Текст книги "Языковая структура"

Автор книги: Алексей Лосев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 37 страниц)

§ 11. Закон полисемии

В заключение необходимо сказать об одном чрезвычайно важном явлении в языке, которое надо считать опорой и обоснованием выдвигаемой нами концепции логических и коммуникативных функций языка. Это то, что называется полисемией, то есть законом многозначности слова и всех категорий в языке.

Дело заключается в том, что язык, будучи орудием общения и сообщения, имеет перед собой бесконечную действительность, реальную или мнимую, о которой возможны и сообщения тоже бесконечные и по своему количеству и качеству. Гераклит правильно говорил, что солнце каждый день новое. Но он поступил бы еще правильнее, если бы сказал, что солнце является новым каждый час, каждую минуту, каждое мгновенье. Ведь солнце действительно неизменно движется, меняя каждое мгновенье свой вид и свое положение и находясь в такой же вечно подвижной и изменчивой видимой среде, образуемой окружающими нас атмосферными явлениями. Рассуждая поверхностно, мы должны были бы сказать, что если каждая вещь меняется каждое мгновенье, то для каждого мгновенья она должна получать и особое наименование. Наименований каждого предмета было бы столько, сколько имеется разных мгновений его существования, то есть неисчислимое количество. Этого, однако, в языке не происходит, потому что иначе никакая вещь не сохраняла бы для человеческого сознания своего единства и цельности, то есть о ней человеческое сознание вообще ничего не могло бы ни помыслить, ни высказать. Слово перестало бы обобщать и превратилось бы в какую-то неразличимую иррациональность. А это означало бы, что оно и подавно уже перестало бы служить человеку орудием его общения с другими людьми.

Язык создает название для предмета более или менее кратких промежутков времени, когда вновь назвавшееся слово по тем или другим причинам отмирает, и кончая сотнями и тысячами лет, когда оно все время остается одним и тем же. Это, однако, не значит, что оно не служит целям конкретного общения и сообщения. Вступая в живой контекст человеческой речи, оно тут-то как раз и получает те бесконечные оттенки значения, ту многозначность и ту бесконечную значимость, без которой оно не могло бы сообщать о бесконечной действительности.

Язык образовал слово «идет», и это слово имеет вполне определенную лексическую и грамматическую значимость. Тем не менее, сказать «идет человек», «идет дождь», «идет фильм», «идет время» – это нечто совершенно разное, и коммуникация здесь весьма далека от той абстрактности и монотонности, которая на первый взгляд как будто бы свойственна слову «идет». В предложении «Ему идет этот костюм» – еще новая коммуникация при помощи слова «идет», хотя само по себе слово это остается здесь тем же самым. Можно сказать «идет!» в смысле «я согласен» или «пусть будет так» или «хорошо!». Без всякого преувеличения можно сказать, что слово «идет» имеет бесконечное число разных значений в зависимости от контекста речи, то есть в зависимости от предмета, цели, способа и типа данного сообщения. Слово это, с одной стороны, везде тождественно; а с другой стороны, оно везде различное. Только благодаря этой живой диалектике тождества и различия слова или грамматической категории, только благодаря этой живой диалектике сущности и явления в области семантики и возможно общение между людьми, возможно сообщение о предметах и явлениях.

То, что мы говорили выше о совмещении логических и коммуникативных функций в грамматических категориях, есть не что иное, как частный случай этого общеязыкового закона полисемии. Закон же полисемии – закон множественности и бесконечного разнообразия значений отдельных слов, отдельных грамматических категорий и вообще тех или иных элементов языка, возникает благодаря бесконечности самой действительности и бесконечности предметов, целей, способов и типов сообщения об этой действительности и такого же общения людей между собой. То, что приведено у нас, есть только бесконечно малая доля того, что вообще можно было бы сказать о переплетении логических и коммуникативных функций грамматических категорий в конкретной и живой человеческой речи.

Коммуникативная функция грамматических категорий, а также и валентность языка есть не что иное, как частный случай той интерпретации смысла, без которой вообще язык невозможен.

Раздел XI.
О ЗАКОНАХ СЛОЖНОГО ПРЕДЛОЖЕНИЯ В ДРЕВНЕГРЕЧЕСКОМ ЯЗЫКЕ

В настоящем разделе автор ставил своей целью не только решение ряда научных вопросов, но и некоторые методические выводы для преподавания или просто изложения данного предмета. Автор имел в виду несоответствие традиционного изложения греческого синтаксиса и его научного исследования. Это несоответствие может преодолеваться самыми разнообразными способами. Тот способ, который здесь предлагается, сам автор отнюдь не считает единственным. Автор исходил из необходимости внести более ясную классификацию синтаксических материалов греческого языка, отказываясь пока от сопоставления этих материалов с другими языками. Эти сопоставления, а иной раз даже и совпадения для тех, кто знаком с этим предметом, часто сами собою бросаются в глаза. Но стать на этот путь – значило бы писать большую книгу, чего в данном случае автору не хотелось делать.

Предлагаемый автором способ изложения греческого синтаксиса уже в течение многих лет давал неплохие результаты при преподавании греческого языка студентам и аспирантам. Но, повторяем, мы находимся здесь только у самого начала работы, и обсуждение предлагаемой попытки, конечно, внесет в нее много всякого рода исправлений и добавлений[222]222
  Для облегчения набора греческий текст дается в латинской транскрипции.


[Закрыть].

§ 1. Закон независимости

Времена и наклонения в придаточных предложениях ставятся вне всякой формальной зависимости от соответствующих главных предложений и только в зависимости от объективной ситуации, которую имеет в виду пишущий или говорящий.

1. Что такое объективная ситуация?

Если мы возьмем предложение «он спрашивает», то сказуемое возможного здесь придаточного предложения в греческом языке выражает не свою зависимость от этого «он спрашивает», но исключительно зависимость от характера тех фактов, о которых здесь «спрашивается». Если, например, спрашивается о том действии, которое я сейчас совершаю, а действие, совершаемое в настоящем времени, выражается обычно через Indic. praes., то этот Indic. praes. так и ставится по-гречески в данном придаточном предложении, как будто бы это было не придаточнее, а главное предложение: «Он спрашивает, что я пишу». Если здесь будет иметься в виду действие, которое я уже совершил или еще буду совершать, то те же самые Indic. aor. и fut., которые ставились бы и в главном предложении, ставятся без всякого изменения и в данном придаточном предложении. Точно так же, если главное предложение есть «он спрашивал» или «он спросил», то время и наклонение в придаточном предложении опять-таки отражают исключительно ту фактическую действительность, о которой тут идет речь, т.е. о моем теперешнем, бывшем или будущем писании или об его возможности, невозможности и т.д. Поэтому и после erōtai (praes.), ērōta (imperf.) можно ставить любые времена и любые наклонения в зависимости только от того, какая действительность имеется в виду, но независимо от того, что представляют собою эти главные предложения. Одинаково допустимы ho ti graphō, egrapsa, gegrapha, grapsō и т.д.

2. Противоположность с латинским языком

В этом отношении греческий язык представляет собою полную противоположность латинскому языку, который в этой области всегда проводит правило о последовательности времен (т.н. consecutio temporum), являющееся в то же время и commutatio modorum, т.е. заменой наклонений. По-латыни, если в главном предложении стоит quaerit, то в строгой классической латыни никаких других времен и наклонений, кроме conj. praes., perf. и формы на -urus sim в придаточном предложении не может быть поставлено. Если спрашивается о моем настоящем действии, то мы ставим только quaerit, quid scribam; если о прошедшем, то только quaerit, quid scripserim; и если о будущем, то только quaerit, quid scripturus sim. Coответственно после исторических quaerebat или quaesivit можно ставить только quid scriberem, scripsissem, scripturus essem и больше никаких других форм. Следовательно, в греческом языке, если когда-нибудь и стоит конъюнктив в придаточном предложении, то вовсе не потому, что это формально требуется данным управляющим глаголом, но только потому, что сама действительность, выраженная этим придаточным предложением, не есть действительность фактическая, выражаемая обычно индикативом, а действительность только еще ожидаемая, обсуждаемая, требуемая и т.д., которая и в главных предложениях выражается тоже конъюнктивом.

3. Глубокий смысл этого явления

То, что греческий язык в данном случае старательно избегает выражать формальную зависимость главных и придаточных предложений, а выражает здесь только фактическую зависимость объективных действий, о которых говорят главные и придаточные предложения, свидетельствует о необычайной склонности греков к изображению объективной действительности и к отодвиганию на задний план всякого рода формальных или субъективных подходов к этой действительности. Это явление глубоко коренится в самом мировоззрении греков. Эту наглядность, конкретность, объективность можно находить и в других областях греческого сознания, как, например, в греческой философии, которая с самого начала была учением о материальных стихиях и которая, даже когда перешла от материализма к идеализму, нисколько не переставала проводить первенство объективного бытия над человеческим субъектом и над всяким формалистическим построением. То же самое мы находим и в греческом искусстве, которое прославилось своей скульптурой, т.е. таким же методом объективно-телесного и материального изображения действительности. Такой же объективизм и такую же слабую оценку формальных связей мы находим и во всех других областях греческой культуры, особенно доклассического и классического периода.

4. Внутренний паратаксис

Если отдать себе полный отчет в этом способе соединения главного и придаточного предложения в греческом языке, то окажется, что единственным признаком этого соединения является только союз, которым вводится придаточное предложение. Однако в таком случае основным способом объединения главного предложения с придаточным является в греческом языке не подчинение, гипотаксис, но сочинение, паратаксис.

В самом деле, если мы возьмем предложение «Когда (epeidē) Дарий умер, воцарился Артаксеркс» и другое предложение «Дарий умер, и (cai) воцарился Артаксеркс», то союз epeidē отличается от союза cai в этих предложениях не синтаксически, но лексически. Такое подчинение предложений, носящее исключительно внешний характер, можно назвать внутренним паратаксисом.

Однако и этот внутренний паратаксис отнюдь не был в греческом языке исконным, поскольку союзы с чисто логическим значением произошли из местоимений весьма наглядного содержания. Так у Гомера нередко употребление в субстантивных предложениях союза ho вместо обычного и более позднего hoti. И то и другое есть не что иное, как относительное местоимение среднего рода, несущее в данном случае функцию союза и являющееся, собственно говоря, винительным содержания или отношения. Например, предложение «Я вижу, что ты болен» по-гомеровски можно передать: horo ho noseis, что означает: «вижу то, чем ты болен» или «вижу твою болезнь» (horō tēn noson hēn noseis). Если же мы пошли бы еще дальше в глубь истории языка, то мы убедились бы, что придаточное предложение присоединяется к главному даже и без всяких союзов или местоимений.

Таким образом, способ подчинения медленно и с большим трудом вырабатывался в греческом языке, и в массовом порядке он остановился только на стадии чисто внешнего подчинения, которое во внутреннем смысле есть самое обычное сочинение. Что же касается подлинного подчинения, т.е. не только внешнего, но и внутреннего, то ростки его заметны лишь в очень ограниченной области, и они так и не стали типичным явлением. О них гласит второй закон.

§ 2. Закон зависимости

Формально-грамматическая зависимость придаточного предложения от главного может проводиться, но это совершенно не обязательно. Обязательно только в том единственном виде, когда от исторического времени управляющего глагола главного предложения может зависеть гипотетический или потенциальный оптатив придаточного предложения.

Это бывает в двух случаях: тогда, когда действие, выражаемое придаточным предложением, является либо только субъективной мыслью или намерением некогда действительно живого субъекта, о каковом действии говорит в данном случае соответствующее главное предложение, либо многократным повторением того или иного объективного действия или события. При этом в обоих случаях управляющий глагол главного предложения стоит в историческом времени, а управляемый глагол придаточного предложения стоит в оптативе (в первом случае – optativus obliquus, во втором – орtativus iterativus).

1. Общий смысл этого закона

Этот закон является единственным коррективом к предыдущему закону. Грек решительно везде предпочитает формально грамматическим связям реально вещественные связи, и если он решается где-нибудь формализировать чисто грамматическую связь предложений, т.е. выставить определенный ее тип в качестве закона и нормы, то делает это он весьма неохотно, весьма редко и неуверенно и только при наличии весьма специфических условий. Эти условия таковы, что они в минимальной степени выводят его за пределы реально вещественных связей и в максимальной степени охраняют его объективизм при построении синтаксиса сложного предложения. Эти условия используют оптатив как наклонение чистой возможности или даже произвольного допущения и для случая косвенного оптатива сводятся к следующему.

2. Opt. obliquus

Во-первых, поскольку изучаемая здесь формальная связь главного и придаточного предложения обязательно предполагает постановку управляющего глагола в историческом времени, речь тут идет, следовательно, только о том или ином понимании прошедших событий. Всякое же прошедшее уже по самому своему смыслу теряет в известной мере свою реальность и склонно превращаться для человеческого сознания только в какое-нибудь воспоминание, только в какое-то чистое представление. Конечно, на самом деле, прошедшее, даже уходя в глубь времен, отнюдь не теряет своей реальности и отнюдь не перестает быть фактом, потому что это прошедшее входит в общий органический состав истории и является то ли прямым и положительным фактором настоящего, то ли отрицательной и отстраняемой инстанцией. И все же, если какую действительность и можно понимать как только чье-то представление или как некую чистую возможность, то, конечно, по преимуществу прошедшую действительность. И вот греческое сознание делает эту единственную уступку своему всеобщему объективизму и реализму, т.е. оно соглашается на то, чтобы в известных случаях о прошедшем говорить только с точки зрения простой его представимости.

Во-вторых же, анализируемый здесь нами закон говорит даже и не просто о прошедшем. Opt. obliquus означает не просто прошедшее, но те мысли и представления, которые были в прошедшее время у тех или иных живых субъектов, так или иначе мысливших, чувствовавших или действовавших. Эта область мысли и представлений когда-то мысливших и действовавших людей, конечно, может наиболее безболезненно для объективизма трактоваться как область субъективная. На деле, разумеется, для последовательного объективизма даже и эта область мысли и представления отнюдь не есть нечто обязательно субъективное, так как ничто не мешает тому, чтобы, например, лицо, говорившее о каком-нибудь предмете в прошлом, имело в виду самый настоящий реальный предмет и чтобы этот реальный предмет так и был здесь выражен как реальный, т.е. в индикативе, а не как только представляемый этим лицом, т.е. в оптативе. Но все же нельзя не согласиться с тем, что это соединение прошедшего времени не с самими событиями, а только с мыслями и представлениями когда-то действовавших субъектов в максимальной степени обеспечивает для греческого сознания неприкосновенность его объективизма и что оно наиболее для него безболезненно может трактоваться оптативно, т.е. чисто гипотетично.

У Xen. Anab. II 1, 3 читаем:

«Они говорили, что Кир мертв (indic. perf.) и будто Арией остановился (optat. praes.) в бегстве на той стоянке, откуда они накануне выступили».

Здесь пребывание Ариея в определенном месте его бегства выражено при помощи оптатива, т.е. как мнение тех, кто об этом сообщил. Но оно вполне могло бы быть выражено и индикативно, т.е. как некоторый безусловный факт, а не просто как чье-то мнение, подобно тому, как и другие сообщения тех же самых лиц поставлены здесь индикативно («умер», «выступили»), т.е. в виде указания на определенные объективные события как таковые. Только эту область субъективных мнений когда-то бывших людей греческий синтаксис разрешает понимать как именно субъективную; а потому после управляющего глагола в историческом времени возможна, например в косвенной речи, постановка управляемого глагола не в том виде, как фактически совершалось обозначаемое им действие, но оптативно, исключительно только в силу формальной связи с историческим временем главного предложения. Это и можно назвать законом косвенного оптатива.

3. Ограниченность употребления opt. obliquus

При всем этом необходимо всячески подчеркивать, что закон косвенного оптатива нисколько не нарушает в греческом языке предыдущего закона полной независимости придаточного предложения от главного, а, может быть, только в некоторой степени его ограничивает.

Во-первых, как мы уже сказали, после исторического времени главного предложения можно сколько угодно ставить в придаточном предложении не оптатив, а то наклонение и время, которое требовалось бы в том случае, если бы это придаточное предложение было не придаточным, а главным; оптатив здесь, следовательно, только допускается и, может быть, иной раз желателен, но он тут ни в какой мере не является обязательным.

Во-вторых же, греческий язык весьма любопытным способом вводит еще одно ограничение для косвенного оптатива, которое сводится к тому, что этот последний может заменять собою только индикатив и конъюнктив, т.е. наклонения действительности и ожидания действительности, но никак не наклонение возможности (т.е. оптатив с an) и не наклонение ирреальности (т.е. индикатив исторического времени с an). Это свидетельствует о том, что, согласившись на замену действительности возможностью, грек отнюдь не стал разрешать это в такой мере, чтобы от этого пострадало само различение действительности и прочих видов модальности. Если бы в греческом языке можно было решительно всякий модус придаточного предложения заменять после исторического времени управляющего глагола оптативом, то мы уже утеряли бы возможность понимать со всей точностью, какой именно модус заменен в каждом отдельном случае. И то обстоятельство, что замене подвергаются здесь только наклонения действительности и ожидания, а прочие модусы остаются незамененными, это вполне гарантирует нам, что оптатив придаточного предложения после исторического времени главного предложения имеет всегда только строго определенное отношение к действительности, а не вообще какое ни попало. Тут мы находим другое ограничение закона косвенного оптатива; и это ограничение, очевидно, имеет все тот же смысл, а именно обеспечение в нетронутом виде ясных объективно реальных связей даже и в тех случаях, когда вместо этих последних разрешается проведение связей формально грамматических.

Наконец, и само субъективное понимание косвенного оптатива, т.е. понимание его как представления субъекта, действующего в главном предложении, тоже не является вполне безоговорочным. В некоторых старых руководствах по греческой грамматике в этом смысле выставлялась следующая характеристика косвенного оптатива, которая нам представляется правильной. В них говорилось, что когда стоит конъюнктив в косвенной речи после главного времени управляющего глагола, то он, как наклонение ожидания, является выражением субъективного настроения лица, говорящего в главном предложении, так что в этом конъюнктиве сказывается точка зрения на соответствующее событие, принадлежащая именно субъекту главного предложения, но никак не автору, пишущему это предложение. Когда же в главном предложении стоит историческое время и в придаточном стоит оптатив, то здесь, как говорилось, оптатив, как наклонение чистого представления, выражает уже не точку зрения субъекта главного предложения, но точку зрения самого автора этого предложения, поскольку для автора все, что относится к прошлому, по большей части, конечно, есть только некоторого рода образ или представление, а не то, что он сам живо ожидает и к чему сам непосредственно стремится. При таком понимании косвенного оптатива, он почти окончательно теряет свою субъективную природу и становится вполне естественным способом рассмотрения прошедших событий, в которых изображающий их автор сам непосредственно не принимает никакого участия.

Так, когда мы читаем у Софокла (О.R. 1161)

all’ eipon, hōs doiēn pallai –

«Но я уже сказал, что я давно дал»,

то оптатив doiēn – «дал» вовсе не обязательно понимать как только субъективную мысль лица, говорящего в главном предложении. Скорее это есть точка зрения самого автора и, следовательно, и читателя этой фразы, для которых это «давание», конечно, есть только образ тех или других когда-то бывших мыслей или действие лица, говорящего в главном предложении. И для автора, и для читателя это вполне естественно. Другое дело в этих случаях – конъюнктив после главного времени управляющего глагола. Если мы скажем: «Мы кормим собак, чтобы они охраняли (phylattōsin) жилища», то этот последний конъюнктив выражает непосредственное ожидание и прямую цель при тех или иных действиях субъекта, выраженного в главном предложении. Если же мы скажем: «Мы кормили собак, чтобы они охраняли (phylattoien)», то для произносящего эту фразу, действие в главном предложении отошло в прошлое, а цели, которые были достигнуты этим действием, тоже перестали быть реальной действительностью и превратились только в простое представление или чистую возможность. Поэтому здесь в придаточном предложении и оптатив.