Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 24 страниц)

– То и есть ваше «сразу», – говорит бабушка. – Ляпать словом напролом. Но иди скорейше, пони.

В комнате темно и холодно, время от времени по галерейке проходит кто-то из соседей – быстрая тень пересекает потолок, стену, кажется, что оборачивается – и глядит на меня с потолка, цепко. Умеют ли тени смотреть? Магнит нашёлся на столе, под книжками.

– Лесик, – зовёт меня бабушка. – Что ты шукаешь тем магнитом? Шлем рогастый?

– Железные башмаки, – отвечаю я ей уже в кухне. Всюду приятно пахнет озоном, зельем, ворожбой – и голос реки, препятствующей и возвращающей, становится слышен отовсюду, говоря мне…

– Для чего те мешты? – спрашивает бабушка. – Однайти крулевну? Бо́сым легче, факт.

– Лучше клад, – отвечаю я. – Или сокровище.

– Тогда сребряные. Сребряные пантофлики.

– Девчачий матерьяльчик, – отвечаю я. – Просто стукалки. Несерьёзно.

Потом мы веселимся дружно, водим двумя магнитами – в этот раз только несколько железных стружек, а ведь бывали случаи, когда так удавалось найти гвоздь.

– Меня беспокоит твоя левая сторона, – несколько позже заявляет бабушка под цокот инородных предметов о фаянс и шорох крупинок. – Ты совсем не думаешь о почках.

– Так мне всего-то двенадцать, – самодовольно отвечаю я. Моя кучка «вкраплений» уже совсем скрыла ласточек, у бабушки улов гораздо меньше.

– Самый час про то помыслить, – невозмутимо продолжает бабушка, высыпая из пригоршни немаленькую порцию инородных тел. – Дальше будет хуже. Попей отвара, я тут напарила зела.

– Опять отвар, – бурчу я, подумав, вытягиваю дальше. – Офигительно отвратный.

– Конечне, – ласково отвечает бабушка. – Почки больные, такая радость. Неотвратная.

– Я его пью у вас каждую неделю, – мрачно говорю я, – всякий раз от новой болезни. – Должны предусмотреть, – значительно говорит она. – Звыкла профилактыка. Предлагаю отвар опять, – настаивает она. – Две пользы за одну цену.

– Хорошо, – мрачно бурчу я. – Сдаюсь. Выпьете со мной? Разделим пользы – вам молодость, а мне…

– Молодость уже была, – замечает бабушка добродушно, – и миновала разом з джазом. Теперь пенсия – очки, спокуй, мемуары… Но слична дама молода всегда, то душевное, од сердца. А отвар ждёт.

– Звонил недавно, – подхватываю я. – Просил передать, что дождал.

– И как обозначился в телефоне? – спрашивает бабушка. – Чарзилля?

– Панацея селюцкая, вроде бы. Но трудно было разобрать, так хлюпало. Я не сразу и понял…

– То характерно, – подмечает бабушка.

– Характерна мне мелочность ваша, – оскорбляюсь я. – Давайте, запарьте тазик трав. Выпью, и всё пройдёт, сразу. Просто лопну.

– Сразу, – повторяет бабушка. – Alzo[8]8
  итак


[Закрыть], все вы любите это слово. Выпей отвару, Лесик, – говорит она. – Пока прошу добром.

– Значит, дальше будет зло? – мрачно бурчу я. – Тем более – выпьем вместе, чокнемся заодно. У вас ведь, бабушка, почки тоже… распустились совсем…

– И перегорели, – добавляет бабушка. – Но, власьне – даме предлагают выпить галантно, а ты ляпнул, як до уличницы: «Пей со мной». Своё сам пей.

– А потом, опять – звон в голове и говорить чужим голосом? – мрачно интересуюсь я.

– Прокажи модлитву, – демонстрирует твёрдость духа бабушка.

– Дар не подарок.

– Что-то захотелось есть, очень, – я отталкиваю неприятную тему.

– Закончим готоваться – покормлю, голодным не будешь, – говорит бабушка, высыпая порцию мелких камней и предметов в тарелку и снимает очки. После она долго протирает их.

Ги возвращается в Шербур. Музыка хромает вместе с ним от тоски.

– Было знание, – произносит бабушка словно в пустоту и проводит ладонью по гречке. – Тебе придёт новая куртка.

– А моя, совсем не старая, не ушла ещё, – отвечаю я, несколько растерянно.

– Поглядим по шкодзе, – замечает бабушка вскользь и идёт к плите.

Пока Ги распродает тёткино имущество, бабушка наливает в две здоровенные синие с золотом чашки какое-то пахнущее болотом варево из высокой медной кастрюльки.

– Трактуй то как мешанку, – говорит бабушка, разглядывая содержимое чашек. – За фактурой много сходства. Как вы называете мешанку теперь, слово красивое, анге́льское, напомни?

– Коктейль, – бурчу я. – К нему соломинка ещё… – ласточки на моей тарелке скрываются в чёрных точках.

– Власьне[9]9
  собственно


[Закрыть], – раздумчиво произносит бабушка – Соломинка выход чудовный, когда не за что схватиться.

Преодолевая травяной запах, бабушка раскуривает «Опал», в одной руке у нее сигарета, в другой чашка – дым и пар совсем перемешались.

Дух отвара ударяет мне в нос, я чихаю. И делаю несколько глотков…

– На правду, – замечает бабушка, выпуская в центр стола длиннющую струю дыма. Чашки у неё в руках нет.

Гречка шуршит по скатерти, на плите шипит бигос, в духовке подходит рулет с грибами.

– Вы выпили отвар, свой? Уже? Мой такая гадость… Даже в школе таким не поят, – доверительно сообщаю я. – Вязкий вкус.

– В том отваре шкаралупа, – светски замечает бабушка, игнорируя колкости.

– Кракатук? – радуюсь я. – Стоило бороться за желание! Мутабор!

Словно в ответ, ветер на чердаке с силой стучит ставней.

Мы почти закончили. На тарелках – холмики из найденного в крупе. Мой заметно больше. Бабушка вне круга света, видны её руки перебирающие крупу. Из темноты, разбавленной утопленническим сиянием телевизора, доносится:

– Думала Рождество встретить вдвоём… Что на то скажешь?

– Мне было знание… – надуто начинаю я. Бабушкины руки вздрагивают. – Про всего один подарок! Но я эту мысль от себя гнал! Выходит зря… А для кого тогда столько еды? – спрашиваю я, как-то медленно и словно через силу.

– Ну, – говорит бабушка, деля гречку на какие-то странные символы. – Ешче скажут потом, что на столе ничего не было.

– Но если мы будем вдвоём, то кто же скажет? – я ощущаю, что мне совсем не хочется спрашивать.

– Может кто заскочит… – уклончиво говорит бабушка. – Если конца света не будет, то до Сильвестра[10]10
  31 декабря


[Закрыть] тоже надо кушать. А ешче день рождения.

– А… – я пытаюсь выдавить из себя новую порцию любопытства.

– На Бога! – восклицает бабушка. – Финал! Хотела б выслушать ту драму…

С неожиданным проворством она пересекает кухню и усаживается на ближайший к телевизору стул. Перед тем как сесть, бабушка трижды дует на него и смахивает с сиденья нечто невидимое.

Женевьева в большой и неуютной машине въезжает на заправку. Метёт картонная метель.

У бабушки по платку в каждой руке, очки заботливо сложены на столе – бабушка решила порыдать всласть. Из тьмы материализуется старая чёрная кошка Вакса, она вскарабкивается на табурет, рядом с бабушкой и мяукает.

– Так-так, – говорит ей бабушка. – Звыкла французка[11]11
  типичная француженка


[Закрыть] – лютый снег, а дзецко без шалика[12]12
  шарфик


[Закрыть].

Следующие пять минут рыдают все – бигос на плите, бабушка, я и, кажется, даже Вакса – от смеха. Отплакав на последних кадрах титров, бабушка вещает, сморкаясь:

– Антракта. Мандарынку и до брони[13]13
  к оружию


[Закрыть]. Шух-шух…

Мы ссыпаем, скрутив скатерть желобом, перебраную гречку в широкое и плоское эмалированное корытце. Дальше ее будут заливать взбитыми желтками, потом сушить, а потом готовить в печке с укропом и грибами – это краковская каша.

Затем, вооружившись допотопным фонариком, я лезу на «антресолю», где в углу уединилась кровянка. Пропальпировав и осмотрев доставленную с тщанием дипломированного медика, бабушка перекладывает её пергаментной бумагой и отправляет в специальную корзину. Вакса волнуется и, стряхнув обычное хладнокровие, сладко урчит в сторону буфета, на недосягаемой для кошачьих посяганий высоте которого покоится заветное лукошко.

– Вдвоём… ага, а все? Куда делись наши? – продолжаю еле ворочать языком я.

– Яна с мамой в Лабском – лыжуют, Витя на экскурсии, Геню с Нелей пригласила Ева, – бесцветно сообщает бабушка и поддёргивает рукава.

Несколько криворотая Анна Шилова в телевизоре объявляет фигурное катание, мы оба радуемся – можно обсуждать, насмехаться и болеть – бабушка болеет за англичан, я смотрю фигурное катание в целом.

Уничтожив по мандарину, мы принимаемся за паштет.

К мраморной доске разделочного стола прикручена мясорубка, около стола возвышается высокий стул без спинки. Вздыхая о массе вещей, которые можно было бы сделать в состоянии сладкой лени, я лезу на на него – крутить мясо. Куриные потроха, грудки и печёнки, заранее обжаренные бабушкой, превращаются в фарш, туда же идут куски тушеной крольчатины, ветчинка, в которой я бесстыже пасусь, несмотря на суровый кашель и хмыканье за спиной, и несколько кусков обжаренной свинины – где её бабушка умудрилась раздобыть? Такой дефицит. Затем в мясорубку идет зелень – петрушка, укроп, лук, ещё какие-то травы, цвет которых даже в свежем виде не сулит ничего хорошего – слышно как всё это хрустит внутри, сминаемое винтом.

Бабушка разбивает одно за другим яйца о край щербатой керамической миски – для гречки понадобится много взбитых желтков. Вооружившись вилкой угрожающего размера, она тарахтит ею в яичной массе, над миской вырисовывается шапка пузырьков.

Взбив желтки, пока я перекручивал разнообразное мясо для «жимского[14]14
  римского


[Закрыть] паштета», бабушка выливает их в гречку, мешает крупу, покуда та не вбирает в себя взбитое, а затем мы мечемся вокруг стола, размазывая тонким слоем на доске гречку, пропитанную желтками – так она быстрее высохнет. Если не прилипнет вся к нашим пальцам…

Я мою мясорубку – перекочевывают на растянутое на столе полотенце ножи, сита, вал. Пользуясь моим отсутствием у мраморной доски, бабушка заводится с конвертом для паштета: отмеряет муку, не дрогнув рукой, высыпает её на стол, легкое облачко зависает на минутку над старым мрамором, и в такт «Болеро» английской пары из телевизора оседает на столешницу. В середине мучного кургана бабушка делает ямку, в которую кладет кусок масла, от души соли и льёт кружку холодной воды. Размашисто перекрестив муку, она ястребом налетает на будущее тесто.

– Прентко абы не жорстко[15]15
  быстро, чтобы не затвердело


[Закрыть], – говорит себе под нос бабушка.

Бабушкины сильные руки мечутся в вихре муки, вылепляя из теста колобок – Торвилл и Дин совершают нечто ослепительное. Слышно, как ревет ледовый дворец.

Тесто готово. Торвилл и Дин ждут оценок, даже судья из Союза ставит высокий балл. Ледовый дворец вопит. Комментатор опасливо бурчит про отсутствие новых идей в западной школе фигурного катания.

Бабушка накрывает получившийся колобок салфеткой, он становится похож на отсеченную голову Крестителя с костёльной фрески, под заунывные трели от французской пары, поднос с головой-колобком уезжает на два часа в холодильник.

Бабушка, похлопав буфетом, вооружившись разнокалиберными стаканчиками и плошками со специями, садится вымешивать перемолотое мясо на паштет – она досыпает специи, нюхает, пробует, мешает, ворчит – и сильно напоминает самогонщика-любителя.

На льду падает французская пара.

– То не дивно, – говорит бабушка задумчиво, – у них слабые ноги.

Я заново собираю мясорубку. Оцепенение и сонливость проходят понемногу. Тихо. Из ванной доносится плеск, там предчувствующие недоброе карпы, пытаются вырваться из чугунного плена – за ними неотрывно наблюдает Вакса, позабывшая обкусывать бабушкин розан и терзать мои шнурки. Могу понять Ваксино внимание – вот однажды такой же любитель наблюдать за рыбами – мой брат – всё Рождество и каникулы, пролежал с тяжёлой простудой, потому что выкупался в ванне вместе с плававшим там карпом.

– Мне было знание… – начинает бабушка.

– Ничего не слышу, – торжественно заявляю я, перекручивая в мясорубке новую порцию зелени…

– Рождество встретим вдвоём, – глухо говорит бабушка. – Нужна будет помощь твоя.

Телевизор изрыгает пронзительное танго советской пары.

– Я и так делаю немало, – заявляю я, терзая тугую мясорубку. – И всё за один подарок.

– Мне было знание… – продолжает бабушка, мешая перекрученную мной зелень с чуть желтоватыми густыми сливками – сливки начинают приобретать все более интенсивный зеленый оттенок, превращаясь в «желоный[16]16
  зеленый


[Закрыть] соус». – Про презент – тераз неналежне[17]17
  сейчас некстати


[Закрыть]… Когда ты чего-то очень хочешь, Лесик, лучше смолчать. Кто-то может услышать… Тот, кто слишком любит… легкие жичения, говорила ранейше.

Ветер на чердаке вновь сильно хлопает ставней.

– Тогда держусь за крестик, – говорю я. – Ну, слушайте. Я видел в канцтоварах такие…

– Да, вот про знание, – упорствует бабушка… – Будь осторожен… с желаниями следует быть очень осторожным. Ты понял меня хорошо?

– Вот когда мне будет сто лет, я буду осторожным, – нахально говорю я ей в спину.

Бабушка многозначительно молчит, паштет под её ложкой издает разнообразнейшие звуки. Постучав ложкой о край миски, бабушка изрекает в пространство:

– Зарано пташок заспевал…

Из ванной доносится хриплое Ваксино мяуканье.

Мне становится жарко, во рту привкус трав, язык кажется огромным и сухим, а губы колючими.

Пока бабушка вминает паштет в миску, а советская пара срывает овации, заканчивая выступление, я раздумываю – чем бы кисленьким и прохладным запить бабушкино пойло и промочить сведённый сухостью рот.

За бабушкиной спиной я слезаю с высокого стула. На бывшей печке, поблескивающей зелёными искрами тёмного кафеля, я вижу синюю с золотым рисунком фаянсовую чашку, задвинутую под самую стенку и заботливо укрытую серой салфеткой. Большую чашку, в которой бабушка делает мне «хлодну хербату» – процеженную остывшую заварку с мятой и сахаром. Такое из всей семьи пью только я. Прохладное, свежее, чуть кислое и с горчинкой – прекрасно утоляет жажду. Пересохшее горло сводит судорога. Я сглатываю.

Бабушка окончательно подавила паштет – маленьким кусочком белого хлеба она счищает его с ложки и, отправив в рот, произносит:

– Смакота!

– Ужас, как хочу пить!!! – бормочу я и отправляюсь к печке. Снимаю салфетку и единым махом выпиваю немаленькую чашку. Это не чай. Ощущение такое, словно в горло попал острый кусок льда. Прохлада и кислинка действительно есть, но смазаны и растоптаны неимоверной горечью. Кажется, что горечь ширится и растёт, попав внутрь меня – она заполняет собой всё, оставляя мерзкое послевкусие и тошноту. Я кашляю и не могу дышать. Пальцы не в силах удержать чашку – она вырывается из них и, ударившись об кафельный уголок, разбивается на тысячу осколков. Бабушка оборачивается. В такт Григу – под него катается следующая пара – финны. Ложка падает у бабушки из рук на колени. Бабушка порывисто встаёт – ложка летит на пол, стул гулко падает. В два шага бабушка оказывается возле меня – глаза её темны и тревожны, губы побелели, кожа обтянула породистый подбородок. Бал у Горного короля набирает обороты.

– Плюнь!!! – рявкает она и с размаху лупит меня по спине. – Вырви!!

Но поздно, поздно – мне становится жарко, я покрываюсь холодной испариной, кружится голова, я успеваю добрести до стула, чтобы присесть – мраморная столешница выскальзывает из-под пальцев. Я хватаю ртом воздух…, а вдоха нет и нет. Проклятое зелье ударяет мне в голову. Пол в кухне становится покатым и скользким, ноги мягкими. Подо мной скрежещут синие черепки…

Всегда под действием специфика[18]18
  волшебный напиток, зелье


[Закрыть] я слышу колокол, он глухо и печально гудит где-то в солнечном сплетении, забирая гулом и вибрацией всё больше и больше меня; почти всегда я успеваю увидеть быструю тёмную реку, стиснутую серыми каменными набережными, вздыбленный горбатый мост над нею и спину позеленевшего от времени ангела – по быстрым темным водам плывет одинокий венок, в пустом небе раскатывается звон, незримые, в вышине печалятся дикие гуси. Далее – всегда тени и невнятные речи, кто ищет выхода, кто хочет уйти как можно дальше…

Взвизгивает мясорубка – я пытаюсь ухватиться за нее и кручу вал в обратном направлении – нож съезжает с крепления.

Откуда-то извне слышен голос. Похоже, говорю я, вернее мой рот, мой язык рычат и пришепетывают старыми словами.

Успеваю заметить бабушку – она открывает плиту, в духовом шкафу которой преет каша, и резким движением выплескивает на раскаленные кирпичи остатки зелья из медной кастрюльки. Валит пар. Я вою. Меня уносит куда-то вверх. Кажется, я падаю. Хрустят осколки чашки.

Провидческий дар передан безумцам и детям. Об этом знают все, кому надо. Многие пользуются.

Я прихожу в себя на полу. Сквозь верхний край окна виден растущий во внутреннем дворике орех – голые, чёрные, мятежные ветви на фоне фиолетового неба.

Дует, лежать очень жёстко. На лбу у меня холодный компресс, ноги укрыты пледом. Рядом сидит Вакса и неодобрительно поглядывая в мою сторону, трёт лапой свою чёрную, бархатную морду. Завидев мой взгляд, Вакса коротко мяукает, виднеется розоватая пасть.

Откуда-то сверху раздается бабушкин голос.

– Я должна извиниться…. Должна была знать… Вставай. Ждёт тебя сурприза.

Как-то раз – в иную Вигилию, бабушка выставила нас прогуляться перед домом и попутно приказала найти «сурпризу». Было морозно, хоть и не слишком, шёл снежок, и «сурпризы» мы так и не нашли, хотя перерыли весь двор. Наверно, хотела нас занять перед рождественским ужином, когда все дети несносны.

Памятуя о той «сурпризе», я медленно встаю, голова кружится, ноги кажутся какими-то хрупкими. Теперь знание было и у меня. Лучше бы его не было…

Осторожно перебирая руками по столу, я добираюсь до стула и плюхаюсь на него, даже и не думая дуть или махать. Бабушка ставит передо мной тарелочку с высокими многослойными бутербродами, плетёнку с двумя гигантскими эклерами. Моё недовольство начинает таять.

Фигурное катание окончилось, бабушка выключила телевизор. Кухня умиротворена. Огромная бадья с борщом отдувается рядом с казаном бигоса, отбулькивает последнее судок с кроликом, разнося по кухне сладкую дымку чернослива, корзинка с уложенной в ней кровянкой перевешена на крюк над окном, на подоконнике под нею мнется с лапы на лапу Вакса, нервно обкусывая лимонную мяту.

В холодильнике стынет зелёный соус, ждут воссоединения в единое целое колобок под льняной салфеткой и тщательно вымешанный паштет, в печке вздыхают каша и грибной рулет.

На одиноко рассеивающей тьму конфорке старый медный кофейник с натужными хрипами выдувает пузыри. Бабушка гасит огонь и разливает кофе по чашкам: мне – большая чашка, сахар, молоко, столовая ложка какао, себе – капелька сливок в небольшую чашку горького кофе.

– Должен знать, – говорит она мне, сосредоточенно прихлебывая. – То ненормалне. Была вся в страхе.

– А я-то, – отвечаю я, уничтожая бутерброд за бутербродом.

Бабушка допивает кофе, чашка звякает о блюдце, стул елозит по полу – все звуки кажутся мне гулкими. Раздается звяканье ключей, недовольное покашливание и скрип дверок – бабушка открывает буфет. Помимо склянок со всякими душистыми припасами и жестянки с облупившейся надписью «СоСоА» на стол является небольшой мешочек из вытертой до состояния батиста замши, в нем карты, расписанные странными рисунками.

– До начала паштет, – произносит бабушка и идет к холодильнику.

Двери в изобилие распахиваются. Силуэт бабушки, обрамленный неярким светом, клонится книзу, из многообразия кастрюль, мисок, кастрюлек она извлекает дощечку с чем-то округлым, накрытым застиранной льняной салфеткой. Бабушка выпрямляется, ногой закрывает холодильник и разворачивается, собираясь двигаться к столу, как вдруг со стороны входа – двери на «балкону», раздается глухой голос: «…анна …елена». И кто-то стучит в хлипкие двери. Хлопают открытые рамы окон, звякают стекла. В недрах темной квартиры включается само-собою радио – сладким голосом славословит снегопад Адамо.

Бабушка замирает, не закончив шаг – и вовремя – путь ей неожиданно пересекает лиса, взявшаяся из ниоткуда.

Происходит смятение: лиса коротко тявкает, Вакса, дотоле неподвижно восседавшая на подоконнике в обрывках мяты, фыркнув что-то напоминающее: «Воры!», прыгает сверху на юркого хищника.

Лиса, отчетливо смеясь, исчезает во тьме, истаивая словно дым, бабушка вздрагивает и роняет колобок – он падает на половицы старой кухни со странным костяным стуком, я, порываясь встать, смахиваю на пол блюдце, жестянку с какао и что-то еще, свет окончательно гаснет.

Вновь становится тихо.

Я нащупываю спички, тарахтя ими словно кастаньетами, нахожу шандал. С шипением и треском разгорается огонек, пламя брызжет синими искрами.

Бабушка возвышается на фоне окна, неподвижная, словно Ниоба.

– Шукай под столом, – говорит она.

Лезть под стол мне не приходится, тёмный круглый предмет валяется в шаге от меня, я наклоняю шандал – горячий парафин почему-то капает не вниз, а мне на пальцы, вздрагивающий огонек свечи выхватывает кусок пола.

На полосатом бабушкином коврике, поверх крашеных в вишнёвый цвет половиц лежит голова – молодой мужчина, крупные, как у бабушки, зелёные глаза не мигая смотрят на меня в упор с длинного бледного лица, тёмно-каштановые волосы прилипли к вискам и высокому лбу, над красиво очерченным крупным ртом родинка – знак рокового сердца.

Свеча гаснет. Я снова слышу колокол… Быстрая река несет не венок – голову. Ангел, обдуваемый гусиными криками из поднебесья, склоняет темно-рыжий затылок…

– Довольно, – далеко, из другого измерения говорит бабушка. – То маре́ние.

Зажигается свет, радостно хрюкнув, встаёт в строй холодильник, радио умолкает – на полу, который я вчера вместе с братом и сестрой вымел и вымыл, лежит кусок теста, достаточно остывший в холодильнике.

Из открытой банки какао на него осыпалась тёмная шоколадная пыльца, блюдце не разбилось – оно лежит на полу кверху дном, показывая клеймо с орлом. Третий предмет, сброшенный мною со стола – бабушкин кисет с картами, из него выпала яркая картинка. С неё на меня смотрит улыбающаяся лиса: «Лукавый дом. Люби ближнего, но не давайся ему в обман»[19]19
  Колода Ленорман


[Закрыть].

Раскатывание теста, ополоснутого «в трех водах» происходит в молчании, я шугаю скалкой, пытаясь отогнать память о взгляде с пола, бабушка, искоса поглядывающая на меня точно такими же глазами, посыпает тесто мукой и помешивает зажарку в сковороде, приворачивает кран – все будто бы одновременно и легко, как дирижер.

Мы разрываем тесто на два листа, подспудно я ожидаю крови, но ее нет. Бабушка укладывает лист в сытно лоснящуюся форму, парусом в штиль тесто лениво свисает из формы – внутрь мы кладем паштет, кусочки обжаренного мяса, снова паштет, снова мясо, вареные яйца, чуточку зелени. Наконец сверху все это бережно укрывается вторым листом теста – бабушка подтыкает лист по краям формы, словно одеяло. Перекрестив форму, бабушка делает, мастерски орудуя темным ножом с костяной ручкой, в середине пирога отверстие, вставляет туда свернутую фунтиком грубую пергаментную бумагу – это «труба». Не дрогнув, засандаливает в эту «трубу» стакан коньяка. И благоухающий «Белым аистом» паштет уплывает в раскаленную духовку.

– Ешче трошки и воля, – задорно говорит бабушка, она раскраснелась, на лбу у нее след от муки. «Трошки» занимают сорок пять минут. И на сегодня – всё. К празднику нам осталось изловить и приготовить карпов и обеспечить сладкий стол сырником и всякой приятной чепухой вроде яблок, сваренных в вине, коржей для торта и пряников. В очередной раз перемыв перемазанную посуду, вытерев стол и отодрав парафин с пальцев, я разворачиваюсь в сторону бабушки, безмятежно протирающей очки кусочком замши…

– Что это было? – стараясь придать голосу суровость, говорю я.

– Марение, – говорит бабушка. – Они… Адвент, – примирительно завершает она фразу, но слова повисают в воздухе, не встречая поддержки.

Я молчу. Бабушка хмурится. Надевает очки. Поднимает их на лоб. Тарахтит спичками, бросает их на стол, коробок подпрыгивает и катится ко мне. Я прихлопываю его рукой молча.

– Тебе зарано знать, – сообщает бабушка и откашливается. – То не з твоей сфэры.

– Вот как? – как можно более надменно пытаюсь произнести я (выходит плохо). – Значит, видеть не зарано? А пить всякую гадость? А носить в кармане гвозди? А катать головы по полу? А эти… за спиной, которые, везде и повсякчас? Это как? Не зарано? – говорю я, отфутболивая спички назад. – Хорошая сфэра…

– Не кричи, – равнодушно замечает бабушка, – с криком заболит горло.

– Ну так дадите мне отвара, – обижаюсь я. – Два ведра.

– Раньше по шее, – отвечает бабушка, она прячет кусочек замши в футляр и громко щёлкает замком. – Лесик, тебе не нужно то знание, оно опасно, – хмуро говорит она.

На чердаке ветер хлопает ставней.

Я ищу лазейку в обороне – и не нахожу. Медленно мы передвигаемся вокруг стола, бабушка собирает какие-то невидимые крошки со скатерти, слышно, как кто-то идет по галерейке, по занавескам мелькает быстрая тень.

Бабушка тревожно поворачивает голову в сторону окна. На подоконнике появляется остроухий силуэт Ваксы. Я смотрю на мраморную столешницу, и среди вымытой посуды вижу блюдце с ласточками.

– Желание, – торжественно произношу я. – Моё желание. Бабушка вскидывает голову и смотрит на меня в упор, глаза её напоминают крыжовник в солнечный день.

– Алзо, меа кульпа[20]20
  итак, моя вина


[Закрыть], – говорит бабушка и барабанит пальцами по скатерти. – Гречка… Ты хочешь сказать своё желание? Угадала? Говори.

– Киньте бланки[21]21
  карты


[Закрыть], – говорю я.

– Хм!!! – издаёт бабушка и встает, под ее пальцами скатерть собирается рябью. – То шантаж…

– А час назад было насилие, – отвечаю я в тон ей.

– То еще не насилие, – говорит бабушка, – то…

И осекается, садится. Слышно, как звякают ключи от пенала.

– Про́шу, Лесик. Тёмные дни, – говорит она, в голосе ее слышна печаль. – Давай инным разом?

– Ну, тогда гляну сам, – самоуверенно заявляю я и протягиваю руку к кисету. Рука моя словно попадает в крапиву, я ойкаю и дую на пальцы, а кисет, довольно проворно для такой старой вещи, ползёт к бабушке, напоминая толстого таракана-переростка.

– Не хапа́й, не ца́пай… – замечает бабушка и поддёргивает рукава. – Лесик, – говорит она, – но в остатне про́шу, Лесик… Инным разом…

– Нет, сейчас, – говорю я, голос мой даёт петуха. – Я ведь могу посмотреть в воду…

– Обратно шантаж, – произносит бабушка. – Но я предупредила.

Потом она тянет паузу. Намеренно. Несколько раз встает в поисках сигарет, спичек, очков, чернослива, гребня, наливает оскорбленной на весь мир Ваксе сливок, выжидательно смотрит на духовку и от неистребимого желания выжить меня прочь из кухни даже нудно стирает в раковине кульки из-под молока и развешивает их почти над моей головой. Кульки зловеще являют своё чёрное нутро, капают почти на меня, но я и не думаю уходить. «Крестоносцы» ли, телевизор – там все ясно и бестрепетно, как вчера или до того. А нынче дар, он просится на волю и тучи сгущаются где могут – вне круга света на серой скатерти…

Раздосадованная бабушка выключает духовку, посопев и покашляв, ставит в середину стола плошку с розмарином, я раскладываю кусочки коричневого сахара – серая скатерть идёт еле видимой рябью. Бабушка раскуривает дымучий Лже-опал, открывает замшевый кисет. Достаёт колоду. Тасует. Шелестят по льну пёстро раскрашенные картонки.

– Я скажу что вижу, – говорит бабушка раздражённо. – То примусо́во[22]22
  вынужденно


[Закрыть], так и знай – моей воли здесь нет.

Слова вылетают из нее вместе с дымом, оставляя по себе горький запах табака и вишни. Я молчу, привкус зелья из погибшей чашки стучит в мое сердце.

Моя бланка «Тучи», она ложится первой на серый фон, чуть ли не сливаясь с ним – и без того серое небо на карте затянуто плотными облаками, солнца почти не видно, от сильного ветра клонится к земле дерево внизу картинки. Тучи омрачают: символизируют неприятности, недомогание, нежелательное и несут неясность. Это карта тёмной стороны – смутное предвестие.

– Буду короткой, – мрачно резюмирует бабушка, выложив пятую картонку.

– В бок вас не толкаю, – в тон ей говорю я.

Карты лежат рубашками кверху, все рубашки синие с золотом – ночное небо и несколько звёзд на нем, на всех рубашках виднеются отпечатки пальцев – карты самодельные, бабушка, как это полагается всем нам, отмеченным Царицей Субботой, нарисовала их сама: в том самом году, когда набережная Аппель, усилиями нескольких гимназистов приобрела мировую известность. С тех пор колода не разлучается с бабушкой, чехол подыстёрся, но не карты.

– Все зыбко, обман один, – говорит бабушка, и открывает картинки: на первой всадник, на второй парусник, на третьей совы, на четвёртой – башня под знойным небом Прованса. Пятую карту бабушка оставляет лежать лицом вниз. В кухне становится ощутимо холодно.

– Зимно как, – говорит бабушка, поводя плечами. Она касается карты со всадником. – Гость, посланник, весть… он идёт и скоро будет… Как некстати ты то затеял – думала к нам, выходит к тебе… Говорила – мне было знание… Теперь идёт к тебе. Однайшёл[23]23
  отыскал


[Закрыть], – отвечает словно сама себе бабушка. Розмарин в плошке начинает шуршать, по серой скатерти идет новая волна зыби, кусочки сахара раскатываются в разные стороны. Тяжело, словно ревматик со стажем, скрипит всеми своими вишнёвыми составляющими стол.

Проснувшаяся Вакса вскидывается на подоконнике, рычит. На всех картах тускнеет, а затем словно оживает изображение. Горами встают волны в сердитом море, тени от них ложатся на беззащитный корабль, на его палубе виднеется точка, изображение меняется, палуба становится ближе, видно как ветер треплет дырявый парус. Беспокойно бьют конские копыта об гулкие доски палубы – всадник здесь, лицо его скрыто в тени черной треуголки. Ветер раздувает мрак, гудят кроны сосен, совы топчутся на толстой ветке, беспокойно ухая. По лесной дороге несется тёмный силуэт, яростно храпит конь – всадник здесь, совы в панике улетают. Тучами затянуто обычно весёлое небо, лишаями ложатся тени на безмятежную башню. По мосту под нею летучей мышью из ада мчится всадник – синие искры разлетаются из-под копыт скакуна – конь сделался вороным, чернее ночи камзол ездока, треуголка напоминает хищный клюв. Бабушка смахивает карты на пол, окурок вот-вот обожжёт ей пальцы. На столе остается лежать последняя карта, кверху рубашкой. Карты на полу тоже мерцают желтыми точками рубашек – кроме одной – рисунок её не виден.

– Я же говорила, говорила, но тебе лишь бы спорить, – повторяет бабушка. – То кто-то сильный, надто моцный, не стоило и смотреть на него.

– Надо знать опасность в лицо! – безответственно заявляю я и тянусь к последней карте на серой скатерти. – У меня теперь колокол в голове! Звон!

Бабушка, посмурнев лицом, от души лупит меня по руке.

– Перед всем, опасность не должна видеть тебя!

Она встает и, нагнувшись, с немалым кряхтением собирает карты с пола. Заметно, что на лицевую их сторону она старается не смотреть. Пользуясь моментом, я переворачиваю оставшуюся на столе карту – на бескрайнем поле все ветра мира качают высокие ковыли, огненно-рыжая лиса, подняв лукавую чёрную морду к тёмной фигуре на нетерпеливом коне, что-то явно объясняет ей, помогая себе эффектно выточенным хвостом. Появившаяся внезапно, словно кобра из корзинки, бабушка рявкает:

– Цо то за глупство?! Кому сказала не займай? – и отбирает у меня мелькнувшую прощальным всполохом лисицу. Из-под стола доносится шипение, короткий удушенный вскрик, словно кому-то вздумалось кричать шёпотом, и вылазит Вакса, в зубах у неё карта. На карте нарисована змея, несколько конвульсивно пытающаяся уползти за границы рисунка, на спине у змеи отчётливо видны следы когтей.