Текст книги "Сын башмачника. Андерсен"

Автор книги: Александр Трофимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 40 страниц)

ГОСТИ. СМИРИТЕЛЬНЫЙ ДОМ

Расширялось миропонимание Андерсена. Из нежных, юных – как первые цветы – воспоминаний наплывало воспоминание о пирушке – такое, казалось бы, банальное событие, однако оно оказало на мальчугана глубочайшее впечатление. В Оденсе находился огромный дом, на который нельзя было взирать без трепета. Это был смирительный дом. Он пугал и заставлял думать о душах, погребённых в беспамятстве за его стенами. Какие только жуткие картины не вырисовывались в воображении мальчишек Оденсе, когда им на память перед сном приходила мрачная громадина!

Привратник смирительного дома был знакомым супругов Андерсен и как-то пригласил их к себе в гости. Родители взяли маленького Ганса с собой. Андерсен ещё за несколько дней до путешествия волновался: возьмут ли его родители, не оставят ли там, если он будет плохо вести себя, и главное: какие они – сумасшедшие. Ведь и его дед был сумасшедшим.

– Папа, – в страшном волнении спрашивал он, – а если дедушка сумасшедший, то и его ребёнок будет сумасшедшим? – В крайней степени волнения он протягивал к отцу руки, пытаясь защититься от этой страшной мысли.

Маленькому Андерсену показалось, что отец превратился в камень. Тогда Андерсен провёл рукой по волосам отца: нет, он был живой и тёплый, всегдашний.

   – Нет, это не обязательно, – отвечал отец, прервав свою горькую думу...

   – Что значит не обязательно? – спросил ребёнок, жуткая тьма не отпускала его от себя, хотелось узнать о ней как можно больше, она привораживала и отталкивала одновременно.

Почему так тянутся детские сердца к ужасу, почему находят в нём своеобразную прелесть? Может быть, потому, что ещё совсем мало живут на этом свете и испытывали ужас там, в утробе матери. И ужас притягивает их материнским теплом. Почему принято думать, что там, в утробе, до жизни – хорошо. Ведь утробие, предрождение – это дожизние, досветие, ребёнок в полной тьме – что может быть более жутко? Рождаясь, входя в сознание, ребёнок прежде всего боится тьмы. Она страшит его, ему видятся во тьме страшные, уродливые лица, картины смерти, насилия – разве это не оттуда? Откуда же ещё?

Было уже темно. Матери в комнате не было.

   – Не молчи, папа, – говорил объятый ужасом мальчик, – мне страшно, когда темно.

   – Но ведь ты же знаешь, чудак, я рядом, – пытался успокоить отец.

   – Всё равно говори, всё равно говори, – просил сын, – когда ты говоришь, то мне – светло.

   – Неужели слово светит? – попытался пошутить отец.

   – Да-да, слово светит, – обрадовался мальчик тому, как верно отец выразил его мысль. – Слово светит, – повторил он, точно от слова и вправду озарилась светом их комната, где стояли в задумчивости верстак отца, его ребячий сундучок, на котором он спал, и все они боялись жить без света, и даже игрушки жались в этой темноте друг к другу, чтобы постоянно напоминать о себе, ведь когда знаешь, что рядом другая игрушка, жить куда веселей, чем в чёрном ночном безыгрушечном одиночестве.

   – А игрушки могут сойти с ума? – спрашивал мальчуган первое, что пришло в голову, только бы не молчать, не молчать, не молчать, а разогнать словами темноту.

   – Нет, – растерянно отвечал отец. – Какие непривычные вопросы ты задаёшь, – говорил он, – от твоих слов даже не уснуть.

   – А ты не спи, не спи. Можно мне к тебе, папочка?

   – Нет, нет, спи у себя, скоро придёт мама.

Андерсен вспомнил свой первый вопрос к отцу:

   – Значит, ты не будешь сумасшедшим? – с радостью в голосе спросил мальчик.

   – Если ты будешь каждый вечер задавать подобные вопросы, то, конечно, я им стану благодаря тебе!

   – А почему благодаря мне, а не благодаря дедушке?

   – Сумасшествие – это болезнь. Если болен один, то вовсе не значит, что заболеют все. Привратник не болеет, врачи не болеют, родственники не болеют, почему же я должен заболеть?

   – Значит, я не буду сумасшедшим, я так боюсь быть как дедушка! – воскликнул малыш.

   – Вот и помолись об этом, – сказала мать, она, оказывается, уже вернулась и слушала их странный разговор.

   – Господи, сделай так, чтобы я никогда не был сумасшедшим! – громко помолился Андерсен.

   – А теперь спи, – говорила мать, раздеваясь. – Я сильно устала.

Она поцеловала на ночь сынишку и легла к отцу. Когда мальчик уснул, она сказала мужу:

   – Зачем ты ведёшь с ним такие странные раз говоры. Лучше рассказывай ему сказки или читай книги, Хольдберга хотя бы, но прошу тебя, не напоминай ему о сумасшедшем дедушке. Ему предстоит суровая жизнь. Так что пусть повеселится в детстве, вместо того чтобы мучиться над вопросами, отпеты на которые ему никогда не понадобятся! – И она зло отвернулась от мужа.

Андерсен любил сны, потому что они ничего общего не имели с тем, что он видел днём. В снах все вещи умели говорить, деревья ходили друг к другу в гости, облака переносили новости от церкви к церкви, а лодка просила у волн разрешения, прежде чем отправлялась в путь. Птицы разговаривали так умно, будто учились в гимназии, всякий листок на дереве в лесу, куда они с отцом ходили по воскресеньям, был со своим характером и лицом, и все они знали его, маленького Ганса Христиана Андерсена, и все любили его и просили хотя бы посмотреть на них, и с ними было куда лучше, чем с уличными мальчишками, которые норовили ударить или отнять игрушку, или обозвать его длинноносым сумасшедшим.

Вот и настала долгожданная пора идти в гости к привратнику на его семейное торжество в смирительный дом.

«Ах, сколько же там воров и разбойников, уж они-то знают настоящие страшные сказки про отрубленные головы, реки крови, летающих мертвецов. Посмотреть бы на них, должно быть, это самые славные, самые интересные люди не только в нашем городе, но и во всей Дании», – вдохновенно думал малыш, важно шествуя рядом со взрослыми туда, куда ещё не забредали его любопытные сверстники. Хоть чем-то он отличается от них!

Их встретили огромные железные ворота – как раз только за такими-то и можно держать страшных разбойников. Вот они открылись со скрипом, и – мальчик ужаснулся – ни одного сумасшедшего. Только одна ворона, но ведь вороны сумасшедшими не бывают.

Или бывают?

   – А ворон тоже здесь держат? – спросил он, еле держась на ногах от волнения.

Ржавый сонный ключ спросил разрешения у двери и вошёл в замок. Дверь лениво открылась – она тоже дремала, даже днём, а уж ночью-то и говорить нечего... Всякому ключу завидно открыть такую тяжёлую дверь. Наверное, за такой же огромной дверью в аду держат грешников, решил маленький гость.

И вся семья отправилась вверх по крутой лестнице, такой большой и высокой, что маленькому гостю представлялось, что сейчас они дойдут до самого неба и какое-нибудь маленькое облачко пригласит их покататься. А интересно, облака сходят с ума от страха, когда гремит гром и пылает гроза? Но спросить об этом временный посетитель смирительного дома не решился.

Вместо заманчивого прогулочного облака все оказались в обычной комнате. Прислуживали два арестанта – страх, а не люди, на столе дожидалось их угощение, да такое славное.

На мальчика вдруг набросились все страхи, вмиг высосали его желания. Он сел на приготовленный стул, хотел взять хоть кусочек угощения, но не мог. Прислуживающие арестанты, ожидание смертельной опасности сделали своё дело. Младший гость обессилел.

Пока взрослые ели, он сидел грустный, как арестант. Первой заметила его болезненное состояние мать.

   – Что с тобой, сынок? – испугалась она.

   – Я заболел.

   – Дай я потрогаю твой лоб. – Мать прикоснулись ладонью к горячему лбу. – Ой, да ты совсем заболел, – испугалась она.

– Давайте положим мальчика в постель, – предложил привратник.

Так и сделали. У мальчика было чувство, что он и разбойничьем замке, где его взяли в плен и должны казнить, отрубив голову. Потом ему стало казаться, что он предводитель разбойников и они взяли в плен прекрасную принцессу, на которой он должен жениться.

А потом он совсем уснул. А родители просидели и гостях до самого конца вечера – так им было сытно и приятно.

Пошёл дождь, словно ему интересно было посмотреть и на смирительный дом, и на разбойников, и на убийц... На обратном пути отец нёс мальчика на руках, закрыть его было нечем, и дождь сильно хлестал ребёнка, точно в наказание, что в странноприимном доме дождю было совсем неинтересно.

Бабушка по отцовской линии – ось детства Андерсена, она любила его больше себя самой. При городском госпитале был маленький сад привратника, на которым страстно ухаживала она, даря растениям остатки своего здоровья. А остатки своей жизни она отдавала маленькому внуку, такому доброму подобию одуванчика – из-за своих пышных волос. Дунь – и разлетится мальчишка по всему белому свету.

По субботам она приносила внучку букетик цветов, они были для Андерсена как посланцы другого мира, о котором он только начинал догадываться: мира разнообразия красок, ярких и живых, способных выражать настроение, душу. Мальчуган ещё не отдавал себе в этом отчёта, но краски бабушкиных цветов ложились на его впечатлительное сердце как на чистое полотно, откладывались в памяти, прося запечатления в разноцветных словах. Эти краски падали как семена в благодатную почву детского мышления, не подозревая, какими семенами прорастут много лет спустя. Поэтическое восприятие мира усиливает реализм мира, такой приевшийся, ежеминутный, сказка для него как благородная приправа для скудной кухни...

Андерсен уже ждал бабушку по субботам: он чувствовал её шаги задолго то того, как слышал их.

   – Я не просто вас сорвала, – говорили бабушка цветам, – я несу вас своему любимому внуку. Он – сердце моей жизни. Каждая его улыбка – такой же цветок. Когда я ухожу от него в свой дом, я уношу букет его ласковых улыбок. Приношу один букет, а уношу другой. Суббота для меня – лучший день недели.

И цветы слушали её тихую речь, и хотели быстрее увидеть мальчика, которому несли свою радость.

   – Вот и я, – говорила старушка.

   – Здравствуй, бабушка, – Андерсен оставлял игрушку.

   – Вот и наш букет, – улыбалась старушка, протягивая ему робкие цветы...

   – Знаешь, бабушка, мне кажется, что цветы поют в твоей руке, – говорил Андерсен, принимая букет. Тонкие ножки цветов он держал осторожно, чувствуя упругость каждого стволика.

   – Мама, можно я сам поставлю их в воду? – спрашивал сын.

   – Конечно, молено!

Какая же это радость – опускать цветы в свежую воду!

В бессолнечные дни приход бабушки был как солнце. Лучи её добра касались внука даже когда бабушка из-за болезни не могла придти к внуку.

   – Когда мы будем снова жечь сухие листья в садике привратника?

Ах, сколько радости доставляли Андерсену даже мысли о дыме, уходящем от сухих листьев путешествовать на небо; мальчик видел, как они знакомились с облаками, как дымок по клочку разбредался, чтобы увидеть мир, узнать, что там, за Порогами реки Оденсе, как живёт Копенгаген, где много людей, музыки, книг и гимназий... Где есть театр, в котором можно увидеть пьесы Гольдберга...

   – Хорошо бы свозить тебя в Копенгаген, чтобы ты узнал, что такое большой город, – говорил отец. Он был низкорослым. Лицо его было круглым, волосы – светлыми. – Я и сам не прочь побывать там, медь Оденсе мы с тобой знаем наизусть!

   – На что мы поедем туда, милый муж, – отвечала Мария Андерсен, она была старше мужа на восемь лет, но энергии в ней было много, а её чуткие карие глаза хранили огонь. Волосы её были тёмные, она была выше мужа и телосложения более крепкого, чем муж.

   – Да, свободных денег у нас совсем нет, – замолкали мечты мужа, и он опять погружался в башмачную работу для бедняков. У него так и не случилось возможности вступить в цех мастеров, и он перебивался работой, приносимой такими же бедняками, как и он...

Он был свободным мастером, не входил в цех и потому не мог содержать подмастерьев и ничем не отличался от подёнщиков. Больше всего он боялся умереть раньше, чем сын встанет на ноги; он так не хотел, чтоб сыну пришлось просить милостыню, как Марии Андерсен в детстве.

Но вот наступал день сожжения сухих сучьев... Весь сор из сада собирала бабушка и относила в больничную печь. Что за счастье было валяться на веточках, стебельках и другой отмершей зелени; а цветы были как лучшие мысли земли и чудесно играть с ними в нежной тишине сада.

Но и это не всё! Обед, обед, замечательный больничный обед, о котором он и не мог мечтать в своей бедной комнатке; обед замысловатый, необычайно вкусный, как будто приготовленный из лучших цветов мира... Бабушка заранее договорилась с поваром, чтобы накормить внука тем, о чём не мог он мечтать дома, ах, ну что за вкусная куриная шейка, такая славная, ел бы её каждый день!

А по двору прогуливались тихие слабоумные больные, не обращавшие никакого внимания на странного мальчика. Ещё бы – они ведь жили в своих мирах, владели сокровищами, которые и не снились самым богатым людям земли, знали истории о преступлениях, недоступных фантазиям писателей... Для чего же им обращать внимание на какого-то ребёнка.

Мальчик боязливо поглядывал на них своими маленькими глазками, чуткий к любой новизне, а однажды забрёл с помощью сторожа и в сердцевину здания, где содержались буйные больные. Эти рвались на волю: один требовал принести ему жареную луну, второй утверждал, что он Аристотель и сознавался в отравлении Александра Македонского...

Сторожа куда-то позвали, и Андерсен остался один в длинном коридоре, куда выходили оконца странных келий буйных сумасшедших.

Неужели и дедушку когда-нибудь посадят сюда? – С каким-то благоговением и ужасом мелькнула мысль в потрясённом мальчике.

И он представил себе дедушку в такой вот келье. Дедушка только иногда становился буйным – тогда он разукрашивал своё платье цветами, тряпками и бегал по улицам, крича во всё горло.

В коридоре больницы для сумасшедших он вспоминал о своём дедушке, и ему почудилось в этом унизительно узком пространстве, что сейчас одна из дверей откроется и оттуда выйдет дедушка и скажет:

– Вы опять явились меня мучить.

От этой картины Андерсен задрожал всем телом, ему ведь и вправду показалось, что одна из дверей скрипнула... Он в страхе огляделся, ища защиты, но никого из сторожей не было, и сейчас он останется один на один со своим страшным дедушкой, который своим «вы» превратит его в соляной столб...

Ему показалось, что сейчас стены узкого коридора сойдутся и раздавят его, и никто даже о нём и нс вспомнит... Никто и никогда. Мучительно захотелось плакать, но и слёз не было... Всегда их было так много у него, а сейчас – ни одной. Это тоже усиливало страх...

Тогда он нашёл в себе силы и заглянул в дверную щель той кельи, откуда намеревался выйти дедушка...

В келье сидела на куче соломы обнажённая женщина. Её длинные, какие-то уставшие от своей длины волосы упадали на пол...

Андерсен обрадовался – дедушки не было там и в помине. Будто солнце взошло в его груди. Он чувствовал каждый тонкий лучик своего сердца.

Вдруг женщина запела, да так неожиданно и так громко, что, казалось, рухнут и стены, а не только барабанные перепонки всех обитателей этого дома.

Но дом устоял. Ничего не случилось и с барабанными перепонками. Даже никто из сторожей не вышел на её пенье – видно привыкли.

Что-то приклеило мальчика к щели в дверях. Он не мог оторваться.

Он впервые слышал такое чудное пенье, казалось, это не женщина с необыкновенно длинными полосами, а сама русалка из сказки, которую поймали люди в реке Оденсе и заключили в эту каморку. Но отняв у неё воду, они всё же не смогли отнять у неё чудный лунный голос... Голос этот рассказывал маленькому Андерсену, как хорошо русалке было в реке и как ужасно ей сейчас, когда она вынуждена дышать больничным спёртым воздухом, а не вольным духом свободной и бесконечной реки... Казалось, пел каждый волосок её, и сноп её волшебных волос дарил слуху песню, которой не было, да и не могло быть ни у одной земной женщины. Её пение перенесло юного носителя любопытства прямо на берег реки, к русалке...

Вдруг женщина прекратила пение и с громким криком бросилась к двери, под защитой которой находился Андерсен... Её могучее тело обрушилось на дверь, форточка для еды раскрылась и два огромных глаза исполнительницы ночной песни мелькнули перед лицом Андерсена, глаза эти горели злобой плена, она увидела сжавшегося в кулачок больничного путешественника и бабушкиного любимца, протянула к нему свои руки, несущее беду...

Сейчас она схватит его! Схватит и убьёт!

Ужасный крик вырвался из горла ребёнка и повалил его на грязный пол. Пальцы пойманной русалки, несчастной женщины, коснулись одежды Андерсена, и он потерял сознание...

Кто-то тряс его за плечо – он очнулся...

Где он – в раю? В аду? Кажется, маленькие дети до семи лет попадают только в рай. А это лицо перед ним – оно чьё? – Богово?

Да это же сторож, дошло до просыпающегося сознания мальчика. Так неужели он жив? И увидит снова бабушку? И отца? И мать? Нет, нет, этого не может быть.

Мальчик оглянулся. Да, это всё-таки тот самый коридор, где он находился, перед тем как русалка хотела убить его, перед тем как её пальцы схватили его одежду. Да, цело ли платье? Чуть порвано. Даже ноготь её застрял в одежде, какой он противный, сторож что-то говорит ему, но перед этим нужно, обязательно нужно, вырвать этот застрявший русалочий ноготь из своей одежды. Ведь мама стирает это платье каждую неделю, он так любит его, своё старое чистое платье. За что та женщина ни него бросилась, что он ей сделал?

Её вольная песня снова ожила в его ушах, наполняя страхом всё тельце: узенькое, костлявое, но его, его тело, данное ему родителями и Богом, как говорил священник в церкви...

   – Ну что вы, что вы? – От страха, что мальчишка мёртв, произносил сторож.

И это «вы» охранника, произнесённое в сумасшедшем доме от сильного волнения, и «вы» сумасшедшего дедушки, два этих «вы» схватили его за плечи и Андерсен закричал что было сил:

   – Не трогайте меня, не трогайте меня, я хочу к моей любимой бабушке...

И потерял сознание...

Его вынесли на улицу, точно мёртвого.

Его спасли Бог и свежий ветер, да ещё молитва бабушки над ним...

ЧУВСТВО ПРИРОДЫ

Оденсе лет на сто отставал в своём развитии от Копенгагена.

Андерсен знакомился с птицами и облаками и уже так близко подходил к реке, что мог запросто поздороваться с ней за руку: Оденсе протягивала ему пол ну, а он ей ручонку. Они дружили. Дружба реки и ребёнка – что в ней странного? Андерсен с завистью смотрел на противоположный, совсем неведомый берег. Фантазия населяла тот берег волшебниками, гномами, феями, прекрасными принцессами, которых он, Андерсен, будет спасать всю оставшуюся жизнь; он уже завёл знакомство со всеми местными прибрежными бабочками, и каждая из них приносила ему на своих крыльях что-нибудь интересное из леса или с поля, с луга или из цветника, ведь цветам так скучно на клумбах, что они доверяют свои разноцветные сны бабочкам, друг другу-то они уже все давно рассказали.

Уже с самого детства за будущим сказочником присматривали птицы – не обидел ли кто? С особой неясностью они относились к его волосам, напоминавшим им перья.

Ветры старались не обижать его своими холодными прикосновениями, одежонка мальчика оставляла желать лучшего, её регулярно перешивали из отцовской.

Лужи наизусть знали его ботинки; что может быть лучше огромных луж, таящих в себе паучков, жучков.

А стрекозы, стрекозы, голубые, точно волны неба, любили садиться на его плечи с узенькими ключицами.

И все эти маленькие друзья, вдохновляемые ангелом-хранителем, приучали его чувствовать необыкновенное в каждом жесте природы, понимать, что лепесток цветка знает судьбы своих братьев, а деревья, дровами сгорающие в печи, рассказывают сказки, и огонь их прожитой жизни греет руки детей, стараясь сделать их жизнь добрей и сказочней.

ПРАЗДНИК В ОДЕНСЕ

Оденсе держался старых обычаев, перемещая свои вывески. «Перемена вывесок» – старинный обычай средневековья не хотел умирать в Оденсе, как в других городах. Мастера и подмастерья устраивали городу праздник традиции. Разноликие знамёна высились над весёлой толпой, точно её руководители... А как прекрасны были лимоны, надетые на острия мечей – прямо не лимоны, а кусочки солнца! Паяц, неся бубенчики, как высшие награды смеха, трезвонил миру и облакам, что грянул праздник, и шутки его тащили груды смеха, от которого вздрагивали даже верхушки деревьев. Подмастерья шли вместе с мастерами с развевающимися знамёнами. Открывал процессию Ганс Стру – прекрасный шут с лицом, покрытым сажей, и только нос был освобождён от сажи, должно быть, в награду за свой извечно красный цвет. Увенчанный бубенчиками, Ганс Стру выделывал прыжки, шуточки, был главным забавником этого великого переселения вывесок.

   – Я в восторге от Ганса Стру, просто в восторге, – говорила смеющаяся матушка, надевшая по этому случаю своё единственное праздничное платье, которое она берегла для особенных дней.

Отец и сын молчали.

   – Ну, посмотрите же, посмотрите, – не унималась восторженная мать, – в жизни ничего смешнее не видела. Ну, ничего смешнее не видела.

   – Да, такое бы смотреть каждый день да веселиться, ничего больше и не надо, – вторила ей соседка по дому.

Толпа смеялась выходкам Ганса Стру, придушенная ежедневными заботами о хлебе насущном.

   – А ведь мы с ним родственники, – говорила она соседке.

   – Да неужели? – без иронии вопрошала та. – Это большое счастье.

Мать счастливо вздыхала. Она – дальняя родственница клоуна Ганса Стру.

Сын стеснялся такого родства и дёргал мать за руку.

   – Ну, что ты, смотри, не отвлекай меня, когда ещё нас ждёт такая смехота! – Мать не могла оторвать глаз от ужимок арлекина. – Посмотрите, посмотрите на нашего родственника! Один восторг!

   – Ну, какой он нам родственник. – Мальчик стеснялся этого публично заявленного родства. – Ни он у нас ни разу в гостях не был, ни мы у него.

   – Родственник, родственник, – утверждала обиженная мать, – уж я-то знаю это лучше тебя, дорогой Гансик.

   – Пригласи его как-нибудь, – просила такая же восторженная соседка, – уж я тебя отблагодарю. Уж он-то нас повеселит, а то скука такая, да забот столько!

Соседки обнялись.

   – Позову, позову, – отвечала мать товарке.

А маленький сын краснел от волнения, не желая быть родственником шута. Ещё бы, не хватало, чтобы вся улица кричала ему:

   – Шут, шут, шут...

Он уже, при своей впечатлительности, слышал эти голоса, громкие и весёлые, как во время сегодняшнего празднества.

Праздники детства. Разве забудешь их? Они как золотые яблоки.

А на Масленице по улицам шествовал жирный бык, украшенный цветами. На спине его сидел мальчик, одетый в белую рубашку, крылья за его плечами рвались в зовущее небо, и ветер готовился унести мальчика в неимоверную даль. Борьба молодцев, матросы с музыкой и флагами несли радость и говорили маленькому сердцу Ганса Христиана Андерсена, что можно жить в таком веселье каждый день, ведь это была не жизнь, а настоящая сказка, которую никогда не хотелось покидать. Все старались поглубже проникнуть в это редкое для них веселье, громкий праздник очумевших от постоянной и всегда повторяющейся работы людей, думающих с утра, как накормить в обед семью. Ах, эти провинциальные празднества! В них больше веселья, чем в столичных представлениях, они более открыты и более чисты, они – истинное отдохновение от забот и маленькая тропка в сердце молодого человека – тропка искусства...

Деда в городе все считали сумасшедшим. Дед любил вырезать из дерева замечательные игрушки. Его дивные лебеди с высокими шеями плавно скользили в одухотворённой воде, хотелось стать одним из этих лебедей и улететь с ними в Копенгаген. Игрушки помогали старику жить, он не отгораживался ими от каждодневности, он ими каждодневность проверял! Чтобы хоть как-то принять участие в его действе, маленький Андерсен стал раскрашивать лебедей.

   – Зачем ты это делаешь? – спрашивал старик, па минуту отрываясь от работы.

Мальчик задумчиво пожимал плечами:

   – Пусть будут разные лебеди. Не только белые.

   – Тогда раскрась их красным цветом.

   – Но красных лебедей не бывает. Бывают только белые и чёрные.

–А кто тебе сказал, что красных лебедей не бывает?

   – Я же не видел.

   – Ну и что. Ты не видел Копенгагена, а это вовсе не значит, что его нет.

   – Да... – растерялся внук. Его недоумению не было предела. Радостный, что удивил внука, дед продолжал работу. Его проворные руки колдовали над куском доски.

   – Ах, если бы мне ещё и острый нож! Я бы всю королевскую чету вырезал!

Андерсен в страхе закрыл глаза.

   – Ха-ха-ха. Они бы все были в парадных платьях. И я бы подарил их тебе, чтобы в своём театре ты устраивал кукольные представления с их участием.

   – Я накоплю денег и куплю нож.

Лицо деда осветила потусторонняя улыбка, но тут же она сменилась морщиной горя:

   – Бабка отнимет острый нож. Она говорит, что острым ножом я и из себя вырежу какую-нибудь фигуру. Ха-ха-ха...

Его смех передался игрушкам. Они смеялись дедовским смехом. Только привыкнув к мальчику, они начинали перенимать его черты и говорить его голосом.

   – Это не игрушки, а лебединые твои песни, – сказал мальчик.

   – Летите, – дед взял пару лебедей, и они полетели.

   – Дед, а где ты видел красных лебедей?

   – Я видел их давно, на самом ярком закате, они были все в закате, как в крови. А потом развернули могучие крылья и полетели прямо к солнцу. Наверное, и сейчас они там живут... – почему-то грустно сказал он.

Внук задумался:

   – Значит, они и теперь живут на солнце.

Дед почесал макушку:

   – Видно, живут. Где же ещё жить красным лебедям. На земле их быстро поймают...

На следующий день мальчик внимательно смотрел на закат.

И он увидел: на солнце были тысячи красных лебедей, он видел их красные-красные крылья, они сидели, готовясь прилететь к земле. И Андерсен обратился к солнцу:

Но, судя по их виду, лебеди пока и не думали прилетать. Видно, они не любили землю.

   – Мама, я к дедушке.

   – Сиди дома. У него ничему не научишься.

   – Но я хочу.

   – Если попросишь отца – он в свободное время вырежет тебе куклу. Их вон и так много, под ногами валяются.

   – Где?

   – А вот, – торжествуя, сказала мать. И её можно было понять: в маленькой комнате с трудом жили три человека, стол, верстак, сундук. И куклы...

Мальчик поднял куклу и серьёзно спросил:

   – Ты зачем убегаешь?

Кукла молчала.

   – Я понял, ты хочешь на свежий воздух! Пойдём гулять. Тебе тесно в комнате.

Он собрал любимых кукол и вынес их на улицу. Они радостно уселись на досочку и покачивались.

   – Дышите свежим воздухом. Будете лучше спать.

   – Господи, только бы он не сошёл с ума, как дедушка, – перекрестилась мать.

А куклы действительно глубоко уснули. Они даже похрапывали во сне, но их владелец не обращал на это внимания – не будить же их ради такой мелочи, как храп.

   – Утром пойду к дедушке, – сказал он себе на ночь. Сказал очень громко, чтобы мать привыкла к этому. И утром – ушёл. Его позвали ещё не вырезанные дедом игрушки. Нужно было освободить их из плена дерева.

   – Здравствуй, внучок. Ты ко мне?

Мальчик молчал.

   – А мне тебя сегодня угостить и нечем... – раздосадовано развела бабушка руками.

Тут Андерсен вспомнил, что совсем не ужинал. И не завтракал. И ему захотелось есть. Чтобы успокоить любимую бабушку, он ей сказал:

   – Як деду пришёл. Он где?

   – Убрёл по своим делам куда-то. Куда надумает, туда и идёт. Боюсь я за него...

   – Пойду его поищу, – сказал Андерсен, понимая – мать теперь нескоро отпустит его к деду.

Он долго бродил по городу, шажками своими разговаривая с дорогой.

И услышал весёлые и в то же время злые голоса мальчишек:

   – Лови его, лови его!!!

   – Камнем, камнем!

Мальчишки города Оденсе развлекались. Лучшим объектом для этого был дед Андерсена. Они должны его любить за то, что он делает им такие прекрасные игрушки, а они его гоняют, почему? – недоумевал Андерсен.

И действительно: сегодня с утра дед отправился на базар, чтобы раздарить как всегда очередную партию игрушек. Его деревянные дети разбегались по жадным детским пальцам. Но когда игрушки кончились, остались недовольные, они стали ругать деда, что он делает так мало игрушек. Дед испугался и надел на себя маску, чтобы его не узнали и не мешали ему возвращаться домой. Но это ещё больше раззадорило мальчишек. Всей ватагой – и те, кто были с подарками, и те, кто остались без игрушек, они бросились за щедрым стариком, бежали даже самые тихие и добрые из детей, боясь потерять развлечение – их было так мало в Оденсе. И любому из них любой ребёнок был рад. Неожиданно, поддавшись общей воле, и Андерсен сдвинулся с места и побежал. Он испугался, что все узнают его и погонят вместе с дедом. И страх пристроил его в конце орды пацанов, в их ноги вселился охотничий азарт. И передался маленькому внуку. Он забыл сейчас, что впереди – дед. Что дед – нездоров. Что он боится сейчас действий озверевших уличных ребят. Они гнались за ним, как бездомные собаки.

   – Стой! – кричали они так громко, что даже солнце могло остановиться.

А дед не останавливался, он умел бегать лучше мальчишек, наверное научился этому у зверей, которых вырезал в минуты душевного покоя.

   – Стой! – кричал Андерсен вместе со всеми.

Он бежал сейчас за маской, а не за дедом. И он думал только о том, чтобы мальчишки не бросились за ним самим и не догнали. Мальчишки любили его мучить.

   – Держи, – увлекалась толпа ребячьих голосов, и если дед сейчас взлетел бы на самую высокую ветку, они взлетели бы за ним, добрался бы до облаков – и там тоже оказалась бы ватага заряженных злобой детей. Бег наэлектризовал их злобу, и она искала выход в чём угодно. Поняв это, внук гонимого деда осторожно отстал от гурьбы и возвратился домой с чувством глубокого раскаянья.

Так он впервые ощутил тяжесть стыда – ведь он сделал поступок, которого следовало стыдиться перед Богом, и помня сцену из Библии, которую часто читал отец, он был в течение нескольких минут убеждён, что именно он – маленький Ганс Христиан Андерсен застыл именно по-библейски, в наказание за содеянное.

Даже первый шаг не убедил его в обратном. Был он уверен – сейчас упадёт от любого прикосновения, от слабого порыва ветра, от касания травинки...

Это было одно из самых страшных испытаний за всю жизнь, ведь только странные взрослые думают, что дети не испытывают смертельных страстей, чувств, – нет-нет, именно дети-то и испытывают их в гораздо большей степени, чем иные возраста...

Он сидел в углу и плакал. Игрушки деда, зная о том, что случилось, словно у них была с дедом одна кровяная система, отвернулись от мальчугана и делали вид, что никогда не играли в его спектаклях.