Текст книги "Языковая структура"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц)

§ 6. Заключение

На основании предыдущих соображений мы склонны придавать категории языковой валентности очень большое значение для построения всего общего языкознания.

В 30-е годы прошлого века Вильгельм Гумбольдт выдвинул учение о языке как о способе понимания мира. И эта доктрина имела и еще до сих пор имеет огромное значение. Однако в настоящее время общее языкознание владеет такими категориями, которые заставляют нас истолковать эти идеи гораздо шире и глубже. Несмотря на полную правильность учения о том, что язык есть не «эргон», но «энергия», оно оказывается уже устаревшим, и требуется его новая формулировка. Значительную роль в этом играет именно категория языковой валентности. Здесь приходится формулировать несколько пунктов, которые едва ли можно ограничить пределами старого и нового гумбольдтианства.

Валентность языка тоже есть своего рода «энергия» языка. Но с точки зрения современного советского языкознания, в этой языковой энергии необходимо выдвигать в первую очередь следующие моменты.

Язык – отражение действительности, которое может быть и правильным и неправильным. Но сама действительность безгранична и бесконечна. Может ли в таком случае мышление быть ограниченным и конечным, если оно отражает бесконечную действительность? Да, мышление есть отражение действительности, но именно поэтому валентность мысли, будучи функцией действительности, в принципе всегда бесконечна, и это легко заметить при наблюдении всех тех оттенков, которые приобретает данный языковой элемент в связной речи.

Второй вывод, без которого невозможна современная теория валентности, – это полная невозможность ограничить ее только одними артикуляционными пределами. Понимаемая в том широком смысле, как мы это сейчас обрисовали, валентность вносит в язык некоторые элементы, которые прямо нужно назвать внеартикуляционными или, попросту говоря, непроизносимыми. Возьмем какой-нибудь индоевропейский корень слова, который в разных языках, да иной раз даже в одном и том же языке, выступает в виде самых разнообразных огласовок. Если мы сравним такие слова, как «бить», «бью», «бей», «бой», то всякий лингвист скажет, что здесь мы имеем дело только с одним и единственным корнем слова. Но в таком случае мы скажем: пожалуйста, произнесите этот один и единственный корень указанных слов. Его произнести нельзя. А тем не менее он реально существует, и те отдельные слова, которые мы сейчас назвали, отличаются одно от другого только разной огласовкой. Другой пример: все языки переполнены омонимами. Так, немецкое leben одинаково может пониматься и как существительное и как инфинитив глагола. Как же в таком случае быть? Ясно, что произносимость слова в грубо артикуляционном смысле вообще не является языковой необходимостью, она не является необходимостью и для языковой валентности.

В современном советском языкознании имеется достаточное количество общепризнанных теоретических положений, при помощи которых нетрудно объяснить все своеобразие понятия валентности. В нашем языкознании твердо проводится учение Маркса о том, что язык есть непосредственная действительность мысли. Уже это одно не только облегчает понимание категории валентности, но и является достаточным основанием считать валентность прямой языковой необходимостью. Все, что есть в мысли, имеется и в языке; и потому все сложные и бесчисленные оттенки логической мысли вполне в непосредственном виде ощущаются и в языке. Но это вовсе не значит, что язык и мышление есть одно и то же. Язык есть непосредственная действительность мысли, а не просто сама мысль. С логической точки зрения понятие ремесленника есть только указание на то, что данный человек занимается ремеслом, и больше ничего. Если же ремесленник является для нас не понятием, но словом, т.е. элементом нашей реальной человеческой речи, то ремесленник может оказаться не просто работником в области ремесла. В реальной человеческой речи он еще и ест, и пьет, и спит, и живет в каком-то доме, и имеет такой-то костюм и т.д. и т.д. Другими словами, слово «столяр», а не понятие столяра обладает, попросту говоря, бесконечной валентностью, так как это не мысль, но непосредственная действительность мысли.

И наконец, как бы мысль и язык ни различались между собой, они являются только разными сторонами одной и той же действительности. Надо только уметь объединить понятие жизни и самое жизнь. Однако это, пожалуй, уже далеко выходит за рамки учения о языковой валентности.

Раздел IX.
О ПЕРВИЧНЫХ ТИПАХ ЯЗЫКОВОЙ СИГНИФИКАЦИИ

В настоящем разделе нам хотелось бы отойти от характеристики недостаточных взглядов в области учения о структурах и дать попытку положительного решения вопроса о структурах на конкретном и живом материале языка. Попытка эта тоже во многих отношениях является недостаточной. Но мы все же решаемся ее предпринять, чтобы содействовать продвижению вперед наших либо чересчур абстрактных, либо чересчур конкретных построений в этой области.

О живой структуре языка нельзя говорить без понимания языка как живой действительности мысли с целями человеческой, т.е. разумно-жизненной коммуникации. Так понимали язык Маркс и Энгельс. Но мысль, осуществляемая в языковой действительности, уже перестает быть просто мыслью. Она осмысляет слепую стихию языка и превращает ее в знак мысли. В этом случае мы говорим о языковой сигнификации, или о сигнификативных функциях мысли и языка. Уже ближайшее наблюдение обнаруживает, что типов такой сигнификации существует очень много. И прежде чем говорить о разных типах языковой сигнификации, условимся в самом точном и определенном смысле, что мы в дальнейшем будем называть сигнификацией. Это – структура осмысляемой звуковой действительности, возникающая как смысловое, т.е. как дофонетическое и сверхфонетическое осмысление слепого звука в целях коммуникации. Условившись так, попробуем в дальнейшем говорить, во-первых, о более детальном анализе самого понятия сигнификации и, во-вторых, о самых элементарных и первичных актах сигнификации.

§ 1. Вступительные замечания

Фонетика есть артикуляционно-акустическое описание звуков, используемых человеком в своей речи. Семантика есть совокупность значении слов или наука о значении произносимых человеком слов в зависимости от времени и места этого произношения. Естественно ожидать, что фонетика и семантика соответствуют друг другу, т.е. естественно ожидать, что каждому произносимому звуку, а также каждой совокупности произносимых звуков соответствует в языке определенное значение, а каждому значению соответствует то или иное фонетическое образование. Однако при более внимательном изучении языка оказывается, что отношение между фонетикой и семантикой очень сложное, и одна другой отнюдь не всегда соответствует, или соответствует весьма разнообразно. Здесь мы хотели бы указать на эту сложность соотношения фонетики и семантики, приводя для этого ряд простейших и очевиднейших примеров.

Звук, взятый сам по себе, как результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата, есть нечто самостоятельное, нечто изолированное от других звуков и тем более от всего прочего, а потому заслуживает собственного и вполне специфического описания и определения. Такой звук, взятый, в отличие от всех прочих звуков, звук как именно звук, уже не является звуком вне всякого анализа, т.е. не является звуком в глобальном смысле слова. Звук, взятый в таком самостоятельном виде, является также и понятием данного звука, т.е. звуком, имеющим свой собственный смысл и свое собственное значение. Такой звук уже не есть просто результат функционирования артикуляционно-акустического аппарата. Такой звук есть уже осмысленный звук, в его создании действует не просто артикуляционно-акустический аппарат, но и определенного рода смысловая функция.

Однако осмыслить что-нибудь – это значит подвести его под нечто общее, а его самого рассматривать как единичное проявление этой общности. Когда мы говорим «Иван есть человек» или «Жучка есть собака», то подобного рода суждения только в том случае будут суждениями, когда сказуемые этих предложений будут указывать на нечто общее, а подлежащие – на то или иное единичное проявление этой общности. Иначе никакого суждения у нас не получится. Точно так же, когда мы говорим «а есть а», это значит, что какое-то глобальное, смутное и непонятное «а» мы поняли именно как «а», а не как что-нибудь другое. Но это обязательно значит и то, что сказуемое в данном случае мы привлекли как некую общность, осмысливающую все подпадающие под нее единичности, и подлежащее «а» уже перестали понимать как нечто глобальное и нерасчлененное, как нечто туманное и бессмысленное, но стали понимать как нечто получившее для себя определенный смысл, как нечто теперь уже осмысленное. Назовем это подведение единичного под общее и функционирование общего как чего-то, дающего смысл соответствующему единичному, актом сигнификации. Эта сигнификация есть, следовательно, смыслополагание, и ему принадлежит смыслоразличительная функция. Звук «а» был чем-то глобальным и смутным, пока мы его не понимали как именно «а». Но когда это «а» поняли именно как «а», мы его уже осмыслили как «а», т.е. совершили не только артикуляционно-акустический акт, но еще и акт сигнификации.

Однако тут-то как раз и начинается теория того, что мы называем языковой сигнификацией. Даже сигнифицированное «а» все еще не означает того, что это «а» есть действительно то «а», которое функционирует в языке, в живой речи языка. Ведь если мы действительно поняли, что «а» есть именно «а», то вовсе не из таких изолированных звуков состоит человеческая речь. Если бы это было так, то, произнося слово «дерево», мы сначала произносили бы звук «д» и тут же о нем забывали бы; затем мы произносили бы звук «е» и опять тут же о нем забывали и т.д. и т.д. Вместо живого слова «дерево» мы получили бы просто некоторый ряд звуков, вполне сигнифицированных, т.е. понятых нами как таковые, но взаимно изолированных, поскольку этого требует сигнификация каждого звука как чего-то вполне определенного и законченного и вполне отличного от всяких других звуков. Сигнификация звука «а» как именно «а» указывает на специфику этого «а» как результата тех или иных артикуляционно-акустических функций, не больше того. А когда мы этими звуками пользуемся в нашей живой речи, мы совершенно даже и не вспоминаем о затраченных артикуляционно-акустических усилиях. Языковое «а» вовсе не есть артикуляционно-акустическое «а». Его языковая сигнификация вовсе не есть артикуляционно-акустическая сигнификация. Поэтому, как бы представители фонетики ни старались дать точное артикуляционно-акустическое описание звуков языка, взятых в своей специфике, т.е. именно как таковых, именно как звуков же, все равно фонетическая дисциплина, взятая сама по себе, не имеет ровно никакого отношения к языку. Языковые звуки вовсе не есть просто звуки. В языке им принадлежит совсем другое значение, вовсе не фонетическое. Подлинное языковое значение звуков внефонетично и надфонетично. Когда мы говорим «дерево», – ни о каких отдельных звуках, составляющих данное слово, не говорим и не думаем. Эти звуки, входящие в осмысленное слово «дерево», являются только носителями определенного смысла, т.е. того смысла, который принадлежит слову «дерево» как слову, обозначающему определенный тип и структуру из области растительного мира. Между этим смыслом и звуками, его выражающими, нет ничего общего. И сигнификация, заключенная в слове как в определенной структуре языковой области, вовсе не есть фонетическая сигнификация. Поэтому данное выше определение сигнификации как приобщения частного к общему или общего к частному является определением слишком широким, которое охватывает и фонетические функции в артикуляционно-акустической области, и те языковые звуки, которые вовсе не являются только звуками и осмысляются только внефонетически, только надфонетически. Очевидно, языковая сигнификация требует от нас более подробного изучения, основные черты которого мы сейчас кратко наметим.

§ 2. Что такое языковая сигнификация?

Чтобы приблизиться к более точному определению языковой сигнификации, необходимо исходить по крайней мере из трех аксиом, которые не требуют доказательства и которые даже и невозможно доказывать ввиду их повелительной очевидности.

Во-первых, существует бытие, само по себе, от себя самого и для самого себя. Такое бытие, охватывающее собою все свои порождения, можно было бы называть абсолютной действительностью, но мы ее будем называть просто действительностью. Благодаря своей всеохватности она выше всех отдельных объектов и субъектов, поскольку те и другие не больше, как ее же порождение.

Во-вторых, существует мышление (или сознание), отражающее действительность, но не механически, не физически, не химически, не биологически и вообще никаким частным образом, а прежде всего, самым общим т.е. смысловым образом. Мышление не просто отражает действительность, но ставит вопрос в отношении каждого предмета: что это такое и чем отличается от всего прочего? Заняв такую специфическую позицию, мышление в дальнейшем развивается уже свободно и независимо. Однако, поскольку оно с самого начала является отражением действительности, то в результате своих операций также возвращается к ней. Но эта действительность, вместо глобальной, вечно текучей и в деталях неразличимой, слепо ползучей, представляется теперь, в результате наших мысленных операций, уже со своей раздельной и устроенной, закономерно направленной и вообще осмысленно упорядоченной стороны. Тут выясняется и огромный реализм мышления, впервые дающий возможность познавать закономерное протекание действительности и тем самым возможность ее сознательного с нашей стороны переделывания.

В-третьих, в процессе своего развития, мышление, которое с самого начала только отражало действительность, становится теперь на путь самостоятельного активного развития. Оно порождает как бы собственную действительность, причем данную вполне непосредственно. По Марксу, язык и есть непосредственно данная действительность мысли.

Нам представляется, что без признания этих трех аксиом нечего и думать понимать, что такое язык и что такое языковая сигнификация. Если читателю будет угодно доказательств, тогда в дальнейшем нам стоит уточнять эти аксиомы и делать все вытекающие из них выводы. Если же эти три аксиомы кому-нибудь непонятны, то понимать наши дальнейшие рассуждения будет совершенно невозможно; и лучше такого рассуждения не проводить, а если его проводить, то такому читателю не стоит в него и вникать. Попробуем, однако, сделать из трех предложенных аксиом некоторые, хотя бы ближайшие выводы.

Самая сущность того, что мы сейчас назвали непосредственной действительностью мысли, уже указывает на то, что это есть отход от чистого и абстрактного мышления и вполне определенный способ приближения к тому, чтобы понять действительность и так или иначе с ней общаться. Поэтому первое, что бросается здесь в глаза, это коммуникативная направленность мысленно развиваемой действительности. Язык не повторяет чистую и абстрактную стихию мысли, но он ее осуществляет, реализует и заново интерпретирует, чтобы стать ближе к действительности в ее первоначальном и для мышления исходном существовании. Но язык не есть также и буквальное повторение исходной действительности. Используя мыслительный аппарат, язык определенным образом интерпретирует и эту действительность. А так как исходная действительность ни от чего не зависит (поскольку ничего другого вне ее и вообще не существует), т.е. поскольку исходная действительность свободна, то и мышление, которое ее отражает, тоже свободно. А это значит, что и та непосредственно данная действительность мысли, которая составляет сущность языка, тоже свободна. Таким образом язык тоже вполне свободно интерпретирует и всю мыслительную сферу, и всю действительность, которая лежит в основе самого мышления. Поэтому совершенно неправы те, которые считают, что язык есть отражение действительности. Если бы это было так, то решительно все предложения, из которых состоит язык, были бы истинными, а ложь была бы невозможна. Но говорящий, т.е. тот, кто пользуется языком, высказывает не только истинные, но и ложные суждения. Итак, язык есть не просто отражение действительности, он может быть и ее искажением. А это значит, что язык вполне свободен, как свободна интерпретируемая им стихия чистого мышления и как свободно само мышление, призванное быть отражением исходной действительности.

Но как выражается эта свобода? Как мы сказали, мышление начинается с того момента, когда из глобальной, беспорядочной и эмпирически ползучей действительности выделяются отдельные предметы и ставится вопрос об их смысловом содержании. Утверждая то или иное смысловое содержание о предметах, составляющих действительность, мышление предицирует это смысловое содержание предмета самому предмету, приписывает слепо ползучему предмету определенную и уже не слепо ползучую смысловую содержательность. Поэтому предицирование, т.е. приписывание чего-нибудь чему-нибудь, необходимо для мышления, как необходим для него также и учет той ползучей среды, откуда извлечен данный предмет мысли. Ведь нельзя в целях определения данной вещи настолько отрывать ее от породившего ее контекста действительности, чтобы она уже ничего не имела общего с этим контекстом. Данная вещь действительно есть она сама. Но на ней не может не лежать печать ее происхождения из определенного контекста действительности. Даже если мы скажем такое простое слово, как «дом», то какую бы мы ни мыслили здесь самостоятельную и специфическую вещь, все равно с этим «домом» связаны у нас десятки и сотни разных представлений (камень, кирпич, бревна и доски, железо и т.д.), образующих вполне определенную связку, пучок, узел, сгусток, а, вернее сказать, систему природных и общественных отношений. Итак, непосредственная действительность мысли, образующая собою язык, состоит из множества разного рода предикаций, заимствованных тоже из множества бытийно-данных контекстов действительности.

Три обстоятельства необходимо иметь в виду в наших суждениях о контексте.

Во-первых, контекст как раз и является тем методом, который позволяет нам более или менее точно формулировать надфонетическую семантику данного фонетического сегмента. Когда мы, анализируя звук речи, находим разные варианты его произношения, и когда рассматриваем данное слово во всей его семантической совокупности в языке, опорой для понимания данного языкового элемента или данной совокупности элементов является только контекст речи или, лучше сказать, безграничные семантические оттенки, зависящие тоже от бесконечного числа разного рода контекстов. Контекст решает все.

Во-вторых, логическая сущность контекста заключается в том, что он оказывается тем целым, частью которого как раз и является изучаемый нами отрезок речи. Но всякое целое всегда представляет собою некоторого рода новое качество, которого не было в составляющих его отдельных контекстных частях. Диалектика целого и частей – вот в чем разгадка необычайной надфонетической значимости каждого отдельного отрезка речи. Поэтому, чем шире контекст, тем больше оказывается семантически нагруженным данный элемент речи или данная совокупность этих элементов.

В-третьих, ввиду бесконечного разнообразия речевых контекстов становится весьма трудной задачей определение точной семантики каждого отдельного элемента речи и каждого речевого сегмента. Взявши достаточно пространный словарь какого-нибудь языка, мы всегда удивляемся разнообразию и даже взаимной противоречивости отдельных значений данного слова в языке. Часто одно значение слова резко отличается от другого его значения, и в таком случае формулировать данное значение слова является задачей достаточно легкой. Но весьма часто бывает и так, что в данном слове уже не так легко отделить одно значение от другого. Если для данного слова установим отдельный класс его значений, то наряду с этим мы тут же наталкиваемся на такие слова, которые сразу относятся одновременно к разным семантическим классам. Это обязательно нужно иметь в виду, когда мы ставим себе какую-нибудь семантическую задачу. Тут всегда нужно иметь в виду, что только контекст дает нам возможность точно определить значение данного языкового элемента, и что тот же самый контекст тут же заставляет нас формулировать значение данного элемента как нечто весьма сложное и почти всегда противоречивое.

Эти три обстоятельства прежде всего бросаются в глаза, когда мы вводим в свое рассуждение категорию контекста. Но в связи с контекстом возникает длинный ряд других непростых проблем, которые должны рассматриваться в специальной науке о языковом контексте и которых здесь касаться не будем.

Однако необходимо совершить еще один шаг, чтобы понятие сигнификации получило достаточно продуманную формулировку. Дело в том, что та свобода активного самополагания, о которой говорилось выше и которая принадлежит к исходной действительности и мышлению, которое ее отражает, и языку, который является интерпретацией мышления и сознания, – эта свобода возможна только потому, что необходимая здесь интерпретирующая коммуникация способна на разного рода позитивные или негативные функции. Все эти позитивные и негативные функции, как этого требует исходная действительность, бесконечным образом переплетаются, и не просто переплетаются, но часто прямо переходят одна в другую, превращаются одна в другую, так что иной раз утверждение становится равносильным отрицанию, а отрицание – утверждению. Иначе нельзя понять этой свободы языка, которая настолько разнообразна и безгранична, что часто граничит с настоящим безумием. Только благодаря своей безграничной свободе язык может совершать как великие дела, т.е. агитировать и пропагандировать, так и совершать и всякого рода безумные дела, которые необходимо констатировать если не прямо в жизни, то, по крайней мере, на сцене.

Только теперь мы можем дать приблизительное определение того, что такое языковая сигнификация. Она предполагает, что есть мысль вообще и есть непосредственная действительность мысли, так что сама сигнификация является принципом перехода от чистой мысли к этой непосредственной действительности мысли. Абстрактная мысль для нее уже перестает быть абстрактной мыслью, а становится только моделью для определенного рода действительности мысли, которая, таким образом, является результатом мыслительного моделирования. Языковая сигнификации есть принцип осмысления. Но так как осмысление можно понимать по-разному, то сейчас нам нужно дать формулу языковой сигнификации с учетом всей именно языковой спецификации. И тогда мы получим следующую формулу.

Языковая сигнификация есть принцип 1) непосредственной действительности мысли, когда мысль, 2) являясь отражением реальной действительности, становится уже 3) новой специфической смыслоразличительной моделью, а действительность оказывается 4) порожденной этой моделью новой системой уже не просто реальных, но 5) интерпретирующе– 6) коммуникативных и 7) предицирующе– 8) контекстуальных отношений, получающих для себя иное выражение в связи со своими бесконечно разнообразными 9) позитивно-негативными функциями.

Несомненно, подобного рода определение языковой сигнификации имеет и свои удобства, и свои неудобства. Удобство заключается в том, что здесь указаны все те моменты сигнификации, которые автор считает существенными и потому необходимыми. Однако явное неудобство всякого такого рода определения заключается в чрезмерной сжатости и малой понятности отдельных указанных в нем моментов. Правда, этому определению сигнификации у нас предшествовали краткие разъяснения всех этих моментов. Разъяснения эти, конечно, не могут быть окончательными, поскольку для их окончательного разъяснения потребовалась бы большая книга. Разъяснения эти носят скорее конспективный характер, резюмируя собою отнюдь не конспективные, но весьма длительные усилия автора разобраться в этом сложном предмете. Поэтому кое-какие добавления и выводы все же да будет позволено автору сделать в качестве прямого вывода из предложенного определения.