Текст книги "История живописи всех времен и народов. Том 1"

Автор книги: Александр Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

III – Мозер, Мульдшер, Лохнер

Лукас Мозера

«Мастер домовой книги» Охота на оленя. Гравюра на меди

К 1430-м годам относятся в Германии три произведения, принадлежащие уже вполне к новому "веянию жизненности" Два из них – "Алтарь св. Магдалины" в Тифенбронне работы Лукаса Mозера из Вейля и "Алтарь с жизнью Христа" Ганса Мультшера из Ульма – принадлежат к южно-германскому творчеству, третье – "Поклонение волхвов" Лохнера – лишь отчасти к Кельнской школе, ибо, как мы видели, и Лохнер был родом из Швабии. Несомненно, впрочем, что особый вкус новой родины Лохнера видоизменил его манеру. Благодаря господству чисто церковных традиций в "поповском" Кельне (с ними приходилось считаться художникам еще и в конце XV века), Лохнер представляется нам более архаичным, более "готиком", тогда как Мозер и Мультшер вполне уже "новые люди".

С алтарем Мозера произошел один из тех эпизодов современной "науки картиноведения", который как нельзя лучше рисует всю ее шаткость. Картина эта показалась Шмарзову настолько замечательной и совершенной, что он даже предложил читать значащийся на ней год не 1431, а 1451, ибо первая дата представлялась ему прямо невероятной для такой "передовой" картины. Напротив того, после опровержения Шмарзова Дворжаком, В. Валлерштейн употребил все старания, чтобы отвергнуть "передовитость" картины, и для него она не что иное, как заключение пройденного архаического этапа. В действительности, однако, приходится сохранить и 1431 год и в то же время признать, что во всем немецком искусстве XV века Тифенбронский алтарь такое же чудо, как Гентский алтарь в Нидерландах. При этом не следует ставить то и другое произведение в зависимость друг от друга. Однородные явления вполне могли возникнуть в далеких друг от друга центрах при общности многих культурных условий. Если же с чем и сравнивать левую створку Мозерского алтаря, так это с гуашью Губерта ван Эйка в "Туринском часослове", с "Молитвой к св. Марфе", но трудно предположить, чтобы эта КАРТИНКА, украшавшая рукопись, предназначенную для владетельного графа Голландии, могла стать известной немецкому "провинциалу". Повторяем, мы обладаем слишком недостаточными знаниями и можем только высказывать предположения; при этом опаснее всего искать чисто механические связи между явлениями: следы перенимания, копирования, заимствования.

Главной особенностью Мозерского алтаря является то значительное место, которое уделено пейзажу. Перед нами в увеличенном виде одна из тех картинок, которые мы находим в современных французских хрониках и романах и которые в объединении одной декорацией наглядно рассказывают ряд последовательных эпизодов. И здесь легенда о Магдалине связана в трех средних делениях алтаря в одно целое посредством декорации (позже мы встречаем этот прием у Мемлинга, в дни же Мозера к нему прибегал Роже ван дер Вейден). Слева среди моря святые жены, их брат Лазарь и два епископа, предоставленные на произвол судьбы, плывут без паруса на плоту по направлению к Марселю; во втором делении изображен отдых святых под навесом на набережной Марселя, а вверху – Магдалина, являющаяся к князю Марсельскому с увещанием дать пристанище изгнанникам; третье отделение посвящено причащению Магдалины, совершаемому одним из ее бывших спутников, св. Максимином. Все три момента связаны не только общим золотым фоном, но и тем, что небольшая часть морских волн виднеется у лестницы набережной (охарактеризованной, кроме того, кольцами для прикрепления судов), а капелла, примыкающая к дворцу марсельского князя, переходит в третьей картине в собор Св. Максимина. Для того же, чтобы видеть сцену причащения, происходящую внутри собора, художник вскрыл его фасад в виде большего портала.

Лукас Мозер. Верхняя часть левой створки Тифенбронского алтаря (1431 г.)

Эту потребность объединения можно истолковывать как в смысле пережитка средневекового ребячества, так и обратно – в смысле нового искания стильного единства. Но нельзя, во всяком случае, не видеть замечательной передовитости мастера в том, как он справляется с труднейшими задачами, которые он себе поставил. Не надо ожидать от Мозера таких же последовательных решений, какие мы находим у нидерландцев. Тифенбронский алтарь – странная смесь тонкой наблюдательности и отсебятины, знаний и невежества. Но это черты, общие для всей немецкой школы до Пахера и Дюрера и даже позже. Если что и составляет безусловную особенность Мозера, так это та смелость и свобода, с которыми он подходит к пейзажу, и та прелесть индивидуальной, глубоко поэтичной наблюдательности, которая здесь сказывается на каждом шагу. Особенно прелестен морской пейзаж левой части – далекая, подернутая зелено-серебряной зыбью пелена (вода писана прозрачными красками по серебряному фону), стелющаяся до отдаленных островов с их скалами и замками. Волны переданы наивно и все же вполне убедительно, Мозер уловил их колыхание, бег светящихся жилок по ним. Замечательно передана и просвечивающая сквозь воду часть плота. Золотой тон неба сообщает всему нежную вечернюю ноту. Уютно должны чувствовать себя невинные, чистые душой путники, увлекаемые Божьей силой туда, куда Ему угодно было их направить. В ожидании пристани они, усевшись в кружок, беседуют, точно у себя дома, "у камелька".

В двух других картинах Мозер встретился с задачами линейной перспективы. В то время она была только что открыта и приведена в систему во Флоренции, а Ян ван Эйк пользовался ею чисто практически, на основании найденных им нескольких элементарных ее основ. Но "жажда перспективы" лежала в самом времени, и эта жажда, вне теоретических открытий и вне всякой системы, давала возможность справляться "приблизительно" с трудностями. В сцене "Причащения" Мозер в этом увлечении перспективой доходит до крайностей, до фокусничанья. Через окно в стене он открывает вид на два внутренних помещения, находящихся одно за другим, и в глубине второго сажает дремлющего священника. С особой любовью вырисовывает он скрещивание сводов и столбов самого науса, а также ряда острых аркбутанов снаружи, подпирающих капеллу-собор. И все это сделано "на глаз" с неизбежными кривизной и промахами относительно конструкции, но с громадной любовью к делу, сказывающейся также и в выписке всех деталей: в иллюзорной передаче камня, деревянных столбов, апсидной крыши навеса и в символической скульптуре, окружающей церковный портал[177]177
  Такое же любовное внимание сказывается у Мозера в верхней картине алтаря: «Магдалина у ног Спасителя»; особенно поражает нас там выписанность яств и посуды и такие «кунстштюки», как, например, ракурс руки святого Петра, протягивающего вперед ножик.


[Закрыть].

Лукас Мозер. Сон святых в Марсельском порту. Средняя часть Тифенбронского алтаря (1431 г.)

Мультшер и Лохнер

Мультшер известен нам и в качестве скульптора, и в качестве живописца. Если сравнить его с Мозером, то особенности его скульптурального характера, проявляющиеся у него и в живописи, особенно бросятся в глаза. Все в берлинском алтаре Мультшера (1437 г.) направлено на то, чтобы формы как можно больше отделялись одна от другой, чтобы во всем чувствовалась пластичность, корпусность. На этом пути мастер доходит до грубости. Однако важно уже то, что он ищет эту осязательность, что он уже не довольствуется приемами XIV века – вырезать плоские фигуры и класть эти «силуэты», предварительно пестро расцветив их, один на другой или рядом. Местами у Мультшера как будто проглядывает знакомство с работами джоттистов или поздней сиенской школы. Так, «Сошествие Святого Духа» и «Успение Пресвятой Богородицы» он помещает среди архитектуры, близкой к ассизским фрескам и мало похожей на общую немецкую готику. Самое размещение святых в первой из этих сцен напоминает формулы Лоренцетти и Таддео ди Бартоло. Но вообще он представляется больше всего зависящим от прототипов каменной скульптуры, в которой он сам был отличным мастером[178]178
  Подражание каменной скульптуре не без основания видят некоторые и в Гентском алтаре.


[Закрыть]. Поэтому-то пейзажная часть и сводится у Мультшера к минимуму, тогда как главное внимание его обращено на композицию групп, а также на драматизацию лиц и жестов, доходящую часто до гримасы и карикатуры. И в пейзажных мотивах у него сказывается не столько желание передать глубину и простор, сколько старание сообщить всему осязательность, выпуклость. Характерно, как со скульптурной точки зрения он трактует деревья (сцена Воскресения). Листву он изображает в виде плоских, искромсанных по краям пластов, зато стволы он извивает спиралями, ибо простой круглый столб, очевидно, претит его изощренному пластическому чувству. Почву в двух композициях он покрывает травами, но у него этот «модный» мотив превращается в пустую схему, он его не «чувствует»; этот суровый и резкий пластик вообще далек от всякого умиления[179]179
  Эта суровость Мультшера, главным образом, препятствует тому, чтобы за ним оставить алтарь (1456-58 г.) в Штерцинге, несмотря на то, что Мультшером подписан был контракт, касающийся его исполнения. Шмарзов предлагает видеть в живописи Штерцингского алтаря работу сына Мультшера. Во всяком случае, хотя картины эти и носят некоторые черты композиции Ганса Мультшера, тем не менее, исполнением своим выдают, несомненно, нидерландские влияния, которых в Берлинском алтаре нет. «Декорация» на Штерцингском алтаре несравненно более разработана, нежели на берлинских картинах.


[Закрыть].

Ганс Мультшер. Воскресенье Христово. Дин из образов большого алтаря 1437 года. Берлинский музей.

Не заботится о пейзаже и Лохнер. Он его просто игнорирует и сохраняет лишь травяной ковер под ногами действующих лиц[180]180
  Характерна для всего иератического стиля кельнской школы (которым заразился и Лохнер) та формула, в которой изображается художниками этой школы сюжет «Поклонения волхвов», – сцена изображена на золотом фоне, без намека на ясли и Вифлеем. Это уже не посещение мудрецов, пришедших с востока, чтобы поклониться чудесному Младенцу, а поклонение царей земных Царю Небесному. Правда, в Кельне, в соборе «Трех королей», иное отношение к событию было бы, пожалуй, и неуместным. И собор, и все то, что его украшало, должно было выражать «апофеоз церкви».


[Закрыть]. В «Рождестве», хранящемся в Альтенбурге, и в кельнском «Страшном суде» Лохнеру пришлось для выяснения места действия прибегнуть и к декоративным реквизитам. Но для этого он ограничился самым малым, самым необходимым. Его «ясли» совершенное подобие тех игрушечных яслей, что до сих пор продаются на Рождество в католических странах, а в «Страшном суде» он помещает слева красивый готический портал и справа пылающий замок, – все на одном сплошном золотом фоне, испещренном, к тому же, совершенно условными гравированными лучами, исходящими от Верховного Судьи. В «Мадонне с фиалкой» (Кельнская Семинария) Лохнер завешивает половину фона узорчатым ковром, как бы умышленно подчеркивая, что изображение мира он считает лишним[181]181
  В картинах кельнской школы, предшествующих приезду Лохнера, замечается еще большая отчужденность от внешнего мира, и это тем более странно, что Кельн лежал ближе всего к Нидерландам, откуда вышли братья Лимбург и где работали ван Эйки. В алтаре Св. Клары (в соборе), содержащем всевозможные эпизоды, встречаются лишь два схематических деревца в «Бегстве в Египет» и два таких же деревца в «Возвещении пастухам». Ясли изображены в виде алтаря на столбиках, из которого Младенец тянется, чтобы поцеловать Мать. Животные нарисованы без тени наблюдательности. В других ранних кельнских картинах нет и этих слабых намеков на жизнь и природу. Фоны композиции застилает сплошное золото. В Дармштадской галерее мы находим диптих конца XIV века, на котором изображены «Поклонение волхвов» и «Рождество». Атрибуция их среднерейнской, а не кельнской, школе основана, главным образом, на том, что пейзажу отведено почти все пространство до верхнего края рамы. Исполнение здесь беспомощное, но замечательна попытка сообщить глубину, перспективу. В картинах вестфальского мастера Конрада (триптих в Бад-Вильдунгене) мы встречаем большую наблюдательность в изображении животных: борзых собак, лошадей. В то же время Конрад украшает свои композиции архитектурными мотивами готического характера, в которых старается передать некоторую глубину и выпуклость. Любопытную смесь готических и византийских мотивов представляет другое раннее «Распятие» в Кельнском музее, где мы видим нагромождения во вкусе старинного «палатного письма», тогда как в самой глубине изображены острые горы с рыцарскими замками. В этой же картине поражает страсть художника к диковинным в то время ракурсам, которые ему, однако, совсем не удаются. Укажем здесь еще, скорее как на курьез, на одинокую попытку trompe l'оеil'я в кельнской живописи, вообще чуждавшейся иллюзионистских ухищрений. Мы говорим о створках большого алтаря из бенедиктинского аббатства в Гейстербахе (Зибенгебирге на Рейне), хранящегося в Мюнхенской Пинакотеке и относящегося к школе Лохнера. Под большими образами святых неизвестный, очень тонкий художник с полным мастерством представил небольшие отверстия, в которых точно действительно лежат реликвии разукрашенные драгоценностями черепа святых. – Во всех приведенных здесь примерах чувствуются отдельные, не объединенные каким-либо художественным центром, искания.


[Закрыть].

IV – Конрад Виц

Конрад Виц

Конрад Виц. Хождение по водам. 1444 год. Музей в Женеве

Огромный шаг вперед сказывается в творчестве базельского художника Конрада Витца (называвшего себя по-латыни Sapiens), от которого мы имеем датированную серию картин (музей в Женеве) и, кроме того, несколько произведений в Базельском музее. Честь выяснения фигуры Витца принадлежит Д. Буркгардту, который опубликовал о нем замечательную статью в базельском юбилейном сборнике 1901 года. Если принять во внимание, что все эти художники – Витц, Мозер, Мультшер – лишь за последние годы вошли в историю искусства и совершенно изменили наш взгляд на немецкую живопись "додюрерского" периода, то можно ожидать и многих дальнейших открытий в этой области, которые заменят фантастические гипотезы о взаимоотношениях различных явлений и установят их действительную последовательность[182]182
  Совершенно не исследованными остаются отношения французской живописи к швейцарской и к немецкой. Между тем родство одной из самых знаменитых картин французской школы – «Благовещения» (считающейся произведением Фромана, в церкви Магдалины в Эксе) с произведением Витца слишком очевидно, чтобы предполагали здесь простую случайность. Те же задачи хитростей перспективы, та же тяжеловесность и скульптурность форм, та же чеканность в подробностях. Черты Витца можно найти и в «Ritable de Boulbon» и даже в «Короновании» Шарантона. К сожалению, если довольно хорошо известно художественное творчество в самих Нидерландах, то несравненно меньше дошло до нас от художественного творчества в Бургундии, служившей, однако, в течение всего XV века одним из значительных рассадников искусства и той «срединной» областью, в которой встречались течения, шедшие со всех сторон.


[Закрыть].

Немецкие ученые склонны пока ставить появление Витца в связь с творчеством нидерландцев. Одни предлагают считать за достоверное пребывание в Констанце и в Базеле (во время конгрессов) целого ряда нидерландских художников и среди них "Мастера из Флемаля"; другие посылают Витца в Дижон, или, по крайней мере, заставляют проделать это путешествие его отца, о котором мы ничего не знаем; третьи идут еще дальше и идентифицируют этого фантастического отца с самим "Флемалем" и т. п. Однако на проверку выходит, что эти пресловутые влияния нидерландцев очень сомнительны. Еще раз не будем забывать, что в то время вся Европа, от Стокгольма до Венеции и oт Ревеля до Лиссабона, обладала одним художественным стилем, одними идеалами; однако то, что составляет явную особенность Витца, принадлежит ему и только ему. Мало того, его находками никто в то время не воспользовался, и он стоит без предшественников и без последователей (за таковых в настоящем смысле едва ли представляется возможным считать авторов "Pieta" в собрании барона Альбенаса, ретабля из Бульбона в Лувре и "Благовещения" в Эксе).

В одном, однако, едва ли можно сомневаться – это в зависимости живописи Витца от каменной скульптуры. В этом он сходится с Мультшером (и отчасти с ван Эйками). Весь стиль Витца – "лепной". Больше всего интересует его передача осязательности и выпуклости предметов. Даже картины ван Эйка рядом с этими грубыми иллюзионистскими опытами покажутся плоскими. У Витца все лезет, круглится – прямо до навязчивости, до грубости. Но, кроме того, и в отличие от Мультшера, Витца интересует проблема пространства. Быть может, для характеристики его искусства не вполне пригодно такое выражение, как проблема, означающее ясно и методично выраженное намерение. Ведь и в нем столько еще случайного, произвольного – чисто немецкой "приблизительности". Но рядом с этими чертами мы встречаем у Витца упорную настойчивость, и трудно отказать ему в известной доле сознательной системы, направленной на решение раз и навсегда поставленных себе задач.

Конрад Витц. Святая Марина Магдалина и Святая Екатерина. конец 1430-х годов. Страсбургский музей.

Это искание пространства приводит Витца, с одной стороны, к перспективным архитектурным построениям, с другой – к панораме. В первом случае он, вполне независимо, но с меньшим талантом, проходит путь, уже пройденный ван Эйком и Роже, во втором он стоит совершенно одиноко (если не считать крошечных календарных пейзажиков Туринского часослова, а также топографических видов и этюдов Дюрера). Чтобы найти продолжателя этим его исканиям, нужно шагнуть через два века – к голландцам XVII столетия, но и среди них мы едва ли найдем ту непосредственность, которая составляет главную прелесть Витца.

Если не считать сомнительной картины Берлинского музея "Распятие", то первым среди произведений Витца будет его "Святое Семейство", попавшее в Неаполитанский музей. Это, в сущности, неряшливый, даже грубый этюд внутренности Базельского собора, среди которого Витц усадил уродливые, в тяжелых, ярких платьях, фигурки, которые должны представлять Марию, Иосифа и св. Екатерину. Но сколько в этом "этюде "непосредственности и темперамента и сколько, при всей неряшливости, мастерства; впрочем, сама эта неряшливость в данном случае едва ли не достоинство, ибо она рисует нам крайнюю жизненность отношения Витца к своему искусству. Своды и столбы кривятся, массы архитектуры "отхвачены" точно молотом грубого каменотеса, но при этом как чудесно передана глубина, льющийся по наусу свет, рефлексы в боковых кораблях, яркий день, проникающий с улицы в открытую дверь.

Еще замечательнее страсбургская картина (конца 1430 годов?) "Святая Екатерина и св. Магдалина". Витц придумал для своего сюжета самую необычайную композицию. Он усадил обеих святых почему-то на полу коридора и не позаботился придать их кукольным лицам какое-либо выражение, хотя одна из них протягивает к небу сосуд с елеем, другая же "делает вид", что читает книгу. Но линии архитектуры на сей раз проложены строже (неужели это опять этюд с натуры или перед нами вымысел?) и массы вылеплены мягче. Почти стереоскопическое впечатление производит уходящий вглубь коридор, оканчивающийся дверью на базельскую улицу. Каким-то даже "современным фокусом" отзывается темное обрамление двери, придающее усиленный свет этому виду, и не без иллюзионистского расчета помещена роза из разноцветных стекол над дверью. Приемы достижения иллюзии, сказывающиеся уже инстинктивным образом в картинах мюнхенского Георгианума, здесь проведены с хитрой системой; так, например, прием перерезывания, "перекрывания" одних предметов другими: алтарь наполовину "запрятан" за колонну, и хочется протянуть руку за этот столбик, чтобы нащупать пелену на алтаре и приподнять подсвечник. И та же иллюзорность, доходящая до фокусничанья, сказывается в сверкающем и бросающем от себя на пол тень колесе (орудие пытки св. Екатерины), в складках одежды (пурпурной и зеленой) "святых дам", в ожерелье и в короне св. Екатерины. Рядом с этим замечается и некоторая сбивчивость в освещении: фигуры и архитектура освещены справа, а колесо сверху; очевидно, Витц брал свои модели в разных местах и не справился с объединяющей переработкой общего[183]183
  Предела иллюзионизма Витц достигает в своей картине «Встреча Иоакима и Анны» (в Базеле). Открытый барьер «золотых ворот», род чулана позади, почва с «кусками» газона, зубцы над створчатым отверстием – все это лезет и лепится до назойливости. Любопытно, что при этом для неба сохранен золотой фон с орнаментом, а фигуры имеют вид неподвижных кукол, облаченных в жесткие одежды. Вероятно, это раннее произведение Витца.


[Закрыть]. О каких-либо теоретических знаниях перспективы в данном случае не может быть и речи. Вся перспективная иллюзорность основана на наблюдательности и практике.

Панорамы Вица

Однако в чем Витц особенно опережает свое время, так это в панораме. Нам известен всего десяток картин мастера, и из них только две "панорамного "порядка (вероятно, что число их было большое, ибо и после окончания Женевского алтаря Витц жил еще три года); но и этих двух примеров достаточно, чтобы обнаружить целостность намерений Витца и совершенно изумительную самобытность его исканий. Одна из этих панорам как будто принадлежит к тому же «алтарному строению», что и прочие базельские картины, и написана приблизительно в конце 1430-х годов, это – св. Христофор, несущий через реку Младенца-Христа. Другая составляет главную драгоценность Женевского музея и написана в 1444 году, как часть разграбленного впоследствии ретабля, заказанного епископом Франсуа де Миес (Mies) в память своего дяди и предшественника кардинала Жана де Броньи.

В "Святом Христофоре" взят мотив, который нам уже известен по произведению Дирика Боутса: река между скалами. Однако, несмотря на примитивизм отдельных мотивов, общее поражает здесь грандиозностью замысла и убедительностью в большей степени, нежели позднейшая картина Боутса[184]184
  Известная нам картина Боутса (Мюнхен) написана лет тридцать спустя после «Святого Христофора» Витца и еще позднее «Святого Христофора» Босха.


[Закрыть]. Все здесь расступилось, раздвинулось, ушло в ширь и глубь, чтобы передать впечатление полноводной, глубокой реки, по которой только и ходить великану – Христофору. Фон расплывается в сильном свете (ночи, требуемой по легенде, Витц не сумел или не решился изобразить), и далекие берега стушеваны за пеленой атмосферы. Поразительно передана вода; Боутс прибег к более узорчатому приему мелких, чередующихся, как бы вскипающих волн, вроде тех, что мы видим у ван Эйка на миниатюре Туринского часослова или на картине Мозера. У Витца же взят более простой и, следовательно, более трудный мотив – спокойной, гладкой поверхности, по которой расходятся широкие плавные круги, производимые шагами Христофора. Этот прием лучше выражает глубину реки, ее величавое, стихийное спокойствие, и страшной представляется опасность, угрожающая святому под непосильной тяжестью чудесного Младенца.

Эта "спокойная красота воды" и составляет главную прелесть ставшего за последнее время знаменитым "Хождения по водам" Витца в Женеве. Здесь тоже чувствуется глубина, опасность в нее погрузиться, захлебнуться в холодной тьме, и вследствие этого тем более чудесно шествование Бога в образе человеческом по зыбкой зеркальной поверхности. Но, кроме того, женевская картина – одна из первых панорамных "ведут" истории искусства. Можно узнать место, откуда писал Витц свой этюд для этой картины – это берег между Женевой и деревушкой Преньи на Areal des Paquis. Мы видим противоположный берег озера: возделанные поля, свайные постройки, небольшие деревушки, замки, плоские холмы, торчащую гору Mфle и, наконец, почти сливающуюся с фоном сверкающую снежную цепь.

Поражает и смелость, "современность" всей композиции. Ничего нет подстроенного, приукрашенного. "Вырезок натуры" передан с полной простотой, с полной непосредственностью, лишь несколько сдвинуты холмы. Придется ждать более пятидесяти лет, пока снова в живописи не появятся подобные же "вырезки" – в альбоме Дюрера, но и этот великий и мужественный художник не решится ни разу "допустить" в картину альбомный этюд, сделанный им прямо с натуры. Дюрер, превзойдя всю премудрость реализма, сейчас же подчинит ее стилистическим задачам. Через сто лет после Витца Питер Брейгель награвирует серию подобных же простых этюдов родной природы, но и он не решится сделать из них "картины". Что это было у Витца – "сознательно" или случайно? Что-то, несомненно, сознательное, и даже "профессорское", звучит, во всяком случае, в его подписи: "hoc opus pinxit magister Conradus Sapientis de Basilea m° cccc° XLIIIJ°". Он, видимо, хочет оставить память потомству о своем знакомстве с латынью и даже переводит курьезным образом свою фамилию на язык ученых, подчеркивая тем самым свое высокое мнение о себе, о своей "смекалке[185]185
  Совершенно иначе звучит подпись Мозера: Lucas Moser Maler von Will (из Вейля), maister des werk bit Got fьr in, schri Kunst schri (вопи, искусство, вопи) und klag dich ser din begert ietz niemen mer so о we (и печалься очень, никто в тебе больше не нуждается, увы!). Гениально одаренный мастер, как кажется, был вправе жаловаться на равнодушие века к искусству: не заключается ли именно в этом равнодушии объяснение отсутствия других его работ?


[Закрыть]".

V – Развитие школы Кёльна

«Мастер жизни Марии»

Израэль ван Мекенен. Влюбленная пара среди стилизованной растительности. Образец для шпалеры (?)

От Витца до Пахера в дошедших до нас памятниках немецкой живописи как бы чувствуется известный застой, если только это впечатление не вызывается тем, что Витц слишком опередил искусство своего времени. Кельнская школа за этот самый период все более ассимилирует данные нидерландцев, упорно придерживаясь при этом золотого фона и известной сентиментальной нежности в ликах. Среди этого "умиленного" и несколько претенциозного творчества единственным исключением является грубый реалист, "Мастер алтаря св. Варфоломея[186]186
  Не исключена возможность того, что этот мастер также является пришельцем с юга.


[Закрыть]". На юге художники идут более самостоятельными путями и не перестают «учиться у природы». Сообразно с этим кельнцы достигают изумительной декоративной и технической изощренности; их картины приятны для глаз, это «сиенцы» среди германских живописцев; южане, группирующиеся в таких городах, как Нюрнберг, Аугсбург, Ульм, Зальцбург, Регенсбург, – резче, вообще менее приятны, но зато в своей смелости «художественно интереснее».

Мастерство было на Рейне, движение – на юге. Надо, впрочем, прибавить, что к концу века эта разница становится менее заметной, и нидерландские приемы проникают через вторые и третьи руки в южные центры, пока, наконец, Дюрер и его последователи не основывают новую "немецкую школу". Кельн остается и после того приверженцем нидерландцев, и к тому же он в это время наводнен нидерландскими художниками. Лучший "кельнец" XVI века, Бруин, был на самом деле голландским выходцем.

В ряду кельнцев второй половины XV века особого интереса заслуживает неизвестный художник, значащийся в истории живописи под именем "Мастера Жизни Марии", по серии картин в Мюнхенской Пинакотеке[187]187
  Было высказано предположение, что здесь перед нами произведение нидерландца Iohannes'a van Duyrens, умершего в 1495 году. Напротив того, Вурцбах настаивает на том, что в этих картинах следует видеть произведение молодости самого Дирика Боутса.


[Закрыть]. Это один из самых пленительных техников школы: нежный, тщательный, гибкий и прямо элегантный. Краски его приведены к чарующим созвучиям. Чего только стоит хотя бы розовый тон постели, на которой лежит св. Анна, только что родившая Марию. Тем более поражают в этом художнике неловкости и архаизмы. Не говоря уже о том, что он упорно сохраняет золотой фон (даже в этой сцене «Рождества Марии»), он совершенно беспомощен и в расстановке фигур, в передаче их взаимных отношений, в перспективе. В сцене «Введения» он ставит храм в строгом фасовом повороте (у него при этом сохранена древняя джоттовская схема) и заставляет девочку-Mарию идти от зрителя прямо в глубину. Вероятно, он прибегнул к такой композиции, чтоб избежать трудную выстройку боковой перспективы. Но совершенно бессмысленной оказалась при этом композиция групп на первом плане. Никого художник не решился повернуть спиной к зрителю (это было бы тяжкой провинностью перед «иконографическим церемониалом»!), и таким образом получилось, что Мария одиноко, никем, кроме первосвященника, не замечаемая, поднимается по ступеням храма, тогда как все остальное собрание как бы поглощено дракой двух собачонок, занимающих середину первого плана.

Удачнее в смысле пейзажной композиции "Встреча Марии и Елизаветы", но если разобрать здесь составные части "декорации", то окажется, что все взято напрокат у Мемлинга[188]188
  Принято считать «Мастера Жизни Марии» зависящим более от формул Роже вам дер Вейдена и Дирика Боутса. Не следует, однако, забывать, что поздние произведения Роже и ранние Мемлинга весьма трудноотличимы друг от друга. Работы «Мастера Жизни Марии» известны нам с 1463-го по 1480 год. Сам Мюнхенский алтарь происходит с надгробия каноника Бернардуса де Рейда, умершего в 1463 году.


[Закрыть], самому же кельнцу принадлежит лишь аранжировка и приятный, свежий, еще более свежий, нежели у Мемлинга, тон. Сама по себе, однако, эта картина – восхитительная сказка, фантастический характер которой значительно усиливается благодаря золотому, отсвечивающему вечерним заревом, фону. Не следует забывать, что и Мемлинг немец по происхождению, – он отличается от прочих нидерландцев большим лиризмом, большей умиленностью. У «Мастера Жизни Марии» все носит этот характер тихой, слегка грустной идиллии. Что-то бесконечно трогательное сказывается хотя бы в том, как сидит вдали печальный Захарий у городских ворот, как прикорнула к ногам хозяина собака, как спускается оттуда к первому плану между зелеными лужайками светлая дорога, перерезанная на полпути калиткой, – все уютные, «чисто немецкие» мотивы, которые должны были впоследствии особенно радовать души романтиков: Швинда, Людвига Рихтера. В позднейших картинах «Мастер Жизни Марии» еще ближе подходит к нидерландцам и иногда решается заменить золотой фон открытым небом. К сожалению, круг его творчества далеко еще не выяснен и не разграничен.

Остальные кельнцы движутся в тех же нидерландских рамках и остаются верными церковному архаизму. Всем им присуща милая нота сказочности. По примеру Лохнера они любят завешивать половину картины брокатами, но из-за этой преграды решаются иногда показывать и "верхи" пейзажа: фантастические города, деревья, шпили соборов, холмы с мельницами и бургами, острые горы, широкие реки. Из этого видно, что даже церковникам-кельнцам было не одолеть надвигающейся отовсюду радости бытия, интереса к мирской суете[189]189
  Примерами, подтверждающими сказанное, могут служить «Группы святых» «Мастера Славы Марии» («Verherrlichung Maria») в Кельнском музее, «Алтарь св. Варфоломея» «Мастера Святого Варфоломея» в Пинакотеке и, наконец, «Мария со святыми» «Мастера Святой Родни» (Meister der heiligen Sippe) в Кельнском музее. В последней картине, впрочем, видно из-за брокатной занавеси и двух колонн позади только небо.


[Закрыть]. Иногда они дают и полную волю этому вторжению природы в замкнутый мир церковных изображений, и в этих случаях они окончательно теряют свой специфический кельнский характер и отличаются от мастеров Фландрии исключительно личными особенностями. «Святая Родня» «Мастера Святой Родни» в Кельнском музее – совершенно брюггская или брюссельская картина. Позади трона, на котором сидят св. Анна и Мария с Младенцем, открываются по обе стороны виды на башни, капеллы, поля и луга; то же самое видим мы на картинах этого художника в Берлинском музее. Если чем отличается кельнский художник от своих соседей-нидерландцев, так это лишь большей вялостью форм – видно, что он их только перенял, а не сочинил или нашел[190]190
  Такая же характеристика подошла бы и к картине «Мастера Славы Марии» в Берлине – «Рождество», в котором, кроме чисто нидерландских мотивов, чувствуются и некоторые французские (бургундские) элементы, а также к картинам «Мастера Ливерсбергских Страстей» и «Мастера Святого Северина».


[Закрыть].