Текст книги "Сын башмачника. Андерсен"

Автор книги: Александр Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 40 страниц)

РЕКА

Оденсе царила над городом, хотя была ниже всех его домов. Есть высокая справедливость в том, что город называют по имени реки, дающей ему жизнь.

Оденсе – сердцевина города, река всегда старше города, и он её сын. Она родилась сама по себе, но вот пришли люди и сделали её частью своей жизни. Они дали ей своё имя и не хотели знать, как она сама называла себя. Все люди имеют имена – все реки, по существу, безымянны. Река – человечество капель, крепчайшее содружество волн... Она знает, о чём думает сердце земли. Река – купель человечества.

Река Оденсе давала жизнь своему городу и гордилась им. Много веков она текла в одиночестве, и ей не о чем было думать, а теперь она думала о людях.

Поэтому сады, которые ближе к природе, чем люди, утром здоровались с ней, а вечером желали спокойной ночи. А может, людей даже и нет, иногда думала Оденсе, и они только снятся мне?

– Как ловко бежит, – завидовали ей обречённые на неподвижность яблони. В их ветвях таились весенние белые мысли и вызревали до плодов. Всё, что делали сады, было данью реке.

Бузина молчаливо смотрелась в глубину реки – её ветви завидовали рыбам: нырнёшь в глубину – и жары как не бывало; в реке места всем хватит. Кусты бузины стыдились своего неказистого вида и краснели – со стыда или от скуки?

Но что это? Куст бузины вздрогнул от радости: ещё бы! Русалка осторожно выбралась на берег, чтобы сорвать на память ветку земного растения; даже русалки жаждут новизны.

Девичий монастырь у реки – хранитель множества легенд, около него – обиталище русалок, словно монахини превратились в жительниц реки... Самое глубокое место – любимое у русалок. Они выгнали отсюда старого угрюмого водяного, распространявшего тоску на реке. Он был одинокий мужчина и посватался к молодой русалке, чтобы скрасить последние годы, та вроде бы ответила согласием, и к тому же он обладал великим богатством – церковным колоколом. Тот был старый-престарый, огромный и давно мечтал родить колоколят, чтобы продолжить свой род на земле, но колоколицы так и не нашлось...

Увы-увы, в конце концов и молодая русалка ответила отказом старому водяному. Она согласилась с доводами семьи, что молодость следует губить с умом.

Со временем история эта стала достоянием каждой кувшинки. Они судачили о ней с камышами и были довольны. Камыши – те лучше всех знали, что творится на берегу и в реке.

Скучно, скучно колоколу коротать свою жизнь в гордом одиночестве. А вспоминал он колокольню церкви Санкт-Альбани. Где-то теперь эта церковь, хранительница духа для стольких поколений... И во сне колокол вспоминал лицо священника и тихонько, грустно звонил...

Мальчик слушает, запоминает, пугается. Страх усиливает память.

   – Но я не слышу звона.

   – И хорошо, хорошо... Если колокол зазвонит, значит, кто-нибудь умрёт... Он всё про нас знает, и ему открыто, сколько лет каждому отмерено судьбой.

Ганс Христиан смотрел вокруг. Монастырский холм угрюмо хранил своё знание о прошлом. Он и сам был похож на колокол. Или в нём был похоронен колокол. Почему появляются холмы?

   – Мам, а почему появляются холмы?

– Это земля страдает.

Бредя мимо деревянного моста, он с такой завистью глядел вослед волнам. Попробуй простоять всю жизнь на берегу – с ума спятишь. Вот бы уплыть далеко-далеко... Но необъяснимая сила заставляла его стоять.

Из плена шлюзов свободолюбивая река бежала к водяной мельнице: люди учили реку работать на себя. Мельница к ночи так уставала от работы, что хоть на луну вой. И снилась ей всегда работа, и ничего, кроме работы. Во сне она жалобно поскрипывала, даже в ночи не было ей спасения – крути колеса, крути колеса, крути колеса, крути колеса.

А в каждом колесе – помощь людям. Если бы хоть мельник подумал, как ей трудно.

Река любовалась своими кувшинками, осокой.

Кувшинки особенно влекли Андерсена. Он хотел познакомиться с каждой из них. А ещё лучше сходить в гости к каждой камышинке. Они такие ласковые...

Он сломал одну камышинку, другую – у реки их много, а так хочется украсить дом!

Древние ивы знают каждую рыбину в Оденсе по имени. Ивы облюбовали зарастающий пруд монастыря и, видно под его влиянием, раскаивались в своей жизни. Даже у деревьев есть грехи.

А сад обнимался с садом, пчёлы из одного спешили к другому, разнося от цветка к цветку последние известия. Всех цветов в этих садах ветру не пересчитать. Глаза цветов всегда широко раскрыты. И они радуются каждому мигу своего существования.

Но и в букете красоваться – счастье. Это значит – тебя заметили, тобой хотят любоваться, ты выбран из множества. Любой мелочи жизни радовались цветы. И каждый из них мечтал сбросить на землю семена до того, как его сорвут, или до первого поцелуя мороза. Когда наступали грозы, то цветы думали, что на небе расцветают их высокие родственники, и покачивали головками в знак приветствия. Каждый цветок думал, что на небе растёт Бог цветов, всякое дерево было уверено, что на небе Бог деревьев. И ни одна травинка никогда не сомневалась, что над облаками охраняет её мать-заступница – богиня травинок.

Кочаны капусты – круглые, как земной шар. В сердцевине они прятали госпожу кочерыжку, отказывающуюся выходить на белый свет, она такая белая, что вмиг могла загореть на солнце.

Беседки над Оденсе всё время спали, то ли от старости их в сон клонило, то ли просто от лени. Они звали к себе, издалека так было приятно любоваться ими... Андерсен подходил к забору чужого сада и легко представлял, как здорово играть вон в той резной беседке – удивительно умной и доброй, укутанной вьюнками.

Чем только не налюбуешься за день! И когда мальчик возвращался домой, он валился в постель, на свой сундук.

– Беседочка моя, – раз услышала мать во сне и не понимала, что снится её сыну, поужинавшему куском хлеба и луком. Луковицу она отняла у себя – у отца давно не было работы, а того, что она получила за сегодняшнюю стирку, едва хватило на покрытие старого долга соседке, которая уже не могла ждать: одна бедность помогала другой бедности, но и сто бедностей, сложенных вместе, не дадут одного богатства.

Мария Андерсен тоже засыпала быстро. Её руки засыпали за столом, когда она ещё и не касалась постели; она ходила, нарезала хлеб, а руки уже спали и вздрагивали во сне от мысли, что завтра предстоит новая стирка.

ОДЕНСЕ

Город подружился с мальчиком с первого года жизни на земле: город Оденсе и река Оденсе. Они любили преподавать свои простые науки только тем, кто откликается им; город Оденсе, дом к дому, домик к домику – территория радости. От привычной комнатки, выученной наизусть, к неизвестности, первый шаг на улицу равен для ребёнка всем остальным путешествиям в жизни, просто мы забываем чувства детства, и никому их не восстановить. Дома – те же люди, только ходить не умеют, но они видят, слышат, думают и помнят... Они так хорошо разбираются в тех, кто именует себя людьми, будто не люди сооружали дома, а дома строили людей... Вот почему расстояние от дома до дома, как бы далеко они друг от друга ни находились, часто ближе, чем от человека до человека, даже если люди находятся рядом.

Маленький Ганс полюбил эти улицы, как своих родителей. Город Оденсе – младший брат реки. Дома для мальчика были совершенно живыми, с глазами окон и руками дверей, с тонким вниманием слуховых окон. У каждого была своя жизнь ещё до рождения Андерсена, свой характер, их биографии были написаны прямо на стенах – читай историю жизни, только никто не хотел этого делать.

Мальчик подолгу простаивал перед тем или иным понравившимся домом, он ещё не умел читать биографии домов, но уже чувствовал их – ведь за каждым крыльцом, за каждой входной дверью стояла трудная жизнь под дождём и снегом. Потрескавшееся окно – вот оно задумалось о своей жизни, и по лицу пробежали грустные морщинки. Вот лачужка бедной старухи – если рассказать ей смешную историю, то ветхие стены рухнут от смеха... Острый взор, заинтересованный судьбами травинок и звёзд, солнечных лучей и ласточек, скользил по изгибам жизни. Нежный воздух был как лёгкая тень, наброшенная на что-то таинственное, и мальчика не покидало чувство, что он может приподнять этот волшебный покров... Он протягивал ручонку, но покров не снимался: нежный, податливый, он был крепче железа и, несмотря на полную проницаемость, был неподвластен человеческому взору... Андерсен был уверен, что, когда все люди спят, дома Оденсе приветствуют друг друга, приподнимая островерхие крыши. И утром, выходя на улицу, под ещё не окрепшие лучи солнца нового дня, он говорил тихим голосом:

   – Здравствуйте, дома Оденсе!

И некоторые из них отвечали:

   – Здравствуйте, господин Андерсен, – хотя он был таким маленьким...

Солнышко с ним здоровалось тонким лучом, щекотало ладошку. Андерсен рассказывал кусту крыжовника во дворе о своих снах. А когда мать воткнула палку в землю и, соорудив подобие шалаша, породнила его с кустом, он ловко спрятался в эту норку и сидел там наедине с темнотой, которой тоже было что ему рассказать. Дневная темнота не пугала, а только привораживала, давала чувство единения со всеми букашками и листиками и в то же время отодвигала ото всего в мире. Норка темноты среди белого дня... Как хорошо было нырнуть в сотворённую материнскими руками прохладу, точно в реку. Всё серьёзное в этом мире пуповиной связано с самым наивным, детским, неподатливым для закостеневшего взрослого ума. Андерсен видел из своей чуткой темноты – от крылечка к крылечку ползли запахи и мысли, бегали ноги детей, а руки едва поспевали за ними, потому что у рук не было ног... прошествовало ведро в воздухе, а под ним ноги соседки, с листика сполз паучок и обнял его палец, чтобы утащить к себе, но Ганс не отдал – у него всего десять пальцев, и у каждого своя работа. Бабочки сплетничали о цветах, а цветы хвастались красотой.

Домик, где он обитал, был самым любимым в Оденсе, потому что он всегда туда возвращался. Сапожный верстак отца поднимал свои уставшие глаза и смотрел на него так пристально, что мальчик стыдился, что не помогает отцу. Два окна разглядывали улицу в поисках интересных сценок: вот собака пробежала по своим делам, вот мальчишки подрались – какие-никакие, а всё-таки события.

Скупая подслеповатая кухня, как таблицу умножения, повторяла нехитрые запахи. Обыкновенные запахи, а манили – лук, картошка... Дома и чёрствый хлеб – большая радость.

Ящик с петрушкой и луком – хороший сосед. Петрушка к петрушке – вот и ватага: того и гляди, побежит за мальчишками, а лук, точно стрела, улетит за облака, подобьёт птицу на обед. Ведь так хорошо поесть мяса! Масло было таким же праздником! Но и хлебные будни светились счастьем.

Хранительница дворика – старушка-бузина искала свидания с мальчиком, скучала без его ручонок. Она краснела со стыда, что не умеет радовать своим запахом, но манила каждым листочком... Если понимать растение – оно к тебе со всей душой, а если не понимать, то и ничего в жизни не поймёшь по большому счету.

Книжная полка на стене – серьёзная дама, она всегда – дома. Она способна рассмеяться голосом автора комедий Хольберга – славного сочинителя. Отец читал его книги маленькому Андерсену, и тот радовался смеху отца, а потом и сам научился понимать, над чем смеётся отец, и смеялся вместе с ним...

Прав был кто-то, заметив, что Оденсе сочинял Андерсена. Мальчик был родным сыном своего города, и город, все дома его творили, как творят дома – по досточке, по гвоздику, по минуте, по кирпичику, по мысли, по радости...

Остров Фюн сам выбрал своего сочинителя. Города, становясь зрелыми, хотят, чтобы люди запомнили их, для этого они ищут выразителя среди человеческой породы и воспитывают его всю жизнь, да так осторожно, что те даже и не подозревают об этом... Всякий город мечтает остаться в памяти человечества, это не тщеславие, это естественное желание сохранить свой вид – свои мысли, свои настроения; города от столетия к столетию перестраивают, перестраивают, как одежду Андерсена-отца старуха портниха перекраивала для Андерсена-сына... Город всегда многосердечен, и его сердце бьётся в каждой лачуге, в каждой конуре...

Толпы голодных бродили по Оденсе в поисках хлеба насущного, и дома богатых редко открывались для них... А бедные дома просто не могли ничего дать, но всё равно отрывали от себя крохи жизни. Город – большой философ, он забирает себе всё внимание, и на место мозга и сердца ставит желудок.

Андерсен бродил по городу, точно мечтал затеряться в его улочках и садах, маленькому, ему казалось, что город огромен, ведь каждое дерево было живым существом, требовало запоминания, внимания и словесного выражения; всякий дом был не просто домом, а сокровищем игрушек, любое птичье гнездо ценил и уважал он ничуть не меньше, чем самый красивый дом, а куклу из бедной лачуги понимал так же, как самую дорогую куклу, тщеславно смотревшую из раскрытого окна на улицу, где куклы-люди любили играть в кукольных кукол. В начале девятнадцатого века только одному Копенгагену уступал Оденсе пальму первенства, это был второй город страны по количеству населения, поэтому и по мещанству он старался не отставать от столицы.

Дома, дома, домики...

Вот дом советника Оле Баггера. Он знаменит тем, что простил долги короля. Но не прощал долгов бедняков. Король был милостив к Оле Баггеру, но король – ещё не судьба. Он был наказан пророчеством бедной женщины, которой отказался помочь. Его корабли сгорели, как она и предрекла. «Жаль, что не утонул и дом», – сказала старуха портниха, хранительница этой справедливой истории, передавая её Андерсену, внимательно слушавшему. Бывают дома, похожие на людей, но чаще люди похожи на дома, в которых живут... Сходство между собакой и владельцем её часто удивляет и заставляет о многом задуматься, оно мистически бросается в глаза; сходство между домом и человеком не столь заметно: Оле Баггер был похож на свой могучий дом.

Андерсен был похож на свой домик, поэтому он так стремился вырасти высоким, его душа требовала небесной высоты...

Бродя по Оденсе, он ко всему присматривался. Любопытство? Любознательность? Часто встречал он мужчину – воплощённую худобу: угрюмого, жёлтого, как осенний лист, сморщенного, как яблоко зимой, которое забыли снять с ветки. Этот худышка смущал и пугал душу мальчика Ганса. Но и притягивал к себе непохожестью на привычных жителей.

   – Кто это? – однажды спросил он у старушки, любившей рассказывать о привидениях, замках, русалках.

   – Он такой страшный из-за того, что на голове его заваривали кашу. И каша эта кипела всё время, пока он был в дальних краях.

Ах, как дурно пахло изо рта старухи, точно внутри её жили чертенята. А одинокий жёлтый зуб смотрел на мальчика так, будто говорил: я тебя укушу. Но как чудесно-страшно было её слушать, совсем иной мир подступал к сердцу, как волна к берегу. И звал за собой разноцветными парусами.

   – А зачем ему кашу заварили? Кто заварил? – спрашивал Андерсен, надеясь опять нырнуть в сладкий страх.

   – А невеста его соскучилась уже по нему, годы-то бегут быстро вдали от любимого человека. Знахарка наварила каши, положила туда ведьмино колдовство, которому её черти научили, и поставила кипеть на огонь, принесённый чертями из преисподней. И с тех пор парень заспещил домой. Он шёл совсем без отдыха, и днём и ночью, ведь дома кипела неимоверная каша и звала его к себе.

   – И быстро он дошёл?

   – Быстро или не быстро – не знаю, а только пришёл. Но так спешил, что даже и есть ему некогда было. И сделался парень от голода стариком сразу: только кости в мешке из кожи... И на всю оставшуюся жизнь все силы потерял, пока торопился. Сам видишь, и жалко его, да что поделаешь, судьба такая. – Старуха тяжело вздохнула, будто она сама и была той колдуньей, что заварила кашу возвращения.

Андерсен посмотрел на её руки. Они были большие, неприятные. Чёрные ногти были длинными, пугающими, будто из ада.

Высохший человек шёл медленно, точно искал внимательно свою смерть и боялся пройти мимо неё. Жажда смерти стала смыслом его оставшейся жизни.

   – Вот, мальчик, – промолвила старуха Иоганна, – бойся далёких мест, бойся, потому что заварит по тебе невеста кашу, и станешь вот таким, как он.

   – У меня нету невесты, – гордо сказал Андерсен. – И никогда не будет.

   – Невеста-то будет, а вот береги себя пуще всего, а то колдуний да ведьм много повсюду, отымут твои силы, и будешь как эта щепка. – И ока кивнула на худяка.

Мужчина, ждущий смерти, угрюмо исчез из глаз.

Несколько дней ребёнок находился под влиянием этой истории, она запала в глубинку души, восставала оттуда, время от времени подкрадывалась со своим страхом и наконец уживалась в душе рядом с другими подобными историями. Их уже накопилось немало: они были то клубком змей, то цветником. Но их невозможно было забыть.

   – Я никогда из Оденсе не уйду, – сказал мальчик, когда вновь встретил старуху Иоганну. Теперь он уже раздумал узнать мир.

   – И правильно, мой мальчик. Где родился, там и нужно жить, где Бог посеял тебя на земле, нужно там и своего смертного часа дожидаться. Ты молодец, правильно понял эту историю. Опять цветок несёшь? – спросила она, забыв о своих рассказах, которые так привлекали к ней Андерсена.

   – Я люблю цветы.

   – И люби. Цветы – они Божья красота. Я тоже цветы люблю. – Она взяла цветок из рук Андерсена и понюхала его.

Когда она вернула цветок, мальчику показалось, что он пахнет кашей.

КНУД СВЯТОЙ

Собор Святого Кнуда возвышался над Оденсе, следя за каждым домиком, за каждой душой силой своей готической красоты, и не было в городе неподвластных ему стен. В конце одиннадцатого века король Кнуд правил Данией. Архитектурные свидетельства помогают народам помнить своих королей по прошествии веков. Андерсен думал, что по ночам убитый соплеменниками король ходит по собору и тяжело вздыхает, наступая на лунный свет воспоминаний.

Король Кнуд с обнажённым мечом охранял городскую ратушу, это значило, что город под его незримой охраной. Корона на голове воина требовала поклонения.

Кнуд Святой, по-другому Святой Кнуд, правил с 1080 по 1086 год. Он вступил на королевский престол после Гуральда, своего старшего брата. Тот правил всего несколько лет (1076-1080), но успел заработать прозвище Камень-оселок. Слабый правитель, Гуральд во всех решениях опирался на крупных землевладельцев, ничего важного в государственных делах он не сделал.

Став королём, Кнуд активно занялся государственной деятельностью. Строгость его распространялась на всех: соблюдение христианских обрядов вызывало уважение церкви. В отличие от других правителей, его пищей часто бывал только чёрный хлеб, соль да вода.

Он хотел иметь чистую душу. Разумеется, при таком правителе сильно возросло влияние церкви. Король Кнуд хотел ввести на территории Дании дни Божьего мира – в эти дни церковь должна была следить, чтобы не было никаких междоусобиц, ссор...

При этом короле любой иностранец, пересекая границы Дании, сразу же попадал под его защиту – король был единственным, кто на территории страны мог тогда охранять путешественников. Он принял закон, по которому однажды освобождённый раб впредь уже не мог быть рабом ни у кого. За нарушение законов ждало строгое наказание.

В те времена на острове Борнгольм обитал ярл Эгил. Это был крупный разбойник, пират... Слухи о нём дошли до короля, и он решил наказать преступника, несмотря на то, что друзья Эгила предлагали вернуть всё награбленное. Но это не понравилось местным жителям, которые принимали участие в грабежах. Они искренне считали, что раз древние викинги занимались подобными делами, то и им заниматься этим не грех, а наказания за подобного рода преступления вне прав короля. Ведь родственники убитых могли мстить или требовать отступного: уж так повелось исстари, говорили они, и король нам не закон.

В своей политике король решил опереться на духовенство, дав епископам большую власть. Они встали вровень с принцами крови. Усилилось влияние священников: духовенство становилось главной силой страны. Епископы могли уже разбирать ссоры, и все дела, касающиеся духовенства, тоже перешли в их ведение. А коли миряне вдруг нарушали законы церкви, то и они попадали под власть духовенства. Такого в истории Дании ещё не было. Но как дать священникам разбогатеть, чтобы их власть была подтверждена богатством?

И тут Кнуд нашёл решение: он приказал населению отдавать церкви десятую часть от любых доходов.

Это вызвало ненависть различных слоёв населения. Люди считали, что король и церковь безжалостно их грабят.

Мечтою короля было покорение Англии. Собрав до тысячи кораблей, он хотел соединиться со своими воинственными зятьями, но угроза со стороны императора Германии заставила его остановиться в Южной Ютландии.

Наконец король добрался до своего флота, но его ждало разочарование: кончились припасы. Поскольку пополнить провизию не было возможности, флот был распущен. Собрать флот было нелегко, огромные средства были затрачены на сборы. И то, что поход не удался, вызвало недовольство королём.

Чем больше законов издавал король Кнуд, тем ревностнее он следил за их исполнением. Особенно жестоко он поступал с теми, кто не выполнял закон о десятине в пользу церкви. Богатая церковь, считал он, гарантирует хорошее отношение Бога к королю. Церковь поддерживала короля во всех вопросах.

Епископы практически стали представителями короля на местах. Уж они-то внимательнее всего следили за выполнением королевского закона о десятине!

Однажды король Кнуд попал в Вендюссель. Здесь произошёл крестьянский бунт.

Народное антикоролевское восстание разрасталось. Вооружались деревни. Голодные крестьяне стали главным оружием тех, кто давно ненавидел Кнуда. Восстание охватило всю Ютландию и подбиралось к горлу короля. Кнуда вынудили бежать на остров Фиония, но и здесь крестьяне присоединились к восставшим. Петля восставших сжималась.

Кнуд яростно сопротивлялся и искал спасения. Но крестьяне защищали своих голодных детей, а что защищал король? Он защищал своё будущее место в раю и намеревался посвятить этому жизнь.

В Оденсе тогда стояла деревянная церковь, она была главным зданием, и король Кнуд укрылся за её могучими по тем временам стенами.

Восставшие подступили к церкви. Воины короля сопротивлялись, но гнев крестьян был куда яростнее. Есть ли оружие страшнее ненависти, когда ненавидят те, чьи дети умирают от голода?

Эрик и Бенедикт, стоя в дверях, отражали наступление противника, но силы были слишком неравны.

Король пел псалмы.

Он был готов ко всему.

Вскоре крестьяне выбили ставни церкви, и град каменьев обрушился в проёмы окон.

Король умер у самого алтаря: копье пронзило его бок, а камень попал в голову. Была перебита вся охрана короля...

Священники похоронили всех погибших под церковью.

Новым королём стал Олуф Генгер: он не любил своего брата и никому не мстил за его смерть. Но спокойствия в стране всё не было и не было. К тому же Данию терзали и внешние враги: стоит ослабеть королевству, как исчезают друзья.

Народу жилось ещё тяжелее, чем при Кнуде. Дожди забыли летом о Дании. А ливни, пришедшие осенью, беспощадно заливали поля. Начался голод: доказательство существования ада. Священники во всех церквах говорили, что это Божья кара за смерть короля Кнуда. Бог любит мстить за королей.

Над могилой Кнуда стали замечать чудеса.

Тогда извлекли останки Кнуда и предали их огню – они оказались нетленными. Люди вострепетали.

Со всех сторон Дании потянулся к святому месту народ. Память людей коротка, а мечта быть в рабстве – вечна.

Святые мощи были перенесены в церковь, которую король сам и начал строить. Она высоко поднималась в небо, врастала в звёзды, проламывала облака, требовали дождей колокола.

Этим же 1095 годом умер и Олуф. Вскоре в Данию пришли урожайные годы. Народ забыл о своём унижении и умерших от голода детях. Наверное, это удел народа.

Короля Кнуда церковь, разумеется, объявила святым – она не забывает королевского добра. Почему среди святых всех народов так много высокопоставленных людей и так мало людей простых, разве не в них истинная святость?

Вот какой король стоял на страже ратуши.

Маленький Андерсен проходил мимо строгой скульптуры с опаской, вдруг король поднимет меч да и отсечёт голову.

Отец всегда говорил:

   – Чем больше священников, тем хуже живёт народ.

   – Если это так, то почему люди ходят в церковь? – спрашивала мать.

   – Они боятся смерти. Им трудно найти в себе силы думать о ней равнодушно, поэтому они собираются в стада, недаром священника называют пастырем. Охотнее всего люди расстаются с совестью, короли не исключение.

Мать затыкала уши: слова мужа страшили её. Она твёрдо верила в ад и переживала за мужа – судя по обилию буковых и дубовых лесов на Фюне, дров в аду для грешников хватало.

Андерсен-сын принимал сторону матери, но не мог огорчить отца – и потому молчал.

Молчание было тягостно ему уже в этом возрасте.