Текст книги "Сын башмачника. Андерсен"

Автор книги: Александр Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 40 страниц)

КНИГА И ДВА АНДЕРСЕНА

В лес отец часто брал с собой книгу, и мать говорила:

   – В лес отправились двое Гансов Андерсенов и книга.

   – Скажи точнее, – отвечал отец. – Книга и двое Андерсенов.

И маленький Ганс Андерсен относился с детства к лесу, как к книге, где страницы – листья и листики. Лето тонким почерком записывало на них свои самые сокровенные мысли. Отец долго сидел у дерева, прижавшись к стволу, точно хотел взять у него силы. Иногда он засыпал, нанюхавшись свежего лесного воздуха, как наркотика.

Мальчишке – раздолье. Жаль только, что нельзя вслед за бабочками летать. И нельзя вырасти, как гриб, чтобы узнать, как он растёт. Но всё вокруг можно было увидеть, и понюхать, и осторожно положить в копилку памяти. А зачем? А неизвестно зачем. Но – нужно, необходимо, хочется очень. И в памяти оставались расти грибы, которые убивала осень, там летали весёлые бабочки, и следы их помнил воздух, пчёлы, жужжа, восхваляли свой будущий мёд, одуванчики стояли в золотых запонках росы, дубы молча молились небу, чтобы детки их – жёлуди – выросли красивыми и здоровыми, черника глядела молодыми глазами на старые листья, от стыда прятавшиеся в траве, муравьи обводили его башмаки огромными от страха глазами, запахом смолы манила сосна, требующая внимания к своей старости, она была горбатой, и Андерсену хотелось дать ей клюку, чтобы легче было ходить в гости ночью к своим сёстрам-соснам на семейные праздники, синички ругались за место на уютной ветке, пирамида муравейника смотрела на солнце, мечтая дорасти до него.

Мальчик тронул ладонью загадочную паутину, и тут же из засады выпростался паук, думая, что муха попалась в его ловушку, и забрался на палец Андерсена. Ловкий, как танцовщик, заяц прыгнул от куста, чтобы подремать в чаще – здесь слишком мешали, – и столкнулся прямо с мальчиком, от удивления рванул в сторону, даже не поздоровавшись, исчез он не в траве, а в воздухе. Земля была такой мягкой, что маленький Андерсен подумал, будто и под землёй цветут цветы, только чёрные. Андерсен осторожно отодвинул травяной покров – как одеяло. Никаких цветов, только парочка дождевых червей недовольно поморщилась, и, постеснявшись, что он помешал их покою, Андерсен вернул полог земли на место.

Да, лес в детстве стал самой главной сказкой его жизни, переполненной сюжетами и намёками на человеческую жизнь.

А кто бросил сюда ручей? Видно, он лезет из подземелья, где в плену таил его гном... Даже не верилось, что когда-нибудь кончится день, пусть бы он продолжался целую жизнь. Ну, в самом деле, зачем людям спать, если в мире и без того множество интересных вещей! Рука потянулась к цветку, такая она была лёгкая: того и гляди, отлетит и отправится вслед за птицами со своими пятью пальцами-хвостами.

Хорошо бы попробовать солнышко на вкус!

Андерсен протянул ладонь под солнце, распрямил мышцы: пейте, пейте лесной солнечный свет. На вкус солнце было точно таким же, как и ладонь, ловившая солнечные лучи, ну никакой разницы. Будто и не солнце светило, а чья-то жёлтая ладошка горела в воздухе.

Неизвестные букашки – и, должно быть, без паспорта – толпились у подножия дерева, наступали друг на друга и требовали жизненного пространства. Так ребята бегали на перемене, а учитель Карстенс водил Андерсена за руку, чтоб его, маленького среди этих великанов, не сбили...

Прозрачные, как первые льдиночки, крылья стрекозы повисли над ним, изучая нос, как место возможной посадки.

Сколько времени прошло? Минуты? Часы? Дни? Годы?

   – Папа! – закричал Андерсен от страха одиночества.

Отец в испуге проснулся.

   – Я здесь.

Мальчик услышал – перевёл дыхание. Их голоса снова были рядом – голос сына и голос отца. Они невидимо сплелись и побрели рядом. Отец положил руку на плечо сына – так чудесно чувствовать плечо существа, которому дал возможность остаться в этом мире после себя.

В сущности, и тот и другой, несмотря на разницу в возрасте, были детьми леса.

Лес был религией отца и сына...

   – Это тебе. – Сын протянул сплетённый венок.

   – Ты лучше девочки плетёшь, – похвалил отец. Он водрузил венок на свою голову и сидел среди лесной зелени, как король башмачников.

   – Почитай мне.

Отец стал читать вслух, а слова разлетались по всему лесу, как разнокрылые бабочки – лёгкие мысли цветов.

Мать Андерсена была женщиной верующей, религия давно стала движущей пружиной её маленькой жизни. Она считала, что хождение в лес пустая трата времени, но так любила сына и мужа, что не смела долго ругаться на них за путешествия в лесу. Один день в неделю, был их. Лес – это праздник, который остался праздником на всю жизнь Андерсена. Он наполнил его лёгкие здоровым воздухом, а разум – светом, талант ему дала сила леса.

Но перед Троицыным днём она доставала из сундука своё ситцевое платье – единственнбе сшитое за всю жизнь платье с цветочками – и шла в лес, как на церковный праздник. И сыну Мария Андерсен казалась поляной цветов.

Домой она возвращалась с ветвями, хранившими дух леса. Как рад был маленький Андерсен вслед за ней нести иконы леса – ветви, они еле помещались в его ручках-травинках, и непонятно было, кто кого нёс – они мальчика или он их.

И Божий дух царствовал в комнатёнке, где с трудом, но так счастливо помещались трое любящих друг друга людей, обретших своё маленькое гнездо. Андерсен внимал ветвям обнажённым слухом. Как весело пели там голоса птиц, оставшихся в лесу!

Когда листья засыпали, Андерсен говорил:

   – Настала первая осень.

Детство жило для Андерсена продолжением «Тысячи и одной ночи». Герои расселись в Андерсене так удобно, что он привык к ним, как к живым. Он не играл с детьми – ему хватало мечты...

Словами сыт не будешь, гласит народная пословица. Но Андерсен – исключение, он был сыт именно словами, мечтами, это позволяло не обращать внимания на бедность.

Одежду отца для маленького Андерсена всё время перешивала какая-то старуха. Жилетками служили материнские лоскутки, для этого достаточно скрестить их на груди и заколоть булавкой; завязав огромным бантом шарф на шее, можно представить маленького Андерсена... Представили? Я тоже... Первый щёголь города Оденсе...

Банальное – «шли годы» – так много вмещает в себя. Длинный нос Андерсена уверенно смотрел вперёд, ему помогали маленькие глазки. Одет подросток был в серый сюртук, деревянные башмаки, шапки у него не было. Над его видом трудно было не улыбнуться, но сам он не понимал смешного своего вида, был настойчив в обретении новых связей с горожанами. А маленькие глазки видели так много, и – главное – откладывали увиденное в золотую копилку памяти... В таком городке, где почти нет общественных развлечений, романтическая натура Андерсена обращалась к книгам. Подсознательно мальчик чувствовал, что далее форма книги являет собой высочайшее творение человеческого разума. Его руки и глаза сами тянулись к книге.

Чтение помогало вырваться из узости мышления тех, кто окружал его. Перед мальчиком был пример отца, тот всю жизнь мечтал учиться, читал книги и совершенно отстранялся от окружающего мира – вместо людей он общался с лесом, вместо соседей – с книгами. К Андерсенам крайне редко приходили гости. Отец читал Библию и по-своему верил, но та вера, что навязывалась ему окружающей средой, вызывала у него, по крайней мере, недоверие. Внимательное чтение поднимало маленького Андерсена над своим сословием, основной задачей которого было достать пропитание: день прошёл и ладно.

   – Перестань так много читать, – твердила мать, – испортишь глаза и не сможешь стать сапожником, как отец.

   – Даже если я испорчу глаза, я всё равно буду читать книги! – совершенно искренне отвечал сын. В мире нет ничего интереснее книг.

   – Но книги – не кормят.

   – Они кормят мою душу, – говорил маленький мальчик с таким гордым видом, что было ясно, отними у него книгу – отнимешь жизнь.

Мать отступала, что ж поделаешь, если ребёнок вырастает таким... Он был единственной радостью семьи, всякая его радость приносила радость и родителям. На полке, которую смастерил отец, ждали глаз Андерсена книги «Тысячи и одной ночи», комедии Гольдберга, несколько романов, ноты... Полка была маленькой, но книги, на ней проживавшие, были огромной радостью. Андерсену казалось, что у каждой книги были глаза, и они смотрели прямо на него, точно допытываясь: можно ли ему доверить своё содержание?

И мальчик старался вести себя хорошо. Для этого требовалось немного: не мешать матери и отцу. Когда мальчик видел согбенную спину отца, трудившегося над очередным дешёвым заказом, он в страхе думал, что его ждёт именно такая вот жизнь, и сердце сжималось от жалости к себе. Он подошёл к отцу сзади и осторожно погладил губами его спину. Отец, кажется, и не заметил этого.

«Господи, – твердил мальчик про себя, – помоги мне, дай мне другую, сказочную жизнь, пусть я буду принцем или волшебником, только бы мне не пришлось всю жизнь потерять на лечение сапог и башмаков! Господи, помоги мне».

Потом мальчик подумал, что в доме Бог не услышит его, и вышел на улицу, поближе к небесам.

   – Господи, – глядя в светлое небо, просил Андерсен, – помоги мне.

Пробежали мальчишки и закричали, увидев Андерсена:

   – Смотрите, какая страшненькая девочка, посмотрите, посмотрите!

Ганс убежал домой и расплакался – он не любил играть с мальчишками, они постоянно обижали его, ведь в детской компании всегда находится один, над которым все издеваются.

Так хотелось убежать, исчезнуть от мальчишек, злых, наглых, тупых. Насколько же легче было среди кукол!

Скорее, скорее убежать от них в королевство книг, под защиту букв и предложений, ведь это Бог научил людей грамоте, а раз так, то служить Богу – значит хорошо научиться читать и писать, и мальчик доставал книги с полки и долго смотрел на буквы, прося их открыть ему свои таинства. Но буквы молчали, он мог произносить их, но смысл часто ускользал от него, как вода из пальца. Страницы лежали как поля и родные строки на них были как грядки. И с этих грядок можно было снимать урожай знаний. Знания тянули его к себе, Андерсен многое схватывал на лету.

Когда настал вечер, Ганс вспомнил свою молитву и вышел на улицу. Звёзд было много, и все они смотрели на него, маленького мальчика из Оденсе. То, что они смотрели именно на него, Ганс понял сразу. Каждая из них посылала ему в подарок свой особенный луч, которого нет ни у какой другой звезды...

«Но ведь это Бог сделал все звёзды, – подумал мальчик. – Бог создал небо и землю, и сейчас он смотрит на меня одного, на меня одного во всём мире!» Сердце его сильно забилось. Казалось, это не сердце бьётся в нём, а звезда, заключённая в груди, рвётся к своим небесным подругам.

«Господи!!! – воскликнуло его маленькое сердце – земная звезда. – Помоги мне стать совсем другим человеком, чем те, кто меня окружают. Я не хочу жить в этом маленьком скучном городе, среди маленьких скучных людей и всю жизнь зарабатывать в поте лица своего. Я хочу другой жизни, других людей, других слов, других отношений. Я не хочу быть бедным! Господи, сделай так, чтобы я был счастливым, помоги мне! Я хочу всю мою жизнь овладевать знаниями, хочу читать книги, видеть страны, о которых не подозревают мои отец и мать, хочу стать знаменитым!!!»

Он порази лея дерзости своих просьб. Сердце его на несколько мгновений остановилось, точно все эти мысли не принадлежали сердцу и оно должно было привыкнуть к ним.

И Андерсен словно ожил. Золотая стрела пронзила его лоб, золотая невидимая стрела, отмечающая всех особенных людей на земле. Он ещё никогда не испытывал такого состояния – даже в лесу, среди обожествлённой природы, среди чутких цветов, облаков свободных, среди громких узкоплечих птиц. Кто вложил в него это магическое, это волшебное чувство? За что? Он стоял под звёздами, у реки, словно один-одинёшенек на целом свете, но чувствовал себя неземным человеком, он осознавал себя частицей неба. И всё это случилось благодаря молитве. Она принесла раскрепощение души, новые, совсем новые, прежде не подозреваемые в себе силы...

Обращение к Богу возымело своё действие! Было отчего сойти с ума, почувствовалось: родила его не мать, а это небо, эта вот звезда с вездесущим светом.

Потрясённый этой встречей с небом, мальчик отправился домой, понимая, что он совсем особенный на земле человек, не такой как все, и пока он будет верить в Бога всем собой, каждой капелькой крови, он может рассчитывать на его помощь.

Их домик был одним из последних на улице, которая упиралась в реку. И вдруг он увидел, что невидимая рука приподняла полог воды, точно одеяло, и под водой было невиданное царство, о котором не догадывался ни один из людей: рыбы с человеческими лицами, русалки, водоросли – всё умело разговаривать и жило отдельной от земных людей жизнью – самостоятельной, весёлой, счастливой, и его так потянуло в эту подводную стихию, что он чуть не нырнул в неё. Но тут же вспомнилось лицо уставшей матери, которая, должно быть, уже волнуется о нём, и он быстро пошёл к своему домику, где кроме его семьи обитали ещё семьи, где пахло пережаренным луком и где не было ни одной звезды, и скатерти – паруса нищеты.

   – Где ты был? – спросила мать.

Он не ответил. Быстро прошёл и лёг на своё всегдашнее место и накрылся покрывалом.

   – Ты не заболел? – снова участливо спросила мать, садясь рядом.

   – Нет, – выдохнул с трудом из себя Андерсен.

   – Дай-ка я пощупаю твой лоб.

Мать положила ладонь на лоб сына.

   – Да у тебя жар, – только и воскликнула она. – Самый настоящий жар, ты простудился на ветру, – запричитала она.

Но это было не так – он заболел пониманием, что настоящий истинный мир сказочен и невидим; он закрыт для всех, но он-то и есть главный мир, в котором только и стоило жить.

ТЕАТР

Вымыв шею, лицо, он отправился в самое замечательное здание родного города – театр.

Благоустроенное здание жило мечтами о спектаклях, стены были пропитаны смехом зрителей и удивлением простолюдинов. Принято думать, что вся жизнь – театр. Это не так... Мы льстим жизни. Если бы жизнь была театром, как прекрасно было бы жить: великие эмоции, высокие озарения, одухотворённость, какую и за всю жизнь встретишь не у всякого. А главное, главное – великодушное парение над бытом, которого многим не даёт даже книга, ведь не всем дано представить героев, а тут вот они – живые, совсем живые, для тебя говорят со сцены, и ты – как Бог – взираешь на их жизнь и можешь судить о ней. А влиять на эту жизнь, обладая частицей таланта, божественности, может драматург, писатель, автор этих пьес, творитель слов, нет, право, есть нечто божественное в том, чтобы смотреть на сцену, где перед тобой не жизнь, а праздник жизни.

Ощущение жизни как праздника – разве не этому учит театр – сын забытых древних мистерий, таинств.

Нечто новое звало Андерсена. Он был возбуждён. Людей – тьма. Будущий сказочник воскликнул:

   – Ну! Будь у нас столько бочонков масла, сколько тут людей, то-то я поел бы!

Окружающие усмехнулись.

Комедия Хольберга, которого так любил читать по вечерам отец, «Медник-политик», на Андерсена не произвела впечатления.

Но театр показал Андерсену, что есть другая жизнь. И её можно видеть. Это поразило его. Но бывал он в театре один-два раза за зиму.

   – Эй, мальчик, – как-то окликнул его разносчик афиш Пётр Юнкер, – хочешь мне помочь?

Андерсен знал этого человека, он всему городу дарил афиши. Он наклеивал их в главных местах города, и афиши цвели, как прекрасные цветы.

   – Хочешь, подарю тебе афишу?

   – Мне?

   – Тебе.

   – За что?

   – Ты ведь любишь театр?

   – Да!

   – Ну вот, получай! – И Пётр Юнкер протянул ему волшебный лист с сообщением о спектакле...

Афиша шелестела в руках так нежно...

   – Спасибо.

   – Если хочешь разносить по своему кварталу афиши, то я каждый раз буду дарить тебе по одной! – пообещал разносчик.

   – Хочу, очень хочу, – разволновался Андерсен.

Из его рук афиши разлетались, как птицы. Но на спектакль денег всё равно не было. И, расклеив афиши, он сидел дома, пристально вглядываясь в каждую букву, сообщавшую о спектакле... Он уже научился читать, и каждое имя действующего лица возбуждало его.

Он без труда представлял себе героев спектакля, сочинял сюжеты, смеясь и плача над вымыслом, как не плакал от обид улицы и не смеялся от радости леса.

   – Ну что, сынок, опять что-нибудь сочинил? – ласково, как всегда, говорил отец.

   – Да. Ты уже кончил работу? Почитаешь мне Библию?

   – Почитаю. Иисус Христос был, как и мы, человек, только необыкновенный.

   – Не говори так, папочка, прошу тебя, мне страшно. – Сын бросился к нему и обнял его маленькими ручонками. – Бог накажет тебя, и ты будешь страдать!

   – А разве мы сейчас не страдаем? Мы еле-еле умудряемся выжить. Посмотри, и я и мать работаем с утра до вечера – и всё равно мы бедны, как церковная мышь... Мы не знаем, что будем завтра есть.

   – Папочка! Мы хорошо живём. Мне хороню, я счастлив с тобой и с мамой. Я не хочу, чтобы Бог на тебя обижался, мне страшно. Будь как все. Никто не говорит о Боге, что он человек. Он Бог. Он – всё...

   – Может быть, ты вырастешь и поймёшь меня, сын, – сказал отец с тоской в голосе.

   – Утром на его руке появились три большие царапины.

«Это дьявол тебя царапнул», – подумал мальчик и стал молиться, чтобы Бог простил его отца. Ведь Бог милостив.

Он ко всем добр по-особенному. Мальчик верил, что он всё улыбался и грозил большим пальцем тем, кто говорил богохульные вещи. Бог был законом неба и земли.

Всё радостней отец уходил в лес. С сыном или без него. Он устал жить навязанной жизнью. Лес был раем.

Отец мог свернуть сына с Божьего пути. Мать искренне боялась за сына. Она уже давно поняла, что детей у неё больше не будет.

БАЛЬНЫЕ БАШМАЧКИ

Однажды за окном удача взмахнула крыльями...

Барское поместье объявило: нужен башмачник. Если подойдёт – домик в ближней к поместью деревне, да при домике сад и пастбище маленькое для коровы.

– Ну вот, мои молитвы дошли до Господа! – высоким голосом говорила мать. – Помещение задаром да постоянный заработок – о чём нам ещё мечтать! – Она даже похорошела от своей мечты.

Беседовали так, словно уже всё получили...

   – Отец, иди к помещице...

   – Да уж надо собираться, пока другие не обогнали...

Собрался в путь – довольный. Маленький Андерсен проводил его за город, понимал: решается судьба семьи. Смотрел вслед отцу – Бог видит их страдания. Бог поможет... Быстро шёл отец, радостно... Мальчик был уверен – всё обернётся хорошо. Какая-то радостная тишина, предшествующая перемене жизни в лучшую сторону, осознавалась им всею силою души. Мальчик горячо молил Бога об изменении судьбы. В молитве находил он успокоение. Она собирала его силы, давала счастье приобщения ко всему сущему. Молитва никогда не вредила, позволяла ему в любой миг обратиться к Богу; на земле не было ни одного человека, к которому он мог всегда обратиться, только Бог, и мальчик привык к нему, как к живому человеку, которому можно рассказать всё на свете.

Наконец вернулся возбуждённый отец...

Помещица прислала шёлковой материи, кожу должен был купить сам башмачник.

   – Траты большие, но необходимые, – констатировала мать.

   – Деваться некуда, – вздохнул отец.

Заняли денег – купили кожу. Она была как живая – ласковая и нежная. Просила скорее превратить её в бальные башмачки. Мальчик гладил её, как спасение.

Бальные башмачки стали смыслом существования маленькой, уставшей от невзгод семьи.

   – Цветы разведём, – радовалась мать.

   – Я обязательно буду слушать кукушку.

   – Будут вам и цветы и кукушка, – весело говорил отец, приноравливаясь к работе.

Только надежда делает нас счастливыми.

И пошло дело. Андерсен то и дело подходил к отцу и молча следил за его работой.

   – А у Золушки такие же были?

   – У Золушки были куда как хуже... – с искринками в глазах отвечал отец.

   – И славно, и хорошо, – соглашалась со всем мать, – только бы работа спорилась.

Пальцы отца летали в воздухе, иголка и нитка спешили вслед за ним, иголка остро улыбалась, всё солнце горело на её маленькой головке.

А нитка, нитка, чудо что за нитка, поспешала за этим солнышком всем своим извилистым узеньким тельцем и не задыхалась в своей тяжёлой погоне. Башмак оживал медленно, Андерсену даже показалось, что он почувствовал, как первый бальный башмачок сделал вдох – такой тихий, такой тихий, что даже острая иголка его не услышала и продолжала колоть, как неживую, его материю, а она ожила, ожила, ожила! Будет, будет вам садик: с цветами, над цветами будут плясать бабочки, приглашая на вальс цветы. Ведь что за прелесть эти лепестки!

   – Папа, я чувствую, как будут пахнуть цветы на нашей клумбе!

   – Я тоже, – засмеялся отец.

   – Я вижу в воздухе каждую бабочку. Они будут прилетать в гости к цветам и будить самых сонливых. Мы столько цветов рассадим, что к нам прилетят все бабочки!

   – То-то наловишь ты их...

   – Нет, я не буду их ловить, они же станут прилетать каждое утро. Если я поймаю бабочку, то от меня уйдёт сон.

   – Почему?

   – У бабочек разноцветные крылья, а мне снятся разноцветные сны. Если я буду ловить разноцветных бабочек, исчезнут разноцветные сны. А мне так нравится их смотреть.

   – Да, сны не одна жизнь, а целые три в одной. Во сне можно увидеть и то, что было, и то, что будет. И великим себя можно увидеть, и богатым.

   – В деревне такие же сны, как в городе, или совсем другие?

   – В деревне сны интереснее.

   – Заведу свою корову, – говорила мать, – вот уж попотчую нас всех молочком. Тёплое, белое, оно даст силу и здоровье.

   – Хороню было бы попить молочка от своей коровы, – мечтательно говорил отец, – посмотреть со своего крылечка, как солнце садится. Хочется другой жизни...

   – Смотрите, смотрите, – воскликнул Андерсен, – сейчас бальные башмачки нас слышат.

   – Почему ты так решил? – недоумевала мать.

   – Я знаю!

   – А я нет...

Ночью Андерсену действительно снились бабочки. Но бабочки летали как-то грустно, и крылья у них были тёмные. Только одна бабочка со светлыми крыльями летала над цветами. Но вот они поникли головушками и сказали Андерсену:

   – Просыпаться пора!

Он проснулся – за окнами шёл дождь, чужой и недобрый, точно и не было вчерашнего дня. Он стучал в окна – просился в гости. Родители ещё спали. «Что они видят во сне? – подумал мальчик, – ну что? Неужели и им снятся бабочки с чёрными крыльями?»

На самом видном месте стояли башмачки. Они попросили их погладить.

Андерсен осторожно это сделал. Вчера оба башмачка были тёплыми, а сегодня один из них веял холодом.

   – Ты не умер? – спросил мальчик, вспомнив сон.

   – Нет, я не умер, – ответил башмачок, – но я заболел.

   – Что с тобой? – испуганно спросил ребёнок.

   – Я и сам не знаю, только мне больно в носке.

Андерсен просунул ладошку внутрь башмачка.

Там было холодно.

   – Тебе тепло от моей руки?

   – Тепло, но ты ведь не сможешь всё время держать во мне руку... – с грустью сказал башмачок.

   – Я смогу, – уверенно отвечал Андерсен...

Башмачок осторожно вздохнул... нежно улыбнулся...

   – Жаль, что тебе не сшили из моей кожи башмачки, то-то весело было бы нам с тобой, – сказал башмачок.

   – Не печалься. Главное, чтобы ты понравился помещице.

   – Я постараюсь, – ответил лёгкий башмачок.

   – Ну, выздоравливай скорее, – погладила его детская рука.

Но вот зашевелился отец. Мальчик нырнул под одеяло. Было так тепло, что он ещё раз пожалел свой башмачок, свой такой нежный, такой милый башмачок. Творение отца. Дорога из города в деревню, олицетворение свободы.

Отец подошёл к своей работе.

   – Не подведите, – попросил он у парочки бальных башмачков, но они ему ничего не ответили. Ни словечка.

Андерсену стало жалко отца. На лице отца была улыбка, которую не прогнал даже дождь за окном.

Тихо позавтракали, отец завернул в чистый платок своё творение и отправился в помещичий дом.

   – Перекрестись, – попросила мать.

Отец перекрестился.

Дождик кончился. Солнышко выбежало из-за облаков, и на душе стало спокойно.

Они стали ждать возвращения отца.

Барыня приняла отца в плохом настроении. Поданные башмачки для бала сразу же не понравились ей – настоящие башмачки не должны были покоиться в каком-то плебейском платке. Ведь бал – это музыка, восторг, каблучки – полёт, мысок – намёк на продолжение бала в жизни... А тут – какой-то нищий платок, радостное глупое лицо башмачника, точно он знает её мысли. Добродушие, написанное на лице простолюдина, ассоциируется у неё с уверенностью в хорошо сделанной работе, ну, хорошо же, хорошо!

Для приличия она внимательно осмотрела туфли, хотя следовало бы сразу сказать, что они не получились.

   – Вы давно занимаетесь этим делом? – пренебрежительно спросила барыня.

   – Давно...

   – Отчего же так нелюбезно отвечаете, разве я обидела вас чем-то?

   – Дорога была дальняя, устал...

   – Согласитесь, что не я причина вашей усталости, поэтому могли бы вести себя полюбезнее. Шили ли вы в последнее время бальные башмачки?

   – Нет. Но я профессионал и свою работу знаю хорошо.

   – Похвальная уверенность, но мне кажется, что ваша работа оставляет желать лучшего.

Лицо Андерсена-отца напряглось. Ведь это от неё, от её лица, улыбки, слов зависела сейчас его судьба, судьба Марии и сына. От этих губ, от мимолётного настроения. Целых три человека зависели от одного слова – и судьба повернётся в иную, чем он счастливо мечтал, сторону... Нужно держаться настороже...

   – Я знал, что от этой работы зависит судьба моей семьи, и вложил в работу все свои силы.

   – Вот как, все свои силы. Не много же их у вас! – Помещица вновь повертела в руках башмачки: что-то в них было не так, но что? – Мне кажется, что вы могли бы вложить в свою работу больше усердия. Когда решается судьба семьи, то нужно следовать в своей работе вдохновению, а не руководствоваться потугами ремесла!

   – Это ремесло меня кормит.

Женщина пренебрежительно осмотрела его одежду.

   – Кормит не лучшим образом, – констатировала она.

Башмачник стерпел и это унижение. Уж коли попал в зависимость, то и терпи. Сам напросился на работу.

   – Мне кажется, что я поторопилась, выбрав для этой трудной работы первого же пришедшего башмачника. Остальные знают себе цену и не торопятся. – Ей хотелось унизить этого нищего. Чтобы не стоял так гордо.

Кормилец семьи промолчал.

   – А как вы думаете, почему ни один из настоящих профессионалов не пришёл в усадьбу сразу после моего объявления?

   – За семь вёрст киселя хлебать, – не выдержал Андерсен-старший.

   – Ну почему же, вполне приличный домик, куда я могла бы поселить личного башмачника, достойного и более талантливого человека, чем вы.

Её слова растворяли мечты башмачника. Он представил лицо жены и сына, как ждут они его возвращения в надежде, что он принесёт счастливую весть. Башмачник почувствовал свинец в ногах: он столько работал, вложил все свои силы, весь свой опыт в эти почти волшебные башмачки.

   – Да посмотрите, какие они лёгкие.

Он в отчаянии положил свой труд на ладони. Ладони были тяжёлые и мозолистые. Башмачкам было неуютно в его тяжёлых ладонях. У них было такое выражение, словно они чувствовали его настроение и знали, чем кончится этот угрюмый разговор.

   – Нет, вы определённо не справились со своей задачей. Определённо. – Хозяйка пренебрежительно покачала головой. – Придётся мне поискать другого специалиста по бальным башмачкам.

Гостя точно ударили. Как? Его работа, в которую он, кажется, вложил всю свою жизнь, все надежды последнего времени, отвергнута? И за что? Эта едва скрытая пренебрежительность, продиктованная его полной зависимостью, давила на плечи. Тщетность надежд. Отвернувшееся счастье. Он почувствовал усталость. Хотелось лечь прямо здесь, посреди комнаты, и уснуть. Как он вернётся домой? Что он скажет сыну, мечтавшему о цветнике под окошком своего дома? Что ответит немому взгляду жены? А уж соседи-то точно скажут, что он совсем никчёмный муж и отец, ему бы только по лесам бродить и с птицами пересвистываться.

   – Не помогла твоя молитва, Мария, – скажет он жене.

А сыну? Его мечты о бабочках разлетятся бабочками во все концы света от печальной новости отца. А всё потому, что он не в силах угодить этой разряженной госпоже с узкими губами. Ему вдруг показалось, что сейчас его выставят за дверь и прихожая просто прожуёт его, как жуют кусок яблока: странная мысль!

   – Вы что-то хотите сказать?

   – Да. Мне стыдно выступать в роли просителя.

   – Так не просите же ни о чём. Ни о доме, ни о счастливой жизни для вашей семьи в моей деревне! Шейте для себя, для таких же нищих, как вы, они-то будут довольны вашей работой...

   – Может быть, вы и правы. – Он совсем равнодушно пожал плечами.

Хозяйка именья приподняла бровь, словно хотела этим жестом выгнать нищего башмачника за дверь. Говорить больше было не о чем; но, как это всегда бывает между людьми, они не могут расстаться, пока не устанут от слов. Этот закон существует давно, причины его неясны...

   – Единственное, о чём я жалею, так это о материи, которую я опрометчиво доверила вам! А она, между прочим, недешева.

   – Такая тонкая кожа тоже недешева. Я купил её на свои деньги.

   – Что мне до вашей кожи! Меня не устраивает ваша работа. Жаль, что пропала материя.

   – Ну, если пропала ваша материя, то пусть пропадёт и моя кожа! – Башмачник вынул нож да и отрезал в сердцах кожаные подошвы.

И в гневе вышел за ворота усадьбы.

Небо было высоко, огромно и безнадёжно. Было бессмысленно молиться ему. Сесть бы на облака и улететь в самые дальние страны, где его никто не знает. А что? Точно коня, подхватить под уздцы вот то облако, посадить сына с женой, взгромоздить свой бедный скарб – ив путь... В ту страну, где не носят башмаков и бальных туфель. Где можно хоть неделю прожить без работы и не умереть от голода. Так много слёз было в его душе, что ноги не шли домой. Он сел у дороги на камень и сам стал как камень. Как много среди жизни людей-камней, растерянно думал он. Нищая унизительная жизнь до самой старости, вот что ждёт его, понял хозяин семьи... Ему было так жаль себя, так жаль...

Где выход?

Дорога домой была раза в три длиннее. Она разветвлялась на мысли, обиды. После этого происшествия стало ясно, что в городе Оденсе он оставаться не может, здесь-то уж точно не выберется из нищеты... Никогда. Там, где тебя знают как неудачника, тебя ждёт смерть и ничего больше, сказал он себе.

Как радостно встретили его дома, и в какие слёзы он превратил радость семьи. Казалось, плакали даже стены комнаты, и кровать, и все бабочки, которых не увидел сын, и все возможные разноглазые цветы, которые не посадила Мария.