Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Что ты! Как можно! Это такое варварство! – подпрыгивает мышонок, и я чувствую край его плаща щекой.

– Ну говори же, – подбадриваю я, – я ведь имею право выслушать.

– Несколько шерстинок, – и мышонок попискивает от волнения. – Несколько шерстинок Хищника-Помощницы…

– Хоть целый хвост, – радостно говорю я и спохватываюсь. – Я надеюсь, речь не идёт о наведении порчи? – как можно строже спрашиваю я, но голос мой вздрагивает.

Мышонок перебирается на мою ладонь и становится похож на раздавленный цветок. Он нервно озирается.

– Всякий… – и мышонок воровито оглядывается через левый бок, – всякий, кто сотворит магию, тёмную магию по отношению к Хозяйке, её семье или… Помощникам – будет изгнан!!!

– Тоже мне, – говорю я. – Подумаешь – выгнали из шкафа! Велико ли горе.

– Это невыносимо для нас, – пискляво возражает Непослушный. – Изгнанный становится Бездомной Мышью… Ну, таким, как все остальные… уличные, дикие.

– Дикая мышь – это наказание, – соглашаюсь я.

– Настоящее, – поддакивает мышонок.

– Так я жду тебя у ёлки? – говорю я, пододвигаясь к шкафу. Мышонок ярким пятнышком прыгает в нутро «сыра», подбирает свою трещотку и производя массу разнообразных звуков, верещит:

– Я должен обежать всех! Пять минут!!!.

На всякий случай я притворяю дверцы шкафа. «Обежать всех…», – фыркаю я про себя, вообразив, как мышонок говорит кульку наших с Витей носков: «Все за мной! На ёлочку! Ура!»

– Кого-то он приведёт? – размышляю я и иду к игрушкам.

Разложив листы пергаментной бумаги на полу, я выкладываю маленьких стеклянных жильцов ёлки, игрушки из «секретерки» надменно и чуть лукаво наблюдают с высот дерева за моей возней внизу. На ступеньках лесенки лежит несколько зелёных игл.

Я вытаскиваю маленькую коробку, в ней Девочки – Красная Шапочка с недобрым лицом и подозрительным содержимым лукошка – не иначе, она догнала и съела Волка, напрасно болтавшего о погоде с дерзкой девчонкой, Дюймовочка, безмятежная, как небо над дюнами Ютландии. Плохая копия Цветочницы. И Герда. Герда с широко распахнутыми серыми глазами, на ней коротковатые, словно подстреленные вещи и Красные Башмачки.

Деву-защитницу я вешаю неподалеку от Солдатика, она вращается на верёвочке и вот-вот – закатает рукава ещё выше, выдернет нитку из волос и ринется по всей ёлке, искать Кая, да вот только скинет перед этим Красные Башмачки.

Те самые, что бросила она в реку (плясали ли они в её руках?)…

Неподалеку от хозяйки ручьёв, что убивают зиму, я развешиваю снежных птиц – младших психопомпов воробьев, двоих снегирей, клёста, они висят между нею и ангелами – сражение между ними грядёт. Из ватной колыбели являются тяжелые и легкие цветы, серебряные и золотые, похожие на пряник, елочки, грибы – некоторые из них облупились, и конечно же ограда цветника Женщины, Которая Умела Колдовать – живая изгородь из толстого стекла бутылочно-зеленого цвета, разрисованная мальвами, шток-розами и «братчиками» – анютиными глазками.

В дверях раздается шорох, я оборачиваюсь – вокруг лесенки, шурша, словно прибой, расселось мышиное воинство, на вид их больше пяти десятков.

Мыши взволнованы, и я тоже. С минуту всё застывает в некоем желеобразном молчании, даже снежинки за окнами противостоят гравитации от любопытства.

Затем, среди серой массы мелькает знакомое красное пятнышко и кричит комариным голосом:

– Мы пришли!

«Грызуны в комнате, среди бела дня – это антисанитария» – думаю я. Вслух, я громким шепотом заявляю:

– Расступитесь, – и слезаю с лесенки.

Стараясь не шуметь, пересекаю комнату и плотно закрываю дверь: Кухонный Хищник, хоть и охотится на холодильник чаще чем на мышей, но не побрезговал бы самостоятельно явившимся обедом.

– Во имя Матери матерей, книги и благодати, – шепчу я замку и дверной ручке.

С минуту дверь кажется мне прозрачной, потом она как бы мутнеет, потом сливается с накатом в веселенькие ромашки…

Я сажусь на тёти-Женину тахту и поджимаю ноги. Мыши посматривают на меня внимательными агатовыми глазенками, некоторые сложили лапки и навострили аккуратные серые уши.

– Разделитесь на два отряда, – командую я. Мыши расступаются на пару бурых пятен. – Первый, марш на ёлку…

Раздается странный звук, вроде просыпали горох, это десятки мышиных лап пробегают по бумаге, на минутку мне кажется, что елка в ужасе поднимает ветви, будто благовоспитанная дама кринолины, с визгом: «Животная!!!».

Серые пятна выстраиваются цепочкой, раскачиваясь на хвойных лапах, словно комки пыли.

– Второй!!! – все так же сипло командую я. Моментально плотный комок мышей разматывается в тоненькую цепочку – змейку: голова ее у коробок, хвост – пара мышек у нижней ветки елочки.

За окном смущенно пробует голос синичка. Снег прошел. Вот-вот выглянет солнце. Грядет южный ветер, при нём, сообщает мой свежеобретенный Дар, колдуется хуже.

Я хлопаю в ладоши – мыши шустро и бесшумно принимаются за дело. Игрушки плывут к елке, словно кораблики Кристобаля Колона в поисках Великой Индии. Непослушный маковым лепестком мечется по еловым ветвям и что-то пищит, в руках у него крошечный белый листик: «Брунеллески какое-то», – беззлобно думаю я.

Мыши вскорости достигают нижних веток, затем «игрушки» пробегают, опасно балансируя, у самого ствола, и вот грызуны, ведомые попискиванием Непослушного, резво цепляют шары, колокольцы, фрукты и прочую дребедень на колючие лапы. Елочка временами возмущенно подрагивает, словно высокородная маркиза де… на балу, забывшая прихватить «чесальную палочку».

Несколько раз мышиная волна, увенчанная хрупкими стеклянными пузырями, штурмует елку. Непослушный сидит рядом с Дюймовочкой и тихонько гладит ее плечо. Крестообразная тень от оконного переплета еле заметно ползет по паркетинам. Бабушка включила воду в ванной, видимо решила сделать запас. Кто-то внизу, заслышав рев воды, радостно саданул по трубам. Трубы ответили кашлем, воды, видать, не последовало, так как трубам досталось еще раз, и еще, скорее всего безрезультатно, а у нас вода есть. «И ведь никакой личной выгоды!!!», – мрачно думаю я.

Мыши завершили инициацию ёлочки в ряды украшенных. Дерево стоит разряженное, словно византийская августа, и явно ждёт кавалера.

По пледу вскарабкался Непослушный, плащик его в двух местах изорвался, перо на берете обвисло.

– Вы славно потрудились! – сообщаю я серому племени. Мыши томно обвивают себя хвостами и внимательно смотрят на меня. – Награду я передам ему, – и я показываю пальцем на Непослушного. Мыши торжественно топорщат усы, Непослушный кланяется и вот-вот шаркнет лапкой.

– Гакхххх, – раздается у меня над ухом. Мыши бросаются врассыпную и становится ясно, что бабушку я недооценил, несколько минут лже-стена корчится, одолеваемая волнами очень сильного Дара, потом является такая же трясущаяся и изгибающаяся дверь, сперва она гудит, потом исходит неясным свечением, затем медленно, нехотя открывается. За это время я подхватываю крышку от коробки и сипло сообщаю мышам:

– Сюда! – мыши, спешно тянут розовые хвосты и, шурша лапами, залезают в крышку. В последнюю минуту я поднимаю над головой крышку и становлюсь похож на плакат, где выпученный рабочий держит над головою нечто развернутое с надписью БАМ…

На пороге стоит бабушка, в руках у нее половник, а рукава закатаны чуть не на плечи.

– А вас, бабушка, не учили? Люди вроде стучат? – нахальненько говорю я.

– Даже не представляешь себе, как часто, – откликается бабушка и перекладывает половник из руки в руку.

Мыши наверху в ужасе перебегают на один край – у бабушкиных ног появляется Вакса, глаза ее сверкают недобро.

– Станьте на места!!! – верещу я. – Иначе упадёте!!!

– Все то от лени, – говорит бабушка, обращаясь явно к Ваксе, та становится на задние лапки и счастливо мяукает в бабушкину сторону. Корки не дают кошке покоя.

Я решаюсь на прорыв. Двигаясь бочком и уподобившись сердитому крабу, я скачу в сторону шкафа. Ваксу удается преодолеть легко – сказывается разница в массе, зато встреча с половником не носит и следа дружественности, коробка вылетает у меня из рук.

Под хоровой мышиный визг, похожий на пение группы «Цветы», она летит к шкафу. Я растопыриваю пальцы и неожиданно громко рявкаю: «Volare!». Крышка от коробки совершает некий пируэт и плавно перемещается в сторону гостеприимно распахнутого шкафа, рядом с ними, разъяренным дирижаблем плывёт Вакса её лапа с расчехлёнными когтями то и дело взмелькивает рядом с мышиным ковром-самолетом!

Попутно Вакса пытается шипеть и все время заваливается на левый бок. На мышином борту начинается движение, Непослушный подбегает к краю картонного самолета и выдергивает из кошачьего загривка пару шерстинок. Тут коробка долетает до шкафа и происходит неизбежное – мыши вываливаются и тут же, радостно пища, прыгают в гостеприимную темноту полок. Я оказываюсь у шкафа первым и захлопываю двери перед хищными кошачьими усами. Вакса плюхается на пол и оскорблённо смотрит на меня злыми и раскосыми зелёными глазами. Я оборачиваюсь и встречаю точно такой же взгляд – бабушкин.

– Ты чем думал? – спрашивает она, трепетно оглаживая половник.

– Головой, – отвечаю я, понимая, что отступать некуда – позади шкаф.

– Никак не похоже, – вздыхая говорит бабушка. – За что та кара? Шпицель фрасоватый.

– Я вот, бабушка, возьму и уеду, – обиженно тяну я, – раз я такая тупая кара…

– Мама будет так рада, – философски замечает бабушка. – Как зобачит за тобой оту химеру…

Мне становится холодно. Где-то на немыслимом краю света плещут холодные и темные воды, и беззащитный венок бултыхается в равнодушном потоке.

– Мама… – говорю я очень тихо. – …А он… может.

– Он может почти все – торжественно произносит бабушка. – К моей печали, ты тоже. Почти.

– Что же тут печального? – растерянно говорю я. – Я всего-то нарядил елку?

– Ты? – суровеет бабушка и придвигается ко мне почти вплотную.

– Ну не совсем я. Ну мышки, – пячусь я, почти слившись с декой двери.

– Мышшшки! – произносит бабушка, зловеще поводя половником.

– Каждое… применение Дара то неспокуй для природы, – говорит она. – Диссонанса. Вызов. Ты знаешь, кого звал? Ты думал? Мы с таким трудом сплутовали след, закрылись, а ты…

– Я бы хотел вымыть руки, – быстро говорю я и получаю половником по лбу.

– Попервей язык! – рявкает бабушка. – Не смей чаровать в Вигилию!!! Будет горе!

– И шишка, – хныкаю я.

– Так красивейше, – говорит бабушка, любовно протирая половник фартуком – Станешь под ёлочку, будешь гном.

– Я, бабушка, превращу вас в тетрадку, напишу триста раз слово «насилие», и…

– Отправишь до Лондыну, – замечает бабушка, отодвигая меня от шкафа.

– С чего бы? – удивляюсь я.

– Там та, – бабушка хмурится, – крулёва Ангельска, Эльжбета, сидит в палаце, скучает. Хотела б побывать в гостях у нее до того как умру. Хоч бы и как зшиток[110]110
  тетрадь


[Закрыть].

Я раздраженно кашляю.

– Лесик, – устало говорит бабушка. – У тебя стол еще. Тарели, блюда, выделки[111]111
  вилки


[Закрыть], инне. Ты иди. Пингвинув звать не будешь? А щопув? Ведь такие чистюли.

– Они улетели, – пессимистично говорю я.

– Еноты? – удивляется бабушка и кладет половник черпаком в карман.

– Да, – говорю я. – На пингвинах. К вомбатам.

– Ат, как накрутил, – одобрительно замечает бабушка. – Фантаста! А где-то есть вомбаты? И что они?

– Точно как пингвины, только с колючками и у каждого хобот, – рассеянно отвечаю я.

– Фантаста, – повторяет бабушка и приобнимает меня за плечи. – Ну пойдём на кухню. Будешь накрывать и расскажешь за вомбатув. Какой у них хвуст?

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

короткая
Ветер переменится не к лучшему

Праздновали ли Рождество в Назарете? Если да, то что дарила Мария маленькому Иисусу? Игрушечных зверей, вырезанных Иосифом? Заставляли ли его помогать накрывать на стол? А петь песенки с табуретки?

Мы с бабушкой раскладываем на столе сено – память о яслях, где спали Мать и Младенец. Память о пастушках, пришедших первыми приветствовать Спасителя, и о травах и деревьях, что спешили сквозь колючие ветра Самарии склониться у вертебы. Сено пахнет летом, шуршит и мнётся. Радиоприемник оскорблённо молчит. Вакса не менее оскорблённо молчит на стуле и время от времени дёргает спиной. За окном полощут горло льдом синички.

Бабушка нежно разворачивает огромную желтоватую скатерть, это холст, небрежно подрубленный по краям, однажды осенью его выткали в некоей усадьбе на скрипучем станке и заговорили – вот он и не ветшает, сколько ни крахмаль – Вигилия за Вигилией, именины, поминки, посиделки и прочие, прочие соучастники абажура и вишневого стола оставили на нем незримые штрихи. Время от времени мне кажется, что рано или поздно – капельками от вина, парафиновыми потеками или брызгами бесконечных бабушкиных соусов – «желоного»[112]112
  зелёного


[Закрыть], «боровчанего»[113]113
  брусничного


[Закрыть], «журавьонего»[114]114
  клюквенного


[Закрыть] – проступит Книга бытия – и сказано там будет…

– Лишения… – бабушка перестала шуршать сеном и укрыла его сверху желтоватым холстом-покрывалом. – Лесик, я не хотела сказать того в Свентый Вечер, но только лишения…

– Что лишения? – сердито буркнул я, так и не считав тайну тайн со скатерти.

– Почти всё, – просто до странности, сказала бабушка. – Сама жизнь – лишения… и обретения также. Наш дар – это лишения. Работа тяжкая. То похоже с диамантом – берут и режут беспощадно, тогда лишь сверкает. Известно уже, – продолжила бабушка, беря со стула верхнюю скатерть, – про миссию? Было тебе знание про цель? Твою… власну[115]115
  собственную


[Закрыть]?

– Оправдывает средства… – радостно брякнул я.

– Не всякий раз, – задумчиво присмотрелась к сгибу «обруса» бабушка. – До цели путь – то миссия. Страсти… Пассии. Безкревна жертва. Такое.

И она хлопнула распростёртой тканью.

– Никогда о таком не думал, – сознался я.

– То, что дает нам силы, – и бабушка подняла палец к чердаку – на его балках она сушила бельё, а я «женил» травы. – Забирает у нас самое дорогое, всегда…

Из радиоприемника раздался подозрительный треск, и из бесконечности помех вдруг отозвался Шопен.

– Вы, бабушка, так говорите специально, – пугливо сказал я и выставил на стол из буфета стопку тарелок. – Я почти испугался.

– Надо исключить «почти». Абсолютне, – ответила бабушка, с силой разглаживая верхнюю скатерть руками, ткань издавала шорох, словно шептала под ее ладонями, и стертый узор на нерушимом аксамите, казалось, полз вслед бабушкиным рукам. Скатерть, «обрус фамильный», была старой, бархатной, двойной и тёмно-красной в золотые разводы – ей теперь украшать нашу кухню до самых Трёх Царей, а иной раз и до g января – «когда все кончится» – подсказал услужливый голосок…

– Только правдивое глупство[116]116
  истинная глупость


[Закрыть] бесстрашно, – закончила она и посмотрела на меня поверх очков.

Я расставил тарелки и обескураженно раскладывал вилки с ножами. Шопен в странной обработке с участием клавесина продолжал транслироваться с неизвестных науке волн.

Вакса шумно спрыгнула со стула и обошла несколько раз стол, принюхиваясь к сену. За окном небо затянуло рваными тучками, синички обиженно смолкли.

– Кому я то говорю? Я говорю з мроком, с пустелей, – сказала бабушка и протяжно вздохнула. – З пущей. Нет, з единым лубом.

– Чего это Вы такая самокритичная? – поинтересовался я.

– Сколько тут теллеров? – ядовито спросила бабушка. – То есть тарелкув?

Воцарилась тишина. Очень неприятная. Смолк даже приёмник.

Сначала мне стало холодно, потом жарко, я сел на стул и подумал, что запла́чу, но вместо этого меня настигло знание.

На выщербленных временем и нездешним солнцем плитах сидит Лиса. Задумчиво склоня голову, разглядывает её Ангел с парапета. Все так же шумит под мостом река деловито и равнодушно.

– Я ни на чьей стороне, – без обиняков сообщает Лиса.

Я сажусь прямо напротив неё на прохладные плиты и пытаюсь заглянуть в темные, скрытные глаза.

– Тем не менее я тут, – сообщает она и перебирает изящно выточенными лапами.

– Я должен прыгать? – говорю я, в который раз поражаясь, как странно звучит здесь мой голос. – Или спеть песенку?

– Ни то, ни другое, – довольно равнодушно произносит лиса. – Я не люблю шум и эти ваши – телодвижения. Рыцарь, между прочим, в пути, – продолжает лиса. – Я предупреждала.

Ангел на парапете усмехается.

– Не над чем тут смеяться, совершенно – говорит лиса.

– Мне кажется… – вступаю я.

– Тебе лучше молчать и слушать, а то совсем опозоришься, – произносит лиса довольно ядовито.

Ангел разворачивает зеленоватые крылья:

– Порог. Благословите порог… – слетает с его губ…

– Тут тарелок девять, – говорю я бабушке. Она протирает бокалы и рюмки, рассматривая их стеклянные бока на свет.

– Будет девять гостей, – говорит бабушка бесцветным тоном.

Я не решаюсь возразить. Окна обретают прежний ясный свет – южный ветер уносит лоскуты туч. «Южный в сочельник – тепло принесёт, сытные травы, обильный приплод», – вспоминаю я.

Бокалы и рюмки у нас разномастные. Преобладает цветное стекло, причём толстое и очень старое. На некоторых, особо корявых предметах, видна надпись «Salvati dot».

Тётя Женя периодически приносит в дом наборы красиво ограненных рюмок, надменные фужеры, изящные чешские бокалы, похожие на прозрачные тюльпаны – все они не выдерживают долго: гибнут, бросаются со стола, трескаются с жалобными стонами или просто мутнеют и тихо рассыпаются где-то на задворках сервантика.

Допотопные рюмки и бокалы: лазурно-синие, дымно-аметистовые, тёмные в фиолетовый – мои любимые, светло-зелёные и красные – держатся. Слишком давно они поймали дыхание стеклодувов в свои стенки. Слишком прочно они стоят на своих витых, рыбоподобных ножках или же просто – держатся донцем за стол.

– Девять гостей, – говорит бабушка. – Ты призвал. Хорошо бы знать, кого…

– Слово мудрости, слово знания, дар исцелений, дар чудотворения, дар пророчества, дар различения духов, дар разных языков, дар истолкования, – радостно повторяю я услышанное на мосту. – А девятое забыл.

Бабушка ставит очередной красный бокал на стол и умащивается на стуле. Снимает очки и кладет их на скатерть, рядом с тарелкой, поправляет Сиренку и, глядя на меня неотрывно, говорит:

– Иному вера, Лесик. Только то дары. Не гости. Но я рада, что ты где-то узнал про такое. Неужели то пятая школа?

– В четвертой все учат Тору, – игриво отвечаю я.

– То не будь смутный, – говорит бабушка и водружает очки на переносицу.

Окна проложили через комнаты дорожки золотистого панбархата. Вот-вот – и солнце, вырвавшееся из серой пелены, скроется за Красным дворцом. Три часа дня.

Венок расправлен, распушен… и стоит на специальной подставке, гордо красуясь боками с золотой нитью, коричными палочками, брусничинами, посеребренными шишками и «желаньями»; все четыре свечи: Пророчества, Вифлеемская, Пастушья, и четвертая, Ангельская, – сияют ровным, чуть подёрнутым флёром пламенем.

Бабушка, хлопотливо суетящаяся над расстановкой «двенадцати постных», на минутку отвлекается и, вперив меня суровый взгляд, произносит:

– Помандер!

Я секунду смотрю на неё озадаченно, затем до меня доходит.

– Ой! – говорю я. – Позабыл. Каюсь, каюсь, каюсь.

– И спотыкаюсь, – укоряет меня бабушка.

И действительно – пару раз споткнувшись о гантелю, о какой-то бесформенный предмет, оказавшийся Ваксой, и чуть не сбив антенну-усы с нашей старенькой «Весны», я достаю из тумбы пакетики с гвоздикой, а из холодильника – апельсины. Бабушка говорит, что они должны храниться именно там, а я не согласен. Зачем, собственно, хранить апельсины – лучше съесть их.

Всё же помандер – это подход к апельсину с другой стороны, несъедобной, так сказать. Я высыпаю апельсины в миску и споласкиваю их теплой водой, раскладываю на столе и тщательно обтираю красной шерстяной тряпочкой.

– Ты, конечне, сушил их, так? Что-то не видала, как то было – проронила бабушка, выставляя на стол солонки и несколько соусников.

– Нет, – расстроенно говорю я. – Сказал же – забыл!!!

– А от про кино ты не забыл, и про кофейню также, – вырисовывает бабушка бездну моего грехопадения. – Сегодня не воскресенье, – закончив с расстановкой и рассматривая особо старую вилку, подытоживает бабушка и дует на фраже – и без того почищенный прибор начинает сиять.

– А это… – реваншистски начинаю я.

– Это магия кухонна, – оборачивается ко мне бабушка. – Она дозволена.

– Всё, Ваксочка, дочаровались, – любезно говорю я кошке. – Ворожим на кухне! Давай ус и коготь.

– Так я про воскресенье, – изрекает мстительно бабушка. – Чей то день?

– Солнца, – не видя подвоха, говорю я.

– А помаранча чья фрукта? – назидательно спрашивает бабушка.

– Солнца, – обреченно повторяю я.

– Когда надо делать помандер?

– Когда успею…

– О, то можно не увидеть помандеров и на Май, – подытоживает бабушка довольным голосом, расправляет «жиланья» на венке и удаляется.

Апельсины сияют на столе – дух детства, дух Рождества, дух радости: «Помоги мне согласиться с тем, чего изменить не могу. Дай отваги изменить то, что изменить в моих силах, дай мудрости отличить первое от второго» – расправляют сияющие крыла в охваченной Вигилией кухне.

Я высыпаю на скатерть гвоздику. Три гвоздика в ранах Христа. Ожерелье на усопших в стране Кемт. Тёмные сухие соцветия. Специя Юпитера. Зелье спокойствия.

В Старые времена ведьмы носили гвоздику близ тела, чтобы избежать скоропостижной кончины на эшафоте. Если у вас болит горло, надо растереть четыре бутончика гвоздики в порошок (или молотую гвоздику – с кончика ножа), залить стаканом горячего молока (вскипевшего) и настаивать минут десять. Пейте маленькими глотками. Интересно, болело ли горло у ведьм в Старые времена? Зачем мне все это?

Надо сказать, помандеры – они, конечно, красивые, да, но при этом недотроги, потому что колючие. Ведь помандеры – это апельсины, утыканные гвоздикой, запах, уют, кухонная магия – три в одном. Я всегда беру наперсток, а то и два, когда делаю их.

Если их как следует попросить, они исполняют желания, не знаю только вот, чьи – мои что-то ни разу. Может быть нужны особые – «апельсиновые» слова?

Я утыкиваю шершавые бока «помаранчей» сухими гвоздичинками и раздумываю – девять тарелок, рыцарь, лиса, порог…

– Бабушка! А как благословляют порог? – кричу я.

Из ванной раздается грохот.

– Это не ответ, – продолжаю я.

Бабушка является на фоне освещённого проема, в толстом халате, с расческой в руках.

– Скоро, – добродушно говорит она, – ты будешь спрашивать – сколько стоит булочка. Или чеколатка. Но сколько раз сказала тебе: дверь – то…

– Ой, да помню я, помню, – отвечаю я, сердито утыкивая цитрус, на кожице у него выступают капельки сока. – Я помню всё про дверь. Я помню всё про Дар. Я теперь помню всё про помандеры. Я спросил про порог, про благословение.

Апельсин брызнул соком прямо мне в глаз. Я кинулся к раковине смывать последствия атаки, дорогой задел стол, на пол опрокинулась банка – в ней бабушка хранила пуговицы – но не разбилась. Тарахтя, она прокатилась по половичку и замерла. Я усердно тёр глаз, вода пахла мелом и медью. Вороновские, радуясь живительной влаге, дергали краны на своей кухне под нами, трубы рявкали им в ответ. Бабушка, как всегда неслышно подойдя сзади, ухватила за меня за плечо.

– Что-то там з тем оком, что так скачешь? – настороженно спросила она и, развернув меня к себе, внимательно осмотрела глаз.

– Сильно щипет, – просипел я.

– Но ты сядь, не три глаза, – ответила бабушка и спрятала очки в карман халата. На лице я ощутил лёгкое дуновение.

Я сел. Во дворе прошла громко смеющаяся компания и от души хлопнула дверью соседнего подъезда. Протарахтела по брусчатке юркая машинка, увозящая из молочного в нашем квартале пустые железные ящики из-под пакетов молока. Бабушка, судя по звукам, подняла банку и переставляла какие-то предметы на столе.

– Для чего ты весь час сердишься? Зло кличет зло, – сказала она очень тихо. – Без дозволу к нам не войдет никто. Порог благословили, то было давно, очень. Очень, – повторила она и прислушалась к этому слову. – Зимой… – продолжила бабушка и вздохнула.

– Прошлой? – спросил я, осторожно приоткрывая глаз. Бабушка посмотрела меня поверх стола, основательного рождественского стола – с соусниками, бигосом, селедкой, маринованной чечевицей и сливами, карпом, постными пирожками и огромной супницей в дубовые листья – в супнице настаивался рождественский «баршч з вушками».

– Да, прошлой, – сказала она и улыбнулась, – та зима прошла сто лят тому…. Рада, что в тебе есть такое знание… Помандеры повесила, пожалкувала бедный глазик, – закончила она. И правда, мешочек из органзы, в котором лежал шипатый апельсин, покачивался, подвешенный на широкой красной ленте к карнизу, пахло цитрусовыми и специями – духом Рождества.

«Как это она туда влезла? – подумал я. – Высоко ведь».

Остальных помандеров тоже не было видно, следовательно, пока я тёр очи и хныкал, неутомимая бабушка развешивала хранителей духа.

«И никакой личной выгоды… – сварливо подумал я… – потом спишет на ревматизм. Магия кухонна».

– Но в одном есть правда, – заметила бабушка из комнаты. – То благословение надо подкрепить. Сегодня ждем гос…, голос бабушкин оборвался, а на галерейке мелькнула смутно очерченная тюлем фигура.

Бабушка оказалась у меня за спиной, а Вакса под ногами.

– Цихо!!! – прошептала бабушка. – Ша!

В дверь постучали. Раздался звонок. Слышно было, как кто-то сбивает на галерейке снег с обуви и шмыгает носом.

– Посмотри, кто там, – просипела бабушка мне в ухо, я было сделал шаг к двери. – О… Раны Господни, – шепнула бабушка и похрустела пальцами. – То не так! Посмотри!!!

Я закрыл глаза. Далеко-далеко проплакали в вышине гуси, из пустоты на плиты моста падали снежинки, все они были красными, поднялся ветер, красные хлопья зачастили, укутывая всё кровавой пеленой – в такт ветру запела вдали одинокая флейта. Я открыл глаза.

– Мгла какая-то, – буркнул я, – никого я не вижу!!!

Некий круг не больше блюдца внезапно засветился неясным светом около двери, свет мигнул и дверь открылась. Открыли ее ключом.

– Тю! – выдохнул я.

– Христос рождается… – начала бабушка.

– Его славим… – раздалось из проёма. – Чего вы сидите… стоите во тьме, как кроты? Уже боитесь посмотреть один на другого? – спросил, входя, мой кузен Витя. Следом за ним влетели снежинки. Вигилия обещала быть с метелью.

Ветер изменился.