Текст книги "Амнезия "Спес" (СИ)"

Автор книги: Алексей Климин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

Глава 21

Паленый пришел видимо поздно. Я к тому моменту дрых без задних ног.

Но все же проснулся. Наставник как-то долго и шумно возился, да к тому же, в своей обычной манере бубнил, разговаривая сам с собой. Думается, привык жить один и про меня, обосновавшегося в каюте недавно, периодически забывал.

Но, стоило проснуться полностью и придти в себя, как я понял, что бубнеж его не довольный, как следовало бы ожидать, раз он вернулся от милостивиц, а очень даже злой. С чего бы это?

– Слышь, наставник, ты чё там ругаешься? На кого? Ты вродь у девушек был…

– А, малой… не спишь?

– С тобой поспишь! – усмехнулся я, усаживаясь на постели. – Все шоркаешься и шоркаешься, да еще и чуть не в полный голос мразей каких-то поминаешь! Где ты с такими товарищами схлеснуться-то по ночи успел, в лифте что ли?

– Ох, малой, – Паленый с размаху уселся на кровать, и устало потер ладонями лицо, – жизнь такая… всякой падали везде полно.

– Ты ж говорил, что живем мы нормально – правильно, а со всякими подонками можно и не сталкиваться… если желания подраться не возникнет.

– Это-то – да-а… понимаешь, живем-то мы и правда правильно, вернее рационально. Женщин – мало, нас, мужиков, много. Так что тут, как ни крути, нужно какой-то порядок иметь, и ему следовать, иначе хаос наступит. А гниль – она такая, везде заводится, где порядок позволяют себе не соблюдать.

– Я не совсем понимаю, о чем ты? – недоуменно спросил я.

– О том, что если следовать заведенному порядку… ну, и по уму тоже, то раз женщин мало, то их следует беречь!

– А разве их не берегут?! – опешил я.

Сегодня ж только наблюдал, в каких условиях живут Матери и маленькие девочки. Да и милостивицы тоже, раз такие холеные. А раз по жрательным заведениям так свободно ходят и украшения из золота и крупных камней покупают, то и с кредами у них все отлично. В чем проблема? Не пойму!

– Как тебе сказать… все в нашем мире относительно… вот Матери, к примеру. Слышал же, наверное, как они живут? У них просторные каюты, парк свой – настоящий. Кредов они имеют столько, что все и потратить не могут. Одежда, драгоценности, еда – все самое лучшее, а чтоб не скучали, к ним каждый день артисты приходят, развлекают.

«Не только слышал, но и видел, – хотелось мне вклиниться в его монолог, – так что – да, хорошо живут Матери!»

– Только все это – видимость, фарс, так сказать. А на самом деле это самые несчастные женщины, каких только можно представить!

– С чего бы вдруг?! – удивился я, но потом вдруг вспомнил свою маму и то, как она всегда плачет, когда видит меня. А вот почему, мне ни разу, ни она сама, ни отец, толком не ответили. По голове трепали, ласковые слова говорили, но вот, чтобы разъяснить, никогда.

А вот сейчас я, кажется, все и узнаю.

– С того, малой, – продолжал говорить наставник, – что свободы выбора не имеют…

– Выбора в чем? – перебил я его, уточняя.

– Выбора своего жизненного пути.

– А это так важно? Мы вроде тоже особого выбора не имеем…

– Нет, с нами все-таки отчасти – только самые слабые не выбирают, куда отправятся после интерната. А все остальные все же могут как-то повлиять.

«Если рассматривать дело так, то – да, мы влияем: сначала на выпускном экзамене, потом уже на месте, стараясь проявить себя с лучшей стороны», – был вынужден я согласиться с наставником.

– А у женщин – нет. Если по медицинским показаниям способна рожать… то есть, приводить новых членов экипажа в жизнь, то все – Мать и точка. Если – нет, то милостивица. Но главная беда для тех женщин, ставших Матерями, что они не могут быть со своими детьми. Нас, мальчиков у них совсем отнимают, едва нам год исполняется. Мы-то и не помним, как это происходит, а вот для них тяжело ребенка больше никогда не видеть и не знать, как он растет. Нам-то говорят как: «– Мать привела в экипаж нового члена»! А на самом-то деле, они нас в себе девять месяцев носят, а потом рожают в муках, через страшную боль!

– Где носят? – вякнул я вопросом, который уже когда-то кому-то задавал, потому он, наверное, сам на язык и выпрыгнул.

– В животе!

– Внутри что ли?!

– Ну, не снаружи же, в сумке через плечо!

«Так те, пузатые женщины, которых я в парке видел, по ходу, мелких в себе носили!», – прифигел я, осознавая, в чем на самом деле заключалась суть недавно увиденного.

– А рожают как, им живот режут?! – вылетел второй закономерный вопрос.

– Во, ты глупый, малой! – хохотнул Паленый. – Но, с другой стороны, где ж тебе ума набраться, не в интернате же. Детей рожают оттуда же, куда мужчина… их закладывает… думаю, можно и так сказать, – все-таки ответил он, при этом результат от ответа получился таким, как чаще всего для меня и бывало – нифигашечки непонятным совсем! Так что был вынужден уточнить наставнику:

– Я не знаю куда, что закладывают…

Тот тяжко вздохнул и принялся мне объяснять, для наглядности еще и изображая на пальцах – потыкал указательным в колечко, сложенное другой рукой.

– Так вот для чего писюн, размером с огурец, нужен! – прозрел я.

Паленный заржал.

Мне же под его слова представилась та, синеглазая, милостивица и сам процесс, только, понятное дело, уже не на пальцах. Картинка, за незнанием некоторых тонкостей, получилась хоть и нечеткая, но впечатляющая… я и она… и меня опять накрыло жаркой волной.

Но тут же вспомнился Ян в той же ситуации. И хотя маэстро Адольфини в лицо я не знал, но вот висящее толстое брюхо и потные липкие ладони в моем воображении нарисовались легко. А потом пришло осознание, как там все могло происходить в соответствие с фигурой на пальцах и меня накрыло такими ужасом и омерзением, что я, кажется, впал в ступор.

Паленый видно понял, что со мной что-то не так, и ржать перестал, потянулся через проход между кроватями и ткнул в колено:

– Не зависай, малой. По ходу ты про своего пацана вспомнил… бывает, но парню, конечно, не позавидуешь. Хотя, чтоб ты так не расстраивался, могу тебе сказать, что у некоторых вот так, по полному незнанию, иногда и проскакивает, а потом даже входят во вкус, – он передернул брезгливо плечами, я вслед за ним. – А вот те, что с рубки, обычно доходят до такого вполне себе осознанно.

Я на него пораженно вытаращился, а он лишь скривился.

Мне продолжать разговор на эту тему не хотелось, и я спросил о другом:

– А ты откуда про Матерей знаешь?

– У тебя, малой, есть отец, как я понимаю, – посмотрел на меня выжидательно, но никакого утверждения не получив, заговорил дальше, – а у меня была мама… это так Матерей называют те дети, у которых они есть.

– Ага, – само соскочило с языка.

– Вот теперь вопрос, а откуда ты это знаешь? – спросил Паленый, вздернув бровь.

Я, естественно, опять промолчал – пусть думает, что хочет.

– Ладно… сегодня я рассказываю о себе. Будем надеяться, что скоро и ты отважишься секретов от меня не держать. Так вот, у меня была мама, Флоксией ее звали… теперь уж нет, ушла, старенькая была совсем, – он скорбно поджал губы, – но это именно она многое мне рассказала. Не сразу, конечно, потом, когда я стал старше…

Я смотрел на него, и мне было наставника жалко – на самом-то деле я отлично понимал, что такое иметь маму и редко видеть ее. А уж знать, что никогда больше не встретишь совсем… э-эх, мне даже страшно представить было такое!

– Она родила за свою жизнь двух девочек! – гордо изрек наставник. – Ну, и пацанов, конечно… если правильно помню, штук шесть. Только вот девочки росли рядом, а потом и вовсе сами Матерями стали, оставшись в том же отсеке, что и она. Но мальчишек, как сам знаешь, в год отнимают, а в четыре и вовсе отправляют вниз из рубки, в интернат. А за мелкими надзору больше, да и потом, мы ж только лет в десять начинаем сбегать сами и нас можно выхватить где-то за стенами интерната. Так что мальчиков своих мама потеряла на много лет из вида. А нашла потом только меня.

– Подожди, отец смог познакомиться со мной, когда мне лет семь было! – недоуменно все-таки вклинился я в его рассказ.

– Так отец у тебя кто? Хран. Считай человек вольный, тем более, что он из рубки родом, и поди за считанные несколько лет в сержанты выбился. А Матери бродить по нижним улицам не пристало, край по Торговой площади можно пройтись. Так что – да, нашла она меня лет в тринадцать, почти под самый выпуск. И то, только потому, что у меня на шее под ухом приметная родинка имелась, такая же как у нее. У остальных парней видно не было подобного родимого пятна.

Я покосился на шею Паленого, сейчас, когда он был в майке, открытую взгляду полностью. Тот понял, чего это я на него так уставился и усмехнулся:

– Нет той родинки уже, попала под ожег. А тогда только благодаря пятнышку мама меня и нашла. Но ей, как она говорила, еще повезло, у нее две дочери было… это так своих девочек мамы называют… она потом, когда рожать уж не смогла, в соседнем отсеке, где самых маленьких мальчиков держат, и осталась, чтобы с дочерями рядом быть. Нянькой работала…

– Подожди, няня Флоксия?!

– Да, – настороженно ответил наставник, – что не так?

– Так она у меня была! – воскликнул я, догадавшись.

– А ты помнишь что ли?

– Ага, мне ж пятый год был, когда нас с пацанами в интернат переправили!

– Да-а, всякое в жизни бывает, – выдал свое привычное изречение наставник, – так вот, мама мне многое рассказала о своей жизни и о жизни других Матерей. И очень жалела тех, кто одних пацанов рожал, а потом найти не мог. Ходили они, рассказывала мама, бродили по Торговой площади годами, в лица всех пробегающих мимо мальчишек заглядывали. Но разве ж найдешь, если какой приметной особенности во внешности не имеется? Дети ведь так быстро меняются.

Ага, вряд ли найдешь… ну, а мне вспомнились вдруг, не только мамины поглаживания по голове, но и то, что на вопрос, почему она плачет, все-таки кое-какой ответ получал: «От счастья, что ты у меня есть!». Раньше-то эта фраза для меня никакого разъяснения не несла, а принималась мной за очередную нежность. Но вот теперь-то глаза мои на ее смысл и открылись!

Понял, что от жалости и какого-то тоскливого умиления готов и сам в рев удариться, а потому решил с этой печальной темы срулить:

– Слушай, наставник, я все понял. Только ты, так до сих пор и не объяснил, почему такой злой от милостивиц вернулся. Ты ж у них был?

– У них, – посветлевший при воспоминании о Матери взгляд наставника опять налился злостью, – если точнее, у Сапфиры. Все креды из заначки спустил, чтоб столько часов у нее просидеть.

– Ты там сидел?! – удивился я, вооруженный новыми знаниями о том, зачем на самом деле ходят к милостивицам.

– Ну, не только, конечно. Но мы еще и долго разговаривали. Ты вон даже озадачится, отчего это такая молодая красавица к нам из рубки спустилась. Ну, так и мне ж интересно было.

– Спросил?

– Спросил.

– А мне расскажешь?

Паленый посмотрел на меня задумчиво, но все же принялся отвечать:

– Может и не следовало этого говорить, не мое это дело… но тебе, глупому, не помешает еще раз напомнить, как оно в жизни бывает и, что гнили разной вокруг полно.

От такого предисловия я напрягся, было понятно, что ничего хорошего оно не предвещает.

– Сапфире всего двадцать четыре года, а к нам, как ты знаешь… – посмотрел на меня, махнул рукой и продолжил, – ладно, не знаешь… милостивиц из рубки вниз направляют, когда им исполняется тридцать лет. Так к нам недавно попали Гагата и Хризолита. А вот Сапфире еще было жить и жить там. Хотя, как она говорит, несмотря на всеобщее убеждение, жизнь там не сахар, по крайней мере, для милостивиц. Женщин-то, что рождаются в рубке, на Матерей и тех же милостивиц не делят, они так и живут в семье. Семья, это когда мужчина с женщиной в постоянную пару объединяются, – пояснил он мне.

Я просто кивнул и распространятся о том, что уже в курсе такого, не стал.

– Что у них за жизнь потом, – продолжал Паленый, – я не знаю, но думаю, свободы у тех женщин всяко побольше, чем у тех, кто родился в материнском отсеке. Да и мальчики воспитываются в семье, а не в интернате, как у нас, внизу. Видимо поэтому, в рубке многие считают, что милостивицы, это какие-то низшие женщины – доступные каждому, а потому недостойные уважения, и с ними можно обращаться как вздумается. И не лупай на меня глазами так, малой… я сам, если честно, прибалдел, когда это от Сапфиры услышал.

А я-то от его рассказа действительно глаза опять вытаращил. Впрочем, пусть скажет спасибо, что не перебиваю вопросами, а мне, между прочим, впору уже рот рукой зажимать!

– По закону Корабля, ведь как? Матерям за их труд и великую миссию – поклонение. А милостивицам – уважение и благодарность. Ну, за то, что они нам, мужикам голодным, свою милость оказывают. Нас-то по-прежнему много, а их – мало. Поди-ка, всех радостью одели! Тоже думаю, труд немаленький. А, гляди ж ты, мрази находятся, которые даже не то, что благодарности элементарной не испытывают, так еще и считают, что раз ты женщина из отсека Блаженства, то обязана все прихоти терпеть!

– Подожди, ты ж говорил, что выбора у них не было… а значит, наверное, действительно обязаны, как в каждом деле, которое нам выпало по приписке…

– Хвост! – рявкнул Паленый. – Ты что, тоже придурок конченный?!

– Не-е! – замотал я головой. – Я не такой!

– Гляди мне, – погрозил наставник сурово, – и осознай, что главное в твоем высказывание – «выбора не было», а не что-то другое! Ты же не из рубки! У тебя ведь тоже всего два пути, если конечно в рейде не угрохаешься однажды. Или в Приюте для стариков дни свои окончить, или выслужиться и хоть на старости лет пожить семьей – со своей женщиной. Сейчас-то ты о таком и не задумываешься, но уверяю тебя, с возрастом ты этот вопрос переосмыслишь точно. А откуда она возьмется, своя-то женщина, если их мало? Знаешь?

Я опять не стал говорить, что уже, в общем-то – в курсе, и просто пожал плечами.

– Так вот, член команды, который выслужился из низов, имеет право подать запрос на право жениться или на одной из Матерей, что за пять последних лет родить не смогла, или на милостивице, старше сорока пяти! И ведь знаешь, что самое интересное?! Хотя женщины, достающиеся в жены таким мужикам, давно немолоды, но бывает, вдруг детей своим мужьям рожают. Во, чудеса какие бывают!

Ну, я-то знал об этом, мой отец из такой семьи, так что ничем меня Паленый не удивил. И я решил вернуть его к началу разговора:

– Так что с Сапфирой там, в рубке, произошло? Ее словом оскорбили или у кого-то рука на женщину поднялась? – спросил я, хотя, конечно, последнее приплел чисто до кучи – представить такого я в принципе не мог. Но Паленый посмотрел на меня печально и тихо изрек:

– Хуже.

– Что может быть хуже?!

– Может, если три мрази, уверенных в собственной вседозволенности, нагрянут. Так ведь еще и молчать велели, грозились, что хуже будет! Сапфира и молчала, боялась – они сынками членов Совета, те малолетние твари оказались! Представляешь, им лет по шестнадцать-семнадцать всего?! Что из них будет, когда они сами в Совет придут?! А что с нами будет… одна надежда, что у этой падали старшие братья есть, и у тех в голове хоть что-то еще, кроме гнили имеется, – и наставник замолчал печально.

– И что с Сапфирой? – затаив дыхание, подтолкнул я.

– Да что… когда к тому, что гады эти творили, еще и побои, как ты угадал, добавились, то вскоре все и разрешилось. Тут молчи, не молчи, а скрыть не получится. Хотя она со страху и пыталась от других посетителей синяки скрывать, но за их же здоровьем врачи еще следят, а от них ничего не укроешь. Врач рапорт и подал, как положено. Шум поднялся! Среди тех малолеток безголовых, оказывается, сын самого Капитана затесался! Сапфире кредов немеряно отсыпали и месяц свободный, чтоб синяки сошли, выписали. Но, с глаз долой убрали – в нижний отсек Блаженства раньше времени отправили.

– Сын Капитана?! – не поверил я.

– Да вот! Представляешь?! И вот что заметил – хоть и держится девушка стойко, и, кажется, даже провоцирует порой, но какой-то страх в ней перед мужиком все же теперь имеется. Она и меня-то позвала, потому что видела – в возрасте я, так что точно ее не заездию. Да и мальчишка при мне был незашуганный… ты, то есть… а значит жестокости во мне нет.

Паленый замолчал и стало понятно, что рассказывать ему больше нечего. Но меня выданная им информация настолько зашибла, что я в нее поверить просто не мог:

– Подожди, я правильно понял, они по очереди с ней… того самого, а потом еще и били?! Женщину?!!!

Наставник глянул на меня жалостливо:

– Ты Хвост, понял неправильно. Не по очереди «того самого», а одновременно.

– Это как?! – выпал я.

– Сил моих больше нет, объяснять тебе такие вещи! – вздохнул он устало. – Вот вырастишь, и поймешь.

– Это когда будет! – расстроился я.

– Думаю, скоро. Я сегодня твою реакцию на девушек приметил. Да ты и сам, Хвост, что, не понимаешь, что все твои психи неспроста? Прыщи вон полезли. Тебе лет сколько точно?

– Ну, через три месяца пятнадцать будет.

– А компот ты уж больше двух недель не пьешь, вот организм свое и берет. Причем, сразу и быстро – нагоняет. У нас, интернатских, так обычно и бывает. Ну, ничего, пока ручонки в помощь, а через годик и к милостивицам можно будет идти.

– А сейчас, нельзя? – заинтересовался я такой перспективой.

Паленый окинул меня насмешливым взглядом:

– Не, думаю рано еще – делать тебе пока там нечего, только если креды впустую переводить.

После этих слов он поднялся и со словами: «– Надо выпить», пошел в холл. Я поплелся за ним.

Он заглотил стакан водяры, но мне не дал. Пришлось пить водичку.

Но не в холле, не по возвращению в каюту, несмотря на все мои попытки, разговора так больше и не получилось. А вскоре, видно после спиртного, Паленый и вовсе засопел ровно.

Но мне еще долго не спалось – слишком много всего на мою голову вывалилось, и мозги теперь буксовали, как багги на мелких речных камнях. Очередной наезд осознания реальной взрослой жизни давался мне опять нелегко.

Глава 22

Да и когда уснул, покоя мне не было.

Когда засыпал в первый раз, с вечера, видно набегавшись, провалился так, что и не снилось ничего. А отдохнув отчасти, да под впечатлением от разговора с Паленым, теперь скорее не спал, а бредил.

Сны такие явные были! Видел, прям вживую, Сапфиру и Гагату – вместе. Одеты они были, почему-то, не в привычные яркие балахоны, а лишь в те крохотные кусочки ткани, что носили женщины у бассейна в материнском отсеке.

Тела девушек переплетались, светлое – матовое и черное – блестящее, а я руки к ним тянул, тянул… но стоило дотянуться и схватиться за сиски, как в ладонях у меня оказывалась не желанная светлая и темная плоть, а мячики. Детские такие – обыкновенные, полосатые и холодные.

Да-а, единственное холодное, в окружающей меня жаре…

Несколько раз просыпался. Мячиков в руках, понятно, не обнаруживал, а вот жар оставался со мной наяву. Одеяло каждый раз оказывалось на полу, а рука в трусах.

Раз на пятый мне это надоело и я решил вставать. В холле на настенных часах значилось без десяти шесть.

До завтрака в столовой оставалось больше часа, но я отчего-то испытывал такой дикий голод, что ждать сил не было. Впрочем, Стояк слопал только одну лепешку, и на столе так и стояли две непочатых коробки с пиццей. Сладкая газировка в запечатанных бутылках тоже в нашем отсеке не переводилась. Мужики хлестали ее после перепоя. Так что, чем мне набить пузо спозаранку, нашлось быстро.

Когда я дожевывал третий кусок, из нашей каюты вышел помятый наставник.

– А ты чё так рано встал? – удивился я. – Лег-то во сколько!

– С тобой поспишь! – вернул он мне вчерашнюю, брошенную ему, фразу. – Всю ночь метался и дрыгался, пыхтел, как багги на скорости, – и, хмыкнув, отправился в гальюн.

Выйдя, уселся радом со мной.

– Что у нас тут осталось? – полез он проверять по коробкам.

А прожевав первый кусок, как бы между прочим, спросил у меня: – Чем заниматься собираешься?

– А чё? – напрягся я.

– Да придется тебе самому развлекаться сегодня. Нам после такого хорошего поиска разрешили один из старых, раздолбанных багги поменять. Так что, щас командир встанет, и мы пойдем наверх, в мастерские. А приемка и обкатка дело долгое, там же еще документы выправлять в конторе придется, на учет машину поставить.

– Меня с собой не берете? – настороженно уточнил я, старательно пытаясь скрыть зарождающийся восторг.

– Зачем ты там нужен, под ногами путаться?! – поддержал Паленый мою радость. – Но ты тоже, давай не болтайся целый день, займись чем-нибудь полезным. Вон Гагата своего бери и дуй с ним в спортзал, будет тебе противник одной с тобой весовой категории.

– Гагата?! – удивился я.

– А ты что, не знал, что Хрякова команда еще позавчера из рейда вернулась? Лазили далеко, но, говорят, бестолково, фигни нарыли какой-то! – довольный неудачей конкурирующей команды, гоготнул Паленый. – Но ты это, про наш поход, ни слова! Помнишь? Я про дорогу, не про щера, про него можешь рассказывать.

– Помню, – кивнул я.

Тут из своей каюты выбрался заспанный Стояк. Мужики заговорили о предстоящих делах и на меня больше внимания не обращали, и я, бочком-бочком, подался на выход.

На улице хоть и включили уже дневное освещение, но тишина стояла полная. Так что лифты я миновал, не останавливаясь, и с разбегу врубился в темноту. Так же быстро доскакал и до старого пункта хранов.

У заветного ящика с тайником коммуникатор выдал мне по времени всего половину седьмого. Ю-юху!

Вышел на закрытую улицу и пошагал вперед, подключая на ходу фонарь на бластере. Да-а, и такой прибамбас у пушечки имелся, только я все-таки инструкцию видно не дочитал… Но ничего, пока маялся ожиданием, времени разобраться у меня было достаточно.

Предстоящие мне первые полтора километра я собирался пробежать бегом, надеясь, что за те дней пять, что я здесь не был, никакая гадость гнездо себе обустроить не успела.

Но, пока одергивал топорщащуюся на уплотнениях защиты куртку, пока включал фонарь, разогнаться не успел. А потому и заметил, что на противоположной от поста стороне улицы, крыльце третьем от угла, открыта дверь.

Замер, как вкопанный. Такого точно не было! Я помнил.

Стоило осознать это, как из помещения послышались еще и звуки шагов не одной пары ног! Что за щер гребучий?!

Дернул бластером и направил свет на проем, оттуда сразу же раздался глумливый голос:

– А вот и наш крысеныш! Ждем-ждем, а он не идет! – и кто-то другой загоготал.

И на пороге нарисовался, ни кто нибудь, а Валет собственной персоной! Следом, на крыльцо выперся еще один бугай с такой же радостной рожей, как и у приятеля.

«Кое-какая гадость все же обустроила гнездо… – понял я. – Да порхатки ж драные! Чё делать?!» – и замер в растерянности.

А те неспешно приближались ко мне.

– Где ж ты мелкий был столько дней? В прошлый раз-то только и мелькнул! Я прям распереживался, думаю, что здесь крысенок один делает? В такой-то глуши! Вдруг паучок малыша за жопу схватит? Как Паленый без своего крысенка жить станет? – продолжал изголяться Валет, подступая все ближе.

В свете сильного фонаря на таком расстоянии его лицо было хорошо видно – нездоровое какое-то. Само бледное, а глаза вытаращены и зрачки в них крупные, почти полностью заполняющие светлую радужку.

«Пьяный, что ли?»

Я поднял бластер повыше и встряхну им, привлекая к оружию внимание.

– О, пушечка! Ты что, в людей стрелять будешь?! Сможешь, что ли?!

Нет, в людей стрелять я был не готов, но чем отпугнуть их еще, не знал. А потому сказал:

– Буду!

– Ой, ли?! Кто у нас тут развоевался? Кто такой смелый? – и как скакнет рывком, через разделяющие нас три метра! – Дай сюда, малой! Пушка детям не игрушка! – и вывернул одним резким движения бластер у меня из рук.

Я, было, рванул с места, но второй громила тоже ускорился и успел меня перехватить. Я забился в его руках, стараясь вырваться, но тот поднял меня за шкирку и встряхнул так, что зубы мои клацнули и я чуть язык себе не откусил. Он заметил и заржал. Я успел увидеть, что и у второго охотника глаза не нормальные. Внутри разгоралась паника.

А Валет оглаживал бластер и приговаривал:

– Какая пушечка козырная! Гладенькая, легонькая, вот только незнакомая! Где взял малой? Там еще такие есть?

Я замотал головой.

– Хорэ ржать, Рыгоч! – рыкнул Валет на приятеля. – Отпусти его чуток, а то придушил поди. Пусть расскажет нам, где таки пушки водятся. Наверное, в последнем рейде отрыл. Я вот только удивляюсь, ее что, Стояк прохлопал?

– У него тут под курткой железка какая-то, дай посмотрю, может цацка прикольная, – ответил Рыгоч, не особо слушая.

– Потом снимешь! Отпусти, говорю, чуток крысенка!

Тот послушался, и я утвердился на ногах.

– Давай, скажи нам мелкий, где ты ее нашел! Я ведь шмольну и не задумаюсь, ссать как ты не стану! – и упер бластер стволом мне в лоб.

В первый момент я действительно чуть не обделался от страха, но быстро вспомнил, что пушка, ни в чьих руках, кроме моих, стрелять не станет. Проверять на себе правдивость слов Сайруса конечно не хотелось, все ж, как оказалось, я его не всегда слушал внимательно, но немного меня попустило. А тут и злость пришла. Такое дело сорвали мне эти порхатки драные!

– Иди ты, знаешь куда, Валет?! – выдал я.

Тот, выкатил на меня свои и так дурные зенки и взревел:

– Щас грохну, крысеныш сраный! Понял я, пушек у тебя больше нет! А ты мне нахен не нужен, я вас всех, мразей мелких, по одному выцеплю и грохну! – и опять потыкал бластером мне в лоб.

– Э, э, Валет, чё ты завелся?! – перестал лыбиться Рыгоч. – Хочешь грохать – грохай, только дай, я хоть отодвинусь, а то забрызгает! – он снова вздернул меня повыше и отстранил на расстояние вытянутой руки.

И хотя я опять едва доставал носками до пола, но с его слов умудрился прифигеть:

«Забрызгает? Забры-ызгает?! Они чё, совсем придурки?! Собрались стрелять из незнакомой пушки… а вдруг она как фаербласт плюет огнем?! Тут и с трех метров достать может! Да они не пьяные, – понял я, – они обдолбанные! Точно придурки!»

Это пронеслось у меня в голове и вылетело нафиг, потому, что я, кажется, пропустил очередной вопрос Валета и Рыгоч снова меня потряс.

– Все, мелкий, ты меня достал! Насрать мне на твои пушки! – меж тем разорялся Валет. – Пеняй на себя! – и нажал видно на гашетку.

Почему «видно»? Потому что ничего не произошло, но он развернул ствол к себе и заглянул в дуло… и опять нажал, теперь-то я уж точно разглядел, как его палец дергается на спуске.

«Точно обдолбанные… точно приду-урки!»

– Слышь, мелкий, ты нахрена со сломанной пушкой на нежилые территории поперся?! – настолько обескуражено, что даже не зло, спросил Валет.

Но его тут же сорвало и он заорал:

– Какого щера ты тут делаешь, с этой пукалкой! Говори урод! Ты что, думаешь, я тебя без нее не завалю?! Вот только… – и как шандарахнет бластером через колено.

Не знаю, на что он надеялся – пушка выдержала, его колено видно нет.

– Уй-йуй! – завопил он, отшвырнул бластер и заскакал со вздернутой ногой. – Щерова задница! Порхатка трахнутая!

Рыгоч гыгыкнул и опустил-таки меня на пол, решая похоже заняться «железкой» на моей шее. Но для этого ему следовало сначала перехватить меня за шиворот спереди, и я не упустил момента – вдарил ему по колену с размаха сапогом. Мужик подавился своим ржачем и запыхтел, а главное, на секунду ему точно стало не до меня.

Добежать до бластера, наклониться, поднять, прицелиться, на все эти действия, понятно, времени у меня не было. Охотники, хоть и расслабились на минутку, но были все ж парнями привычными к боли, да и со скоростью реакции у них, как оказалось, все зашибись.

Так что дальше, как обычно, тело сработало само, оставив мозги где-то на отлете.

Одним прыжком мотнулся в сторону бластера, проехался на пузе по земле, ухватил его и тут же жахнул по Валету!

Тот в этот момент уже рванул ко мне, так что, с расстояния в два метра, луч прожег в нем дыру… насквозь! Только жал на гашетку и сразу же, в свете направленного фонаря, уже разглядываю улицу сквозь его пузо!

Это одно мгновение. В следующее начинаю понимать, что, кажется, убил человека… потому, что с такими дырами в животе не живут. Хотя Валет, похоже, еще осознавал, что происходит.

Он продолжал стоять, рассматривая провал в своем брюхе сверху… я снизу… Рыгоч… не знаю откуда, я про него забыл.

Дыра обуглилась по краям, но с такого расстояния лучом, видно, не только прожгло, но и продавило – те кишки, которые только подпекло, стали вываливаться наружу, постепенно соскальзывая до колен. Валет потянулся за ними, захрипел, пернул звучно, кишки дернулись и прорвались. Валет всхрапнул и стал заваливаться на бок, а в нос ударил запах свежего говна.

Я настолько ошалел от понимания… вернее, НЕпонимания того, что натворил, что даже краем глаза не заметил, как ко мне подлетает Рыгоч. Тот схватил опять за шиворот и буквально проволок два метра до упавшего уже приятеля и ткнул носом в подергивающее бедро.

Может, если б он сунул меня мордой в развороченное брюхо, я б в себя сразу пришел, а так, протащившись безвольной тряпочкой, уткнулся туда, куда тыкали. И даже когда Рыгоч стал пинать по ребрам, принял это как должное.

Я! Убил! Человека!

И только когда лужа из крови и дерьма начала подтекать под меня, вроде очухался. Просто, по ходу, нечем стало дышать.

– Ты, блевота щерова! – меж тем орал на меня Валетов дружок. – Ты что сделал?! Я тебя спрашиваю, что ты сделал?! Ты его завалил!!!

Я почувствовал, что подо мной бластер, который я так и держу в руках. Почему Рыгоч его не забрал? Не знаю. Он изначально был не в себе, вот и забыл видно про пушку…

Так мне рассуждалось как-то отвлеченно, а надо мной продолжали орать, то и дело награждая еще и пинком под ребра. Впрочем, защита Александра держала удар неплохо и в том пришибленном состоянии, в котором находился я, большого неудобства не ощущалось. Все как будто происходило не со мной.

– Хер крысячий! Отрыжка порхаткина! Что я скажу в отряде?! – разорялся Рыгоч. – Что мелкая искательская мразь завалила Ва…

Хрясь. И я почувствовал, как мужик наваливается на меня.

– Вылазь сам, Хвост, – раздался надо мной голос… Паленого, – я в Валетово дерьмо не полезу, а тебе уже и так все равно.

– Ты откуда тут взялся?! – вполне осознанно поинтересовался я.

От удивления я приходил в себя значительно быстрей, чем от пинков Рыгоча. Выбрался из-под туши и уставился на нее. Второй торчок тоже был мертв – шея как-то неестественно вывернута, а единственный, видимый мне глаз, полуоткрыт и зрачок в нем не шевелится.

– Это ты его? – спросил я у Паленого.

– Ну, а кто? Ты тут еще кого-то видишь? – ответил он одновременно насмешливым и усталым тоном. – Долазился в одиночку, – попенял он мне, – а если б я не успел?! Или Рыгоч стоял лицом в другую сторону? В открытом бою я б с ним уже не справился! Ты-то каким чудом уцелел, и кто это с Валетом такое сделал?! – все больше расходился наставник.