Текст книги "Сын башмачника. Андерсен"

Автор книги: Александр Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

РАССКАЗЫ СТАРУХАМ

В богадельне, соседке городской больницы, обитали старухи, которым Господь на старости не подарил места под крышей родственников. Но они были счастливы любой крыше, ибо любая крыша на земле принадлежит нашему Господу.

Им приходилось прясть пряжу. Не лучшее занятие для старых одиноких женщин, но крыша, крыша, крыша... Они как бы расплетали своё тишайшее одиночество, разглядывали его слезящимися от жизни глазами. Струящееся одиночество, струящиеся болезни. Парки – вот пародия на вас. Их пальцы – коренья старости, нехотя струили пряжу, нехотя, но осторожно, точно и впрямь старухи были младшими земными сёстрами тех, кого именовали древние греки парками.

Ими было довольно начальство и позволяло хоть и бедно, но относительно спокойно ожидать, пока последняя молекула жизни, последний атом тепла не покинет их привыкшие к горю и голоду тела.

Он полюбил старух – благодарных слушательниц, а они – его истории.

Сухие больничные листья сжигали в печи, которая находилась в пивоварне.

Около неё стояла мастерская для бедных старух. Старухам было скучно прясть свою пряжу в одиночестве, они давно привыкли друг к другу, как и ножки стула привыкают к полу. Маленький Андерсен частенько любил сюда захаживать: здесь его чутко слушали, и более благодарной аудитории, исключая, пожалуй, безмолвную, но вечно внимательную аудиторию кукол, он не встречал в своей жизни. Он мог рассказывать им обо всём: о снах, о куклах, о встреченной лошади, о том, что он мечтает стать богатым и тогда подарит каждой из старух по кренделю. Любой приход этого странного говорливого мальчишки воспринимался как маленький праздник.

– Андерсен явился! – возвещали старухи друг другу, когда на пороге их угрюмой мастерской появлялась его долговязая ребячья фигура.

Гость пересказывал сюжеты Библии или «Тысячи и одной ночи», рассказывал совершенно на свой лад, вовсе не заботясь о сходстве своей истории с каноническим сюжетом. Героями его историй были взрослые с детской психологией, они стремились найти богатства и удачно жениться, а Бог Андерсена был высоким, седым, разговаривавшим, как его отец.

   – Такой умный ребёнок не заживётся на свете, – жалели его старухи.

   – Сын Марии не прост, видать, скоро помрёт.

От этих слов малолетнего говоруна пронзала дрожь. Это был прилив, самый первый прилив славы – его слушали, ему внимали, и благодаря своему таланту он умрёт рано, и его похоронят в церкви Святого Кнуда в маленьком гробике, и весь Оденсе пойдёт в траурной процессии и будет плакать. А он, приготовленный для объятий земли, будет лежать такой красивый, в новом наряде, и все, кто принёс ему когда-либо обиды, смертельно пожалеют об этом.

Это было детское сладострастие – в маленькой мастерской, среди старух, предназначенных природой в переплав, ребёнок мечтал о смерти и находил своеобразное счастье в том, что он умрёт навсегда.

Слёзы сами лились из его глаз, и почти безобразное лицо его при мыслях о смерти становилось таким красивым, ярким, оно словно загоралось, и о него можно было обжечься.

Однажды Андерсен, случайно услышав, что в человеке, как в тюрьме, заключены лёгкие, сердце, почки, поведал об этом собравшимся и начертил на двери мелом некую фантастическую картину, ничего общего, разумеется, не имеющую с истиной.

Но старухи впервые видели мальчика, который был способен говорить о человеческих внутренностях, и это было для них потрясающим явлением.

Сын сапожника, а говорит, как истинный доктор, ну, настоящий врач!

   – Вот вырастила Мария сынка. Всё может рассказать без запинки, – хвалили старухи.

   – И не такое знаю, – отвечал возбуждённый мальчик. – Я вам такое расскажу!

   – Расскажи, расскажи, – требовали старухи немедленного продолжения.

Пряжа жизни тихонько напевала в их руках.

Но пыл рассказчика уже исчез в нём.

   – Лучше вы мне расскажите чего не знаю, – гордо произносил он, слыша как неистово бьётся сердце, возбуждённое сказочной новизной.

И тусклые старухи рассказывали серебряные сказки, и пряжа была тропинкой, по которой шествовали неизвестные Андерсену герои и их дела, где текла кровь и совершались весёлые свадьбы, где соседствовали люди и гномы, где жёны и мужья пытались вырваться из сетей обид, заговоров, измен, страстей и превращений.

Сказки – эти настоящие цветы народного сознания – расцветали перед Андерсеном, манили невиданными запахами, входили в сознание, и в голове у него была целая клумба этих сказок-цветов.

В сказках обязательно действовали утопленники, поднимающиеся со дна реки; мертвецы, встающие из гробов и гоняющиеся за одинокими путниками, особенно детьми; летающие ведьмы, плутающие в облаках и способные до смерти напугать одним своим видом.

И это было жутко, но прекрасно. И он слушал с открытым ртом и ловил каждое слово. Это было празднество древней жизни, что дошла до него семимильными шагами в сапогах скороходах, дошла по шкурам змей и бездонным оврагам, по несметным костям и непроходимым чащам, по жизням и смертям... Дошла – и легла у ног Андерсена тихим котёнком. И он гладил эти сказки, как котёнка, уютно забывшегося у его колен.

   – Иди, а то уж темно, – говорили ему старухи, и он удивлялся – неужто миновал день: такой уютный и странный. И по темнеющей улице Оденсе он нёс услышанные сказки, и они шевелились в нём, требовали нежности и уважения. И он давал им и то, и другое – ведь они совершили многовековой путь и в конце перехода притулились у ног мальчишки, и ни к кому не хотели уходить с его узких коленей.

Сказки эти будили воображение Андерсена, а сумасшедшие, которых он часто видел, доводили его до такого состояния, что он боялся оставаться дома один, а уж выйти в сумерках на улицу – никогда в жизни!

С заходом солнца он ложился на родительскую кровать, там лежал тихо за ситцевым пологом, и всякий звук, который он слышал, становился в его сознании таинственным, принадлежащим кому-нибудь из героев услышанных сказок.

Он уходил прочь от внешнего мира в несказанный край своей мечты... Огонёк свечки обострял его фантазию, и образы возникали из темноты, как островки самого таинственного, что было в мире...

Он лежал тихо-претихо, погружаясь в свои миры, свои вселенные, как в сны...

А родители не подозревали о его глубокой духовной жизни, нарождавшейся там, под ситцевым пологом. Андерсен как бы рождался заново, уже как творец своих пока ещё маленьких миров, о которых никто не догадывался...

Он лежал, не подавая признаков жизни, а на самом деле огромная, небывалая жизнь уже клокотала в его сознании, и разноцветные миры, которые пока не мог он выразить словом, кипели в нём...

КОЛОКОЛЬНЫЙ ОМУТ

С особым трепетом маленький сын прачки проходил мимо Колокольного омута. Он даже вздрагивал, когда Анн-Мари говорила:

– Вот и дошли до Колокольного омута, – точно это была черта, за которой находится нечто необыкновенно страшное, о чём и говорить не принято, невозможно говорить – умрёшь от рассказа, ибо запечатлённое в слове становится смертельным.

Могучий готический собор Святого Кнуда был столь величественен, что маленький Андерсен был уверен – днём с колокольни можно достать солнце, а ночью – луну.

В соборе был иконостас чёрного дерева – творение рук мастера средних веков.

Однажды самый большой колокол рассердился на маленькие колокола за то, что они плохо звонили и не подчинялись его главенствующим звукам: ведь он был выше их и, значит, лучше слышал музыку, которую диктовал Бог. И он стремился как можно точнее поведать её земле. Колокола поменьше однажды долго не могли войти в его тон: то ли отлиты были малой кровью, то ли много думали о себе и мало – о небе.

И вот разгневался самый большой колокол на башне и упал в омут. И так был он тяжёл и раскалён от гнева, что провалился до самой сердцевины земли. И там нашёл свой покой. Вот и говорили, что Колокольный омут – бездонный.

И лежал в той бездне большой колокол, как в могиле самой глубокой на земле, и всё познал о смерти своей из подводной музыки.

И когда смерть бродила у какого-нибудь дома, он слышал её крадущиеся шаги и принимался звонить в глубоководной обители, возвещая скорую чью-то кончину.

– Бойся этого «донг-донг», – твердила мать, обнимая хрупкие плечи напуганного сына.

Андерсен весь превратился в слух. Сердце его стучало так сильно и глубоко, будто в Колокольном омуте, в упавшем колоколе, способном слышать шаги смерти. Подобные истории сильно тревожили его чуткое воображение.

Чёрные крылья страха уносили прочь от страшного Колокольного омута. Именно восставшее от сна воображение, разбуженное страхом, помогло Гансу услышать звуки колокола из сердцевины земли. Они словно пылали там, под водой. И хотя в воде ничто не могло гореть, они именно горели, пылали, погребённые под неимоверной толщей воды.

И мальчик закрыл уши пальцами, чтобы звуки не утащили его к себе в омут.

   – Это они за мной пришли, – закричал он, закрывая глаза, чтобы не видеть, как вокруг него тихими кошачьими шагами бродит госпожа Смерть, прислушиваясь к его бессмертной душе.

Он уже чувствовал, как эти «донг-донг» хватают его за тонкие ручки-травинки и могуче волокут за собой в подводное колокольное царство, где русалки ждут не дождутся возможности поиздеваться над человеком. Они оплетут тонкими лунными волосами, забьют хвостами, растерзают...

   – Ну, что ты, что ты, – успокаивала мать его тельце, – не бойся, я же с тобой, я же рядом.

Он чувствовал, как её сильный голос вытягивает его из омута, отнимает у колокольного голоса и возвращает земле. Он чувствовал, как с его рёбер нехотя стекает вода колокольного плена.

   – Я видел колокол, я видел колокол из Колокольного омута, – кричал мальчик, и на звёздах услышали его, и, сощурив глаза, звёзды присматривались к датской земле: кто там умеет так громко кричать? Что случилось? Но мальчик был ещё так мал и тщедушен – да и стемнело, – что звёзды не разглядели его на этот раз...

   – Всё будет хорошо, всё будет хорошо! Мы с тобой скоро придём домой!

   – Мама, мамочка, колокол такой огромный, сильный. Он как живой, он колоколит и колоколит, он всё про нас знает...

   – И пусть, и пусть... Нас дома оловянный солдатик ждёт. Он соскучился по тебе. Ему без тебя плохо. Подумай о нём.

   – Мама, но колоколу плохо там... Он хочет опять на башню. Он мне об этом сказал.

   – Что ты, что ты, колокола не умеют говорить...

   – Умеют, умеют.

Мария Андерсен уводила сына от проклятого места, ругая себя за то, что не сообразила его обойти.

Мальчик шёл быстрее матери, опутанный колокольным звоном.

Дома, ложась в постель, он всё ещё слышал царя Колокольного омута – упавший колокол.

Чем дольше он жил, тем больше убеждался, что мир страшен даже днём. А ночью страх и таинственность вырастали до неба и углублялись до центра земли.

Лучи страха шли от каждой вещи и поселялись в людях, свивали там свои уютные скромные гнёздышки и выводили птенцов страха...

Идя порой по улице, он закрывал глаза, чтобы не бояться. Страх любил входить через дверцы глаз.

   – Смотри, слепой Андерсен идёт, – кричали ему.

В ЛЕСУ

Они выходили в лес утром, и можно с уверенностью сказать, что летом, весной и осенью выходные у Андерсена и его отца были праздником. Волны счастья нахлынули на Ганса Христиана, когда отец положил грубую руку ему на плечо:

   – Пора. Ты готов?

   – Да, папа.

Он мог бы и не спрашивать сына, к путешествию в лес он готов был всегда. Ведь лес – преддверие рая на земле. Сердце Ганса Христиана было в лесу, когда мать дала на дорогу хлеба и поцеловала сына в лоб. Поцелуй матери был нежен, как касание первого утреннего луча.

   – Может быть, ты изменишь своим правилам и пойдёшь с нами, Мария? – спросил муж. Он знал, что она не пойдёт с ними.

   – Я буду мыть пол. В доме должно быть чисто. Если у человека чистая душа, у него чистые полы и окна, – проговорила она затверженное убеждение.

Он тяжело вздохнул.

Андерсен потянул мать за руку:

   – Ну пойдём, втроём будет веселее, мы же одна семья.

   – Нет, мой маленький лесник. Ты вернёшься и увидишь, как чисто у нас. И это будет тебе новой радостью. Не ждите меня, вы теряете драгоценные минуты, которые можно провести в лесу. Дай Бог вам хорошей дороги. – И она посмотрела на сына.

   – Дай Бог хорошей дороги, – повторил он и перекрестился.

Мать жёстко глянула на отца, но тот сделал вид, что не расслышал её привычных слов. Он не верил в Бога – глядя на толстых священников, он не понимал, почему пост не сбавляет их живот, почему страдания за Христа не делают их круглые щёки худыми. Он не понимал, почему он должен исповедоваться человеку, а не небу, и не слишком ли много у Господа слуг на этой грешной земле.

Мария хорошо знала его взгляды и не разделяла их.

   – Всё хорошо устроено на этом свете, – прямодушно замечала она, – и богатые, и бедные должны одинаково любить Господа, потому что и тем и другим он подарил жизнь, и те и другие дышат воздухом, пьют воду, рожают детей. Разве это не величайший дар нашего небесного покровителя?

Видя погруженного в свою работу мужа, она просила его оторваться от очередных башмаков, которые нищий ремонтировал для нищего, и распалялась своим увлекающимся сердцем:

   – Кто не верит в Бога, тот попадёт в ад! Я не хочу, чтобы тебя жгли на костре или в котле с убийцами и развратниками. Ты должен верить в Бога.

   – Для этого не обязательно ходить в церковь. Я не сомневаюсь, что он существует, но не верю, что все свои истины он отдал попам и только они могут их принести в дом бедняка.

   – Как по писаному говоришь! Это тебя книги испортили, муженёк.

   – Книги никого никогда не портят. Библия тоже книга.

   – Эта книга от Бога, а твои комедии Хольберга – от дьявола. Христос никогда не смеялся. Вот пойдёт сынок по твоей дороге, что я тогда буду делать? Чем отвечу Богу на его вопрос: почему и муж и сын не верят в меня?

   – А ты спроси его сама: почему он не вразумил нас?

   – Сынок, не слушай отца. Он хороший, а ничего не понимает. О Боге не нужно рассуждать, в Бога нужно верить. Ты должен поверить ради меня!

   – Если Бог любит меня, то вера ко мне придёт. А если его нет, то откуда взяться моей вере?

   – Её нужно воспитать в себе. У каждого есть вера. Нужно только знать, что она есть. И всё придёт само собой.

Сын слушал перепалку родителей. Он любил отца и не понимал, почему он не может внять словам матери и перекреститься лишний раз, если она просит, ведь Бог действительно есть, иначе у него не было бы таких прекрасных родителей, не было бы солнца, луны, воздуха. Не было бы леса.

Но он не мог вмешаться в спор – он любил и мать и отца и встать на сторону кого-нибудь из них означало бы спорить с другим. А он любил обоих одинаково. Он подошёл к матери и поцеловал её.

   – Ты веришь в Господа нашего Иисуса Христа, сынок? – заглянула мать в его голубенькие крошки глаз.

   – Верю, мама.

   – Как мне хорошо от твоих слов. Как спокойно на душе. Послал Бог сына доброго, верующего.

И она поцеловала его в щёчку.

   – Мы пойдём, мама? Я так хочу подышать свежими листьями.

   – Конечно, конечно, идите подышите свежими листьями, а я пока здесь всё приберу. Ты придёшь – ив комнатке нашей будет чисто-чисто.

   – Идём, папа. – Ганс Христиан ухватил отца за руку так, словно просил его понять разговор с матерью: чем быстрее она успокоится, тем скорее они попадут в лес.

Они вышли за порог – сделали первые шаги к лесу. Лес начинался в душе Андерсена. Он знал, что его хочет видеть каждый листик, он чувствовал это каждой кровинкой, но совсем не мог выразить, да и для чего нужно говорить, что лес прекрасен, что мир прекрасен и любая бабочка только и думает о том, чтобы поиграть с ним.

   – Я научусь летать, – сказал Ганс одной из них, пролетевшей так близко от лица, что он почувствовал слабый ветерок на губе от её крыльев.

Бабочка помахала крыльями, понимая его каждым узором, и полетела знакомиться с дальним цветком, с весны прихорашивавшимся для встречи со своей бабочкой.

Мальчик посмотрел, как весёлые крылья мелькали в воздухе. Когда они добрались до букового леса, солнце смотрело на мир со своей божественной высоты и ничего, кроме радости, не было на его лике.

   – Солнышко, – позвал Ганс Христиан.

И оно заглянуло лучиком в его зрачок. Мальчик захлопнул зрение – так ярок был всего лишь один лучик. А ветерок осторожно трогал нежными руками хрупкие лучи, каждый из них мечтал обнять все травинки, каждый кустик, каждый листок. И травинка, и листок, и кустик чувствовали это доброе желание. Господа кузнечики, все в ладно сшитых зелёных мундирчиках, подпрыгивали к солнцу, но ни один из них не мог поздороваться с ним. Однако они не утихали и продолжали подпрыгивать, словно это было главным делом их жизни. Лица их были некрасивы, но даже человек с красивым лицом не мог прыгать так замечательно, как самый некрасивый кузнечик. Будто трава выстреливала ими в небо... Пауки, паучки и паучишки свисали с ветвей, травы, цветов, пытливо плели свои однообразные ковры, хвастались друг перед другом упругостью нитей. А ниточки сверкали на солнце как живые и думали о мухах, которые застрянут в их ловушках. Роса блестела вокруг, как чистые мысли леса. Самыми благородными деревьями были самые высокие, потому что им доставалось больше солнца, а солнечные лучи, кроме добра, ничему ведь научить не могут.

Андерсен осторожно разбудил рукой одну из веток, и дождик росинок хлынул на паутину, прогнувшуюся под золотой тяжестью. Паук тут же выскользнул из укрытия и на глазах мальчика устремился к источнику нервного подрагивания своего архитектурного сооружения. Какова же была его досада! Он суетливо оглянулся, поднял голову к мальчику таким жестом, будто грозил ему своей головёнкой.

   – Прости, – сказал маленький путешественник, – я просто играю.

А паук сказал в ответ:

   – Нечего со мной играть, я ещё не позавтракал. Вот позавтракаю мухой или комариком, тогда и тебя съем на закуску. – Он деловито и в то же время обиженно исчез в укрытии, и Андерсен не смог разглядеть его, чтобы извиниться ещё раз.

   – Не отставай, – весело крикнул отец где-то впереди, и мальчик со всех ног понёсся на крик.

Отец сорвал себе упругую ветку и осторожно покачивал росинками.

Листья успели умыться, да так чисто, что в них как в зеркало смотрись.

   – Они как алмазы, – сказал отец.

   – А ты видел алмазы?

   – Нет, – ответил старший Андерсен.

   – А почему же ты так говоришь?

   – Об этом в книгах написано. И особенно в стихах. Росинки сравнивают с алмазами, с бриллиантами.

Над головой ромашки витала пчела – словно её оживший сон.

   – Что снится ромашкам, папа?

   – Ромашкам? Им снится солнце. Видишь, как они похожи. Солнце – старше ромашки, но посмотри внимательно, оно само как большая ромашка.

   – А почему на нём пчёл не видно?

   – У них нет сил долететь, – засмеялся отец.

Сын так любил, когда он смеялся.

   – Ты сам солнце! – сказал мальчик.

   – А мама кто?

   – Мама – это луна.

   – Знаешь, что такое луна? – спросил отец.

   – Нет, не знаю, – признался сын.

   – Подумай.

Ребёнок подумал, но ничего не смог сказать. Когда он думал, лучик мысли пробежал у него на лбу. Он пожал плечами.

   – Луна – это ночное солнце! – довольным голосом сказал отец.

   – Луна – ночное солнце, ночное солнце, – закричал Андерсен, и ему так понравилась своей красотой эта мысль, что он помчался по тропинке, будто за ним нёсся пчелиный рой.

   – Ay! – кричал вслед отец, а потом и сам так рванулся за ним, что ромашки и васильки только и успевали отбегать от тропинки, рискуя погибнуть под его башмаками.

Он догнал сына и подбросил. Мальчик взлетел так высоко, что у него перехватило дыхание, он протянул руку к недоступному солнцу.

   – Я хотел солнце достать, – сознался сын.

   – Доставай! – закричал отец всему лесу и снова подбросил его.

Но на этот раз солнце было ещё дальше.

   – Ну, достал солнце? – спросил отец, ставя Ганса на влажную от росы траву.

   – Потом достану.

   – Сегодня некогда? – улыбался отец.

   – Некогда! Нужно ведь с каждым цветком поздороваться, в любое дупло заглянуть.

   – Заглядывай!

Отец опять поднял хрупкое тельце сына. Тот заглянул в большое дупло. Ему показалось, что это не дупло, а вход в подземелье. Если бы отец отпустил его, он мог обрушиться в преисподнюю! Неужели такого доброго отца мог ждать ад? – вспомнил он слова матери и ещё крепче прижался к отцу.

   – Там ведьмы случайно нет? – услышал он голос отца.

   – Боюсь, – закричал мальчик, – опусти меня на землю.

   – Не бойся, чудак, – улыбка сошла с лица отца.

   – А если там и вправду ведьма?

   – Мне бы её показали.

   – Я боюсь ведьм.

   – Я давно замечаю, что ты не можешь оставаться один в темноте. Не бойся темноты.

   – Там же ведьмы водятся.

   – Нет там никаких ведьм!

   – Так все говорят: и мать, и соседки, и мальчишки.

   – Живи своим умом. Лучше бедный ум, да свой.

   – Жалко, что мамы нет с нами, – вздохнул сын.

   – Очень жалко.

   – Я так люблю платье, которое она надевает весной, когда идёт вместе с нами.

   – Жаль только, что это бывает слишком редко.

   – У неё много дел дома. Она любит чистоту. Я тоже люблю чистоту и порядок. Я люблю, когда тело чистое, а голова промыта. Почему многие мальчишки редко моются?

   – Не любят, – ответил отец. – Но тело своё нужно содержать в чистоте.

   – Я знаю. Если бы сейчас с нами была мамочка! Эти цветы на её платье – как живые. Я один раз даже видел, как на цветок на её платье села пчела, чтобы мёд собрать.

   – Сочинитель ты мой! – обнял его отец.

Ребёнок пугливо отстранился:

   – Только в дупло меня больше не суй. Я точно знаю, что там ведьма. Когда хмель чистили, рассказывали сказку, что в дупле подземелье, а там собаки на сундуках с деньгами! Вот! – Он даже при свете дня представил темноту подземелья и испугался.

   – Они хмельные были, потому и сказки рассказывали.

   – Нет, они задумчивые были, – не согласился сын.

   – Ну, если хочешь, я в дупло слазаю, денег наберу. – Отец сделал вид, что направляется к дуплистому дереву.

   – Нет, – испугался сын, – не отпущу! Не нужно мне денег. Мне ты живой нужен.

Птичий оркестр заглушил его тоненький голос. Его душа переполнена была запахами земли, и даже голос был фиалковый, тоненький... К голосам птиц присоединились неразличимые для уха, но так хорошо слышимые сердцем мелодии деревьев. Ведь каждое дерево имеет свою мелодию от рождения. И когда хорошо ему, оно неслышимо поёт о своей жизни, о тайнах леса, о том, чего люди не знают про самих себя.

Ганс Христиан увидел огромное дерево и вспомнил, что старухи много рассказывали о великанах, которые водятся в далёких землях.

   – А правда, что у них в носу может поместиться целое дерево?

   – Не только дерево, но там даже птицы летают.

Сын помолчал, а потом выпалил:

   – Вот здорово. Я обязательно до тех краёв доберусь и погляжу на них хоть одним глазком...

   – А меня возьмёшь с собой? – ревниво спросил отец.

   – Ладно, возьму. Только ты меня не ругай, если я выйду с ним на бой, как Хольгерд Датчанин.

   – Не буду я тебя ругать, смело выходи на бой с великаном. Главное – посмотреть земли, где никто не бывал. Увидеть далёкие страны. Учись. Скопи денег и поезжай. Нет ничего интересней, чем узнавать новых людей, их обычаи, историю.

   – Господи! – воскликнул вдохновлённый сын. – Дай мне счастье увидеть страну, где великаны!

Когда он отвёл глаза от неба, то увидел, что отец удивлённо смотрит на него, будто впервые видит.

   – И ты помолись за меня, – попросил маленький Ганс.

   – Я и так всей душой желаю тебе далёких путешествий!

   – Но надо и Бога попросить об этом. Каждый человек такой маленький, если он чего-то захочет, а Бог этого не захочет, то ничего не будет. Прошу тебя! Помолись.

И отец присоединился к вдохновенной просьбе сына:

– Господи всемогущий! Пусть мой сын увидит все страны, которые пожелает. Я мечтал об этом, но, видно, недостоин! Ради сына прошу тебя. Господи, пусть путешествует сколько хочет.

Ещё никогда Ганс Христиан не видел своего отца таким высоким. Даже кузнечики вокруг затихли. Даже цветы перестали пахнуть. Даже птицы не летали. Ничто не отвлекало внимания Андерсенов от молитвы. И в этой абсолютной тишине была молитва леса за Ганса Христиана, молитва птиц за Ганса Христиана, молитва всех растений. Она тихо вознеслась к небу, и Бог не возвратил её на землю...