делим мы с Витей.

Со стороны коридора высокое окно на галерейку со ставнями и огромным подоконником, на нем цикламены и рождественник храбро противостоят холодному воздуху. Неровными пятнами отсвет со двора ложится на разномастные вазы – на полке, под самым потолком. Полку, идущую по всему периметру комнаты, сделал тёти-Женин муж – покойный дядя Костя, в среднеазиатский период. В Самарканде, Бухаре, Мерве, Ташкенте он выискивал на барахолках килики и кумганы, высокие и низкие, синие, красные и жёлтые вазы – пыльные и растерянные осколки иной жизни, подчас жестоко изувеченные. Печальные офтобы, туны, чойдиши – кувшины и чайники, с тонкими любопытными носами, непонятную и часто гнутую медную рухлядь со следами чеканок безвестных и терпеливых хорезмских усто – воскрешал их со всем тщанием реставратора старой школы, а затем расставлял на темной полке, вдоль высоких салатовых стен «средней» комнаты, словно нанизывал бусины. Вишнево-красные зернышки граната на сосуде из Бухары – символ сытости, изобилия, благодеяний. Сочное изображение листочка на безвестной узкогорлой вазе из Мерва – пробуждение природы весной. «Бодом» – символ плода миндаля на толстой тёмной посудине из Самарканда – счастье и богатство. Изображение горького перца «калампира» – амулета от болезней – на легкомысленной и невесомой посудинке из Хивы цвета благородной слоновой кости. Изображения ножей на блюдах из славного города кузнецов-оружейников Чуста; нож – это оберег от зла. Тонкие пиалы с какой-то хорезмской толкучки, щербатые и усталые от своей хрупкости – на каждой изображение маленького синего кумгана. Это символ воды – основы жизни на Востоке.

И еще – на особой полочке – круглобокий армянский кувшин с узором из пористой глины особого персикового обжига – в ладонях объемный и всегда теплый, как человек.

В кувшин по праздникам наливают доверху «кадарку» или «бычью кровь» для взрослых, и когда я его беру, округлого, в руки – по-чему-то становится щекотно-стыдно и горячо в животе.

В торце комнаты, напротив окна, наш с Витей и Нелей письменный стол – он из розового дерева и сверху крыт зеленым сукном, когда-то был крыт.

Его, жестоко пострадавшего в некоей коллизии, в своё время возродил из пепла неутомимый дядя Костя.

В столе две тумбы – глубокие ящики, с медными плашками и остатками орнаментов на внешних панелях; всё кажется – их можно выдвигать до бесконечности, находя то окаменевшую остродефицитную жвачку «Баббл гам», то вечно живые конфетки «Пец» из Луна-парка, то индийский карандаш или, в крайнем случае, белую резинку «Слонятко», по непроверенным данным, стирающую из дневника красную ручку. Можно, правда, поднять столешницу, но для этого придется сбрасывать со стола лампы, бойковские стаканы для ручек, учебники, толстые и тонкие тетради, модельки, марки и прочий драгоценный мусор школьников. Сейчас на столе пусто – каникулы.