Текст книги "Амнезия "Спес" (СИ)"

Автор книги: Алексей Климин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)

Я тоже пользуюсь своим преимуществом – большей гибкостью и подвижностью. Ухожу в сторону, благо начинаем с позиции в три метра – время ускользнуть имеется.

Крыс не дурак, он знает, что я еще тот попрыгунчик, и пытается подловить меня. Но, то ли думал, что метнусь в другую сторону и скомкал движение, то ли просто не успел, и мне удается не просто убраться с его пути, но и вдарить. Он злится и обзывается.

Я пропускаю мимо ушей всех «драных щеров» и «вонючих мокриц», стараясь предугадать его следующий ход.

Бат наскакивает с кулаками, заставляя меня закрываться, тут же отступает и замахивается ногой, метя в голову. Я ныряю вниз, головой бью в живот и одновременно дергаю Гвоздя за опорную ногу. Тот заваливается, но увлекает меня за собой и подминает почти плашмя.

Он тяже-о-олый! Я как дурак сучу ножками и бесполезно дрыгаюсь под ним.

Бат, видно понимая, что мне стряхнуть его слабо, гыгыкает радостно и, чуть приподнявшись, бьет в ухо.

Моя и так больная голова гудит, как колокол на камбузе, созывающий интернатских на обед. Но это мне так кажется, а Гвоздь считает, что удар был слабоват и встает уже на четвереньки.

Я тут же пользуюсь его ошибкой. Да, у его руки размах теперь больше, но и моему колену есть, где разгуляться – я подпихиваю противника ногой и напрягаю руки: раз, и Бат кувыркается через мою голову.

Мы оба вскакиваем, но он оказывается у меня за спиной и успевает обхватить. Сжимает так, что дух перехватывает!

Я не сдаюсь, да и тело работает само, опережая действием немного напуганные мысли. Как-то машинально расслабляюсь и проседаю. Захват на моем подвздохе чуть слабеет, а я дополнительно бью костяшками кулака по верхней ладони в замке.

Хват на долю секунды разжимается вовсе. Мне хватает – хапаю руку противника и, вывертываясь через низ, кручу и ее, заводя за спину.

Рывок вверх, Бат автоматически нагибается, и я, как по писаному, мочу ребром ладони по его шее.

Крепкий гад! Только падает на одно колено и тут же уже пытается подняться! Рычит от боли в вывернутом локте, но пытается же!

Мне приходится его порыв остановить – тресь по голове! Хоть и метил в лобешник, но и переносицу задел, Гвоздь шмурыгает и выпускает кровавые сопли, а сам валится на пол.

Я в растерянности – бить лежачего нельзя, но и время еще не вышло, а Бад руку не поднял и вроде возится еще.

И даже поднимается! Я бью в ухо – не сильно, так, чисто чтоб не забывал, как оно бывает. А то вон у меня до сих пор в голове звенит!

Тут и барабаны подоспели.

Дробь забилась быстрей, а Гвоздь все ловит равновесие на корячках. И я протягиваю ему руку.

Тот зыркает на меня из-под разбитой брови, но ладонь ухватывает:

– Я б не подал, – кряхтит он.

– Да понятно, – соглашаюсь, и дергаю руку вверх.

Под первый звук горна Бат утверждается на ногах. Я чуть отступаю в сторону, чтоб в последний момент не спровоцировать его на какую ни то подлянку, и вздыхаю довольно – все, экзамен сдан и все теперь будет отлично!

Мысли «все отлично» противоречит моя голова, боль долбится в ней и без помощи извне, а от резкого звука трубы к горлу подкатывается тошнота. Понимаю, что по башке я все-таки выхватил лишнего.

Как под вопли толпы доплелся до холла, помню еще хорошо. Как садился у стеночки, а вернее, сползал по ней, уже хуже. Санитаров, что ворочали меня, укладывая на носилки, припоминаю совсем смутно. А вот дорога и прибытие в госпиталь уже и вовсе никак не запечатлелись в моей памяти.

Но все же я вспомнил все и сразу, как только пришел в себя. А это, говорят, важно, когда очухиваешься вот так – в госпитале с побитой головой.

В палату снова заходит Генри.

– Я тебе пижамку принес, а то в первый раз забыл – уж больно неожиданно быстро ты очнулся. Я успел? Ты голяком еще до гальюна не бегал?

– Неа, тут лежал, – успокоил я его.

– Ну и хорошо, а то б мне влетело. Давай помогу одеться.

Сидеть, а особенно стоять, без поддержки сложновато, но я стараюсь и прошу Генри только страховать. Тот оказался парнем понятливым и с хапалками своими ко мне не лезет. Видно правда впечатлен нашим с Гвоздем боем и теперь уважает мое желание быть самостоятельным.

Балансируя на нетвердых ногах, аккуратно вздеваю на себя широченную, с полным разрезом на пузе рубашку и такие же безразмерные штаны на шнурке. Бантик на шее, чтоб распашонка с меня совсем уж не сваливалась, завязывает Генри – мои-то пальцы на разбитых костяшках все стянуло и к такой тонкой работе они оказались непригодны.

А только я успеваю опять улечься, как в палате свет становится чуть ярче и в дверь тут же заходит представительный толстяк в белом комбинезоне. По всей видимости, врач.

Точно. Он присаживается на подсунутый ему Генри стул и, улыбаясь, тянет с меня одеяло.

Улыбка у толстяка немного насмешливая, но добрая, а под всем этим чувствуется усталость.

Понимаю, что мужик он ничего – неплохой, раз пытается улыбаться, а не срывается на раздражение. Послушно помогаю ему оголить свой живот и стараюсь не пырхаться от боли, когда его руки проходятся по моим битым ребрам.

– Я доктор Штерн, – меж тем тихо начал разговор тот, – старший врач бригады, которой достались вы, мелкие разбойники. Побились вы знатно в этом году, я уж и не припомню, когда так много тяжелых было… вон, из первой каюты, один не выжил. Кто ж слабых так сильно бьет? Вы ж все члены экипажа нашего Корабля. Вам нас заменять, а потом жить вместе. Чей у каждого свой путь – не все же хранами и искателями станут. Кому-то надо и о пропитании заботиться, и о порядке в отсеках. А теперь вот нет уже одно из вашего года, и кому-то придется двойные обязанности исполнять.

От известия, что кого-то побили до смерти, от тона печального, мне становится грустно. А эти, произнесенные доктором слова «знатно» и «разбойники», которые я встречал, наверное, только в старых романах о Героях Корабля, а в жизни ни от кого не слышал ни разу, почему-то расположение мое к нему только увеличивают. И мне совсем не хочется выглядеть в глазах доктора таким говном, каким я себя от его слов чувствую.

– Я не бил слабых… – вырвалось у меня на этих эмоциях, но тут же замолчал, вспомнив, что ведь в первом раунде тоже мочил без разбора всех, кто под руку подвернется. Так что, может и я кому-то вломил лишнего.

Но кто ж там, в свалке такой, разбирает, кого бить, а кого не бить?! Но рассматривать экзаменационный бой с такой стороны как-то странно, хотя и болезненно тоже…

– Что, тоже все-таки бил слабых? – без издевки, а как-то понимающе, спросил доктор.

– Было дело, – покаянно признал я, – но там же продержаться надо, а кто под руку подворачивается – не поймешь с ходу.

– Да-а, это так… но большинству зрителей понравилось. Ему вон тоже, – кивнул доктор Штерн на Генри, тот глаза опустил, но отнекиваться не стал, – а я вот смотрел и прикидывал, сколько коек под тяжелых готовить. А со второго раунда вообще ушел, здесь работы невпроворот стало. Вот, сутки считай, от вас и не отходил. А только домой собрался, как ты тут у нас решил в себя придти, – со смешком сказал он, оправляя на мне рубаху.

– Так может, кто другой бы осмотрел, – мне почему-то за свое очухивание стыдно стало – вот, не вовремя это сделал и такой хороший усталый человек не смог отправиться на отдых.

Тот между делом фонариком в глаза мне посветил и пальцами перед лицом поводил, пронаблюдав, как я слежу за ними.

– Не-ет, первого очнувшегося из тяжелых, я должен был осмотреть сам! – рассмеялся доктор. – И, скажу тебе, все у тебя неплохо. Голова крепкая оказалась, да и ребра тоже. Опять же, помнишь все и с речью проблем не испытываешь, как я посмотрю. Так что дней пять полежишь еще, а там, может, и на выписку готов будешь.

«Пять дней… пять дней?! А с первыми двумя – неделя!!!»

– А чё так долго-то, если все хорошо? – отважился спросить.

– Я сказал не «хорошо», а «неплохо». Ты не забыл случаем, что у тебя не руки-ноги биты, а голова? С шинами я бы тебя выпустил, но вот на голову их не наложишь. Мозги тебе растрясли, а это не шутки. И не шастай много, больше лежи. А будешь нарушать, я тебя на десять дней тут прикрою, и плакали тогда все твои каникулы целиком! – подбавил он строгости в голос. – Понял?

– Понял, – кивнул я.

А что тут спорить? Правда ведь – мозги дело важное… я так слышал.

– Сейчас Генри поможет тебе перебраться в другую палату. Там и будешь лежать – выздоравливать. А я навещу тебя через пару дней. Других врачей тоже слушайся обязательно. Понял, живчик? – погрозил он мне пальцем.

– Понял, – опять послушно кивнул я.

Получив мое заверение в непременном послушании, доктор Штерн тяжело поднялся со стула и вышел из палаты, сам более ничего не говоря.

Генри же принялся суетиться вокруг меня, помогая выбраться из-под одеяла и встать с постели. Подогнал мне под ноги безразмерные, как и все здесь, тапки, подхватил под локоть и повел тоже на выход.

Глава 4

Так мы прошествовали вдоль по коридора – я, кряхтя и шоркая ногами, и Генри, фактически таща меня на себе и подбадривая.

В новой палате было людно. Десятка два кроватей, приткнувшиеся изголовьями вдоль стен, почти все были заняты. Медбрат протащил меня по проходу между рядами и уложил на одну из немногих пустующих коек.

Я рухнул в изнеможении на нее, не особо глядя, где я оказался, и кто меня окружает.

В забытье вроде не проваливался, но все равно, знакомый голос, прозвучавший рядом, встряхнул не слабо.

– Хвост, ты уже выздоровел! – восторженно вякнул надо мной… опять Червяк. Прямо мания у него какая-то, голосить над ухом у меня!

Не открывая глаз, я протянул руку вверх, почти сразу ткнулся ладонью в грудь и отодвинул парня подальше:

– Не ори Пит, а то голова от твоих воплей начинает болеть так, что даже ребра схватывает.

– Я не ору, это обезбал у тебя уже закончился, – смеется тот.

– Червяк, отойди пока от него, – слышу откуда-то со стороны голос Рона, – видишь же, ему плохо. Щас вколют по новой, и будем тогда норм.

Нет, Питу и Крепышу я, конечно, рад, но вот сообщение, что «щас вколют по новой», на данный момент меня радует больше.

Слышу звук открываемой двери и пытаюсь открыть глаза. К тому моменту, как мне это удается, возле меня уже топчется Генри с какой-то палкой в руках.

– Давай, подставляй задницу побыстрей, а то смотрю, ты что-то совсем расклеился, – говорит мне он, отпускает палку и тут же машет перед самыми глазами шприцом.

Я с трудом переваливаюсь на живот и стараюсь стянуть с себя штаны. Удается это сделать только левой рукой – правой шевелить не позволяют ломящие от боли ребра.

– Да хватит! – смеется парень. – Ты ж не в гальюне, – и всаживает мне шприц в открытое с таким трудом место.

Укольчик так себе – полужопие как кипятком обдали, видно Генри не так, чтобы мастер в этом деле пока. Но по общему состоянию почти сразу начинает попускать. Глаза опять открываются полностью, голова уже не раскалывается от боли, а просто ноет, ну, а бочина позволяет без особого труда перевернуться обратно на спину.

Вижу уже отчетливо, что палка, которая снова в руках у медбрата, не палка совсем, а штатив под капельницу, к которому вверху подвешены две увесистые бутылки. В ногах кровати стоят Рон и Пит, а рядом, на соседней койке, сидит Скользкий и довольно ухмыляется, глядя на мои мучения.

Его рожа мне естественно не нравится и я отворачиваюсь. А потом и вовсе о нем забываю, потому как приходит понимание, что Генри сейчас на мне еще и капельницу будет учиться ставить.

Но ничего, вену медбрат находит быстро, руки его почти не дрожат, а уж фиксатор, прижимающий иглу к предплечью, парень и вовсе крепит лихо. Знать сам рад, что все так быстро и удачно вышло.

– Ладно, лежи пока, – важно говорит он, видно чувствует себя уже крутым спецом в этом деле, – через пару часов приду, сниму, – и степенно, явно подражая доктору Штерну, выходит из палаты.

– Ну, ты как? – спрашивает Рон.

– Уже норм, – улыбаюсь ему.

Они с Питом усаживаются в ногах моей кровати.

– Вы сами-то, как? – лица-то и у одного, и у другого раздолбаны подчистую. Вроде и не критично, как когда-то получилось у Дага с глазом, и даже опухлостей уже почти нет, но вот синяки по физиономиям расползлись сильно. Вон, Червяк, с двумя фингалами на паяльщика в темных очках даже стал похож.

– Ты об этом? – спрашивает он, показывая на свой глаз, – а ты себя-то видел?

Я ощупываю лицо и кроме разбитой губы ничего не нахожу. Да и ее-то опознаю больше по шероховатой ранке, чем по отеку. Наверное, и болит она не сильно, раз я ее еще не ощутил за головной болью.

– Да у тебя один глаз, не лучше, чем у меня! – смеется Пит.

Глаз? Да я вроде в него не получал… хотя, кто ж упомнит, откуда и куда в той свалке прилетело.

Место за спинкой кровати занимают Сапун, который подмышками висит на костылях – по ходу с ногой что-то, и Чук Десять Тринадцать, один из наших слабаков, тоже с фиолетово-зеленоватой мордуленцией.

Скользкий насмешливо щурит глаза на них и говорит мне:

– Ваших в реанимации больше, чем наших, так что ваши все равно слабее оказались.

– Зато наших больше в финал вышло, – тут же парирую я, – так, что и в храны в этому году наших попадет больше.

– Ну-ну, посмотрим, – гаденько смеется он и его толстые щеки мерзко, мелко трясутся.

Вот не знаю почему, но этот парень, вроде он и сильнее многих, и себя поставить в их порхатнике сумел, но все равно какой-то он не такой. Он даже в собственной компании как-то всегда сбоку что ли – вроде и с ними, а вроде и отдельно от остальных. Есть в нем что-то такое противное, что я определить словом не могу, но вот чувствую точно.

Мы как-то подслушали… да, бывает такое, подслушиваем под дверями личных кают воспитателей, когда они там собираются чаи погонять, а как еще о жизни Корабля-то узнаешь?

Так вот, услышали мы как-то, как наши наставники про него, Мика, говорили: «Пропащий парень совсем. Раз с детства такой, то уж дальше точно не исправится»

О чем речь велась, мы, конечно, не поняли. То ли приворовывает он, то ли еще в какой подобной гадости замечен был – не знаю. Хотя, если б его подловили на воровстве, то об этом узнали бы все и наказание его, было бы тоже прилюдным. Может, за руку не сумели поймать пока, но основания имеются?

Мы гадали, но догнать в чем там суть, так и не смогли.

Да, он имеет привычку смываться из интернатского отсека. Но, с другой стороны, мы все, в последние года три, норовим в свободное, послеурочное время смотаться оттуда. Я вот, даже малышом еще был, а уже сбегал регулярно – на встречи с отцом.

Еще у Мика постоянно есть креды, которым у нас, не работающих еще, взяться не откуда. Но, опять же, мы-то тоже стараемся денежку заиметь всеми возможными способами.

Правда, те способы, что доступны нам, таких кредов никогда не приносили. Ну, сколько там подкидывают торговцы за то, что мы помогаем им заказы по нижнему уровню разнести или записку кому куда доставить? Понятно, что не больше медной восьмушки. А у Скользкого мы видали и серебро! Вот где он умудряется такие деньги зарабатывать?

Но, даже при том, что мы ничего конкретного про Мика не знали, и больше того – не понимали, а вот мерзостность его натуры чуяли, пусть даже и каким-то неявным – подсознательным ощущением.

Так что издевка, прозвучавшая в голосе Мика, меня задела не столько своей насмешливостью, потому как на мнение его мне было плевать, а скорее, неопределенностью – намеком, что он что-то знает такое, что мне пока неведомо.

– Что ты имеешь в виду? – спросил я, не удержавшись.

– Когда надо будет, узнаешь! – заржал он.

А я даже подняться не могу и по толстой морде врезать!

– Че ты на его слова внимание обращаешь?! – возмутился Рон и, привстав с моей постели, попытался кулаком в ухо Скользкому заехать.

Тот отклонился и зло прошипел:

– Забыл Крепыш, что ты не на арене?! Щас доложу, что ты тут кулаками машешь, и тебе быстренько пяток плетей пропишут, за нарушение больничного режима! Так что не успеешь свои синяки залечить, как сразу новых по выходу нахватаешь!

– У-у, говно, не трогаешь, и то воняет, – пробурчал Рон, но на кровать опять плюхнулся и руки опустил. – А ты, – это он уже мне, – не переживай, наших еще много не сильно побитых в соседних каютах лежит.

Спросить, кто именно, я не успел, в палату опять зашел Генри и направился ко мне.

– Давай Зак, я помогу тебе встать и до приемной добраться. Там к тебе посетитель.

– Кто?! – затаив дыхание, спросил я.

«Отец?!»

– Сержант Робуст, командир пятого звена, – подтверждает медбрат мои надежды и я подскакиваю на кровати, вообще уже не чувствуя, что у меня что-то болит, – э-э, потише, не забывай, что у тебя игла в руке торчит! – возмущается Генри и подпихивает мне под ноги тапочки.

– Пошли быстрей! – тороплю его я.

Он подхватывает штатив и тормозит меня за полу распашонки, которую едва успевает ухватить, так быстро я устремляюсь к выходу.

– Да не спеши! – орет он. – Ждет тебя сержант, никуда не уйдет, сам сказал. Отличный он мужик видно, раз к несостоявшемуся рекруту сам пришел все сказать, – продолжает говорить он, пока мы летим по коридору.

– В смысле, несостоявшемуся?! – не понял я и от неожиданности такого известия даже останавливаюсь.

Генри на всех ходу проносится мимо, и игла выворачивается у меня в руке. Тот тормозит и опять орет на меня:

– Чего ты так дергаешься? Щас вену себе разворотишь, и еще с ней тут застрянешь! Вон дверь приемной, заходи уже и сам с сержантом объясняйся!

Срываюсь с места, медбрат, продолжая недовольно пыхтеть, за мной. Заносимся в приемную, и я с порога докладываю по форме – как положено:

– Рекрут, Зак Два Восемь, прибыл!

Из-за спины мямлит Генри:

– Вот, сержант, привел…

Он таращится на отца одновременно и восторженно, и с опаской, но и с неизменным уважением. Ну, так оно и правильно – на командиров все гражданские члены экипажа так и смотрят всегда.

А отец у меня – настоящий сержант хранов! Высокий, плечи и руки бугрятся мышцами так, что даже под форменным броневым комбезом видно, что они немаленькие. Лицо у него жесткое – строгое, а стрижка короткая неимоверно – чтоб, значит, ничего не мешало под закрытым шлемом, если вдруг придется его быстро одевать.

Хотя, конечно, здесь, в самой глубине охраняемых территорий Корабля, отец и без шлема, и без тяжелого оружия ходит. Вон, только игольники в портупее на бедрах видны.

На мой доклад он отстраненно кивает и спокойно ждет, пока Генри усадит меня, пристроит рядом капельницу, а потом и выйдет за дверь.

Но стоит тому прикрыть за собой створку, как выражение его лица меняется, и я понимаю, как отец расстроен.

– Что-то случилось?! – не выдерживаю я.

– Случилось сын… – говорит он и замолкает.

Я хочу его поторопить, но от понимания, что произошло что-то совсем нехорошее, слова застревают в горле. И я тоже сижу и молчу – жду, когда он сам что-то мне скажет.

– Так, ты в курсе вообще, что из тех выпускников, что прошли в финал, себе в команды набирают рекрутов еще искатели и охотники?

– Да, в курсе. Но их же мало, и это случается редко, – киваю я заторможено, потому как уже начинаю понимать, что все-таки произошло.

Дело в том, что когда-то наш Корабль был гораздо больше, чем сейчас. Да что говорить, он был огромен! Да и экипаж тогда по численности превосходил сегодняшний, как минимум раз в десять.

И вот, большая часть территории Корабля, что когда-то была заселена или использовалась под хозяйственные нужды того, по сравнению с нынешним, многочисленного населения, сейчас пустовала.

Пустовала от человека, но не от всякой живности, и охотники, понятное дело, охотились на нее, разнообразя "диким мясцом" рацион экипажа.

Нет, мы-то, в интернате, ели то, что поставляли с ферм и плантаций. А вот в рубке, да и в частных жрательных заведениях нижней палубы для тех, кто имел возможность себе это позволить, всякие необычные вкусности были в ходу.

Искатели же охотились на другие ценности – артефакты праотцов. Зачем? Я не знаю. Но, возможно, скоро мне придется это узнать…

Что отец, грустно глядя на меня, и подтвердил:

– Вот, в этом году, оказывается, они тоже подали заявки. Не охотники, у тех пока полный комплект, а вот у искателей по командам убыль по личному составу пошла.

– Убыль, это значит… – начал спрашивать я, но договорить так и не смог.

Многого мы, мальчишки из интерната, о работе охотников и искателей не знали. Но вот то, что парни в тех командах, с учетом общей их малочисленности, гибнут даже чаще, чем в звене хранов, под ответственностью которого Последний предел, это известно в экипаже всем и каждому.

– Да, погибли… – опять подтвердил отец сквозь зубы. – В запросе их сержант указал тебя, Пита Четыре Один и еще одного парня из четвертой каюты.

– А почему мы?

– Ваши команды были самыми большими в финале…

«Да, точно…»

– Вот, из них и было предложено выбрать. А у искателей и охотников приоритет в этом деле перед хранами. По этой же причине мне было отказано и в протесте, который я подал, – печально сказал отец.

А я вообще сидел, пришибленный этой новостью. Все мои мечты, всё, к чему я стремился столько лет, рухнуло в одночасье.

А от того, что отец не пытался меня успокаивать и говорить, что еще ничего не закончено, и можно будет что-то изменить… мне и вовсе было страшно.

Нет, нужно понимать, что в хранах я тоже не искал легкой жизни, тем более, стремясь в звено отца, под ответственностью которого были фермы и плантации северного сектора. Там и набеги диких откастов случались, и прорывы голодной живности происходили, да и температура, выдерживаемая на некоторых плантациях, держалась настолько высокой, что человеку непривычному там было невмоготу.

Но идти в искатели было еще страшней – уж слишком много всяких жутких историй про их вылазки слышали мы на Торговой площади.

Но, не сидеть же и дальше так, в тишине, обреченно на пару поникнув головами. Тут я вспомнил, что есть еще один человек, для которого это известие может даться куда, как тяжелей, чем нам с отцом.

– Мама уже знает? – спросил я.

Мама… она такая. Нежная, теплая, ласковая, но очень хрупкая! Я как вспомню ее мягкие губы, одно касание которых выбивает из меня слезу, тонкие руки, что даже в детстве сжимали меня настолько легко, что мне всегда было этого мало, ее спину, которую даже мелкий я, мог обхватить запросто, вот только боялся, что своими ладонями сделаю ей больно.

Я вообще, не понимал, почему именно этим слабым созданиям доверено такое ответственное дело, как приводить в экипаж новых его членов!

С мамой я виделся всего пять раз в своей жизни, и первый случился, когда мне было лет семь.

Отца я знал к тому моменту уже с год. Хотя к осознанию, что у меня какая-то особая связь с этим великолепным храном, на которого мы с мальчишками всегда заглядывались, открыв рот и затаив дыхание, тогда только пришел. Но вот, что нашу «особую связь» следует держать в секрете ото всех, отец в меня как раз успел вбить уже неслабо.

Ну, а уверившись, что малыш, являвшийся его старшим сыном, действительно ценит имеющиеся отношения, он познакомил меня и с мамой. Я, кстати, всегда, даже про себя, избегал называть ее матерью.

Они, Матери, великая ценность конечно, но и собственность всего экипажа, то есть Корабля в целом, а служат вообще Хранительнице Спес. А моя мама – только моя.

Хотя, со временем я узнал, что у меня есть еще и братья… ну, по мере появления их в рядах членов экипажа понятно. Но, как сказал отец, они тоже наша семья и я, как старший брат, наравне с ним, должен о них заботиться и оберегать. Тем более что он с нами часто видеться не может, а вот в интернате мы, в любом случае, все вместе однажды оказываемся.

А мама… о том первом разе я до сих пор без того, чтоб в груди все не сжималось от слез и нежности к этой женщине, вспомнить не могу.

Помню, что тогда, в семь лет, я только и понял, что именно эта Мать привела когда-то меня в экипаж. Ну, как каждого из нас, кто-то из них приводит…

Но вот когда эта женщина, закутанная в ткань с ног до головы, открыла лицо, и я увидел, что она плачет, вот именно тогда и почувствовал впервые то, сжимающее нутро чувство. А она – эта женщина, кинулась целовать меня – всего, где только могла достать: лицо, уши, голову прямо по волосам. А потом взяла мои ладони в свои и, перебирая пальцы, тоже принялась аккуратно прикасаться к каждому мягкими губами, приговаривая:

– Вырос-то как, Закушка… котик мой сладенький… ручки-то вон какие большие стали, скоро мои догонят… а я ж помню, Джон, – это она уже отцу говорила через плечо, – каким родила его маленьким, да и потом тоже помню… благо нянька Флоксия стара была и нам позволяла их нянчить… пока время следующего рожать не пришло! Сколько ему было?

– Да что считать?! – раздосадовано отвечал ей отец. – Два ему было, когда ты ро… привела в экипаж Сэма. Больше времени вам не дают! – на последней фразе голос отца из раздраженного стал по настоящему злым – таким, каким я не слышал у него, ни до той встречи, ни после.

И я, немного испугавшись, прижух в объятиях женщины – затих, хотя и понимал, что отцовская злость, в общем-то, ко мне отношения не имеет.

Впрочем, пока взрослые обсуждали над моей головой эти свои непонятные проблемы, я пытался рассуждать о том новом, что услышал только что. И осмысливать.

Мне было уже тогда ясно вполне, что эта Мать как-то по-особенному относится ко мне. Да и мое отношение к ней как-то, уж больно явно, накрывало меня. И странно мне так было! И стеснительно, и уютно, и жуть как хотелось, что бы это не заканчивалось никогда!

Так что, при таком раскладе, я совсем не удивлялся, что эта женщина называла меня именем мифической зверушки. Тут уж я понимал, что это обращение подстать всем ее действиям по отношению ко мне – ласковым, добрым и трогательным.

А зверушки те, котики, мишки, единорожки, всегда рисовались большеглазыми, улыбающимися и умилительными. Почему детские книжки населялись выдуманными животными? Да, наверное, потому, что настоящие были, в большинстве своем, или страшными, как щеры, или мерзкими, как порхатки.

Но вот некоторые слова в разговоре взрослых мне были непонятны совсем:

– А что такое «родить»? – спросил я, перебив родителей, которые все что-то обсуждали – отец бухтел зло, а мать его успокаивала.

– Это, мальчик мой, значит, что женщина выносила ребеночка, и уже пришло время появиться ему на свет, – мягко ответила Ма… мама.

– Выносила? Где и зачем вы их носите?!! – еще больше запутался я.

Отец тогда ситуацию понял правильно:

– Гиацинта, не забивай парню голову непонятными словами. Мальчиков в интернате не учат таким вещам, ты же знаешь, – а потом наклонился ко мне и, напряженно следя за тем, понимаю ли я его, сказал: – Зак, это значит то же, что и «привести нового члена в экипаж». Только ты не вздумай никому говорить, что знаешь новое обозначение этому действию. Если кто-то услышит из взрослых, то тебя накажут… и маму тоже. Ты же не хочешь такого для нее?

– Нет, не хочу! – затряс я головой.

Да уже тогда, в семь лет, я готов был кинуться с кулаками на любого, чтоб защитить эту женщину! А уж просто не болтать – да запросто!

– Вот и хорошо, умница, – потрепал меня по голове отец, но мама ревниво крепче прижала к себе и он, усмехнувшись, больше нас не трогал, а просто заговорил тихо о чем-то, чего я и вовсе не догонял совершенно.

О какой-то диспансеризации и чистом амбулаторном листе, о полученном допуске и поданной заявке. О том, что теперь маме следует лишь внимательно искать среди претендентов, собственно, как и всегда…

Новых слов в речи взрослых было столько, что я перестал в их разговоре вообще что-либо понимать, а потому, нежась в ласковых объятиях, я чуть не задремал. Но мысли кружили у меня в голове и окончательно уснуть мне так и не давали.

Из звучащего разговора какой-то достаточно понятной информации я не получал, но вот кое-что из предыдущих слов мамы мне помогло вспомнить некоторые вещи.

Оказывается, стоило только упомянуть няньку Флоксию, как перед моим внутренним взором всплыло морщинистое носатое лицо, с окруженными набрякшими веками добрыми глазами. Тихий надтреснутый голос и, не такие как у мамы, но все же ласковые руки.

А главное, в связи с ней, вспомнились и мои друзья – еще совсем маленькие, неповоротливые все какие-то. И пришло понимание, что видимо потому мы и сдружились именно так – впятером, что даже до заселения нас в интернат, мы уже были вместе.

Голос отца выдернул меня из этих, одновременно трепетных, но и болезненных воспоминаний:

– Мама сильно переволновалась за тебя там, на арене, а потому, я даже не знаю, как ей теперь говорить, что ты не попадаешь ко мне в звено… – после долгого молчания все же ответил он и устало потер лицо ладонями, – чуть позже расскажу.

Это я понимал, и лишь согласился с отцом, что пока действительно лучше ей не знать о том, как все сложилось. Потом, когда я войду в одну из команд искателей, немного обоснуюсь там, приживусь, ей можно будет и сказать – хоть что-то конкретное станет уже ясным.

– Ладно, сын, пора мне наверное, а то мы с тобой долго больно разговариваем, не показалось бы это кому-то подозрительным, – сказал мне отец и потрепал по голове, – только я еще вот, что хотел… предупредить… – он как-то растерялся немного и от этого видно замолчал, собираясь с духом.

Я опять затаил дыхание. Что еще-то такого мне неизвестно, что отец так нервничает опять, не решаясь это выговорить?

Оказалось, он не столько не решался, сколько просто подбирал слова:

– Зак, ты что-нибудь знаешь о том, что для того, чтобы Мать могла привести в экипаж нового члена команды, то прежде она должна повстречаться некоторое время с мужчиной… наедине?

– Что-то слышал, – кивнул я, прибалдев от такой, какой-то невразумительной темы, и теперь совсем не понимая, куда клонит отец. Я-то думал, что он сейчас что-то действительно серьезное скажет!

– Так вот, а нам, мужчинам, иногда просто необходимо проводить время с женщиной – природа у нас такая.

«Зачем?!» – чуть не ляпнул я, потому, что этот вопрос волновал нас, мальчишек, в общем-то, давно. Да и к мужчинам относил себя уже вполне определенно – все ж и экзамен сдал, и распределение получил, а значит, взрослым стал точно, но вот такой… м-м, природной потребности, я что-то не помню, чтоб когда-нибудь испытывал…

Но отец, видно сразу поняв по моей физиономии про это «зачем», быстро добавил:

– Тебе еще четырнадцать только, позже поймешь, все-таки ты не в аграрии попал, так что просто – всему свое время!

А я только и осознал… что не мужчина пока, а пацан все еще. Но отец продолжил говорить, загружая мой разум и дальше малопонятными вещами, так что по первому поводу я расстроиться так и не успел, забив эту информацию последующей.

– Но есть мужчины, природа которых дала сбой и они стали способны решить проблему между собой.