Текст книги "Случайному гостю"

Автор книги: Алексей Гедеонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

– Бесстыжим!!! – объявила примотанная к стулу Цыганка.

– Чудо, чудо… – возвестил наш явно заторможенный Ангел и дождик, скрывший его лик, чуть заметно колыхнулся.

На этом слове двери в бабушкину комнату отворились и в кухню важно вошли Волхвы.

– Книжники́ и чародеи – что спешите Иудеей? – потрясенно спросил я.

Корона жгла мне голову и Волхвы выглядели слишком реальными. В кухне запахло давними мазями.

«Кто-то тут жёг ладан, – тревожно подумалось мне. – И… и… пожалуй, янтарь, – подсказал мне Дар. – Что-то из иллюзий – лимон или апельсиновое дерево, но не может быть, чтоб бузину, ведь Вигилия…»

На зубах моих скрипнул песок.

Самый старый Волхв глянул на меня синими глазами и немного гортанно сказал:

– Спаситель в городе хлеба живого…

Мавр средних лет, близоруко моргнул в мою сторону и продолжил:

– Родится в скале – и не будет иного…

Молодой, высокий негр в алом, затканном серебром шёлке, склонив учёную голову, промолвил:

– …царя – ведь пришли мы не зря…

Дар громыхнул во мне – я посмотрел на свои руки, так внезапно отяжелевшие – каждый палец, изуродованный артритом, украшало по два-три перстня – все с красными камнями, до самого подножия струилась, обволакивая меня, тяжелая багряная ткань.

Ангел, явно став выше ростом, и, глянув на волшебников сквозь подозрительно оживший серебряный дождик, изрёк печально и задумчиво:

 
– Идите иным путём,
К Ироду не ходите:
Ирод лишь смущает,
Всех созывает,
Младенцев избивает…
 

«Персидская сказка»… – посетила меня одинокая мысль. В который раз пол нашей кухни, содрогаясь, пропускал сквозь себя мрамор иных палат – ныне навеки скрытых горой Мориа.

– Красный человек!!! – охнула Цыганка и закрыла лицо шалью, оторвав полосу бахромы. Пастушок провел по перемазанному лицу ладонью, оставляя на лбу и переносице полосы, было слышно, как цокают его зубы.

– Я вам покажу кто тут Царь! – каким-то непонятным, выкручивающим язык наречием прокаркал я. – Грамотеи, тоже мне… Взять их!!!

Воин, в «крепостном венке» поверх касика, изуродованный шрамами, значительно превосходящий Яну размерами, почтительно стукнул древком копья о пол – существенно мстя нижележащим Вороновским, и протянул руку – здоровенную лапу в кожаной перчатке без пальцев, вслед Волхвам…

Дверь из коридора в кухню распахнулась и звякнула стеклами в переплётах. Чёрт, сидящий и радостно хихикающий на пуфике, получил по спине и свалился на пол. Волхвы расступились, воин растерянно потоптался на месте и шагнул назад, рука его нерешительно ухватилась за гладиус.

На пороге возвышалась фигура: высокая, бесформенная, мерцающая покоем лилий из долины теней, вся в белом.

– Я Смерть, – просто сказала она. И в кухню вполз нехороший холод. Вздрогнув и пустив искры, угасли свечи в венке, в люстре упало напряжение, свет её сделался слабым и багряным… его хватало защитить стол, всего лишь.

Пастушок отполз подальше – к Ангелу, туда же отступила обронившая гулкую гитару Цыганка. Ангел, поймавший в складки своего дождика и одеяния отсвет с улицы, сиял ровным нездешним серебром.

– Пойдем со мной, – сказала фигура и как-то внезапно оказалась у подножия трона, воин упустил копье и щит и, сорвав с головы касик, отполз подальше.

– Не защита, – почти ласково заявила вслед ему Смерть. – Пойдем же, Царь жестокий.

– Ну хоть день… – простонал я.

– Нет, – покачала головою Смерть под своим покрывалом. – Ни дня!

– Ну хоть минуту! – издал я хрип на неизвестном наречии – руки мои и ноги выкручивал жалом смертельный холод – будто в каждый сустав заполз ледяной червь.

– Ни одной, даже самой маленькой, минуты, – деловито обронила Смерть. – Конь заждался, – сказала она, как-то вдруг. – Ты готов?

«Даже если я скажу „нет“, – подумал я. – Она не отстанет. Всё-таки Смерть».

Все сильнее свистел ветер, и вот уже дрогнули, начав расползаться, стены кухни, впуская в себя базы мраморных колонн мегарона… И на них была кровь, пролитая по моему велению, что если к ней добавится ещё чья-нибудь?

Ангел по-прежнему источал ровное мягкое сияние и все ближе жались к нему: испуганная, погрузневшая Цыганка и чрезвычайно замурзанный, босоногий пастушок в какой-то рванине. Чёрт, уютно устроившись меж мраморных баз, продувал оброненную Пастушком дудку.

– Хха, – сказал он и глаза его, сквозь черную ткань блеснули алым. – Хха! Ирод, проклятая душа! Я ждал тридцать семь лет и три года, покуда до тебя дождался. Поторопись! – И он выдул в дудочку трель горна из «Пионерской зорьки».

Волхвы полупрозрачной группой теснились у погасшей «Весны».

– О Ироде… За твоя превеликия злости Придет гибель-дзябель И поберёт чёрт душу твою и кости, – сказал Балтасар. Остальные покачали головами.

– Аз злу непричастен, Ирод есмь предвластен, Царствовать – царствую. Царство мати – маю. Равного себе не знаю, – ответил я положенную формулу.

Почти негнущимися пальцами, распростав полы и складки персидской хламиды, я нашел брюки – тело мое, чужое, оплывшее и неуютное, еле втискивалось в трещащую ткань, – в кармане нащупал свежий и прохладный листок, ничуть не пострадавший от столкновения с лицедейством.

– Без стона и прихотей, – просипел я, усилием воли отгоняя рваное и клокочущее наречие, раздирающее мне гортань, и бросил листик. Между собой – почти не собой, и Смертью.

Листок звучно шмякнулся на пол и тут же начал разрастаться, пуская вокруг себя цепкие изумрудные побеги. Смерть невидно глянула вниз – к подолу своей хламиды. Подорожник, не теряя ни минуты, оплетал кругом трон – золотой трон в мраморных чертогах Иродиона, с каждым новым витком становящийся… стулом, старым стулом с высокой спинкой из бабушкиной кухни.

– Ну надо же… – процедила Смерть из-под своего покрывала. – Всюду жизнь.

И она, ловко перевернув косу, широко смахнула с плит, потихоньку приобретающих очертания старых добрых вишневых половиц, зеленую и упругую поросль.

– Тиинннк, – чисто и звонко сказала коса.

Подорожник пошел в рост, раскинул лапы-листья и выпустил пики соцветий, делая круг у трона все шире.

– Вот дрянь! – звучно произнесла Смерть и принялась работать косой. – Я доберусь до тебя!!! Маленький негодяй, ты посмотри только, как посмел… – и она дунула из-под своих шелков на траву. Ряды подорожника почернели, но тут же брызнули новыми листьями, тесня белую фигуру к двери. Смерть хмыкнула, лихо шарахнула косой и сердце моё на долю секунды вздрогнуло и замерло, будто следя за лезвием – чёрно-красным и беспощадно вспарывающим ряды моей защиты. В углу раздался сдавленный крик; к изножию Ангела припала лохматой кучей цыганка, рядом с ней поджимал босые ноги пастушок. Смерть на миг замерла – и готов поклясться, улыбнулась.

– О!!! – сказала она. – Кончились крупные – возьмём мелких. И развернулась в сторону некогда беспечных колядников.

Тут Ангел распростер руки и как-то по особому повёл крылами. Свет в кухне стал ярче, робко затеплилась в Венке Пастушья свеча, за ней почему-то Ангельская – мрамор Иродиона поблек и стал зыбкой дымкой, рябью, марением.

– Не бойтесь!!! – сказал Ангел, звучно и глубоко. – Тьма миновала…

Смерть как-то осела и перестала махать косой.

– Но-но, – сказала она Ангелу. – Ты знаешь ли мой чин?

– Я узна́ю тебя в любой личине, – несколько загадочно ответил Ангел.

– Не люблю, когда мешают, – заявила Смерть и передёрнулась.

– Вот и обожди! – раздалось в спину белой фигуре. На пороге кухни стояла бабушка. Волхвы поклонились ей и растаяли, оставив по себе неуловимый дух ладана.

Бабушка поднесла кулак ко рту, возникшая за ней, улыбающаяся кузина Сусанна повторила её движение с величайшей точностью.

– Нашли время кашлять… – сварливо подумал я. И пошевелил пальцами – своими, абсолютно двенадцатилетними, без перстней, шрамов и артрита.

Вместо кашля бабушка произнесла в кулак несколько хрупких слов – крошками от хлебных палочек они рассыпались по кухне и запрыгали по полу, те же слова повторила кузина Сусанна.

В воздухе мелькнул давний знак – нечто похожее на покореженное Н.

– Лучше бы и не просила! – в сердцах сказала бабушка и тронула гемму.

Я быстро снял корону и бросил её как можно дальше. Мелькнули марением зеленые каменья, тускло блеснуло золото… картонка, оклеенная фольгой, шмякнулась на пол. Со Смертью произошло нечто странное – она потускнела, стала ниже, неуклюже потянулась ко мне косой, выронила её и совершенно нормальным голосим сказала: – Я уже тут вспотела под тряпкой, когда конец-то?

Ангел вслед за Смертью тоже словно обмяк, с крыльев его полетели на половички скомканные пёрышки, палка заплясала в руках; запинаясь и отодвинув с лица дождик, тётя Женя пропищала скороговоркой:

 
Не плачь, Рахиль, зря чада тело
Не убиют душу военным крылы
Но Бог прини́метв своя святыни
Маленькое чадо в рае будет радо.
 

– Вот это так говорят Ангелы? – спросил Чёрт. Хрустнув суставами, он поднялся с пола и стянул с себя маску-чулок. – Халтура! – рявкнула тётя Зоня в лицо сестре.

Цыганка, живенько подобрав гитару, уселась по турецки и при втором голосе – Пастушке, затянула:

 
– Ободега, Вичинега!
Всепочтеннейшей публике
Многая лета!
 

Все колядники поклонились, мы вежливо захлопали в ладоши. Из бабушкиной комнаты вышла Вакса, видимо на овации и второй поклон.

Раскланиваясь, Смерть стянула с себя саван – старую простыню… Выпрямилась…

– Евунця!!! – потрясённо сказала бабушка. – На Бога…

– Меня пригласили, – ответила Ева, расстёгивая верхние пуговички на блузке. – Здравствуйте, тётя Лена.

– За стол, – сказала бабушка в ответ и кашлянула в кулак. В венке загорелись ещё две свечи.

– Ты, Гелюня только не сердись… не сердись, – виновато произнесла высокая и хрупкая Сусанна, мелко перебирая лапками по пуговицам жакета и покачивая головой, – но я скажу. Скажу! Тут черезмерно чар!

Тётя Женя, обильно посыпав всё перьями, стянула с себя халат; палку со звездой она отставила в угол.

– Это часть природы кухни! – помолчав, изрекла бабушка и потрогала гемму.

– Прямо как тараканы, – склочно сказал я и слез наконец, со стула. Слева в спине что-то болело. За столом происходила суета, Витя жадно пил компот. Сажу с лица он смыл. Почти.

– Иди и принеси мне книгу, – велела бабушка.

– Старую? – переспросил я и помассировал спину.

– Самую старую, – ответила бабушка. – Евангелию.

И она улыбнулась. Человек в зелёном, стоявший у стола, улыбнулся ей в ответ.

– Без стона и прихотей, – сказала бабушка и поправила прядь. – То мудро. И тяжко.

Она посмотрела на меня и вздохнула;

– Но не будь смутный. И поторопись. Ты вечно тянешь…

Есть три типа колдовства – сон, любовь и вражда.

С некоторых пор мне по-настоящему интересны чары вражды. К сожалению, Старая Книга, в те нечастые случаи, когда мне удаётся сунуть туда нос, высказывается более чем путано и, как мне кажется, неспроста. Ну как можно понять и не принять за издевательства такое: «Завязав узелок, вы легко можете наслать кротов и лесных мышей в сад, чтобы испортить деревья, фрукты и овощи…» В ноябре бабушка забыла Старую Книгу на столе минут на десять, и мне удалось вычитать по-настоящему ужасную вещь – можно лишить человека аппетита, подложив ему под тарелку иглу, которой шили саван…

Старая Книга полна подобных изречений, смутных запахов табака, пороха и крови, завораживающе отвратительных рисунков. Не хватает обложки и оглавления. Недостаёт нескольких страниц. Никогда мне не узнать, кто и когда напичкал ее столькими подробностями. Люблю читать её при бабушке – та, подозреваю, давно бы скормила её кладовке, но и Старая Книга не из простых, по-моему, она мастер по прятанью, абсолютно.

Вот мнение Старой Книги о колдунах, спиритах и прочих ворожеях:

«Такие люди безусловно должны быть уничтожены при встрече, потому что непостоянны, опасны, умны, умеют увлечь и дать собеседнику призрак сиюминутного счастья…»

Не так давно, пока бабушка выясняла по телефону расписание своих дежурств, на краешке страницы, полуприкрытой «Экраном» с влажноокими брюнетками, я прочитал:

«Для благомыслящего человека чары над лягушкою есть совершенный вздор…»

– Вот ты всё шпикуешь[128]128
  шпионишь


[Закрыть] и подглядаешь, – прошептала «отсоединившаяся» бабушка мне в ухо, – что, интересно, хочешь там увидеть?

– Заклинательную песню… – браво сказал я и сдвинул «Экран» дальше.

– Не иначе, зачаровывать дневник? – поставила вопрос ребром бабушка.

– Ваша ирония неуместная, – отбился я и вытянул шею. Перед тем как бабушка захлопнула Книгу: «Чары хранятся с большою тайною и покупаются дорогою ценою» – успел вычитать я.

Все по-настоящему важные Книги, все они обшиты черным коленкором. В том числе и наше Евангелие – старое и чёрное, с почти стёртым крестом на обложке. Я принёс Книгу Книг и положил её прямо на стол. Все встали. Бабушка торжественно кашлянула в кулак, и открыла Благую Весть. Неля уронила клипсу. Витя с сожалением отставил кувшин с компотом.

– От Йоанна, глава первая, – сказала бабушка и перекрестилась. Кузина Сусанна поскребла скатерть тёмно-красным когтиком. Через кухню с топотом пробежала Вакса.

– Йоанн сказал им в ответ: я крещу в воде; но стоит среди вас Некто, Которого вы не знаете… – прочла бабушка и с треском захлопнула Писание.

– Всё? – удивлённо сказал Витя. – Это уже всё? А где про перепись…

– В горкоме, – сухо заявила тётя Зоня. – Мама, можно кушать?

– Амен, – ответила бабушка. – Ешьте.

– Амен, – протянули мы нестройным хором.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

продолжительная,
в которой делятся, двоятся, забываются и прозревают
При участии фантома и компота

– Печальные сказки хороши зимой…

Синяя с золотом тарелка. Такие же, как и у всех нас, сидящих за столом, столовые приборы – разномастное фра же со стёртыми гербами. Бокал. Высокий тюльпаноподобный бокал, незаметно отливающий на свету вишнёвым, красная стеклянная рюмочка. Все это немного небрежно накрыто старой льняной «серветкой» и стоит на мраморной столешнице буфета. Нас восьмеро за столом; прибор девятый – Случайному Гостю.

Во многом это лишь символ – прибор для отсутствующих родственников, иногда для недавно умерших. Предназначен он также всем, оказавшимся под Рождество в дороге или застигнутым у порога бурей. Никто не знает, кем может оказаться Случайный Гость, если он явится за стол. Хорошо бы он оказался темноволосым парнем. Говорят, это сулит удачу. Впрочем, если в дверь постучит немолодой мужчина и попросит крова и убежища для себя и усталых спутников – женщины, почти девочки, утомлённой долгой дорогой, и крепко спящего младенца – не стоит отказывать. Вот уже две тысячи лет длится бегство в Египет: дорога беглецов пустынна, лёгок узел со скарбом и так тяжка ноша изгнанников. Возможно, когда женщина снимет тёмный платок, вы заметите семь звёзд в её волосах – поклонитесь ей. Но не стоит докучать путникам просьбами и жалобами – места за столом и угощения хватит для всех. Пусть скитания прервутся хоть на ночь, а Мать и Дитя отдохнут – ведь путь их так далёк, и окончится лишь когда последний беженец вернётся под сень родного крова…

Заглянувший в Вигилию может быть знакомым или роднёй. И может быть не совсем человеком, и даже не человеком совсем. Вообще-то гостей должно быть чётное число, а кушаний – нечётное. Блюд должно быть семь, девять, тринадцать…

В эту ночь мы обязаны ждать…

На безымянном пальце левой руки в старину носили обручальное кольцо – считалось, что от этого пальца прямо к сердцу пролегает сердечная вена – «дорога любви». У основания этого самого безымянного пальца у меня родинка – это означает, что я ловко создаю иллюзии, склонен к негативным влияниям и рано овдовею…

– Лесик, – сказала Неля, – заканчивай пальцы разглядывать, пора делиться облатком.

Бабушка, сопровождаемая ароматами табака и «Быть может», обходила стол, раздавая сидящим за ним облатки – тоненькие листки пресного хлеба. Освящённого.

Абажур раскачивался над столом – светлый и радостный, бра над тахтой тихонько звенело подвесками. «Весна» ожила и решила показать балет «Щелкунчик» – в дом советника съезжались гости…

Я сидел рядом с кузиной Сусанной, от неё пахло пудрой, свечками, и бархатом.

Кузина Сусанна работала в театре и была «на полставки чародейкой» – гримировала «всяких мумий под молодость».

Когда у всех в руках оказалось по облатке, бабушка уселась во главе стола, что-то буркнула в кулак и сказала:

– Теперь пожелания.

– Я хочу компота! – вдруг брякнул Витя. Ева поднялась и протянула руку за опустевшим графином.

– Я схожу, – как всегда размеренно произнесла она и двинулась к холодильнику. Бабушка сдвинула брови.

Тётя Женя, традиционно лучась безмятежностью, отломила кусочек бабушкиной облатки.

– Здоровья тебе, мама, – сказала она и положила частичку в рот.

Бабушка отломила край хлебца у кузины Сусанны. Кузина протянула сухонькие, неартритные пальцы к бабушкиной облатке и отломила частичку.

– Будем держаться, – сказала бабушка и отправила оплаток в рот.

– Назло врагам, – протарахтела кузина и съела свой кусочек.

– Амен! – сказали в один голос старые сёстры.

Тётя Зоня повернулась к дочери своей Яне, с хрустом выломила у той чуть не пол-облатки и, изничтожив хлебец, сказала:

– Чтобы ты меня не злила!

Яна поморгала тщательно накрашенными ресницами, обломила половину материнского хлебца и, прохрустев им, капризно пискнула:

– Фтоб ты не жлилашь…

Мы с Витей, через стол, преломили освящённый хлеб.

– Чтобы ты ничего не терял, важного… – сказал я и положил в рот окраешек Витиной облатки. Жевать облатку нельзя, молча я проглотил кусочек «Божего Тела».

– Чтобы эта ерунда тебя не касалась, больше, – отломив край моей облатки, сказал Витя и покраснел. Я решил промолчать.

Суета за столом продолжилась ещё минут десять. Я молчал. Свечи в венке радостно потрескивали. «Весна» источала музыку. Кузина Сусанна рядом со мной рассказывала всем, подходящим к ней, что видела их во сне заколотыми: «Это же к встрече!» и желала весёлых праздников.

Кто-то тронул меня за левое плечо. Посчитав до пяти, я оглянулся. За плечом стояла бабушка и улыбалась.

– Вот уже суеверный! – сказала она мне, я отломил кусочек её облатки. – Бабушка, – сказал я, сжимая в пальцах прозрачную частицу, – я вам желаю… Желаю вам…

Облатка раскрошилась.

– Позже скажешь, – рассудила бабушка. – Теперь очередь моя, – и она попыталась отломить от остатков облатки краешек. Священный хлебец рассыпался, в бабушкину ладонь скатились крошки. – Что-то не то с желаниями, – озадаченно сказал я.

– Не будь смутный, – подытожила бабушка и подхватила из ладони остатки облатки.

Вернулась Ева с полным графином компота.

– Я посмотрела, – сказала она, подойдя близко-близко к Вите, – компота там много – ты напьёшься. Наш кармалита залился багрянцем.

– Кутя, вот кушанье правдыве на Вигилию, – сказала кузина Сусанна. – Остальное – коронярские[129]129
  истинно польские


[Закрыть] лакомства. Ты тоже так считаешь Гелюня?

Слово «коронярские» приобрело в карминных устах кузины Сусанны особенно презрительный оттенок.

– Каждый имеет свой вкус, – задумчиво ответила бабушка.

Тётки угодливо поддакнули. Они эту кутю обожали, а я терпеть не мог – серое нечто из ячневой крупы или пшеницы, мака и мёда.

– Ешьте, ешьте! – сказала бабушка. – Угощайтесь…

– Слишком мало сала! – безапелляционно заявила тётя Зоня, заботливо подъедая гречку с тарелки. – Каша постная такая получилась…

– Мышильда и семь её сыновей съели все сало, – заметил я. – Оставили записку: «Лопнем, но Варчакам не достанется бэкон…», знаете, тётя Зоня, такие крошечные буквы.

– Лесик, – просипела тётка надменно, – я и не думала с тобой разговаривать.

– Напрасно, – сказала бабушка и взяла соусник. – Совершенно напрасно.

– Как это понимать: «напрасно»? – заносчиво спросила тетка.

– Напрасно не думала, – невозмутимо закончила бабушка. – Это никогда не лишнее.

– Весь день сегодня несёт дымом, всё провонялось, – пожаловалась тётя Женя Еве. – Думала, может торф где горит. Так нет – зима. А тебе дымом не пахнет?

– На меня упал один раз окурок, с какого-то балкона, – вставила кузина Сусанна, – и шапка дымилась. Так радовалась: пахнет дымком, иду по Легионам, на меня все смотрят, улыбаются. А шапку жалко.

– Это накурила мама, – выдала тётя Зоня.

– Что, на весь город? – храбро пискнул я.

– Лесик, – сказала тётка, – ну что ты лезешь во взрослый разговор?

– Я никуда не лезу, – сказал я, радостно предчувствуя ссору. – Я дома сижу. Это тут кто угодно лазит к столу. Правда, бабушка?

– Май менший язык, – ласково ответила бабушка.

– Зоньця, – обратилась она к дочери. – Обнеси борщиком всех, будь ласкова…

– А где у вас тарелки? – свирепо спросила тётка.

– А что, у вас они в ванной? – выдвинулся за линию фронта я.

– В шпальне… – ответила Яна.

Все удушенно захихикали. Тётя Зоня громыхнула стулом и пошла за тарелками, свежевымытые рыжие волосы её развевались, поблескивая отдельными серебряными ниточками. Вакса проводила её задумчивым взглядом и мяукнула.

– Я знаю, – раздражённо рявкнула тётка.

– Это только начало, – вставил я. – Потом они говорят обо всём. Не могут наобщаться.

Тётя Зоня принесла тарелки и бухнула ими об стол.

– Так просто их разбить нельзя, – добродушно сказала бабушка. – Абсолютно.

Тётя Женя поднялась с места и погладила сестру по плечу.

– Давай я, – проговорила она.

– Сейчас вы меня обидели, – скандально заявила тётя Зоня. – Все! Я что, не способна налить борщ? Вы так считаете? Да?

Вакса ещё раз мяукнула.

– Вот видите, – мстительно сообщил я. – Сейчас обсудят сапоги. И польский крем по пять ру…

– Заткнись! – сказала тётка. – Паршивец…

– Так! – сказала бабушка и поднялась из-за стола. – Я терпела достатно. Изымаю зло!

Вакса укрылась под тахтой и оттуда громко чихнула. Бабушка вытянула руку и провела открытой ладонью, очерчивая круг. У меня засвистело в ушах и вдалеке, ударяя гулом в солнечное сплетение, грянул колокол.

«Защиту ставит. Сильную какую… – подумал я. – И марение. К чему бы?» И ухватился за цепочку.

В углу кухни упал на пол веник, за стеной в бабушкиной комнате глухо бахнул уголёк в печи. Ножи с противоположной стороны стола – у Вити, у Нели, у тёти Жени, свалились вниз, на половички.

Взгляды гостей расфокусировались… Бабушка сгребла в кулак из воздуха нечто чёрное и даже на вид липкое и решительно прошагала к раковине, смыть это с ладони.

– Радикално, – одобряюще сказала кузина Сусанна, – а суставы, Гелюня? Не болят, после?

– Арбитрално, – ответила бабушка. – Суставы отболели. Не люблю пустые ссоры. И она хлопнула в ладоши.

За столом произошло движение. Неля отбросила волосы на спину, что всегда служило хорошим знаком и сказала:

– Такая ёлочка получилась, ну как в сказке. Наверное сфотографирую даже. Шумно поглощающий компот Витя кивнул и из кружки промычал:

– Как ты только влез туда, я бы вот не смог…

Тётя Зоня, мирно приобняв сестру, рассказывала ей про лыжников.

– И он говорит мне: «Вы знаете, вы просто как девушка, сзади…»

– Да там, наверно, скукотища, – отвечала ей разрумянившаяся тётя Женя. – Ты уже попробовала мамины грибы?

Яна, увлечённо шепелявя, говорила Еве:

– Я ей шказала – по тришта не вожьму, может за двешьтипииисят. Я деньги не печатаю. А они ж на ней как на корове. А она: «Та я их продам шразу!» И вот нофитшя-нофитшя, а никто не берёт – у нас же тут вше беж фигуры…

Ева кивала в такт, и дымчатые очки её хранили абсолютное спокойствие – у Евы было плохое зрение.

Бабушка оказалась рядом как всегда незаметно и сразу взяла меня за ухо.

– Очень. Очень больно, – сообщил я. И ухватил со стола Евангелие.

– То ешче не очень, – возвестила бабушка, негодуя от невозможности дёрнуть рукав. – Мне больнее! Значно!

И она поволокла меня в комнату. К себе.

В «ванькирчике» было жарко – бабушка натопила «грубку»[130]130
  печку


[Закрыть].

– Лесик, – спросила бабушка сжимая моё ухо. – Что то означает?

– Оторванное ухо – символ разрыва отношений, – прошипел я. – Я просто уверен.

– Что ты можешь знать о разрывах… – сказала бабушка с профессиональной ноткой в голосе. – И об отношениях?

– Сейчас всё и узнаю, – поддержал тему я. Бабушка отпустила ухо. Нехотя.

– Ты заметил веник? – спросила бабушка, я решил помолчать. – А ножи?

– Зажим, тампон и скальпель… – не смог удержаться я. Бабушка пошевелила пальцами словно спрут. Я положил, наконец Евангелие на этажерку и ретировался в арку окна – за спиной моей мелькала в снежных хлопьях улица Коперника, отделённая от меня двумя рамами и бокалом с солью.

– Так не было никогда, – сказала бабушка по-польски, провела рукой по лицу, поправила волосы и уставилась на меня странно переливающимися в полутьме глазами. – Не должно было быть. В моём доме… Вот разве в войну… Такое…

– Вас тягали за уши? – светски осведомился я с подоконника.

– Если б только это, я потерпела бы, поверь, – заявила бабушка и откуда-то вытянула сигарету. Сделав пару затяжек, она коснулась геммы и сказала:

– Мы все тут считай что умерли…

Из комнаты долетел взрыв хохота и музыка из телевизора.

– Что-то не похоже, – поёжился я. – Сильно весело.

– Так отож, – «не по-пански» заметила бабушка и прикончила окурок в черепахе. – Я знала, что так кончится. Знала. Ту думу гна́ла от себя.

– Я, бабушка, устал от загадок, – сказал я и переместился в кресло – несмотря на печку, по ногам шёл противный сырой холод – Не говорите намёками.

– Но я скажу, – заявила бабушка и как-то недобро зыркнула в мою сторону. – Охота в доме!

– Бесполезное занятие, – отозвался я. – Кого тут травить? Ваксу?

– Иная Охота, – сказала бабушка и вывернула из перстня синий сапфир. – Не тутейша. Надхмарна[131]131
  Нездешняя. Заоблачная


[Закрыть]. И она щёлкнула пальцами, троекратно.

Мне показалось что на меня обрушился водопад, тонны ледяной воды и льда, и дышать мне стало совершенно нечем. Правда беспощадна, а Знание немилостиво.

– Кто… кто… кто… – захлёбываясь, прохрипел я.

– Вот мне видится – ты, – сказала бабушка и поднесла сапфир ко лбу.

В комнате стало жарко, воздух заструился, будто вырвался из печи. У меня свалился с ноги тапок.

– Я изымаю зло, – размеренно сказала бабушка и протянула ко мне обе руки – сапфир, словно приклеенный к её лбу, сиял звездой вечерней над бабушкиной переносицей.

У меня заломило в висках, так иногда бывает перед оттепелью.

Бабушка озадачилась.

– И что ты чувствуешь? – спросила она не опуская рук.

– Несостоятельность вашу, – обиженно сказал я и отбросил головную боль – что-что, а это я могу с восьми лет.

– Но-но, – заявила бабушка и зарядила в меня чем-то пакостным из Старой Книги. И ведь целилась в лицо, а это негуманно – прежде связывают руки.

Вообще-то хвастаться мне особенно нечем, но память у меня хорошая.

Это я к тому, что привык повторять заклятья за бабушкой, иногда они даже срабатывают – самые простенькие, конечно. К этой тарабарщине я добавил:

– Такому не бывать…

И ничего не случилось – лишь из воздуха, осыпалась серебристая, горько пахнущая пыль.

Бабушка раскраснелась, откуда-то извлекла маленький корешок-штап – сантиметров десять, и прицелилась. Судя по тому как корень сиял во тьме, ему было вполне по силам наделать из меня пучков по тридцать копеек.

– Ох, подождите, бабушка, будет убийство, – пискнул я и скрылся за спинкой кресла. Синий бокал принял удар на себя и рассыпался между рамами гранулами стекла и соли вперемешку.

– Вылезай, нечисть, – грозно сказала бабушка. – Отступись от моей крови.

– Во-первых, я мылся, – ответил я, храбро перебираясь под письменный стол. Бабушка и «штап» атаковали меня сверху, но промахнулись.

– Во-вторых: это просто некрасиво – я не он.

С меня свалился второй тапочек и мужественно встретил свой конец – сфокусированный корнем Дар, мягко полыхнув бело-жёлтым светом, превратил бедное изделие во что-то пыльное. Пища́, оно скрылось под плинтусом.

 
– Выплетаю и свиваю,
Путаю и отражаю.
Где сейчас прольётся свет,
там меня в помине нет, —
 

забормотал я, чувствуя, что бабушка и корень не уймутся, доколе не загонят под плинтус и меня. И настоящее раскололось…

Старая Книга – да не порвётся шнур из серебра, не лопнет перевязь из золота – называет это Астральной проекцией, но как, я уже говорил, совать нос в Книгу мне не вольно, и я запомнил как смог – «Старательная протекция». Вызывало в памяти диапроектор, с его волшебными картинками на стене и танцующей в луче пылью… В общем, частица меня – фантом, проекция, тень пылинки из луча, неуловимое обличье – оказалась у бабушки за спиной. Бабушка занесла корешок над столом и, по всему видать, прицелилась верно.

– Mizerere Mere, – тихо оказал я, – как еще может говорить тень. – Mizerere me…

Она повернулась ко мне, к нему, быстро – необычно быстро для себя, а тем более для своих лет. Лицо её плыло в тысячах иных обличий и глаза были древнее всего виденного ими света.

– А то канапа пана кота![132]132
  палиндром


[Закрыть] – прокричал я-двойник и зажмурился.

Истинный я – худой темноволосый мальчик с разноцветными глазами – вылез из-под стола и увидел занесённую над Проекцией погибель. Стало страшно.

Помолчав минутку, бабушка сказала:

– Тот кот нечисти не по силам. Такое. Чего-то вас двое?

Так мы и стояли – фантом, бабушка и я… Тоненько свистела печь, потрескивали половицы, растаявшие комочки снега глухо шлёпались о цинковый отлив окна. – Бом… Бом… Бом. Боль. Дар печалил нас.

– Какие заклинания давние тебе известны ешче́? – спросила бабушка и заставила «штап» – посох, палочку – раствориться в пропитанном магией полумраке.

Фантом значительно выцвел и состроил загадочную рожу.

«Это вот так я думаю? – угрызнулся я. – С таким вот лицом?»

– Но так что из заклятий ты знаешь? – повторила бабушка и щёлкнула пальцами в сторону фантома – он засеребрился ртутно и покачнулся.

– Не ходить по помытому! – сообщил я-истинный.

– Дурносмех, – повернувшись сказала бабушка. – Развей свою проекцию.

– А как? – обречённо спросил я.

– Вот вопрос прекрасный! Люкс! – обрадовалась бабушка. – Дожда́ла!

– «Почему ты не вынес мусор?» – лучше, – огрызнулся я.

– То ты у ведра спрашиваешь: «А как?», – ласково осведомилась она и чинно уселась в кресло – даже ногу на ногу не закинула.

– Обычно идёт само, – с явным затруднениями сказал мой фантом.

– О! – сказала бабушка. – Таланта! Учился бы хорошему, а то – обгрызаться…

Я сдался.

– По-моему, надо произнести заклятие наоборот, – смиренно сказал я. – Так ведь, бабушка? Задом наперёд то есть…

– Ннадо не! – сказал фантом и дёрнул левым плечом – погружался в молчание…

Бабушка вкручивала сапфир обратно в кольцо.

– Он начнёт таскать твои вещи, потом, книжки, эти ваши… жувачки, марки, всякие часточки – такое, – торжественно сказала она. – А закончит тем, что молча заберёт жизнь! Они молчуны.

– И вы это допустите? – спросил я, стараясь не выказать страх. Бабушка посмотрела на меня – снизу вверх, из комнаты донеслись голоса и музыка – какой-то проигрыш из Щелкунчика.

– Да нет, конечне, – просто сказала она. – И так всюду одни иллузии. То очевиште. Скажи заклятье наодврут и он исчезнет…