Текст книги "Амнезия "Спес" (СИ)"

Автор книги: Алексей Климин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

Тут я и вовсе напугался:

– Говори уже! – рявкнул так, что даже парень за прилавком, натирающий посуду, подскочил и на нас вытаращился.

– Как ты правильно сказал, я был счастлив, когда в день нашего отбытия из интерната отправлялся наверх, в рубку, – наконец-то, начал тихо говорить Ян. – Помнишь же, что мой голос и умение схватывать мелодии оценили уже давно?

Я согласно кивнул, но ничего не сказал, боясь перебивать и так, долго не решавшегося заговорить приятеля.

– К нам в интернат приходили двое учителей. Один обучал нас, мальчишек, которые были склонны к музыке, петь, а другой, играть на гитре. Ну, я рассказывал… так вот, тот, что учил на инструменте играть, был строгим и спуска нам не давал, мог и по пальцам щелкнуть, если мы что-то не то выводили. А вот учитель Кен к нам мягко всегда относился, хвалил много, по голове гладил… особенно часто меня. И все приговаривал: «Какие ж у тебя чудесные волосы! Береги их, не давай стричь часто», – писклявым голосом, растягивая слова, протянул Ян, видно передразнивая того Роджера. – А я, как дурак, радовался, гордился своими волосами, убегал, когда к нам в интернат барбера звали.

– Это помню, – хмыкнул я, как вживую вспоминая, как терялся всегда воспитатель Тод, когда одного подопечного недосчитывался.

– Он же, учитель Кен, рассказывал нам и о маэстро Адольфини, в школе которого тоже когда-то учился, а потом долго служил в труппе его театра. Учитель-то Самуэль, это который с гитрой, почти никогда ничего о своей школе нам не говорил, гонял только – почем зря, и все. Так вот и получилось, что к выпуску я только и мечтал, чтобы быть причисленным именно к творческой мастерской маэстро Адольфини. Но вообще-то, на Коробле пять таких мастерских. Из них две находятся в рубке, а три на нижней палубе. И на отборе в комиссии сидят все маэстро, которые ими руководят.

– Это я тоже помню! Ты полгода нам жить не давал, пока на этой комиссии тебя не отобрали туда, куда ты хотел. По делу рассказывай, – поторопил я его.

– Я ж и говорю! Кто захочет на нижней палубе оставаться, когда можно сразу в рубку попасть? – вопрос вроде подразумевал нечто хорошее, но мой приятель под него стух еще больше.

Я только угукнул.

– Вот и я – как все… дурак, даже не постарался узнать хоть что-то о мастерской маэстро Стивена, то есть, о второй школе, что находится наверху. Все улыбался маэстро Адольфини, как мне учитель Кен подсказывал. Считал, раз к одному маэстро подход знаю, то этим, и воспользуюсь – какая разница, в какую школу из двух попасть, главное – в рубке оказаться.

– Не пойму, в чем косяк? – удивился я. – Идея-то правильная.

Ян глянул на меня исподлобья, покривился и опять уткнулся взглядом в разворошенное на тарелке пирожное.

– Вот и я косяка не заподозрил. Маэстро ожидаемо выбрал меня, и потопал я в положенный день наверх, весь из себя такой счастливый и довольный. И сначала все было хорошо… просто отлично. Каюта на троих, свой гальюн при ней, матрас мягкий – жопа чуть не до пола проваливается, белье постельное в цветочек, полотенца и того лучше – не трут, а гладят. В соседи мне достались два пацана, года на два-три постарше. Один с черными кудрями, чуть не до пояса, а второй обычный – взглянешь, от наших, интернатских, не отличишь.

– Тоже музыканты? – подал голос я, вызывая Яна на прямой ответ, а то было ощущении, что он тарелке рассказывает.

Своего добился. Тот взглянул на меня и помотал головой:

– Не, в школе же не только музицированию учат, но и актерскому мастерству. Первый мой сосед, Арч, когда мы остались одни, о втором сказал, пренебрежительно так: «– Урод, но кривляться неплохо умеет». А этот второй – Адам, стоило Арчу выйти, насмешливо на меня так посмотрел и говорит: «– Еще один кукленок для нашего Дольфи прибыл. Ты, чмо волосатое, хоть петь-плясать умеешь, или только зенками блымать? Смотри, ночью не спи крепко, а то Арчик тебе мордочку-то лезвием подправит. Он ревнивый».

– Чего? – не понял я.

– Вот тебе и чего! Я тоже в начале не допер о чем речь. Ну, к ночи разъяснили мне – по полной, весь расклад дали.

Я прифигел… Ян всхлипнул, что ли при этом?! А тот продолжал, глядя уже куда-то в сторону, а не в тарелку даже.

– В общем, весь день у меня прошел, как во сне… еще счастливом. Вокруг – красота, на камбузе еды вкусной – валом, музыка и песни отовсюду доносятся. А вот поздно вечером, когда уж освещение в общих отсеках на ночное перевели, за мной пришел помощник маэстро и сказал, что тот меня ожидает. Арч тут же надулся, Адам сплюнул пренебрежительно, за что оба удостоились неодобрительного выговора помощника Роба. Ну, а я, опять же, как дурак, подумал, что маэстро оказывается такой замечательный человек, что, не сумев выкроить для меня минутку днем, теперь готов даже отдыхом для нашего разговора пожертвовать!

Под эти слова Ян поднял глаза и впился в мое лицо настороженным взглядом. Не понимая, что он там ожидает найти, я мордуленцией замер, стараясь, чтобы кроме спокойного интереса она ничего не выражала.

– В том же радостном настроение, в котором провел весь день, я и пошел за помощником Робом в каюту маэстро, – меж тем, видно не высмотрев у меня на лице ничего для себя опасного, Ян продолжил рассказ. – Меня, почему-то, провели не в кабинет, как я ожидал, а сразу в спальню. А там все такое необычное было: какие-то оборки воздушные, цветы живые букетами, низко свисающие лампы, дающие притушенный, мягкий свет. Короче, я опять рот раззявил и сообразить с ходу, что дело тут нечисто, не смог. А сам маэстро меня и того больше поразил своим видом – одет он был в такой балахон расписной, какой я только на актерах, играющих женщин, на сцене в постановках видел. Только он, конечно, без покрывала на голове был, да и сам балахон прям на голое тело у него одет оказался – грудь висящими складками в распахнутом вороте выглядывала. Я, почему-то, только тогда и увидел, что маэстро, мужик-то жирный и потеет сильно, а до этого как-то и не замечал… млел от слов его хвалебных и превозносил в мыслях своих.

На этом Ян остановился, поковырял ложкой в тарелке и тяжко повздыхал, прежде чем продолжить:

– Он меня, обалдевшего, принял ласково, велел в кресло садиться, протянул стакан с чем-то неизвестным, но вроде сладким… потом-то я понял, что это спиртное… а тогда хлебал, аж причмокивал… дурак. И невдомек мне было, что это вкусное по башке шандарахнуть может и последние мозги отбить. А маэстро еще и речь завел сла-аденькую: «– Милый мой мальчик, талантливый, голосок – как у птички! Дольфи будет любить тебя больше всех – ласково, нежно, а потом самого знаменитого артиста на весь Корабль из тебя сделает!» Все это вместе по голове как жахнуло! И хорошо мне так стало, что и маэстро вроде толстым не казался уже, и жизнь подле него представлялась, состоящей из одних только радостей…

Тут приятель всхлипнул опять, но потом весь подобрался и дальше, хоть и понизив голос до шепота, заговорил зло и резко:

– А потом – ра-аз! И не в кресле я уже сижу, а к нему прижимаюсь. Притом, балахон у него распахнут совсем и он под ним действительно голый! И это… противно мне в первый момент почему-то не было, это сейчас вспоминаю, и блевать тянет, а тогда, от его волос на груди и писюна, здорового, как… огурец… трущегося по моему животу, щекотно стало … и смешно поэтому.

«Опять «как огурец»!», – мелькнуло у меня в голове, настораживая.

– Но в себя пришел быстро, – продолжал меж тем приятель, – от того, что осознал вдруг, что и сам я стою со спущенными до колен штанами. А он в тот момент зачем-то свой язык мне в рот запихивать принялся! Испугался до жути и тут же почувствовал, что руки, шарящиеся по мне, у мужика мокрые и липкие, из-за рта воняет, а писюн ненормальный с виду… и совсем несмешной. Я отпихнул его и рыпнулся назад, а там кресло, ну, я с разлета и угодил в него, как в ловушку! А маэстро навис надо мной – руки уперты по сторонам, брюхо провисло до моих коленей и писюн огурцом стоячим туда-сюда по нему елозит, какую-то гадость размазывает! – тут Ян глаза поднял и впился злым взглядом мне в лицо, выражение которого я видно удержать не смог. – Что, Хвост, противно тебе?! Так это у тебя воображение просто хорошее, а я там был!

И он ка-ак шмякнет ложкой по тарелке с размаху! Во все стороны крем брызгами и ягодки горохом!

– Э-эй, парень! – заорал пацан за прилавком. – Ты чё хулиганишь?! Я щас храна позову! – и ринулся к дверям.

От его воплей я пришел в себя, картинка с жирным мужиком перед глазами померкла и, поняв, что надо спасать положение, кинулся парню наперерез.

– Слышь, приятель, не стоит звать хранов, – попросил его, заступая дорогу и попутно обтираясь от своей порции разметанной по сторонам выпечки, – я тебе вот десятку серебра дам… за уборку там, за испуг, – и покрутил у него перед носом монетой.

Не знаю, сколько парень получал за свою работу, а может и вовсе еще в учениках ходил и за харчи пока вкалывал, но мой беленький кред его впечатлил:

– Ладно, уболтал, – кивнул он, – ваше счастье, что время неходовое и посетителей, кроме вас, нету, – и, взяв денежку, вернулся на свое место.

А я потопал к нашему столу.

Белый, видно вытряхнув в психе весь свой запал, опять сидел, скукожившись, и размазывал ложкой по тарелке то, что на ней еще оставалось. Но говорить продолжил сразу, как только я приземлился на стул, но вот голос его теперь был блеклым каким-то, безэмоциональным:

– Прости, Хвост… так получилось, уж больно у тебя лицо стало такое… блевотное что ли. Но я понимаю – теперь-то, я тоже без тошнотиков это вспомнить не могу. А тогда испугался. Маэстро песен про мои голос и кудри больше не пел, а орать принялся. Дескать, такой крысенок мелкий, как я, место свое знать должен! А он-то, такой великолепный, меня засранца облагодетельствовал, и я теперь ему обязан! А сам, пока я офигивал от страха, еще спиртягу эту сладкую в меня заливал… а я с того страху – пил. Только и помню уже по финалу, как он меня за шиворот с кресла вздернул и мордой в кровать уткнул, а сам сверху навалился – из меня аж дух вышибло!

Ян опять размахнулся, но в последний момент полет ложки притормозил и просто с чувством припечатал ее к тарелке:

– Прости… как вспоминаю, так орать и бить все вокруг хочется!

– Так может, не надо больше об этом говорить? – подал голос я.

– Надо Хвост, надо. Мы вон жили в интернате и правда, как крысята в гнезде – сытые, в тепле, в заботе. Ну, иногда учителя лупанут плеткой разок, так ведь за дело – за непослушание. Сами себе проблем искали – с четверошниками в драки ввязывались, в торговые ряды сбегали. А потом, раз – и опять в гнездо, и что там за стенами творится на самом деле, нам пофигу было. А так-то, все вырасти мечтали, думали: выйдем и жизнь свою в собственные руки возьмем! И ведь ничегошечки мы о той взрослой жизни не знали, верили в то, что в нас вдалбливали: «– Способности свои развивайте, чтоб для пользы Корабля пригодились, и все у вас чудненько будет!». А что стоит выйти из «гнезда», а там «стая голодная», где каждый пузо свое… и писюн лишь порадовать хочет, ни разу не упомянули…

Я на это приятелю ничего не ответил, но подумал в тему, что ведь даже отец мне ничего толком объяснить не пытался – свел все к тому, что плохо будет, так сразу к нему бежать следует и все!

– Воспитатель Тод, – задумчиво продолжал Ян, – все просил в последние дни перед нашим отбытием: «Яночка, мальчик, состриги волосы покороче, больно уж ты красивый, тяжело тебе во взрослой жизни придется». Он знал… но тоже ведь – ныл просто, а чтоб толком объяснить, что уродов вокруг полно, не мог!

«Ага, вот и я о том же…».

– Слушай, Хвост, а ты вообще-то знаешь, зачем женщина взрослому мужчине нужна? И о чем я сейчас тебе рассказываю? Или ты до сих пор еще маленький? – вдруг отвлекся от своей истории Ян.

– В общем-то – знаю, мне парни из команды объяснили, – про отца я, конечно, говорить не стал, да и про свои домысливания тоже, – а тебе кто? Мы ж, оказывается, из интерната действительно еще не настоящими мужиками выходим, нас там, чтоб не росли, персиковым компотом поят.

– То-то и оно – компотом поят и ничего не объясняют! Потому-то и выхватил я – до последнего не понимал, что к чему! Ну, слушай дальше тогда, о моем экстренном взрослении, – хмыкнул он.

Кроме выданного смешка, жесткого и какого-то кривого, тон Яна изменился тоже – к горечи опять добавилась злость, и произносимые слова он принялся будто выплевывать.

– Короче, обманул меня маэстро – больно было… хм, не ласково, точно! Но, может и к лучшему… как он на меня навалился и воздух-то из меня вышиб тушей своей, так пьяные мозги на место сразу встали. Я дергаться принялся. Он меня за волосы ухватил, думал, шею нафиг свернет! Но от боли злость появилась, а с ней и сила откуда-то взялась… такая, знаешь, незнакомая – неуправляемая, когда тело, будто не твое становится, само решает, как поступить. А он-то не понял, что я, это уже не я, а зверь какой-то, пыхтит там сзади, огурцом своим тычется, приноравливается. Ну, я за руку его и цапнул со все дури, и он волосы мои выпустил! Мне за это оплеухой по уху, конечно, засветил, но мне-то, «зверю», все равно было, вывернулся и, хоть ноги штанами скручены, по яйцам ему я аж двумя коленками вдарил! Пердюк-то жирный видно не ожидал, что я не только петь умею! Ну, это тебе и ребятам спасибо, что меня с собой на те, тайные занятия, брали, так-то нам, кто по отдельной программе учился, таких уроков не положено… ну, ты знаешь.

– Сбежать успел?! – нетерпеливо вырвалось у меня.

– А то! Успел! Ему-то не до меня было, а я к двери-то рванул – чуть не вынес! Выскочил и помчал по коридорам, на ходу штаны подтягивая. Как не заблудился, не знаю, но к своей каюте добрался. Залетел, дверь захлопнул – стою, к стенке прижавшись, дрожу. Парни на меня вытаращились. Ну, я их понимаю – видок, наверное, у меня был еще тот: волосы торчком, морда красная, шмотки навздеваны кое-как. Но они быстро в себя пришли. Арч – улыбкой просиял и, меня с дороги отпихнув, сразу к двери кинулся. А Адам, тот ему вдогонку заулюлюкал, типа – беги, беги, пожалей Дольфика. А стоило тому выскочить из каюты, уже мне сказал: «Что, не по вкусу тебе любовь нашего маэстро пришлась?»…

– Он что, над тобой еще и насмехался?! – воскликнул я, уже прикидывая, как этого Адама выцеплять стану, чтоб где-то втихаря морду набить.

– Да нет, с ним все норм оказалось. Хотя тогда, конечно, после его слов о «любви маэстро», меня на рев пробило. Когда понял, что слезы уже брызнули и щас завою в голос, кинулся в гальюн, чтобы спрятаться. Там содрал с себя одежду и в душ полез, таким грязным себя чувствовал… стою, значит, сверху вода льется, из глаз – слезы, и понимаю вдруг, что уже не один в помещении. Обернулся, а за спиной Адам возле душевой обнаружился. Сначала приготовился опять драться, но он, поняв, что я его заметил, подал мне полотенце и говорит: «– Вылазь уже, пошли в каюту, поговорить надо. Не боись, тебя пока не хватятся, Арчик его до утра займет», и сам вышел.

К этому моменту нервозная горячность в речи Яна схлынула, и голос его приобрел более-менее привычное звучание:

– Ну, я за ним поплелся, уже и не зная, что мне ожидать от этой новой жизни… и людей в ней. Но Адам начал с того, что извинился: «– Прости, – говорит, – пацан, что-то я тут совсем мозгами поехал. Забыл, какие вы из интерната своего приходите – по летам вроде парни взрослые, а так – малышня малышней, совсем реалий корабельных не знаете».

– Ну да, он же не интернатский, откуда ему знать, у них-то в рубке все по-другому… – кивнул я.

– Вот, и он так сказал. У них на все проще смотрят. Сам-то он, по его словам, в правильном воспитании вырос, у него отец врач, а те ратуют за нормальную связь – то есть, между мужчиной и женщиной. Ну, как Адам говорит, им по должности положено печься о численности экипажа. А все остальные живут – как придется, да какая шиза в башку вступит.

– А как он сам-то к маэстро попал, если ты говоришь, что он без шизы этой? – удивился я.

– Да я тоже спросил. Он говорит, что благодаря таланту, и что это он сам Дольфи выбрал, тот-то, при всех своей шизанутости, как маэстро – силен. И если у Стивена музыкантов тоже неплохо учат, то лицедеев лучше все-таки в этой школе. Да и потом, Хвост, кто ж его тронет, если он из рубки? Это нас, интернатских, каждый пытается под себя построить… и не только в моей школе… и не только на счет всякой гадости. Думаешь, Сэму старшие мозги сейчас не вправляют и свой образ мыслей вдолбить не пытаются?

«А вот это – да-а… похоже на то!»

– Мы ведь как чистый пластилист, – продолжал меж тем приятель, – что хочешь, то и записывай на нем, никто лезть не станет и переписывать не заставит, – а вот под эти слова Ян опять сник.

– Ну, ты же пытаешься не дать «написать» на себе, что твоему маэстро хочется. Я же вижу, – указал я на его лысую голову.

– А это тоже Адам посоветовал… хоть на время охочку у Дольфи отбить. Но, как он и предупреждал, мне за это влетело неслабо – пять плетей получил, – Белый совсем скис, – и не тех, что нам учителя выписывали, а настоящих, которые из крученого жесткого пластика.

– Чего?! – опешил я.

Помню я те плети, которыми нас в интернате, бывало, оделяли – веревочные, бьют хлестко, но, в общем-то, терпимо, больше пугались в начале, чем болели потом. Так только, красные полоски с часок побудут на спине и все.

И помню я спины Валета и проштрафившихся хранов, после того, как они от сержанта Вука выхватили – рассеченная кожа, кровищи – немеряно, да и мужики к пятому захода орать вполне по настоящему начинали. Я тогда, после обеда, на те крики и сунулся в спортзал, забыл, что там происходит. Паленый меня, прифигевшего, за шкирку вытащил и сказал, что нечего на такое даже смотреть.

– За что тебя?! За обрезанные волосы?!!!

– Да нет, конечно, – снисходительно посмотрел на меня, непонятливого, Ян, – за маэстровы яйца отбитые! Ну, и за то, что в руки ему не дался. Про волосы, сбритые без позволения, это так на следующее утро перед учениками объявили… но все прекрасно знали, за что на самом деле – не в первый раз там это происходит с мальчишками из интерната.

– И что, ты никому пожаловаться не пытался?! – поразился я.

– Хм, пытался, врачу, который ко мне приходил. Я ж три дня в постели на пузе провалялся после плетей. Только врач этот, как сказал Адам, у маэстро «с руки ест» и ничего выносить за пределы школы не станет. Так и получилось. И это он меня, кстати, про «каждый за себя» и «дурной тон» просветил, когда я его со слезами в первый день умолял вытащить меня оттуда. Я тогда готов был хоть в уборщики, хоть в агрики идти…

– Слушай, а этот твой умный Адам, сам к отцу своему, к примеру, сгонять не мог? Раз его «правильно воспитывали», то тот врач, наверное, и другого пацана защитить бы не отказался?

– Не, не мог. Нам обоим с того дня запрещено с территории школы выходить. Маэстро-то не дурак, понял быстро, кто меня поддержал и сразу отцу его письмо гневное накатал, типа, сын его хулиганит и за это наказан. Ну, и просил в воспитательный момент не вникать. А там-то тоже все сложно… Адам доктором стать не захотел и сбежал из медшколы на комиссию актерскую. Так что у них с отцом до сих пор свои терки какие-то имеются. В общем, этот путь, пока все не успокоится, закрыт. А ждать я не могу, Адам говорит, что меня теперь дожимать станут… вон, уже ни гитру в руки не дают, ни на уроки пения не допускают. Всучили треугольник и задвинули в дальний ряд оркестра – и все. А дальше, больше будет…

– Подожди, а сюда-то ты как пришел, если тебе выходить нельзя?!

– Как-как, сбежал! Хорошо, Адам почту пас, от отца ответа ждал, надеялся, что тот ему все-таки что-то отпишет, но вместо этого твое письмо для меня засек и стащил у маэстрова помощника со стола в приемной. А когда узнал, что ты меня на встречу зовешь, велел идти обязательно… и все тебе дословно рассказать, вдруг ты еще маленький и не поймешь с ходу. Я-то не хотел сначала – не знал, как таким, – он по своей лысой голове постучал, – тебе на глаза показываться, да и заговаривать о таком стремно было. В общем, ты, Хвост, теперь моя последняя надежда, – тоскливым взглядом Ян заглянул мне в глаза. – Поможешь? Хотя не знаю как, конечно, ты ж тоже интернатский… но Адам говорит, что на нижней палубе мужиков правильных больше и может кто из твоей команды знакомства с маэстро вашими имеет.

– Обязательно помогу! – воскликнул я, думая, естественно, об отце в первую очередь. – Тебе теперь за побег опять влетит?

– Влетит, конечно, – обреченно кивнул Ян, – но рискнуть стоило… или придется ждать, когда Адама отец простит. Но это когда будет…

По площади я летел так, что чуть людей на пути не сшибал и товар с прилавков не сносил. Так что улицы, на которой располагалась казарма хранов, достиг в рекордный срок. Теперь было главное, чтоб отец на месте оказался.

На пропускном пункте меня естественно тормознули. Пришлось врать, что я тут не просто так, а по приказу сержанта Вука, и это он, типа, прислал записку для сержанта Робуста – срочно!

Это сработало, и мою писульку унесли куда-то внутрь.

Отцу я написал всего несколько слов: «На нашем месте. Срочно. Пожалуйста»

Минут через десять мне принесли ответ. В нетерпении я чуть не вскрыл его на месте и только в последний момент спохватился, что он и не мне вроде, а сержанту Вуку предназначен. Так что схватил запечатанный пластилист и понесся опять на площадь, где между крайними прилавками смог, наконец-таки, прочитать, что написал мне отец.

Он был согласен встретиться сегодня, но предупреждал, что придти сможет не раньше, чем через час. Так что к месту наших постоянных встреч добирался я уже спокойным шагом, а не несся сломя голову.

Но дорогу, через площадь, по улице, где располагался интернат и дальше, до самой промзоны, я, считай, и не заметил – мне было над чем поразмышлять.

Все последние дни прикидывал я, стоит или нет говорить отцу про свою находку. С одной стороны, скрывать что-то от него было совестно. Но с другой, зная, насколько он сам правильный человек, все же боялся, что велено мне будет сдать все найденное, как и положено по инструкции поступать с любыми обнаруженными артефактами праотцов.

А мне, чего уж греха таить, делать этого очень не хотелось. И это была не жадность какая-то! Просто мне, мальчишке из интерната, который никогда ничего не имел своего, даже подумать о том, чтоб так сразу попрощаться с вдруг заполученным «своим домом», всезнающим Сайрусом и недочитанным еще письмом Александра, было сложно. Да и за щеренка страшновато – сам он пока не выживет, но и сдавать его вместе с найденными ценностями, как я понимал, не вариант. Кто знает, что спецы из рубки сделают с ним?

Но даже когда дотопал до границе жилого квартала и промзоны, где один из пустующий цехов отец давно облюбовал под место для наших тайных встреч, к какому-то определенному решению я снова так и не пришел.

Погрузившись в мысли, за визгом близкой пилорамы, легкого пыхтения подъезжающего багги я не расслышал, и появление отца в дверном проеме стало для меня неожиданным. А он, встревоженный, с ходу принялся расспрашивать меня, что такого страшного произошло, раз я вызвал его на целых два дня раньше обговоренной встречи.

В общем, под его настороженным взглядом мне в спешке пришлось выкладывать по насущной проблеме. Да и потом подходящего момента задуматься еще раз, говорить или нет о найденной каюте праотца, как-то не случилось. Но, оно, может, и к лучшему – следовало побыстрей решать что-то с бедой Яна, пока его не запороли до смерти. А что именно так и будет, я понял по настрою приятеля, когда прощался с ним.

Так что единственное, на чем я договорился сам с собой по скорому отбытию отца – было решение вернуться к размышлениям снова, когда будет прочитано послание Александра.