Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Тётя Женя парикмахер, она всегда волнующе пахнет смесью духов и прочей парфюмерной дребедени, она очень много работает, и я всегда чувствую, как сильно у неё под вечер болят ноги. Тётя Женя неплохо шьёт и ловко управляется с, как это называет бабушка, «дэкорумом». Может, например, сшить занавески, лоскутное одеяльце, чехол для «думочки», освежить накат в комнате или перетянуть стулья.

– Да, Геничка, – ласково говорит бабушка. – Ты намазала одножие[61]61
  щиколотки


[Закрыть]?

– Конечно мама, спасибо мама, не беспокойся, – рассеянно отвечает тётя Женя, она надевает на венок изготовленный нами с Витей проволочный каркас с веточками и укрепляет в гнездах толстые свечи.

– Свечи! – торжественно произносит бабушка и снимает очки. – Символ света Бога, что явился с рождением Его Сына. Четыре свечи по кругу – то чекание: четыре воскресенья Адвента.

– Чекание, – задумчиво повторяю я. Бабушка надевает очки и вонзает в меня взгляд-мизерикордию.

– Недоладне передразнивать старших, – говорит она. – Сказала – ожидание.

– Да, – отвечаю я, шелестя газетами. – Мы все ожидаем. Неле кое-кто вот-вот позвонит.

Неля, с другой стороны стола, вонзает меня точно такой же взгляд, глазами другого цвета.

– А ты как знаешь? – подозрительно интересуется она.

Я щёлкаю ножницами и говорю, придерживаясь бабушкиных интонаций:

– То есть великая тайна…

Бабушка издает длинный выдох и поддёргивает рукава.

– Лесик, – говорит она. – Запарь нам шиповничку, брось ту прэсу.

– Что, в чашки? – спрашиваю я, мне не хочется слезать с тахты.

Витя находит в горке резаной бумаги слова «первоклассника» и «деревни», протягивает мне и говорит кратко:

– Себе.

– Ну посмотри сам, – говорю я, вертя в руках бумажки. – Первоклассник. Какой с него навар? Одни танчики в голове. И сопли.

– Тогда вот, – не сдается Витя. И протягивает мне «АСУ».

– Это неприлично звучит, – отклоняю его предложение я и удаляюсь к чашкам.

В моей что-то меньше всего похожее на шиповник; подумав, перед тем как влить кипяток, я выбрасываю содержимое чашки в раковину и переполовиниваю содержимое остальных «кухликов» в свою пользу. От чашек валит ароматный пар.

Я возвращаюсь за стол. Меня встречает лента из букв: «ЛЕСиК – первоклассник для деревни палач АСУ».

– Последнее слово – это подпись, – сообщаю я собравшимся. – Древнее, забытое, очень-очень редкое имя – АСУ. Интересно, что оно значит? Или надо читать «Палачасу», – турок что ли какой-то?

– Расскажи, что ты знаешь про свечи? – спрашивает меня бабушка, перебивая смешки над «кармалитой».

– Ну, – говорю я, сминая газеты в комок, – свет от свечей сам по себе символ этого времени года. Зимы.

– Ещё, – говорит бабушка. Тётя Женя встает и приносит всем чашки с отваром. Путь ее отмечают иголки и несколько красных ягодок.

Из чашек пахнет летом. Кроме шиповника там «стволы малины» и «листа поземки[62]62
  листья земляники


[Закрыть]».

– Свет напоминает нам, что Иисус – свет миру, что освещает темноту бытия и приносит новизну, жизнь и надежду, – говорю я, вместе со всеми отхлебывая «чайчик». Бабушка внимательно смотрит на меня.

– Так-так, – усмехается она. – Запомнил.

Тётя Женя что-то шепчет ей, прикрывшись ладонью. Бабушка гладит её руку.

– Свечи зажигают для того… – продолжаю я, ощущая краем сознания некоторые недобрые признаки и пытаясь отодвинуть за край залитой светом квартиры и реку, и крылья, и мост.

Неля встаёт, собирает, сначала руками, а затем, уловив бабушкины предостерегающие жесты, специальной щеткой: обрывки, иголки, кусочки, ягоды остролиста и осколки кофейных зерен. С шелестом «щаххх…» все это ссыпается на старенький поднос, а затем в печку – иголки погружаются в ее нутро, издавая писк.

– …чтобы пламя, – я делаю большой глоток отвара и чувствую, будто над глазом у меня что-то лопнуло – … прогнало страх перед темнотой и растворило тени греха, – старательно выговариваю я. Мне становится жарко, но я продолжаю, слова толкаются во мне.

– В настоящий момент что-то уже происходит, – говорю я, хрипло, – но еще большее должно произойти в будущем…

– Лесик, – говорит Витя, – у тебя кровь, из носа…. Ты ляг. К тебе нужно приложить холодную воду. Мама!!!

Я вижу, как шлепают в чашку яркие капли. Кухня покачивается и тонет во влажной темноте…

– А что-то ты выпил? – мрачно вопрошает бабушка, стоя надо мной – облепленным мокрым и холодным полотенцем.

– Бургундское! – отвечаю я из-под компресса. – И теперь у меня икота.

За столом слышен взрыв смеха. Бабушка вздыхает.

– Фигели-мигели, – говорит она и, наклонясь надо мною так, что я слышу, как стучит ее сердце, шепчет.

– Те, на мо́сте, не шуткуют Лесик. Такое.

Распрямившись, она произносит в сторону стола.

– Найдите мне лучину, пора запаливать Пророчество…

…Если долго смотреть на Саламандру, можно сфиксовать[63]63
  свихнуться


[Закрыть], – продолжила бабушка.

– Это почему? – делая движение в сторону тахты, спросил я.

– Они отруйные[64]64
  ядовитые


[Закрыть]. Такое, – авторитетно замечает она.

– Мухоморы тоже, – отзываюсь я крадучись, чтобы прилечь на тахту, но наступаю на внешне безмятежную Ваксу.

– Вот пойди, найди мушемор и смотрите друг на друга доскону[65]65
  до конца, до смерти


[Закрыть], – беззлобно сказала бабушка, прослушав Ваксин вопль. – А Саламандра – враг желаний.

– Любых? – спросил я, мостясь на тахте.

– Та тема подождёт, – резюмировала бабушка. – Отдохнешь позднейше.

Мы стали разгружать сумку. Первым делом бабушка пхнула мне в руки селедку. Затем достала и развернула пакет. Отголосок величия кухни в подвале на Ормянской пронесся над нашей штопаной скатертью.

Неимоверное количество пирожков извлекла бабушка из этого пакета, шесть банок с майонезом, при этом три баночки с синей крышкой, кулек с десятком лимонов, россыпь пакетиков с ванилью, такую же пачку – с корицей, туго набитые пакеты с изюмом – три сорта, шоколад кусками, какао «Серебряный ярлык», копченых кур (три!) в промасленной бумаге, головку сыра похожую на красное ядро, яблоки, очень ароматные, маленькую пачку кофе в тускло-коричневой глянцевой бумаге и под конец – пакет чая «Бодрость».

Бабушка почесала переносицу.

– Интересне, – сказала она, – очень интересне. Лесик, то может, тебя надо было там принести в жертву? Никогда больше не ходила бы за покупками…

– Я худой, – нервно сказал я. – Какая из меня жертва?

– По весу, – беззлобно сказала бабушка. – Обещаю подумать, слово гонору.

Тем временем обертка пакета во время нашего спора съёжилась и с тихим шипением обернулась дымом.

– Очень, очень интересне, – прокомментировала бабушка и взглянула на меня с оценкой во взоре.

– А на что ты Лесик, колыхаешь сльонзя? Он и так прекрасно спит, – спросила она.

– Буду приносить его в жертву, – зло буркнул я.

– Кому? – осведомилась бабушка.

– Себе, – пискнул я и бросил несчастную селедку на стол. – Жертва!

Кулек порвался. Селедки, словно радуясь, вылетели из него, как летающие рыбы, украшая пятнами от рассола все вокруг.

Мы с бабушкой одновременно вытянули руки, крикнули и вот тут дар опять нашел нас, что-то стукнуло, запахло озоном.

Селедки замерли в воздухе. И, так сказать, воспарили – словно в невесомости. На нас уставились рыбьи глаза. Одна из сельдей подмигнула мне. А потом селёдки расправили плавники, сделали несколько пируэтов в воздухе и запели приятными тенорами:

«У одной казармы, около ворот…»

– Фальшуете, – сурово заметила бабушка. – Вам бы лучше помолчать.

– Здесь командуешь не ты, – дерзко пропищали сельди. – Сейчас мы слушаем его.

Явилась Вакса, прыгнула на стол и издала рычание. Сельди поднялись выше и стали извиваться в такт песне.

– Э-э-э, – многозначительно сказал я, – вы бы не могли перестать?

– Слушаем, мой господин! – хором сказали селедки и допев «…мит дир Лили Марлен», замолчали. Глаза одной из них блеснули красным.

Бабушка смотрела на меня и брови её сошлись на переносице под грозным углом.

Селёдки прокашлялись хором и явно собрались исполнить что-нибудь такое же свеженькое.

Из бабушкиной сумки донесся скрежет, а затем крик насекомого из банки: «Это невыносимо! Они же могут петь вечность, это невыносимо. Заставьте их вспомнить, кто они на самом деле!»

Селёдки зашипели и выстроились в боевом порядке. Мне все меньше нравились их морды. Бабушка пошевелила пальцами. Селёдки лязгнули невесть откуда взявшимися зубами и тут же эти зубы потеряли.

– Лесик! – с деланным равнодушием сказала бабушка. – И сколько будешь стоять как слуп сольный? Может что-то скажешь?

Селёдки развернулись ко мне и отбросили всякое миролюбие.

– Мой господин не сделает этого, – сказали они хором, казалось – единым визгливым голосом.

– Кто вы есть? – крикнул я, чувствуя приближение знания. – Быстро вспомнили, кто вы есть!

По кухне прошла волна горячего воздуха – хлопнула форточка, свалилась со стола взволнованная Вакса, гулко шмякнулись на пол селедки – самые обычные иваси…

– Что еще за суп? – расстроенно спросил я.

– Не суп, а слуп. Столп. Столб из соли… – мрачно ответила бабушка. – Такое было, как кто-то таращил глаза.

Радио сообщило бесполым голосом: «…в Петропавловске-Камчатском – полночь».

Я вымыл пол и стулья, закапанные селёдками, затёр пятна на скатерти, помыл кофейник и вытер его досуха под суровым бабушкиным взглядом. Всё время моей уборки бабушка недобро точила здоровенный нож-тесак об какой-то серый оселок, а затем отрубила головы молчащим селедкам с таким свирепым видом, что я даже передумал подпустить шуточку насчет того, что их можно было бы и повесить – все же гуманнее.

После обезглавливания селедки были обесхвощены, выпотрошены, изрублены на куски и отправлены в некую посудину с пивом, разведенным молоком. Понимаю, что звучит дико, но после суток пребывания в этой пивомолочной ванне селедка приобретала ни с чем не сравнимый вкус и запах. Один наш родственник как-то вечерком, под водку, изничтожил целую тарелку такой сельди – и всю долгую ночь, словно праотец Ной, жадно пил сырую воду.

Селёдочные обрезки упаковываются в газету, затем в вывернутый пакет из-под молока – внутри он черный, что меня всегда и удивляет – молоко белое, а пакет черный…. Доску и руки бабушка споласкивает уксусом – перешибить запах и продезинфицировать. Хотя доску она обычно оборачивает в пакет: «жебы не взяла дух сльонзя…».

Я уныло готовлю мясорубку.

Бабушка прогревает духовку, мастерски манипулируя ручками вентилей и раскалёнными кирпичами. На плите булькают паром очередная порция овощей и кастрюлька с рисом – на салаты. Стол заставлен формами для сырников. В центре его мешочек муки. В воздухе празднично пахнет ванилью, немного порошка просыпалось на Ваксу.

– И хорошо, что не сода, – заявила бабушка в ответ на немой кошачий укор.

– Иди цедру три, – говорит мне бабушка, открывает холодильник и извлекает из него пакет лимонов, апельсины, потную банку сливок и здоровый брусок в марле, похожий на необтёсанный кусок белого камня – это творог.

Я выкладываю на мраморную столешницу апельсины и начинаю обдирать с них кожуру, запах праздника вскоре торжествует в кухне, бабушка закрыла холодильник, разложила продукты на столе и теперь крутит рукоятку радиоприемника, скромно тулящегося на буфете, слышен писк глушилок с Юровой горы. Я оглядываюсь – бабушка, думая, что я не вижу её, медленно водит по приемнику пальцами, затем будто ухватив что-то, резко дёргает к себе, сминает невидимую вещицу пальцами и прячет в карман фартука – писк исчезает, благодарный приемник, кашлянув, сообщает: «Иси Пари…», – в дальнейшей картавой скороговорке я улавливаю «…Джо Дассин…». Бабушка удовлетворенно хмыкает и идет к столу, расправляя холщовый цельный фартук. Садится, придвигает к себе тарелку с яйцами, глубокую миску с горкой муки, вслед миске летит чуть различимое облачко, ещё одну миску, в которой потеет масло, щедро осыпанное ванилью.

Бабушка одета в синюю юбку и клетчатую зелёную блузу, с крупными четырехдырными пуговицами, к вороту блузы приколота булавка, очень старая, не единожды паянная серебряная булавка, на булавке русалка с мечом – Сиренка.

– Личная выгода! – торжествующе говорю я. Бабушка дергает плечом и поднимает на меня глаза.

– Но это никому не вредит, – говорит она. Я смолкаю, торжество как-то улетучивается. Бабушка разбивает яйцо за яйцом о край миски – желтки нехотя вываливаются из скорлупы. Кожура апельсинок лежит передо мной, я ставлю тёрку на тарелку и вожу по ней кожуринками, одной, второй. Джо Дассен уступает место Леграну – снова невозможности возможных встреч втягивают душу в печальные лабиринты…

– Дар не подарок, Лесик, – голос у бабушки нетипично грустный. – Дар не подарок.

– Бабушка, – говорю я, – я ведь ничего не просил. В чём же дело?

Бабушка поднимает на меня глаза, в приёмнике возникает Адамо, он опять преклоняется перед снегопадом.

– Не я ставлю условия, – говорит бабушка, вытягивая желтки специальной ложкой. – Я лишь орудие.

Желток вырывается обратно, бабушка опять цепляет его и шмякает в масло.

– Как и ты, – заканчивает она.

– Бомбарда и внук, – говорю я, почему-то вспоминая израильскую военщину.

– Не дури, – резюмирует бабушка. – Может и не достеменно[66]66
  досконально


[Закрыть], но ты знаешь.

Она давит на масло и начинает мешать его с желтками и ванилью.

– Ты потер цедру? Люкс. Теперь крути творог.

Мясорубка поскрипывает, я вздыхаю, бабушка мнёт масло и всыпает туда сахар, потом какой-то порошок. Из приёмника грассирует Мирей Матье.

– Охороняла, охороняла, – бурчит бабушка себе под нос. – Охоронила.

Я затаиваюсь и стараюсь тише дышать. Бабушка не выдерживает. Постучав ложкой об миску, словно дирижер по пюпитру, она категоричным тоном заявляет:

– То случай, Лесик, слепой выпадок. Жарт лосу[67]67
  шутка судьбы


[Закрыть]. Ты смешал два трунка[68]68
  зелья


[Закрыть]… и пошла… эволюция. Такое. То всё твои ненасытные очи: ты в опасности на Вигилию, он знает тебя в лицо.

Я задумался об эволюции. Мысли про возвращение в Мировой океан в виде поющей сельди пришлись мне не по душе. Словно отзываясь на них – карпы в ванной издали всплеск.

– Ты в розвое[69]69
  в развитии


[Закрыть], – успокоила меня бабушка. – На стежке до монстра.

– Вервольф, – выдал я на гора отголосок ужаса.

– Нет потреб для паники, – продолжила она, вливая сливки в раздавленное масло. – То не ты станешь монстром. То монстр идет к тебе. Он чует силу.

– Чего это сразу ко мне? – спросил я, наблюдая за творогом, выползающим из мясорубки. – Мало ли кто чего выпил. Вот вы, бабушка, – приободрился я, – весь Адвент пили кофе…

– Ну и…? – спросила бабушка, уже не прячущая улыбку.

– Ну и к вам никто так и не пришёл, – закончил я.

– Пришёл, – авторитетно заметила бабушка и стала всыпать в ароматную массу муку. – Пришёл ты и выпил мой трунок, – закончила она. Радио отозвалось Азнавуром.

– И что там было такое горькое? – осведомился я, несколько сбитый с толку.

– Знание, дзецко, – вздохнула бабушка, вращая ложкой. – Знание, одно оно такое горзкое. И теперь ты надмеру моцный… сильный. Через меру.

Ложка продолжала стучать об миску, скрипела мясорубка и токовал из буфета Азнавур. Я, как мне казалось, боялся и вздохнуть.

– То не на долгий час, может… – сказала бабушка. – Надеюсь лишь, что то не запланована акция.

– Я смогу летать, – восторженно пропищал я. – Или сделаться невидимым.

– Ежели до вечера ты не вынесешь мусор, – сказала бабушка, – то летать будешь абсолютно – по кухне! – Для убедительности она стукнула по миске ложкой, звук напомнил удар гонга.

– Тише!!! – донеслось из сумки. – Я пытаюсь сосредоточиться.

– На Бога, – отозвалась бабушка. – Ты ба[70]70
  глянь


[Закрыть] – тут зденервована комашка[71]71
  насекомое в истерике


[Закрыть].

– Так, какие, все-таки, у меня будут силы? – важно спросил я, начав перекручивать творог второй раз – для «пышности». Мясорубка издала длинный скрип.

– Все силы от овса, – ответила бабушка. Мучная пыль вокруг миски улеглась тонким слоем, в одном месте на его поверхности стали видны несколько капелек, оставшихся от селедок, они странно подёргивались, словно пульсируя.

– Я что – лошадь? – осведомился я у бабушки.

– Но, все зависит от ощущений, – ответила она, вытирая ложки.

Пока я обдумывал «окончательный ответ», бабушка нагнулась и полезла в буфет за миксером; погрохотав там мисками, она извлекла картонную коробку с синими надписями «Страуме» по бокам и стала распаковывать «прибор».

– Отец моего знакомого графа, например, – сказала она очень уютным тоном, – всю жизнь считал себя курятником и овшим ниц – был сченстливый монж и ойчец, правда в дождь переживал, жебы в него не забралась лиса, но то такое, – завершила бабушка и улыбнулась, заслышав Далиду.

– Я не псих, – ответил я и неожиданно получил черпаком по лбу.

– Сколько раз я говорила тебе не произносить таких слов? – хладнокровно спросила бабушка.

– Много, – ответил я и потёр лоб. Меня интересовал вопрос – как это она изловчилась дотянуться?

– Давай творог, – сказала бабушка и забрала у меня миску.

Дальнейший час прошел в беспрерывной работе. Миксер выл дурным голосом.

Бабушка, закусив нервно губу, перегружала тесто в высоченную кастрюлю, взбивала в ней вздыхающий и хлюпающий сырник[72]72
  Выпечка вроде чизкейка, очень капризная.


[Закрыть] сыпала в него цедру, изюм; дегустировала ароматное тесто, отгоняя неустрашимых охотников на него – меня и Ваксу. После этого я мыл миксер, вытирал его и собирал заново – мы взбивали белки и осторожно добавляли их в готовое тесто.

Бабушка смазала формы на столе жиром, посыпала сухарями и, поддёрнув рукава, умостила в формы тесто.

– Не дыши, – сказала она мне и сунула формы в раскалённую духовку. Стукнула крышка, плита закрылась. Бабушка перекрестила плиту, встала, щелкнув коленным суставом, и оглянулась.

Кухня напоминала уютный погром в Шепетовке – я вынул миксер из белков до его полной остановки.

– Можно дышать? – пискнул я. Бабушка молча ухватила меня за кончик носа и подёргала.

– Ты знаешь, – сказала она, – я сама вымою прыбор и посуду. Унесись.

Я получил мисочку из-под теста; тщательно водя по ней пальцами, наелся сам и угостил Ваксу, сделав из нее «барса» – на чёрной шерсти понаставил белых отпечатков рук. Возмущённая кошка цапнула меня за пальцы и удалилась на окно – умываться.

– Лесик, – сказала бабушка, проводив Ваксу нехорошим взглядом. – Выйди до покоя, и за полчасика прийди – отдохни там, почитай. Такое.

Озадаченный такой таинственностью и радостью нежданной, я выхожу из кухни. В комнате чуть дальше по коридору тихо, на столе все также лежит моя цепочка, в крутящемся кресле – томик Сенкевича, «Крестоносцы» в темной обложке, с абрисом замка. Я зажигаю настольную лампу, сажусь в кресло и беру книжку:

«…Да и не диво! Взять хоть бы и нас, живем мы как будто в христианской стороне, а порой и у нас на болоте кто-то смеется, да и дома, хоть и бранятся ксендзы, а все лучше оставлять этой нечисти на ночь миску с едой, иначе так станет в стену скрестись, что глаз не сомкнешь…»

Не читается. Слышно, как хлопают крылья – во двор слетаются голуби – кто-то высыпал крошки. Далеко, возле поворота у Главпочты, прозвенел трамвай.

Из кухни доносится подозрительный шум. Я настораживаюсь. Кладу книгу на кушетку, рассеянно беру со стола цепочку и принимаюсь, вслушиваясь, бесцельно крутиться в кресле, сначала слева направо, а затем, нарушая все запреты – справа налево. Становится холодно, за шиворот мне, неизвестно откуда, падают капли ледяной воды, лампочка в светильнике сначала мигает, а потом с жутким звуком лопается, кресло продолжает вертеться противусолонь и против моей воли. Кто-то смеется совсем рядом, два голоса возмущенно спорят, серые тени проступают вокруг меня словно негатив на пленке, я надеваю цепочку на шею. «Холодное железо!!», – произношу я в пространство, кресло резко останавливается, и я вылетаю на пол. Шелестя страницами, мне вслед летит Сенкевич, книга раскорякой падает на пол. Я встаю, поднимаю кресло, беру с пола книгу и невольно смотрю в текст:

«…И вдруг холод ужаса пробежал у него по телу.

А что, если это вылезла из болота какая-нибудь нечисть и подбирается сзади к нему? А что, если его схватят вдруг осклизлые руки утопленника или заглянут в лицо зеленые глаза упыря; что, если за спиной у него раздастся чей-то страшный хохот или из-за сосны покажется синяя голова на паучьих ножках?…»

«Тьфу, – в сердцах думаю я. – Гадость, какая гадость». Я захлопываю книгу, ставлю ее на полку и, пробираясь по осколкам лампочки, иду на кухню – за веником.

Дверь в кухню закрыта, из-за нее доносится неясный шум. «Странно, – думаю я. – И вроде не телевизор. Неужели одна бабушка может так грохотать…»

Я толкнул дверь; обычно закрытая крепко, впритирку, она была притворена, и от толчка отлетела внутрь, как в ковбойских фильмах, встретив на пути тот самый пуфик.

Стекла в двери сердито дрогнули, я замер на пороге кухни и собственными глазами увидел источник шума.

Бабушка, одетая все в ту же зелёную блузу, длинную синюю юбку и серый фартук, сидела за столом. Перед ней, на серой скатерти, лежал здоровенный фолиант в темной, чешуйчатой на вид, обложке. Бабушка, сдвинув очки на самый кончик носа, задумчиво листала страницу за страницей, листы переворачивались словно нехотя – с сухим пергаментным звуком, дымилась на краю пепельницы самокрутка из черной бумаги.

Чуть дальше на столе стояла Гидеонова банка, на крышку её бабушка видимо навела «укрепление» – крышка сияла и переливалась майской радугой. В банке сердито металось и верещало маленькое черное существо, я мог бы поклясться, что оно одето в лапсердак. Но удивительным было вовсе не это, в конце концов я наблюдал подобную «визуалност», как говорила бабушка, как минимум каждую пятницу.

Вакса, черная кошка со скверным характером – вот кто шумел в кухне и по настоящему удивил меня! Вакс было не менее полутора десятков, и они летали.

«Холодное железо», – подумал я на всякий случай и моргнул. Не помогло. Ваксы левитировали, весело размахивая ярко-красными тряпками и вытирали разбрызганные по всей кухне белки. Сама кошка сидела на столе, вернее, сидела, как сидят кошки – неподвижно, в нескольких сантиметрах над столом и медленно оборачивалась вокруг своей оси, напоминая флюгер.

Попутно реющие кошки вытирали пыль по верхам мебели, грохотали стоящими там жестянками, мисками и крынками, некоторые работали над шторами, одна парила у гобелена с мельницей – хищно нацеливаясь на остатки недожеванной молью девы в белом, двое кружилось около плафона, стирая с него то, что бабушка называла «леп», и выбирая оттуда засохших с лета жуков, плафон весело раскачивался. Поглядев по сторонам, я удивился еще больше – пенал, сокровенный пенал, куда хода не было никому, стоял нараспашку! Из внутренностей его сияла выпуклая, округлая, приблизительно с телевизор, серебристая пластина с вмятинами. «Зеркало!!! – со страхом и радостью подумал я. – Вот оно. Я обязательно должен посмотреть туда!» В мятой, матовой поверхности мелькнул серый силуэт, мелькнул и пропал.

Существо в банке издало длинный стрекочущий звук и крикнуло, завидев меня:

– Невыносимый шум!!!

– Но я же молчу, – непонятно кому сказал я в ответ. Черные кошки замерли в воздухе, бабушка подняла глаза и как-то странно пошевелила пальцами левой руки – мизинцем и безымянным – запахло можжевельником, воздух всколыхнулся, дар воспарил под желтым абажуром – произошло смятение, кошки, бросая тряпки, с визгом посыпались на пол, Вакса, тяжело – не по кошачьи, шмякнулась на стол, вскочила и начала исходить в мою сторону шипением, существо в банке свернулось в комочек и застонало. Книга, лежащая перед бабушкой, захлопнулась сама собою и торжественно поплыла в сторону «пенала». Я надел цепочку. Книга затрепетала в воздухе и открылась, в серебряном овале проступили очертания дороги. Мостовая, булыжники, чья-то очень четкая тень. Голые деревья. Я узнал Пятницкую церковь. Бабушка, почесав задумчиво переносицу, ухватила со стола банку и со всей силы запустила в меня.

Банка не больно угодила мне в грудь, я поймал ее. Книга закрылась и тут же оказалась в пенале, бабушка заперла её – стукнула ореховая дверь, скрывая зеркало. Из-под стола вылезла Вакса, задние лапки ее немного висели в воздухе и кошка двигалась странно, будто рыбка гуппи. Поровнявшись со мною, кошка фыркнула. Существо в банке расправило свое странное одеяние, село на его полы и скорбно сказало:

– Как же я скучаю по тишине…

– Неужели, – гневливо сказала бабушка, – пувчасика не можна посидеть тихо и не пролазить везде, где даже не зовут? – Она окинула меня тяжелым взглядом с головы до ног.

– Еще и с цепкой. С таким спротивом магии. Я не для того ее дала.

Она прошлась по кухне.

– Вот теперь мой посуду, пол и готовься до карпа. Без помощи. А я пойду, юш прилягу.

И она величаво удалилась, изъяв у меня банку.

Посуды скопилось много, да и пол был откровенно неметен. Наверное, назло.

«Скайдра» зловеще загаживает раковину жирными плевками. Я мою посуду и сердито думаю, что мою её в последнее время ежечасно, и что хорошо бы она вообще не пачкалась, да и с уборкой пора что-то решать, а то все серость – веник, швабра, а где и руками. Средневековье!

«Знание! – думаю я. – Отвар! Силы, новые силы!»

Я воровато оглядываюсь. В квартире тихо. Достаю из буфета банку с розмарином – розмарин король трав и способ оградить себя от зла, а заодно и просителя. Я рассыпаю его вокруг себя. Летят туда же листья полыни. Бросаю по щепотке соли ко всем сторонам света, выкладываю перед собою гнутые гвозди. Не три и не один… Красная нитка на мне.

Все готово.

Выключив кран, я сажусь за стол, ставлю перед собой сковородку – она широкая и черная и вполне пригодится мне, заменив котел с черным дном; в сковородку я наливаю воду и выдергиваю у себя волос – вода любит жертвы, затем я бросаю волос в воду, воровато опускаю в воду двадцать копеек, надеясь, что стихия не заметит подмены Терезианского талера на обыденный гривенник, и погружаю туда кончики пальцев. Выдыхаю. Секунд пять ничего не происходит. Затем оглушительно звенит колокол. Знание приходит ко мне вместе с резким ветром и гусиными криками, ангел на серой балюстраде нетерпеливо подергивает зеленым крылом.

– Зачем ты здесь, Третий? – спрашивает он не оборачиваясь.

– Я пришел не к тебе, – говорю я и ощущаю как болят у меня глаза, – серые блики знания застилают свет. Он вздыхает.

– Сюда не приходят, – говорит он. – Сюда возвращаются. Зачем ты здесь?

Я не отвечаю. Печалятся дикие гуси. Бурлит чернотой вода.

– Помоги мне, – прошу я у быстрой и тёмной реки. – Во имя венка, мельницы и лебедя.

Река колышется, в ее глубинах оживает неясная светлая лента, словно прядь течения, и стремительно движется вверх. Все так же, старательно отворачиваясь от меня, ангел говорит: «Здесь тебе не место. Уходи побыстрее!». И зелёная бронзовая ладонь закрывает мне глаза, защищая от крылатой серой тени, от реки, от знания.

Я открываю их вновь на кухне. Из закрытого крана неторопливой лентой льется серебристый ручеек – посуда переворачивается в его брызгах и отлетает на места, объятая жемчужным свечением. Кастрюли никогда еще не выглядели такими чистыми!!! Вилки, ножи и венчик хороводят у ящичка с фраже. Веник домовито и самостоятельно орудует по полу, вслед ему тащится мокрая тряпка, заставляя влажно поблескивать вишневые доски пола.

«Чистота – лучшая красота! Люкс! – самодовольно думаю я. – Вот что значит магия! Какие там пылесосы! Интересно, – подумал я с некоторым самодовольством, – а как насчет мастики? Вот бы заставить полотер ездить самостоятельно».

Сковородка немного дрогнула и нагрелась под моими пальцами, ненадолго.

Через несколько минут в кухне становится холодно, вернее прохладно – это неправильный эффект, правильнее было бы – тепло. Я отношу это на счет форточки.

Тряпка старательно протирает пол, снуясь даже под половиками, половицы выглядят свежеокрашенными. Веник разошелся не на шутку и просто летает по кухне, теряя соломинки сорго. Внезапно до меня доходит, что они подбираются к кругу и что, в принципе, полученный ими приказ (мой же – что обиднее всего!), позволит круг взломать, защиту разрушить, а тогда, кто знает – чем или кем могут захотеть стать веник и тряпка. Становится совсем холодно, у меня начинают ныть пальцы – вода в сковородке потихоньку затягивается ледком, он похож на жир.

Приблизившись к столу, веник с тряпкой, призвав на помощь ртутно поблескивающую воду из-под крана, отбрасывают всяческие сантименты и вступают в бой с розмарином и солью – те встают шуршащей стеной, делая что и велено – обороняют. Сковородка вздрагивает и начинает вертеться на столе, расплескивая воду и кусочки льда, я чувствую, что она тоже получила от меня больше, чем мне бы хотелось. Я бросаю в нее гвозди, погрохотав ими, сковородка успокаивается – на скатерти огромное влажное пятно исходит неприятно пахнущим паром. Я снимаю с запястья нитку – в общем-то этого делать нельзя, но здесь…

– Во имя кудели, чертополоха и Кровавой Луны, – прошу я нитку. – Помоги мне. – Нитка минуту дрожит в воздухе затем, вырастая подобно змее или лассо, просачивается сквозь стену розмарина и, охватывая, иссушая соперницу – душит ртутную жилу, уже успевшую растворить соль…

Веник, наш веник, – какова измена, – рассыпается в воздухе на тысячу тысяч соломинок, почему-то черного цвета, и оплетает розмариновую стену. Издав безрадостный вздох, розмарин осыпается мертвым пеплом на пол, прихватив с собою обидчика. Тряпка остается одна, некоторое время она нервически дергается, затем пучится и начинает расти подобно пузырю. Постепенно становятся видны голова, плечи – на кухне уже очень, очень холодно. Я в отчаянии бью тряпку сковородкой – безрезультатно – с таким же успехом можно было бы лупить по мокрой подушке. Тут открывается дверь и входит бабушка – на голове у нее красный платок, завязанный чалмой, одета она в домашнее: серое платье и длинную камизельку – безрукавку с отворотами, Сиренка все также сияет на воротнике. В руках у бабушки таз, в тазу бьются карпы. Вслед бабушке, подобострастно урча, вбегает крайне заинтересованная карпами Вакса.

– А что-то так зимно? – спрашивает бабушка и останавливается, не доходя до стола.

Тряпка – непонятно как увеличившаяся уже по пояс, темная фигура, всей зловещей массой поворачивается к ней, – с минуту царит тишина.

Дальше все случается очень быстро.

Я в очередной раз бью мокрую тушу сковородой – она булькает и разворачивается в мою сторону. Бабушка бросает таз, карпы вылетают на пол, Вакса увеличивается в размерах и издает шипение, звук от которого заползает просто за глаза.

Массивная черная фигура, выпростав из мокрых половиц под бывшей тряпкой ноги, надвигается на меня, я уже вижу руку, холеную мужскую руку, со множеством шрамов и кабошоном на искривленном пальце, рука забирает сковороду у меня из рук и бросает в Ваксу, Вакса уворачивается, шипя, та же рука пытается схватить меня за шею, но вздрагивает, коснувшись цепочки и трясется как от ожога, затем появляется вторая рука и лезет снять уже ставший ненужным черный кокон. «Сейчас увижу его глаза», – думаю я. – «И сразу умру», – приходит в голову следом. Бабушка снимает с ворота булавку, бросает её в чёрную, нависшую надо мной, жадно колышущуюся массу. И я вижу, как несколько раз перевернувшись, булавка обращается в Сирену – бесстрашную сияющую Морскую Деву с мечом. Серебряная фигура со всей силы опускает пламенеющий живым светом меч на черные лохмотья – тряпка разлетается пополам, тьма рассеивается дымом. Через минуту на полу, чисто выметенном и вымытом, лежат: карпы, Вакса, два маленьких лоскута и бабушкина серебряная булавка.