Текст книги "Сын башмачника. Андерсен"

Автор книги: Александр Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 40 страниц)

Единственное существо, которое любило его искренне, всегда, везде. Вот уж действительно – вместе до гроба. Андерсен подумал: а что будет, если сказать всем: я не могу слушать вас, у меня болят зубы, я устал. То-то было бы переполоху. И он стал улыбаться ещё радостней, чтобы доставить удовольствие жителям своего родного города.

Стыд мучил его больше зубной боли. Как только она стихала, стыд начинал руководить его поступками.

А что его должно посещать теперь, кроме воспоминаний? – думал сказочник с мировой известностью, глядя на восторженные лица соплеменников. Ведь он для них – символ успеха, шанс, который даёт Бог.

Раз нищий Андерсен – внук полоумного дедушки – смог выбиться в люди и его знает весь мир, то и мы это сможем, говорили горящие глаза детей и юношей. Андерсену так хотелось их всех обнять и пожалеть, прижать их к своему сердцу. Он словно видел подступающие к ним горести сквозь радости юности. Их матери так ждали счастья своих детей...

Мать его кончила жизнь в доме для престарелых, и могила её занесена ветрами. Этот дом для престарелых открыли в 1798 году, и он носил название «Лавка доктора». Анн-Мари Андерсен провела здесь несколько лет в постоянных мыслях о сыне, только письма сына нечасто скрашивали её одиночество... Кому расскажешь, как часто он думал о матери в свои голодные нищие поэтические вечера... А она жила в сплошном унижении жизнью от листика его письма до другого листика, от строчки до строчки... От первой буквы – до последней строчки. В этих письмах была её жизнь. Её прошлое и будущее. И всё равно, несмотря на успехи сына, она смертельно жалела о том дне, когда отпустила сына из Оденсе. Об успехах Андерсена из его писем знал весь город, и по ночам письма плакали вместе с Анн-Мари Андерсен. И даже если она засыпала раньше, письма плакали до рассвета. Мать Андерсена заменяла для города ещё не появившееся к тому времени радио. Сквозь тьму жизни своих последних лет она бродила с этими живыми письмами, и они освещали потёмки её бытия. Дом для престарелых не самое лучшее место на земле. Как хорошо было бы доживать в своём домике рядом с сыном и внуками, как хорошо... Она много раз представляла, что её сын остался в Оденсе и она возится с его внуками. Но внуков не было, не было, не было.

При этих мыслях даже зубная боль отступила от Андерсена и возникла тоска, и он даже пожалел, что приехал в родной город, где у него совсем не осталось родных. И никого на земле не осталось у него, слава Богу, что приютили чужие люди и одарили добротой за его сказки.

Мать Андерсена и две её сестры, все – незаконнорождённые, «приблудные» – как говорили в спину. И её первая дочь тоже была «приблудной», жила у бабушки, редко виделась с матерью.

Иногда Андерсену казалось, что он видит на не бе забытое лицо своей сводной сестры, и рука его, как перелётная птица, сама тянулась помахать ей, как бы извиняясь. Но дошёл ли до неё этот прощальный жест, искупил ли его отношение к Карен?

   – Гансик, далёкий сынок, пиши почаще, – говорила мать, прощаясь с сыном.

   – Может, когда и возьмёшь к себе свою бедную мамочку, столько с тобой намучившуюся, – твердила она, обращаясь в письме сыну. И она слышала за строчками его голос. – Возьму тебя к себе, мама, только немножко подожди...

И сейчас Андерсен так ясно себе представлял её старость, когда и сам-то уже был стариком.

«А в зимние дни, – думал Андерсен, погружаясь в воспоминания, чтобы хоть отчасти справиться с зубной болью, – она прикладывала ладони, уставшие от работы жизни, к тонким листам сыновних писем и вбирала ими сыновье тепло».

Ночи Марии Андерсен становились всё длиннее, дни – короче. Она вспоминала свою жизнь в поисках уголка, где бы могла отдышаться от невзгод и унижений, пересидеть хоть денёк в покое, посмотреть тихо и спокойно на солнышко, чтобы заботы не тяготили грудь – и не находила такого денька. Лишь сейчас в старушечьем доме – так называла она «Докторскую лавку» – она могла пару часов спокойно погреться на солнце, как старая уставшая кошка, и не думать о том, что будет есть завтра. Вспоминала она чаще всего детство – как сидела под мостом и плакала, потому что не подавали милостыню, и казалось ей, что это было не десятилетья назад, а только вчера, вчера, вчера – именно вчера. И она вовсе не старая – древняя кожа лишь оболочка, а под ней сидит и плачет та самая маленькая девочка, которой она была когда-то. И она всё не могла понять, в какую же бездну ушли её годы, все улыбки и слёзы, и увидит ли она перед смертью своего любимого, единственного сыночка, которому так повезло в жизни, что о нём знает сам король.

   – Мария, нет ли письма? – спрашивали её подруги по старости.

   – А вам чего? – ей казалось иногда, что они отнимали её единственное оставшееся у неё право на обладание славой матери её замечательного сына.

   – Да так, – отвечали ей, – хочется послушать, как он там...

   – Мой сын вашим не чета, – она была уверенна, Что разговоры об успехах сына в гимназии и Копенгагене могут сглазить его. – Мой сын вашим не чета, не пьяница какой. Это ваши сорняки разбрелись по миру и забыли о матерях, а мой-то пишет, помогает мне, последние свои деньги присылает... А ваши, кто пьёт, кто лежит в земле с ножом в сердце...

   – Мария, не распаляйся.

И она сама чувствовала, что не надо бы ничего больше говорить, но говорила, говорила, говорила...

   – Повезло тебе с сыном-то, – говорили завистницы...

   – Повезло, – говорили товарки...

И она успокаивалась, вздыхала, соглашалась:

   – Повезло...

А писем всё не было и не было... Ну, да ладно, только бы жив был да здоров. И её побыстрее отсюда забрал. И Оденсе в старости казался ей единственным городом на земле, где не было счастья...

Теперь мать уже не жалела, что не ходила по воскресеньям в лес с сыном и мужем, а пропадала за работой. Труд был ей в охотку, но сейчас она понимала – сколько бы ни трудилась она, никогда не могли бы Андерсены разбогатеть. Только самостоятельный поступок сына помог ему вывернуться из хищной нищеты – наследственной болезни её семьи.

Может быть, и ей нужно было уйти? Но куда? У неё не было высокой мечты, как у сына. Но и Карен, её первая дочь, старшая сестра Андерсена, ушла в Копенгаген и кем стала? Стыд один...

Но она Анн-Мари Андерсен – честная женщина, и её сын – честный человек. Ей не стыдно умереть и предстать перед очами Господа... И жить было не стыдно...

Она посмотрела на небо, ища поддержки своему выводу. И небо молча согласилось с ней.

И она увидела ангелов:

   – Вон, ангелы летают, – воскликнула она, словно перед ней отдёрнулся полог неба.

   – Где, где? – закричали товарки.

   – Да вон! Вон! – кричала мать Андерсена... с радостью... – И она, волнуясь, показывала пальцем на небо, следя за только лишь ей одной ведомым полётом.

   – Не видим, – огорчались старухи, слыша её восторженный голос, побеждающий земное притяжение.

Товарка ответила тусклым молчанием – так много уверенности было в глазах Марии. Она вглядывалась в небо, как в огородную грядку – голодным взглядом – уже убранную – в поисках счастливой морковины или картофелины.

Но были пусты грядки неба для неё.

   – Видно ангелов я увидела к приезду сынка, – обрадовалась она и засмеялась...

   – Дай-то Бог, – сказала подруга и показала гнилые, как забор, зубы. Казалось, подует сильный ветер, и они выпадут.

Мария Андерсен продолжала смотреть в небо, словно именно оттуда должен приехать долгожданный сын...

   – Больше не видать? – спрашивали у Анн-Мари.

   – Не видать, – отвечала она, глядя в великодушное небо. Но она не огорчалась:

   – У них свои дела есть. Разве король всё время на людях?

   – И вправду, – соглашались с ней.

К вечеру весь Оденсе знал, что Мария Андерсен, у которой сын учился на королевскую стипендию, видела в небе ангела. И говорила, что это к приезду сына.

На следующий день сын не приехал...

Через день она умерла...

Анн-Мари Андерсен умерла в абсолютной бедности и никому ненужной в 1825 году. Скоро её могила затерялась среди множества могил обитательниц дома престарелых.

Андерсен был в Италии и не смог приехать на похороны...

СКАЗОЧНИК, КОТОРОМУ ПОМОГАЛ БОГ

Я чувствую в себе силы и знаю, что они

с Божьей помощью созреют!

Из письма Эдварду Коллину,

Париж, 28 мая 1833 г.

Друг короля Дании, Друг мировых знаменитостей. Невозможно было назвать дверь, которая бы не открылась перед ним.

Когда в последние годы Андерсен не мог по нездоровью прийти к королю, сам король приходил к нему.

Но королей было много на земле, а Король сказки был один.

Сказка учит быть самим собой. Сказка – лучшее состояние души. Если человек понимает сказку, значит, у него есть душа. Небо – это сказка, рассказанная звёздами. Ганс Христиан Андерсен – звезда, на время превратившаяся в человека. Смысл жизни – стать хорошим сказочником. Война – это отсутствие сказки. Любовь – лучшая сказка, придуманная людьми. Сказка – это тоска народа по идеалу. Прекрасное принадлежит сказочникам.

Известность Андерсену принесли три первых романа. Они сделали его европейской знаменитостью. Это «Импровизатор», «О.Т.» и «Только скрипач». Затем были напечатаны «Две баронессы», «Быть или не быть», «Счастливчик Пёр».

В своём творчестве он был романтиком.

Более двадцати пьес, несколько книг путевых очерков, романы, биография «Сказка моей жизни», дневники, много томов переписки, огромное количество стихотворений – таков итог творческой жизни великого сказочника.

Андерсен – автор более 170 сказок и историй. Первые переводы Андерсена в России появились в 1845 году в журнале «Современник». Писательница А. И. Ишимова, чья «Сокращённая русская история» получила высокую оценку А. С. Пушкина, в журнале «Звёздочка» за 1847 год опубликовала «Цветы маленькой Иды», первую самостоятельную сказку Андерсена. Количество переводов резко росло. Читатели радовались своеобразному таланту автора. Собрание сочинений Андерсена вышло в России впервые в 1863 году, ещё при его жизни. Андерсен хотел иметь автограф Пушкина и получил его в 1865 году, это был первый лист тетради гениального русского поэта, где его рукой были написаны стихотворение «Пробуждение» и начало элегии «Друзьям».

Благоухающая поэзия андерсеновской сказки нашла в России самое глубокое признание. Его любили Толстой, Гончаров, Гаршин, Блок... Прекрасные переводы А. В. и П. Г. Ганзен выпустили в 1894—1895 гг. четырёхтомник Андерсена, – наиболее полное собрание художественных произведений Андерсена за границей.

Невозможно представить наше детство без Андерсена.

Он и к своей жизни относился как к сказке и назвал свою биографию «Сказка моей жизни».

Андерсен стал единственным датским сказочником, творчество которого знает весь мир. Антуан де Сент-Экзюпери в раннем детстве прочёл его сказки и оказался очарован ими на всю жизнь. В его «Маленьком принце» заметно влияние Андерсена. Первый сборник его сказок вышел весной 1835 года. Почти все, кто читал их, сочли, что после первого романа Андерсен стал заниматься безделушками. Да и сам сказочник поначалу не считал их главным делом своей жизни.

Но их читали дети. Дети их ждали.

В 1834 году, заканчивая свой первый роман «Импровизатор», Андерсен создал несколько детских сказок. «Я написал их так, как рассказывал бы ребёнку», – признавался писатель. Андерсен любил детей, но этого было недостаточно, чтобы написать талантливые сказки. Главное, что он обладал редчайшей способностью говорить детским языком, и она открыла ему путь в сердца детей. Он ввёл на страницы разговорный язык и убрал все выражения, непонятные детям. Андерсен пересказал слышанные в детстве сказки, но своим, совершенно новым для литературы языком.

Андерсен вспомнил лишь свою запись перед выходом первых сказок из печати: «Они сделают моё имя бессмертным; я попытаюсь завоевать грядущие поколения». В этих строчках мы видим, что Бог диктовал ему волю к написанию сказок. И когда он размышлял: продолжать ли ему заниматься написанием сказок, – Бог снова направил его творческую волю в нужное русло: «А я, между тем, никак не мог преодолеть своё желание продолжать писать их».

Он творчески обрабатывал известные сюжеты. Реальное в этих сказках переплеталось с фантастическим, все растения, предметы, животные, птицы думали, чувствовали, разговаривали на одном языке, и это было прекрасно! И ромашка, и лягушка, и лебеди, и оловянный солдатик, и крыса, и все-все-все входили в мир ребёнка и покоряли его своей жизнью. Вот это было здорово.

Силу своих сказок Андерсен черпал в народном творчестве – фольклоре. Он считал: «Народное предание живёт в веках; в нём таится сила, противостоящая власти времени». Он искренне любил всё, что создал народ за свою длительную историю, и его сказки впитали опыт народного мышления.

Гений датской сказки написал знаменитому автору исторических романов, драм, поэм, лирических стихотворений Ингеману: «У меня масса материалов (для сказок), больше, чем для любого другого вида творчества; иногда мне кажется, будто каждый забор, каждый маленький цветок говорит: «Взгляни на меня, и тебе откроется история всей моей жизни!» И стоит мне так сделать, как у меня готов рассказ о любом из них!»

Глубокая впечатлительность Андерсена, его необычная любовь к природе, способность сопереживать явлениям бытия, сентиментальность, наконец, помогли ему стать тем, кем он стал: единственным датским писателем, чьё творчество принял весь мир. Его стихи читают с одинаковым интересом взрослые и дети.

Он обладал замечательным даром импровизации, писал быстро, чтобы не упустить приходящие к нему видения, но потом долго переписывал свои сказки. Здесь-то ему и пригодилось умение портного! Он пришивал новые куски сказки к старым страницам, и когда заканчивал свою сказку, то мог сказать про себя, что сшил её из лоскутков разных страниц. Любовь к шитью не прошла у него с годами. Андерсен постоянно брал с собой в путешествия иглы и нитки, сам пришивал пуговицы к панталонам и штопал чулки.

Он писал собственным стилем, и это выделило его произведения на фоне всех других писателей мира. Как хорошо, что у всех нас есть Андерсен! Что бы мы без него делали!

Недаром он относился и к своей жизни как к сказке! Поэтичность его страниц поражает: они цветут как ветви жасмина, разве вы не чувствуете их чудный запах?

Творить ему помогало врождённое стремление к красоте Божьего мира. Он видел красоту в лепестках, путешествующих по лужам, в ёлках, которые ждут Нового года, в улыбке жасмина, в лесенке снега и в песне водосточной трубы, в краешке рассвета, и его красота приходит к нам в двадцать первый век из девятнадцатого.

В этом ему помогли путешествия.

«Кто путешествует – живёт!» – любил повторять Андерсен. В путешествиях он собирал материал для творчества. Он объездил Европу, был в Греции, на Балканском полуострове, в Португалии, Испании, был в Северной Америке и Малой Азии. Больше тридцати раз он выезжал из Дании! И был переполнен впечатлениями.

Всю жизнь Андерсен прожил в утешительных истинах религии. Молясь, он получал душевное здоровье. Перелистывая его книги, переписку, то и дело читаешь о вере, как необходимости жизни. «Я, впрочем, как бывало и в детские годы, не переставал говорить себе: «Когда приходится уж очень плохо, тогда-то Господь и посылает свою помощь! Я верил в свою счастливую звезду, а ею был Бог».

«...Озираясь назад на своё прошлое, я яснее видел бодрствовавшее надо мною око Провидения и всё более убеждался, что Бог постоянно направлял всё к лучшему для меня, а чем сильнее такое убеждение, тем спокойнее, увереннее чувствуешь себя».

В романе «Две баронессы» Андерсен написал: «В английском флоте по всем снастям, и большим, и малым, проходит красная нить, указывающая на принадлежность флота короне; по всем – и большим, и малым событиям и проявлениям человеческой жизни – тоже проходит невидимая нить, указывающая, что мы принадлежим Богу».

О сказках: «...Я с помощью Божией сам нашёл верную дорогу, вопреки указаниям критиков, советовавших мне изучать «французские образцы».

«...Я был полон радости и благодарности Творцу, даровавшему мне так много в сравнении с тысячами других людей».

Сердце великого сказочника было храмом Божиим, переполненным любовью, и посредством своих сказок он изливал её на детей и взрослых. Ведь сказки его в равной степени принадлежат и большим и маленьким.

«Мощный образ Божий, освещай человечество!»

В учёбе Андерсен особенно любил Закон Божий. Отрывок из письма 1823 года, Слагельсе, госпоже Андерсен, артистке датского Королевского театра: «Теперь уже около по л у го да, как я нахожусь в училище, но отличные оценки заслужил ещё только по Закону Божию и по поведению».

Когда ему в третий раз выпала возможность увидеть Рим, Андерсен написал: «...Я был полон радости и благодарности Творцу, даровавшему мне так много в сравнении с тысячами других людей! В минуты бесконечной радости, так же как и в минуты глубочайшей скорби, душа невольно льнёт к Богу!»

Из письма критику Георгу Брандесу, написавшему лучшую, на мой взгляд, статью о творчестве Андерсена (Ролигхед, 13 июля 1869 г.): «Дай Вам Бог светлое будущее, как он дал Вам светлые богатые дарования!»

И окружение Андерсена было в большинстве своём религиозным. Вот отрывок из письма Лэссё Сигне, жены коммерсанта. Она уберегала его от общения с безбожником Гейне, знаменитым и талантливым поэтом: «И он, видимо, старается сблизиться с Вами. Боже, он опасный человек! Дай Бог, чтобы я не опоздала со своим предостережением: он опасный человек! Всего ужаснее, когда богато одарённый человек не отличается ни добрым сердцем, ни чистотой нрава.

Дорогой мой Андерсен! Вспомните учение Христа: если не будете, как дети, не войдёте в Царствие небесное» (29 июля 1833 г.).

Подобного рода отрывков можно отыскать множество. Дух дышит, где хочет, и всякий должен знать, что, получив от Бога талант, мы должны направлять его по пути служению Господу нашему, и тогда творчество найдёт отражение в сердцах читателей, как книги Ганса Христиана Андерсена.

Собственную мебель пришлось всё-таки купить в 1866 году. Впервые в жизни. Ему было уже за шестьдесят. Это был не конец сказок, это был конец жизни. Он понимал это. Но всё дело в том, что сказки и были его жизнью. Он уже убедился в этом и не желал менять своего мнения даже ценой жизни. Сказки – были группой его крови. Сказки были путём его в Америку и Европу, они прорубили ему окно в вечность. Он чувствовал ветер вечности на своих впалых щеках.

Но купленная мебель, купленная мебель. Он вспомнил, как в детстве ему казалось, что сундуки умеют летать. А почему бы и нет... Вот, фанатики науки утверждают, что и люди научатся летать на летательных аппаратах. Может быть, и ему удастся ещё при жизни полететь к звёздам. Он удивлялся этим ребяческим мыслям, которые диктовала ему новая кровать...

Что знаем мы о наших кроватях?

Наши постели знают о нас всё!

Как радовалась кровать, что попала к самому Андерсену!

Но, как же был огорчён Андерсен, что у него вдруг появилась собственная кровать. У него уже не было сил очеловечить кровать. Она становилась якорем. Не она была его частью, а он её продолжением.

Раньше его самым близким другом был саквояж – производное дороги и мечты. Саквояж! – старый стоик! – мыслитель дорог! – обдумыватель пыли! – вездесущий подслушиватель ветров! – наместник сказок! – дар молчания присущ тебе как совесть. Ты никогда не тщеславился, не мечтал о большем, чем доступно тебе и дано тебе.

Старый саквояж лежал, как старый пёс у кровати, и скулил. Он ревновал Андерсена к новой мебели и очень боялся, что хозяин перестанет ездить в дальние страны. Ему вовсе не улыбалось окончить жизнь так, чтобы его мысли находились в коконе домашней пыли, а не пыли итальянских или швейцарских дорог. Ведь новёхонькие вещи, смотрящие на него свысока, понятия не имели ни о Сене, ни о Средиземном море.

А новые вещи думали, что обосновались окончательно и бесповоротно. Они старались занять ме ста получше и вытесняли чемодан-саквояж из привычного жизненного пространства. Пыль дорог но мешала его лёгким, а пыль комнаты унижала их, и они чувствовали себя больными.

– Вы хоть железную дорогу-то видели? – спрашивал саквояж у новоявленных соседей.

   – А для чего нам железная дорога? Ха-ха-ха? Что за грубое выражение: дорога из железа.

   – А почему не железо из дороги? – ёрничал стол.

   – Обитатель дороги – саквояж, считает свою жизнь прекрасной, – издевались над ним.

   – Он просто не понимает, что ничего не может быть прекраснее покоя. Чудесней пыльной тишины. Стоять на одном месте – рабское наслаждение! Как это волшебно! – стоять в комнатном безлюдье и рассуждать о жизни!

Вот сколько разных голосов обрушилось на бедный саквояж. А ведь он, как никак, бывал за границей и жал руки великосветских чемоданов и саквояжей и даже влюбился в одну парижскую шляпку Но разве – с ними! – этими новёхонькими выскочками! – мог он поделиться законсервированной любовью. И разве могли эти новые обитатели комнаты Андерсена предположить, куда, к кому они попали! Да они даже Средиземного моря не видели!

   – Да господин саквояж просто ветреник да и только! – заявил новый стул, тот, что был поближе к окну и полагал, что раз его видят по ночам звёзды, то, значит, и завидуют ему.

   – Он не хочет создавать ячейку общества! – возникли голоса, голоски и голосочки.

   – Он – не наш!

   – Да он просто болен. Он сумасшедший, как вы не поймёте! – заявил угрюмый стол. Ему нужно в сумасшедший дом – там он найдёт достойных потрёпанных товарищей.

...А саквояж-то мечтал уже и не о загранице... Только бы снова попутешествовать по Дании. Что за чудо – побывать в Глорупе на Фюне, и в Баснэсе, и в Холстейнборге, что около Скельскёра... И саквояж уснул крепким счастливым сном, и снилось ему, что он путешествует на крыше дилижанса в связке таких же саквояжей и слушает сказки их жизней, чтобы потом поведать о них хозяину. Это отвлекало Андерсена от зубной боли... Вот лежит саквояж и обозревает окрестности и впитывает в себя красоту, а свежий ветерок с полей и лугов обдувает его своими мыслями и саквояж сказочника говорит ветру:

   – Я бы зашил твой рот, дружок, чтобы ты не обрывал слабые лепестки с цветов.

   – Я и так стараюсь не дуть на них, – оправдывается ветер и синеет со стыда.

А саквояж продолжает свой путь и кажется ему, что и его хозяин – писатель, и дилижанс, и до рога – существуют именно для него, саквояжа, такого красивого, что васильки и ромашки придорожные привстают на цыпочки и вглядываются в его красивую фигуру...

У саквояжей свои страсти, у хозяев – свои, у цветов и пчёл – свои отношения... И редко бывает так, что кого-то из людей и саквояжей интересуют и судьбы саквояжей, и пчёл, и сосен, и чаек, и волн... Ах, как хорошо бы полежать сейчас не в комнате, а на сквознячке, прокатиться под облаками, несмотря на скрипучий характер и болезни...

   – Мы всегда снимаем комнаты в районе Новой Королевской площади. Нам, европейским людям, необходим театр!

   – Ха-ха, ха-ха! – Если бы кто-нибудь стоял за дверью, он бы подумал, что в комнате идёт дружеская пирушка. Да-да, именно – пирушка. Множество голосов высказали своим «ха-ха» отношение к вконец раздосадованному саквояжу – верному другу дорог и страстному любителю иноземщины. Их осуждающий смех долго ещё стоял в ушах саквояжа.

Андерсен вернулся в хорошем расположении духа. Театр дарил его телу бодрость, омывал живой водой и придавал жизни смысл. Он напевал песенку из очередной постановки, и тут в глаза ему бросилась кровать. И хорошее настроение полетело к чёрту! Неужели он умрёт на этой кровати? Среди этой мебели он умрёт, и она переживёт его... Он вспомнил, с какой ненавистью покупал эту кровать, она была – как нелюбимая жена. И тут же подумал своим общительным мозгом: вот бы хорошо написать пьесу о судьбе кровати! Как она появляется на свет – молодой, из свежего дерева, и перед ней – радужные перспективы, плачет младенец на простынях, смеются молодожёны. Но летит время, и всё чаще доскам кровати передаются немощи старческих костей. И кровать тоскует о бездарно прожитой жизни. И есть от чего тосковать – всю жизнь на одном месте!

Дух Андерсена словно вселился в кровать, чувствуя все её мысли и старческие будущие хворобы. А ведь в 1866 году именно Эдвард Коллин предложил ему купить кровать, а матрац, как нарочно, оказался коротким. Точно Эдвард Коллин сделал это специально.

Сказочник вспомнил своё рождение на кровати, переделанной из смертного одра, и ужаснулся – как быстро, как мгновенно прошла жизнь. Сердце угрюмо сморщилось и заглянуло внутрь себя – в каждой камере сердца сидело по сказке, и они ждали, когда выберутся на свободу.

Андерсен-драматург мгновенно представил сцену Королевского театра, на самой середине которого из темноты оживает Её высочество кровать – смысл человеческой жизни. Конечно же, раздаются аплодисменты. Тощий, сморщенный голосок юной кровати, едва увидевший свет Божий.

– О, кровать, центр семьи, страны, мира! – произносит госпожа Жизнь.

И теми же словами приветствует появление новорождённой кровати госпожа Смерть.

И обе они уходят со сцены, взявшись за руки, и по походке видно, что они – родные сёстры.

Андерсен написал в календаре несколько строк, чтобы не забыть сюжет.

   – Ах, как хорошо было бы написать такую пьесу. Или – ещё лучше – сказку о Кровати, о её нелёгкой жизни...

   – Поколения приходят и уходят, а кровать пребывает вовеки, – раздаётся голос за сценой в конце спектакля.

И тут же Андерсен услышал свист публики и даже заткнул уши. Как жаль, что его нельзя написать на будущей могильной плите!

Андерсен быстро переходил от одного состояния к другому и теперь впал в совершенный пессимизм и понял, что пора отправляться в дорогу, чтобы принять лучшее лекарство – свежий ветер, новые цветы, разговоры попутчиков, памятники старины и красоты природы. Он глубоко вздохнул, словно почувствовал запах – именно запах! – дороги. Запах пути.

И он заплакал от того, что ещё не в пути... Саквояж услышал его слёзы и тоже расплакался. А потом радостно посмотрел на хозяина – и увидел: скоро в дорогу, то-то порасспрашивает он в пути у незнакомых саквояжей об их саквояжистой жизни.

Они будут здороваться за ручки, когда хозяева отвернуться. А ещё было бы хорошо сочинить сказку об Андерсене и рассказать её иноземным саквояжам и саквояжцам...

Саквояж, вместе с тем, ревниво заметил, что хозяин внимательно и с любовью смотрит на даму Кровать, которая по отношению к нему вела себя явно пренебрежительно...

Ещё бы, ведь у неё была кроватная жизнь, а у него – саквояжистая... Она только мечтала о путешествиях, а он бывал в них – и саквояж задрал ручку, как задирают нос! У каждого – своя гордость...

Саквояж устал от нахлынувших чувств и закрыл печальные глаза, которые расцветали только в дороге...

А мысли Андерсена снова вцепились в новую кровать, как в кровного врага. Сам вид кровати опустошал его. Унижал. Мешал свободному полёту мысли и заставлял думать о смерти, покое...

Нет! нет!! нет!!! – и он своими огромными шагами прошёлся по комнате и понял, как узка она для его мыслей о путешествиях. Нет, сказки не пишутся при виде кровати. При виде кровати они свёртываются и прячутся... А он уже не мог без сказок, они стали кровью его жизни, и чем лучше была сказка – тем чище кровь! Да и сами сказки – подумал он – как кровеносная система распространились по миру, объединяя его в один организм, в одну жизнь, в одну вселенную...

Кровать стала якорем жизни, помехой на пути сказки, ведь сказка – всегда новое чувство, а новые чувства – это путешествия, путешествия, путешествия! Нет, он не мог позволить, чтобы кровать стала символом его филистерского существования, якорем жизни, самим своим видом кровать приглашала Андерсена отказаться от путешествия, закроватить себя в четырёх датских стенах... Она требовала себе, как ревнивая жена – всего Андерсена с головы до пят и напоминала плаху...

И сказочнику показалось, что кровать ухмыльнулась на его страдания, проникнув в его путешествующие мысли.

Он пригляделся к ней. Она, конечно же, конечно же, понимала его антикроватные мысли. И тут, под её взглядом, Андерсен внезапно понял, что он умрёт. Скоро. Бесповоротно. Навсегда.

– Только не на тебе, только не на тебе, – воскликнул драматург и пнул кровать. И сморщился от боли, потому что вобрал в себя и свою боль, и боль кровати...

Ему стало страшно среди новой мебели, точке он уже умер и попал в другую жизнь... Он вспомнил, что сегодня что-то мешало ему выходить из театра и он хотел лечь на сцене, чтобы не идти домой. «Вот какая она – смерть», – подумал он всем сердцем и ужаснулся её катастрофической простоте. Конечно, он понял, что мешал вид этой всевластной кровати. Нынешней ночью ему не уснуть на своей постели. Он хотел было лечь на пол, но это будет совсем неудобно, да и стыдно перед кроватью... Он поглядел в окно, словно ища там спасения. Многие окна ещё спали, а те, в которых светили свечи, призывали уснуть. Оле-Лукойе призывал всех уснуть немедленно.

– О, милый паж смерти, – сказал Андерсен, – я усну, усну, усну... – и он улыбнулся прощальной улыбкой...

За каждым окном стояла кровать и ждала своей пищи – людей и снов. Сон – часть жизни. Как Андерсен радовался снам, которые, порой, великодушно диктовали ему сказки... Теперь Андерсен вдруг понял – они диктовали ему жизнь, в которую он попадёт после смерти.

Всей тяжестью своей кровати пускали корни в пол. Андерсен был уверен в этом. Он с трудом заглянул под кровать, чтобы обнаружить эти корни, но кровать заблаговременно спрятала их, и он ничего не обнаружил. Он только успел увидеть тоненькие кореньки, исчезнувшие на его глазах. Бессонница уже караулила его мысли. И тут только он понял, что это не кореньки кровати, а паутина. Паутина – но не просто паутина, а паутина жизни, паутина старости. Обыкновенная паутина – след гениальности пауков – сказал он себе и вспомнил, как восхищался пауками и их произведениями Эрстед, так любивший природу и сделавший гениальные открытия. В сущности – Андерсен вспомнил морщинистое лицо друга – сказочники и учёные похожи, они похищают знания у снов. Ему понравилась эта мысль, и с присущей ему скрупулёзностью он записал посетившую его мысль. Он любил повторять, когда его укоряли за то, что он всё записывал – в музеях, из книг знания приходят и уходят, а бумага остаётся.

Он понял, что умрёт, или – в лучшем случае – проведёт в своей новой кровати бессонную ночь... Умрёт... Утро уже не поздоровается с ним всеми своими лучами, как дети, они не разбегутся в его мыслях... и крови... не запрягут его сердце, чтобы скакать на нём по просторам сказок... до самой темноты, когда придётся отпустить поводья...