Текст книги "Языковая структура"
Автор книги: Алексей Лосев
Жанр:
Языкознание
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 37 страниц)
А.Ф. Лосев.
ЯЗЫКОВАЯ СТРУКТУРА.
Учебное пособие
•
Министерство просвещения РСФСР
Московский ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственный педагогический институт имени В.И. Ленина
Москва – 1983
•
Печатается по постановлению редакционно-издательского совета Московского ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени государственного педагогического института им. В.И. Ленина.
Рецензент проф. О.С. Широков
•
Тираж 3.000 экз.
Цена 2 руб.
С. 375.
Предисловие
В настоящую книгу вошли материалы по проблеме общего языкознания, которая не просто является актуальной, но и до последнего момента остается жгучей. Появление структурального языкознания было в свое время огромным событием в науке, значение которого ни в каком случае не следует преуменьшать, несмотря на все допускавшиеся вначале преувеличения. XX век ознаменовался огромным интересом именно к структуре языка. И этот интерес был чрезвычайно важен и полезен. Нельзя же было в теории языка ограничиваться так называемыми «правилами» и «исключениями» ввиду слишком большого механицизма такого метода. Но и в истории языка оказалось недостаточным простое констатирование разновременных фактов языка и их внешнефактической связи. Было выдвинуто понятие структуры наперекор абстрактным теориям и слепо позитивным историческим фактам. Вначале это было, конечно, слишком большое увлечение, которое сейчас кажется даже малопонятным. В самом деле, как же это можно было сводить язык к математическим формулам, в то время как он есть орудие живого общения людей и притом общения разумно-жизненного?
Автору этой книги приходилось часто выступать в последние три десятилетия против крайностей структурализма, о чем читатель может составить себе представление по первым ее разделам. С этими своими идеями автор нередко выступал и на разных вузовских кафедрах, и на публичных чтениях, и в печати. Так, материалы раздела I опубликованы в книге «Ленинизм и теоретические проблемы языкознания» (М., 1970, с. 184 – 195); раздела II – Вопросы языкознания, 1965, № 5, с. 13 – 33; раздела III – там же, 1967, № 1, с. 62 – 79; раздела IV – Проблемы русского языкознания. – М., 1970, с. 5 – 25; раздела V – Вопросы филологии. – М., 1974, с. 127 – 135; раздела VI – Сборник трудов по русскому языку и языкознанию, вып. 2. – М., 1976, с. 4 – 33; раздела VII – Вопросы языкознания, 1968, № 1, с. 50 – 63; раздела VIII – Известия АН СССР. Серия ОЛЯ. – М., 1981, т. XL, № 5, с. 403 – 412; раздела X – Статьи и исследования по языкознанию и классической филологии. – М., 1965, с. 196 – 231; раздела XI – там же, с. 38 – 130; раздела XII – там же, с. 131 – 195.
Вспоминая эту эпоху математического структурализма, автор считает ее не только явлением естественным и понятным исторически, по и по существу своему весьма полезным научным предприятием. Представителям традиционного языкознания пришлось волей-неволей пересматривать свои слишком глобальные позиции в своей науке, не сводить языкознание на механицизм фактических обобщений и пытаться фиксировать уже и чисто смысловые соответствия в языке. Можно прямо сказать, весь этот крайний структурализм сыграл огромную роль в том смысле, что после него стало уже невозможным ограничиваться одними только глобальными наблюдениями в языке. Для каждого теоретически мыслящего языковеда стал возникать неотстранимый вопрос: если языковая структура не есть математическая, то какая же это структура в настоящем смысле слова? Вот постановку такого вопроса автор и считает огромным и полезным результатом первоначального, чисто асемантического структурализма. Языковая структура должна быть семантической структурой, а не математической; смысловой, а не слепо-фактической; выразительной, а не просто самостоятельно-предметной. Этой тенденцией и проникнуты теперешние искания не только самих структуралистов, давно осознавших свое былое математическое увлечение и уже давно перешедших на другие, более семантические пути, но эта семантическая тенденция пронизывает собою также и попытки автора формулировать языковую структуру.
Раздел IX этого издания, посвященный первичным типам структурной семасиологии, в своих отдельных частях читался во многих учебных и научных учреждениях Москвы, но в печати появляется впервые. На одном таком струткурно-семантическом анализе, а именно, на анализе приставки «про», автор пытается конкретно осуществить изучение такой языковой структуры, которую он считает живой, а не абстрактно-схематической, причем «живость» эта неожиданно для самого автора достигает какой-то даже фигурно-образной наглядности. Наглядно мыслимая структура вещи называется по-гречески «эйдос», картинное же изображение, или образ вещи, называется по-гречески «эйкон», или, в другом произношении, «икон». Поэтому автор склонен именовать максимально понятную и наглядно выраженную в коммуникативных целях структуру как структуру «эйдетически-иконическую». Такой метод автор считает полезным, но он абсолютно далек от того, чтобы признавать его наилучшим или единственным. Таких семасиологических методов существует много, и в своей реальной работе автор пользуется также и совсем другими методами. Предлагаемый автором в настоящей книге структурно-семантический анализ имеет единственной целью призвать читателя к самостоятельной работе в этой области с учетом современного состояния нашей науки. Данное учебное пособие как раз и предусматривает интересы преподавателей высшей школы и особенно тех, кто является слушателями Факультета повышения квалификации.
Раздел I.
О ПРЕДЕЛАХ ПРИМЕНИМОСТИ МАТЕМАТИЧЕСКИХ МЕТОДОВ В ЯЗЫКОЗНАНИИ
(О сравнительной характеристике языкового и математического знака)
Нам хотелось бы кратчайшим образом характеризовать языковой и математический знаки именно с точки зрения их сравнительной значимости. Правда, такая сравнительная характеристика предполагает, что мы уже отдаем себе полный отчет в том, что такое языковой и что такое математический знак. Однако специфичность каждого из этих знаков настолько бросается в глаза с точки зрения непредубежденного подхода, что многое может быть здесь сформулировано еще и до полной характеристики каждого из этих знаков в отдельности. Надо постараться, хотя бы в краткой форме, точно установить это различие и формулировать его по возможности тщательнее. Обыкновенно это не делается ни теми, кто слишком сближает лингвистику с математикой, ни теми, кто слишком их разрывает. Логическая точность здесь необходима, и уже давно наступило время воплотить ее в формулах.
§ 1. Бескачественные акты полагания и их взаимные отношения
1. Математическое обозначение имеет своим предметом ту или иную систему бескачественных полаганий, т.е. их разнообразные комбинации и отношения. Такого рода бескачественное полагание, или количество, неопровержимо представляет собою сущность всякого математического предмета. В основе всякого бескачественного полагания лежит натуральный ряд чисел, который действительно не связан ни с какими качественно-различными предметами. Но всякое бескачественное полагание всегда является, кроме того, еще и определенной системой элементарных полаганий, как, например, всякое число натурального ряда состоит из определенного количества элементарных единиц, вступающих в те или иные комбинации и отношения.
2. Язык есть орудие человеческого общения. Он обозначает предметы объективного или субъективного мира, но отнюдь не сводится к системе бескачественных полаганий. Каждый звук речи, каждая морфема, каждое слово, каждое словосочетание всякий раз обладают своим специфическим качеством, не сводимым ни к какому бескачественному полаганию. Ф. Энгельс пишет:
Следовательно, если мы языковые явления будем обозначать математически, то это значит, что мы лишим язык всякого содержания, и он уже перестанет быть языком. Также и никакая количественная системность не может быть характерной для языка. Но, чтобы правильно усвоить это положение, необходимо предварительно признать, что и математическое обозначение нечто сообщает и потому является тоже известного рода орудием общения, что язык отнюдь не лишен системности, а, наоборот, тоже является некоторого рода системой. Однако при этом надо помнить как о специфике математического общения, так и о специфике языковой системности. Математика вовсе не есть отсутствие всякого орудия общения, но всякое делаемое ею сообщение есть только количественное и, следовательно, бескачественное. С другой стороны, и язык вовсе не есть отсутствие всякой системы, но только системность языка всегда обязательно качественная. Поэтому напрасны те обвинения в адрес сторонников качественной языковой специфики, которые заключаются в том, что последние производят разрыв между математикой и языком. Математические обозначения и языковые обозначения в одном отношении действительно сходны и даже тождественны, но зато в других отношениях совершенно различны и даже несоизмеримы.
3. И логические и математические умозаключения базируются либо на точных аксиомах с использованием точных логических или математических форм вывода из этих аксиом, либо без этих аксиом, но тогда с дополнительными, и тоже логическими и математическими, правилами вывода. Малейшее уклонение от допущенных аксиом и правил вывода, всегда бескачественных и однородных, делает эти умозаключения совершенно несостоятельными. Что же касается языка, то ввиду обязательного качественного наполнения составляющих его аксиом и выводов нет никакой возможности требовать здесь всегда и обязательно только одной логической точности. И это вовсе не есть недостаток языка. Для точности аксиом, выводов и системы существует своя особая область, а именно область вполне бескачественная и потому однородная, т.е. логика и наука и прежде всего математика. В процессе общения люди не придерживаются строгой доказательности и логичности в своих высказываниях, часто руководствуясь эмоциональным восприятием мира. Их высказывания не подчинены аксиоматической точности и системности. Никогда не нужно забывать, что язык есть практическое мышление и что поэтому регулируется он не только правилами логики, но и практически-жизненными потребностями, сводить которые на точно определенные и всегда последовательные правила теоретического умозаключения было бы искажением вообще всей языковой действительности. Как же можно при таких условиях выражать практически-жизненную и коммуникативную сущность языка простыми и ясными логически обработанными и машинно-последовательными математическими формулами? Математика и жизнь даны в языке только в виде нерасторжимого единства.
Однако то, что мы должны сейчас сказать, пожалуй, еще важнее теории различия семантической полноты языка и формалистически-бескачественной структуры математики. Дело в том, что математические лингвисты совершенно напрасно выдвигают на первый план формализацию языка и хотят избавиться от его качественного содержания. Даже сама математика и, следовательно, математическая логика отнюдь не способны формализовать свой предмет до конца. Не только язык, но даже и простую арифметику нельзя формализовать до конца. Австрийский логик и математик Курт Гедель в 1931 г. доказал две «теоремы неполноты». Первая из них касается вообще неполноты формальных систем. Вторая же гласит, что невозможно доказать непротиворечивость формальной системы средствами самой системы. Минуя другие чрезвычайно важные идеи К. Геделя, мы должны сказать, что даже приведенные две теоремы имеют для логики и арифметики колоссальное значение. Оказывается, что даже самый обыкновенный натуральный ряд чисел недоказуем без принципа содержания. Вместе с тем становится ясным также и то, что и вообще формальные операции мысли не могут до конца оставаться формальными, а получают свой смысл только с привлечением понятия содержания. Можно, впрочем, и без К. Геделя догадаться, что, например, каждое число не только состоит из отдельных единиц, но в то же время и не состоит из них. Тройка, пятерка, десятка и т.д. являются, помимо своей составленности из единиц, также и вполне качественными индивидуальностями. Если десятку мы еще можем составить из единиц, перечислив эти единицы по пальцам, то «сотня» или «миллион» уже во всяком случае мыслятся нами без перечисления составляющих их единиц, хотя в то же самое время мы прекрасно отличаем 100 от 101 и 1.000.000 от 1.000.001. Однако если сами математики не могут формализовать свой предмет до конца, то требовать этого от лингвистов и вовсе нецелесообразно. Кроме того, форма предмета существует только до тех пор, пока нетронут сам предмет. А если предмет формализован до конца, т.е. весь превратился в форму, тогда нет и самого предмета, а следовательно, отпадает вопрос и о форме этого несуществующего предмета. Таким образом, бескачественность однородных элементов, доведенная до своего абсолютного конца, немыслима даже и в самой математике. Зачем же в таком случае язык, состоящий не из формальных, но из качественных элементов, сводить обязательно на форму, а задачу языкознания понимать как формализацию языка.
4. Далее, защитники математической лингвистики иной раз указывают на то, что понимание математики как науки о количествах является устаревшим и что математика в настоящее время занимается изучением и качеств. Это – правильное утверждение, однако, оно не дает никакого права считать языкознание математической дисциплиной. Дело в том, что те качества, о которых говорит математика, образуются исключительно при помощи количественных отношений. Например, геометрия говорит не просто о количествах, но о пространственных формах. Тем не менее эти пространственные формы интересуют математику только с точки зрения своих количественных соотношений. Так и теория множеств оперирует понятием порядка, причем порядок, взятый абстрактно и сам по себе, конечно, еще не говорит ни о каких количествах и ни о каком их соотношении. Однако та идея порядка, которая фигурирует в теории множеств, относится только к количествам и только к числам. И здесь нет никакой качественности, которая выходила бы за пределы количественных взаимоотношений.
Итак, количественные акты полагания со всеми образующимися здесь комбинациями и отношениями, полная их бескачественность и системность ничего существенного в языке не выражают, они – те же самые, что и во всякой другой области действительности.
5. Ведущие советские математики думают не иначе. А.Н. Колмогоров пишет:
Отрицая возможность «универсальных» алгоритмов для достаточно общих классов даже в области математических проблем, А.Н. Колмогоров продолжает:
«Если каждый новый шаг исследования связан с привлечением к рассмотрению качественно новых сторон явления, то математический метод отступает на задний план; в этом случае диалектический анализ всей конкретности явления может быть лишь затемнен математической схематизацией»[5]5
Там же, с. 464.
[Закрыть].
Точное приложение математики находит для себя место в небесной механике, в физике – гораздо слабее, а в биологии еще меньше. Что же касается социальных наук, то
Итак, математические обозначения, имеющие своим предметом системы бескачественных полаганий, в языкознании ничего существенного не обозначают.
§ 2. Однородность, неподвижность и неизменность
1. Математическое обозначение имеет своим предметом те или иные системы бескачественных отношений при условии однородности, неизменности и неподвижности как самих этих отношений, так и составляющих их элементов. Углубляясь в те бескачественные отношения, которые мы сформулировали для математики, тотчас же убеждаемся, что эти отношения и составляющие их элементы обязательно однородны, где бы, когда бы и как бы мы ими ни пользовались. Взяв натуральный ряд чисел, мы без всяких доказательств видим, что единицы, входящие в каждое натуральное число, абсолютно однородны, абсолютно неизменны, постоянны и в этом смысле, можно сказать, неподвижны. Немыслимо, чтобы «расстояния» между 1 и 2, между 50 и 51, между 100 и 101 были везде разные. Это до такой степени очевидно, что не ставится даже и вопроса о разнице их «расстояния» между собою или об их малейшей изменчивости. Таблица умножения застыла перед нами раз навсегда, и ни у кого из нормально мыслящих не возникает и вопроса о возможности ее разнокачественности или изменчивости. Четыре действия арифметики и все дальнейшие правила оперирования с числами: возведение в степень, извлечение корня, логарифмирование, дифференцирование или интегрирование – возможны только как совершенно однородная и всегда неподвижная картина числовых, количественных и величинных отношений.
Это не мешает тому, чтобы в математике мыслились не только постоянные, но и переменные величины. Соотношения переменных величин нисколько не выходят за пределы чисто количественных соотношений. Они остаются однородными везде, где бы ими ни пользовались, и всегда, когда бы их ни исследовали. Малейшее изменение превращает арифметику, геометрию, математический анализ и другие дисциплины математики в ненормальное состояние.
2. Можно ли сказать то же самое о языке? Можно ли подумать, что те элементы и те соотношения элементов, из которых состоит язык, действительно всегда однородны и неподвижны? В сравнении с неподвижностью математического предмета язык находится в состоянии непрерывного изменения и развития.
Взяв любой звук языка, мы замечаем, что в нем нет никакой однородности и нет никакого постоянства. Сколько людей, столько и произношений. Звуки речи или языка настолько подвижны, настолько разнокачественны, что даже при одной и той же артикуляции они всегда склонны к изменениям, так что, как бы они между собой ни различались формально, фактически они всегда переходят один в другой. Но не только звуки, а также и осмысление этих звуков, морфемы и слова меняется у человека при переходе от одного возраста и состояния к другому возрасту и состоянию, от одного человека к другому человеку, от одной группы людей к другой группе людей, от диалекта к диалекту, от языка к языку, от одной исторической эпохи к другой.
Правда, видеть в речи и языке только изменения, не находить в нем никаких устойчивых моментов, тоже ненормально. Но все дело в том и заключается, что язык и речь представляют собою один из видов диалектического единства противоположностей, т.е. однородности и неоднородности, неизменности и изменчивости, неподвижности и подвижности, в то время как количественные отношения всегда однородны, неизменны, неподвижны. Не стоит говорить и о подвижности языковых элементов, более сложных, чем звуки морфемы или лексемы. Нет ни одного слова, которое всегда сохраняло бы одно и то же значение, а если такие слова и создаются (термины), то и они исторически подвижны, а область их функционирования в сравнении с бесконечностью языка и речи ничтожна. Родительных падежей столько же, сколько и тех контекстов, в которых они встречаются; и отношений между членами предложения фактически столько же, сколько и самих предложений.
Спрашивается теперь: что именно мы обозначили, когда употребили математическое обозначение для звука, слога, морфемы, сочетания морфем, словоизмененной формы или для какого-нибудь словосочетания? Сказать, что мы этим ничего в языке не обозначили, нельзя. Этим способом мы обозначили нечто очень важное и глубокое в языке и даже нечто для него совершенно необходимое. Однако все это важное, глубокое и необходимое в языке есть только система количественных отношений. Она содержится не только в языке, но и в любом предмете. Но она так же не характерна для языка, как и ни для какого другого предмета. Язык и речь весьма ценны именно своей вечной подвижностью и неоднородностью составляющих их элементов. Но как раз к этой-то вечно изменчивой неоднородности математика и не имеет никакого отношения, и математические обозначения здесь бесполезны.
3. Одним из наиболее ярких видов языковой неоднородности является та специфическая неоднородность, которая таится в каждом элементе языка не пассивно, но активно. Каждый элемент языка не только специфичен сам по себе и с трудом поддается вступлению в какую-нибудь постоянную и однородную связь с другими элементами, но как бы заряжен неоднородностью разных других элементов, он их потенциально в себе содержит и активно их выявляет, они составляют его своеобразную валентность. Возьмем, например, такое явление, как согласование одних слов с другими в предложении, как управление глагола теми или другими падежами или вообще всякую контекстуальность слова.
Этой смысловой заряженностью не обладает никакое количество, а если и обладает, то опять-таки в количественном смысле. Мы можем извлекать квадратный корень из числа 2. Уже первое прикосновение к этому предмету обнаруживает, что этот корень нельзя выразить никаким конечным числом десятичных знаков. В этом смысле можно сказать, что квадратный корень из числа 2 тоже заряжен бесконечным количеством десятичных знаков и содержит в себе возможность бесконечных смысловых проявлений. Но вся сущность вопроса заключается в том, что математическая заряженность или валентность этого корня вовсе не является смысловой в самом общем значении, а смысловой только количественно. Какое же отношение к этому имеет то, что, например, какой-нибудь глагол требует после себя прямого дополнения? Переходный глагол, можно сказать, заряжен винительным падежом, но ни сам глагол, ни его заряженность винительным падежом, ни этот винительный падеж – вовсе не суть количества, и отношения между ними качественно-смысловые, но никак не количественные. Равным образом количества, числа и величины, которыми оперирует математика, по самой своей природе, а именно в силу своей однородности и неизменности, никогда не зависят ни от какого контекста, в то время как языковые связи только и живы этой контекстуальностью, часто к тому же весьма неустойчивой.
Возьмем заднеязычные k и g в более ранней стадии праславянской эпохи перед мягкими гласными (е, ь, τ, ē, е). Здесь они подвергались палатализации и становились č, dž (откуда далее ž) и s. В более позднюю эпоху общеславянского языка перед е, τ дифтонгического происхождения, а иногда после мягкой гласной или перед «и + мягкая гласная» эти заднеязычные становились c, dz и s. Наконец, в положении после гласных переднего ряда (b, i, ε), те же самые согласные переходили в ć, ź и ś.
Эти общеизвестные в настоящее время три типа палатализации заднеязычных уже заложены в самих k, g и ch общеиндоевропейского языка. Этими тремя типами палатализации данные заднеязычные звуки как бы заряжены, они потенциально их в себе содержат, они ими валентны. Что же теперь получится, если эти звуки k, g и ch станут у нас фигурировать в виде тех или иных математических обозначений? При этом вся указанная богатая история палатализации заднеязычных совершенно исчезнет. Так что наши математические знаки уже не будут обозначать собою те реальные и живые k, g и ch, которые мы находим на славянской почве, но какие-то абстракции, не соответствующие реальным звукам естественных языков. Ограничимся одним приведенным примером фонетического перехода, ибо уже из него явствует полная нецелесообразность в данном случае математических обозначений, всегда рассчитанных на неподвижность, однородность и полную неизменность количественных отношений, яснейшим примером чего может послужить так называемая таблица умножения. Эта таблица умножения существует не только вне истории, но и вообще вне всякого контекста. Составляющие ее единицы – абсолютно однородны, ничего потенциального в себе не содержат и ни в каком смысле не валентны, а если и можно говорить об их потенциальной заряженности, то, опять-таки, она только числовая (1 потенциально содержит в себе переход к 3 и т.д.), но не более того.
Против математической лингвистики выступает контекстуальность языка и на других уровнях. Обозначим математически предлог за хотя бы в таких фразах, как: он сидит за столом, он идет за хлебом, он просит за отца, он заплатил рубль за картофель, он пострадал за свои убеждения. Математическое обозначение этого предлога за совершенно уничтожит в языке его живую многозначность, т.е. его живое участие в реальных процессах языка и речи. Невозможно также охватить математическим обозначением все тончайшие семантические оттенки синонимов (например, своровать, похитить, украсть, ограбить, слямзить, стырить, сбондить, спереть, стащить и т.д.). Наличие во всяком языке обширной области омонимов также выступает против математической лингвистики. С точки зрения математической однородности количественных отношений, глагол уходить всегда должен иметь одно и то же неизменное значение. Однако в естественном языке даже такой простой глагол имеет совершенно разные значения: он уходил гулять и он его уходил; так же и: он подвел его к окну, он подвел его под монастырь, он подвел его к изучению немецкого языка, он подвел итог своей работы. Математическим обозначениям синонимы и омонимы недоступны. Им недоступны также языковые архаизмы, неологизмы, солецизмы, варваризмы, разница просторечных и литературных выражений и вообще никакие стилистические оттенки речи, без которых эта речь совершенно невозможна. Нечего здесь и говорить о языковых интонациях, экспрессивности, переносности и огромном количестве других живых явлений языка, без которых он ни в какой мере немыслим. Что же в таком случае является в языке предметом математического обозначения, кроме того или иного голого факта языка, лишенного всякого живого характера элементов данного языка или речи? Это все равно, что шаляпинскую «Блоху» характеризовать только техническими знаками нотописи Мусоргского.
Таким образом, обозначая тот или иной языковый факт математически, мы лишаем его всякой смысловой валентности и вырываем из всяких возможных его контекстов. Значит ли это, что мы его обозначили существенно? Нет, мы в нем обозначили то, что для него как раз несущественно.
