Текст книги "История живописи всех времен и народов. Том 1"
Автор книги: Александр Бенуа
Жанр:
Искусство и Дизайн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)
Тон Патинира – сине-зеленый, очень глубокий – принадлежит всецело ему; но принадлежит ли вполне ему и вся формальная сторона его композиций и все эти «подробности», которые он складывает в одно целое, это еще вопрос. Очень близкие по характеру пейзажи встречаются у первого нидерландского «романиста», у Квентина Метсиса. Так, позади фигур антверпенского «Плача над телом Господним» расстилается восхитительная декорация, состоящая из фантастического города, острых скал и одиноких, тянущихся к небу деревьев; еще красивее сказочный мягкий гористый пейзаж с замком – на створке знаменитого брюссельского алтарного образа, изображающего «Благовещение Иоакиму»; точно так же совершенно уже «брейгелевский» пейзаж мы видим в «Распятии» Лихтенштейнской галереи. Однако снова возникает вопрос: принадлежит ли измышление этих пейзажей Метсису, или же они являются отражением итальянских влияний, в частности – ломбардских? В раннем произведении Метсиса, в его «Святом Христофоре» (Антверпен), пейзаж еще сильно напоминает Боутса и отличается лишь более свободным размещением традиционных составных частей и большим разнообразием форм (так, река не заставлена с обеих сторон скалами, а справа мы видим плоский берег, предвещающий пейзажи Аарта ван дер Нэра). Но если в патетической картине Брюссельского музея «Семь страданий Марии» (по мнению Вотерса, это та картина, которая написана Метсисом в 1505 году) пейзаж в правой стороне и напоминает еще скалы Герарда Давида, то в левой части (сильно пострадавшей) обнаруживаются уже вполне «ломбардские» влияния. Впрочем, с другой стороны, мы не знаем (при современном состоянии художественной хронологии вопрос едва ли и возможно выяснить), является ли эта самая «ломбардская» схема пейзажа (например, пейзажи в картинах «Madonne aux Rochers» и в портрете «Джоконды» Леонардо) действительно произведением Италии и не отражается ли в ней, наоборот, нидерландское влияние[144]144
Нам скажут, что это Альпы и что Альп в Бельгии нет. Но именно «эти лунные пейзажи» Винчи вовсе не граниты Альп, а скорее известковые формации, более характерные для южной Бельгии. В уменьшенном виде те же скалы имеются уже в картинах Боутса и Мемлинга, и их мы видим на самом деле в окрестностях Динана, Люттиха и Назмюра. У Метсиса формы их получают только больший размах, большую фантастичность, превращаются из этюдов с натуры в стилистическое целое. Наступает время, когда знания настолько прочно усвоены, настолько впитаны, что художники могут распоряжаться ими с совершенной свободой. В искусстве Нидерландов водворяется стиль и его неизбежное следствие – виртуозность.
[Закрыть].
Иоахим Патинир. Отдых на пути в Египет. Музей Прадо в Мадриде.
Рядом с Патиниром следует и упомянуть пейзажи в фонах картин Изенбранта и творчество уроженца Бувин, Гендрика мет де Блес (родился около 1485-го или же в 1500 году). К сожалению, однако, первый из этих художников лицо полумифическое, созданное современной сравнительной критикой, а второй[145]145
Есть некоторые основания полагать, что Блес приходится племянником Патиниру и что его настоящее имя было тоже Патинир. Прозвище «Блес» было ему дано, как утверждают, за седую прядь в волосах.
[Закрыть] – это собирательное имя для картин весьма многочисленной группы художников, очень близких между собой по характеру их живописи. Нельзя при этом особенно полагаться на изображение совы (по-итальянски – civetta; так назывался Блес в Италии), которое якобы встречается всюду на картинах мастера, служа ему чем-то вроде подписи, так как та же подробность встречается и на картинах, несомненно кисти его не принадлежащих. Благоразумнее поэтому, покамест вопрос этот не исследован, говорить вообще о «романтическом нидерландском пейзаже» первой половины XVI века, не углубляясь в более подробную характеристику. Многое в этом коллективном творчестве принадлежит действительно Патиниру и Блесу, однако немало придется приписать и совершенно забытым ныне мастерам: Кейнухе (Keynooghe), Матинсу Коку, Дирку Веллерту, Гассельту ван Гельмонту и другим.
Самому Блесу, между прочим, принадлежит ряд рисованных видов Рима и Неаполя, и это вполне подтверждает предположение, что он посетил Италию. К середине века поездка в Италию становится уже обычаем среди нидерландских художников, но замечательно при этом, что пейзажи их сохраняют схему, встреченную нами у Квентина Метсиса (едва ли посетившего Италию) и в общем представляющую собой разработанную и обогащенную формулу "национального" бельгийского пейзажа, лишь с незначительной примесью итальянизма[146]146
Вообще вопрос об обмене влияниями между севером и югом очень запутан. Несомненно, однако, что это был именно обмен, а не одностороннее заимствование. Для перенесения «падуанского» пейзажа на север много сделали гравюры Мантеньи и его школы, но, в свою очередь, мы знаем, как итальянские меценаты увлекались работами нидерландцев. В Неаполитанском королевстве, по аналогии с Испанией, существовало тогда как бы «отделение» нидерландской школы; герцогиня Миланская посылает одного своего подданного (Бугатто) в учение к Роже ван дер Вейдену и собственноручным письмом благодарит мастера по завершении его учеником художественного образования; при дворе Федериго Урбинского, бок о бок с Мелоццо да Форли, Пиетро деи Франчески и отцом Рафаэля, работает Юстус Гентский. В начале XVI века в Нидерланды переселяется загадочный Якопо де Барбари, перенимающий затем манеру живописи своей новой родины; но и он, в свою очередь, наверно, способствовал перенесению итальянских черт в нидерландское искусство. С воцарением в Нидерландах Габсбургов связь с Италией становится еще более тесной, ибо и Нидерланды, и Испания, и большая часть Италии были в то время не чем иным, как частями одного целого – «Священной Римской Империи».
[Закрыть]. И пейзажи Питера Брейгеля те же разукрашенные, вновь одухотворенные, превращенные в целый мир, национально-бельгийские пейзажи Боутса и Давида. Воспоминания о его перевале через Альпы встречаются лишь как исключения или же в далеких фонах его картин и гравюр. Весь же первый и средний план, весь остов у Брейгеля, так же, как у его предшественников, нидерландский, родной.
Во всей разбираемой группе картин первые роли отведены деревьям, скалам и небу. Общий же их характер – панорамный и, как уже указано, скорее фантастический. Деревья изображаются с темно-зеленой, впадающей в синее, листвой, они стоят отдельными пышными экземплярами или целыми рощами (превосходный пример последнего – в картине Патинира собрания Е. А. Забельской «Бегство в Египет»). Сам род растительности часто трудно определить, и в этом сказывается один из признаков поворота к «стилю» (а иногда даже к манерности). Деревья на первом плане нередко уходят кронами за верхний край рамы (первым примером такого приема является, как мы видели, «Крещение» Давида в Брюгге). Если картина крупных размеров, то стволы на первом плане разработаны подробно[147]147
В этой передаче структуры, организма дерева опять сказывается близость к леонардескому искусству Ломбардии. Надо все же заметить, что работы нидерландцев никогда не производят впечатления той цельности, той сознательности, той воли, основанных на глубоком знании, которые сказываются в картинах Леонардо и некоторых его последователей. Необходимо также обратить внимание на то, что ботанические этюды Леонардо относятся к годам детства Патинира, да и Метсис был на четырнадцать лет моложе Леонардо.
[Закрыть], тщательно передана их округлость, блеск коры, структура разветвления (подобное дерево на картине «Мучения св. Евангелиста Иоанна» Метсиса). В далях деревья приобретают вид круглых, отливающих в одну сторону шапок. Произведения, считающиеся «ранними Блесами», отличаются более острой «разбликовкой» листвы и глухим темным тоном теневых ее частей. На подобных картинах встречаются отдельные деревья, перерезающие самую середину композиции или стоящие резкой кулисой у края (пример последнего – в прекрасной картине собрания Н. К. Рериха; здесь Блес очень близок к Патиниру). Встречается также (например в берлинском портрете, приписанном, на основании присутствия «совы», Блесу) манерно-ажурная техника листвы, которая станет типичной для мастеров начала XVII века: братьев ван дер Вельде и Аарта ван дер Нэра. Общий тон картины в «группе Патинира» более серо-зеленый, с синими и серебристыми тонами, в «группе Блеса» – более теплый коричневый и оливковый (отличным и эффектным мастером во второй группе является Гассельт). В вычурности, с которой художники трактуют скалы, чувствуется желание перещеголять друг друга виртуозным использованием заученных форм. Важной особенностью этой школы пейзажистов является красивое широкое письмо облаков, причем наконец появляются и тени от них на земле[148]148
Подобная частичная затемненность далей, мотивированная надвинувшимися тучами, наблюдается уже в «Распятии» Давида (Берлин).
[Закрыть].
Лукас Лейденский. Мирская жизнь Марии Магдалины
Прекрасными примерами всего сказанного являются пейзажи в трех картинах Патинира: в "Крещении", "Святом Иерониме" и "Искушении св. Антония" (первая картина в Вене, две последние – в Мадриде). Особенно в "Искушении св. Антония" фон поражает своей правдивостью и достоин лучших позднейших "интимных панорам" гарлемской школы 1640-х – 50-х годов. Весь вычурный элемент (скалы) здесь отодвинут в сторону и представляет как бы отдельную кулису, по-своему красивую, но, в сущности, лишнюю. Относительный примитивизм сказывается больше всего в значительности пространства, отведенного первому и среднему плану – остаток приема "нагромождения" средневековых миниатюр, имевшего целью передавать удаление.
Совершенно не затронутым общим романическим и "романтическим" течением остается один мастер первой половины XVI века, голландец, переселившийся в южные Нидерланды, Питер Эртсен – (der lange Pier), и сравнительно слабо отражающие влияние Италии два других: наиболее искусный художник в Нидерландах этого времени Лукас Лейденский[149]149
В сущности, мало «романского» и в Метсисе, Ромерсвале, Изенбранде, Провосте, Энгельбрехтсене, Скореле и «Мастере Смерти Марии» (Клеве?). Но так как в смысле пейзажа они дали мало своеобразного и личного, то о речь них будет идти в дальнейшем изложении. Ромерсваль – грандиозный натуралист, и о нем мы будем говорить лишь позже, при обсуждении бытовой живописи. У Скореля встречаются то очень правдивые фоны в виде городских построек, написанные в духе Дюрера, то фантастические в виде причудливых скал.
[Закрыть] и Ян Сандерс ван Гемессен. Эртсен замечательная фигура истории искусства, он первый «чистый» реалист: несколько как будто тупой, неуступчивый, цельный поклонник натуры. Это Курбе XVI века. В истории бытовой живописи ему принадлежит одно из первых мест, но и в пейзаж он внес свою особую ноту – тем, что он стал уделять видные места чисто деревенским подробностям. У него, например, уже встречаются те незатейливые заборы и крытые калитки, которые впоследствии Тенирс избрал своими любимыми мотивами. При этом Эртсен чудесный живописец мертвой натуры. Бесподобно написаны им ветчина, хлеб, стаканы и кружка на столе венской «Пирушки» (1550 г.), достойны «молодого» Веласкеса огурцы, капуста, горшок со сметаной в брюссельской «Кухарке» и не менее превосходны утки, бочки в будапештском «Рыбаке» (1561 г.), овощи и фрукты на картинах в собраниях П. В. Деларова и П. П. Семенова-Тянь-Шанского.
Эртсен, пожалуй, несколько скучный, безжизненный художник, но он то, что французы обозначают словами "trиs peintre", и в этом отношении он истинный родоначальник голландского жанра. Не сюжет играет роль в его картинах, а наслаждение живописца передавать на плоскости пластичность, характер и "вещество" разнообразных предметов. Простейшие вещи получают у него жизненность и какую-то необъяснимую способность нравиться; их хочется трогать, гладить; плоды и яства возбуждают аппетит. Разумеется, и в этом Питер Эртсен имеет рад конкурентов – предшественников, восходящих к дивному "натюрмортисту" Яну ван Эйку, но во всяком случае его личной заслугой является создание "мужицкой", более простой и близкой к действительности "мертвой натуры", и в этом отношении ему весьма многим обязан один из величайших художников истории – Питер Брейгель-старший – "мужицкий"[150]150
Настоящим преемником Эртсена является его племянник Иоахим Бюкелар, о котором подробней мы будем говорить позже.
[Закрыть].
Иными словами приходится характеризовать Лукаса Лейденского. И он, как человек, охваченный новыми свободными веяниями, был «предан» натуре, и он писал красивые картины звучных, ярких красок, но в общем он все же не столько живописец, сколько график, и не столько натуралист, сколько стилист. Во многом он уже «ренессансный» мастер, старающийся быть, прежде всего, изящным, тонким, остроумным. Много общего между его творчеством и творчеством Дюрера, которому Лукас в гравюрах прямо подражал. Но если у первого всюду сквозит резкое, прямодушное, чисто мужественное начало и несокрушимое здоровье, то в творчестве Лукаса Лейденского есть что-то измельченное, изнеженное, вычурное и болезненное. Это искусство высоко даровитого, скороспелого художника, попавшего в межвременье, в переходный период культуры, и обреченного на годы томительного недуга и на раннюю смерть (он умер в 1533 году – в тридцать девять лет).
В смысле пейзажа Лукас Лейденский является, с одной стороны, продолжателем реалистического пейзажа в духе Дюрера с другой – он уже и в этой области ренессансный стилист. Во всей же архитектурной части своих "декораций" он даже совершенный приверженец ренессанса. Нельзя сказать, что он одарил историю искусства новыми открытиями. Но на все, за что он брался, он наложил особый отпечаток чрезвычайной подвижности, почти даже какой-то "вертлявой" суетливости и легкой, пестрой красочности. Так и в пейзаже он идет по стопам и Метсиса, и Босха, он соединяет идеалистические схемы (совершенно во вкусе Леонардо исполнен в своей расплывчатости горный пейзаж в фоне эрмитажного "Исцеления слепого") с чисто реалистическими мотивами и всему придает ту нервную живость, тот характер быстрой импровизации (при большой изощренности техники), которые и составляют саму суть его творчества. Он хотя бы потому более ренессансный, нежели готический, художник, что главное для него не поэзия содержания, а блеск формы.
Между Питером Эртсеном и Лукасом Лейденским Гемессен занимает среднее положение. Поскольку он стремится изобразить народную жизнь – то в виде сложных сцен, разыгрываемых сотнями фигурок в широко раскинувшихся декорациях[151]151
Мы совершенно согласны с новейшим отождествлением «брауншвейгского монограммиста» с Гемессеном и с тем, что в упомянутых сложных пейзажных сценах следует видеть ранние произведения мастера.
[Закрыть], то в виде бытовых картин, с персонажами в натуральную величину, он стоит ближе всего к Эртсену и к его ученику Бюкелару. Поскольку Гемессен старается отделаться от нидерландской грубости, старается быть изящным и «круглым» в позах и жестах, экспрессивным в типах, он подходит к Лукасу, а также к романистам. Брейгеля Мужицкого он предвещает, главным образом, помянутыми сценами в сложных пейзажах («Насыщение пяти тысяч» – в Брауншвейге, «Се Человек» – в Амстердаме, «Несение Креста» – в Венской Академии и в Лувре, «Вход Господень в Иерусалим» – в Штутгарте). Эти пейзажи (то скалистые пустыни, то рощи, то городские улицы) отличаются от пейзажей Патинира, Блеса и подобных им тем, что они несравненно более просты и правдивы. Некоторыми из них почти целиком и мог воспользоваться Брейгель, придав, однако, формулам предшественника несравненно большую жизненность[152]152
Не следует ли ставить в связь загадочную картину-триптих «Распятие» (в собрании графини Е. В. Шуваловой) с творчеством Гемессена? Мы найдем целый ряд черт, общих этому капитальному произведению и картинам с небольшими фигурами нидерландского мастера. Вспомним, что дочь Гемессена Катарина (портрет которой находился в собрании А. И. Сомова) была художницей и окончила свою жизнь в Испании; на Шуваловской же картине ряд типов и костюмов напоминает испанские. Существует даже предположение, что сам старик Гемессен умер не в Гарлеме, а последовал за дочерью на юг. Однако лучшая часть триптиха-романтический пейзаж, состоящий из причудливых скал и сложных замков, – слишком хорош для Гемессена. Это, несомненно, один из самых колоритных пейзажей нидерландской школы XVI века.
[Закрыть].
X – Брейгель (Старший)
Питер Брейгель – вступление
И. Брейгель-старший. Пейзаж из серии «Маленких брабантских и кампинских пейзажей», изанной в 1561 году.
Брейгель обязан Эртсену, Лукасу и Гемессену, он обязан Патиниру и его школе, он был учеником одного из образованнейших художников того времени, Питера ван Эльста Кока, и больше всего Брейгель обязан Босху, которого он мог изучить во всех подробностях, передавая в гравюрах его картины. Таким образом, Брейгель является как бы "профитером" и эклектиком. Однако, подобно другому профитеру и эклектику – Рафаэлю, он все же больше всего обязан самому себе, удивительной своей чуткости, широкой пламенной фантазии, любовному вниманию к природе и восхитительному дару красок. В его творении средневековое нидерландское "готическое" искусство, так и не дошедшее до кульминационного пункта в религиозной живописи и в изображении быта, достигло его в пейзаже. Все остальное в этой области как будто для того только и существовало, чтобы подготовить расцвет Брейгеля, этого изумительного мастера и чудного поэта. Как готическая архитектура находит предельную полноту, цельность и великолепие в соборах севера Франции и Англии, так точно и готический северный пейзаж достигает своей предельной полноты, цельности и великолепия в картинах и гравюрах Брейгеля. Творение Брейгеля – микрокосм, целый мир, выросший на почве средневековой мистики и сказочности. Не устаешь обозревать этот мир и радоваться все новым и новым открытиям в нем. Брейгелем перебраны сотни мотивов, начиная от простейших и кончая самыми сложными; им изображены, каждый раз с особой точки зрения, все часы дня, все времена года. И все это полно духа средневековой авантюры, настроения рвущейся на простор души, все это глубоко личное и потому самое совершенно христианское по духу искусство.
И. Брейгель-Старший. Пейзаж из серии, изданной в 1561 году
Мы, правда, не знаем по-настоящему, каким был эллинистический, "языческий" пейзаж. Но, по всем признакам, он не был таким жизненным и одухотворенным, как пейзаж Брейгеля. Из сохранившихся памятников классической древности явствует, что природа служила там художникам декорацией, "фоном". Маленькие помпейские пейзажи, такие виртуозные и пустые, в общих чертах несомненно передают самый дух античного пейзажа. Византии затем совершенно не удалось выразить обновленной христианством души в пейзаже. Она возвратилась к миропониманию древних ассирийцев и персов; из веселой игры эллинов она сделала кошмарный ритуал азиатских деспотий. Пейзаж у нее почти исчез или же окончательно превратился в узор, в ковер, иногда даже в иероглиф. Напротив того, Западная Европа создала готику, она дала св. Франциска Ассизского, она же создала и пейзаж, который следует считать таким же наглядным, как и готическая архитектура, выражением обновленного культа природы, не нуждавшегося более в наивных персонификациях, но вылившегося в восторженном изучении всего видимого, всего Божьего творения.
Особенностью Брейгеля является его широта, свобода и полная искренность[153]153
Совершенно «современная» искренность сказывается в ряде чарующих деревенских пейзажей – как будто непосредственных этюдов с натуры. Лучшие среди них (кроме гравюр) встречаются на картинах «Слепые» Неаполитанского музея, «Опустошитель гнезд» («Der Vogeldieb», Венский музей) и «Пастух, убегающий от волка» (собственность г-на Джона Джонсона в Филадельфии). В последней картине потрясающее впечатление производит широкая, вся промокшая под дождями, исполосованная колеями, пустынная дорога, идущая от первого плана по бесконечной ровной долине к фону. Здесь Брейгель предвещает не только реалистический пейзаж голландцев XVII века, но и символично-трагический пейзаж одного из величайших художников XIX века – Жан-Франса Милле.
[Закрыть]. Это художник очень благородной, очень «красивой» души, умиленной и восторженной, знающей и зло, и добро, принимающей первое как неизбежное, и благословляющей второе по личному влечению к нему. И Брейгель является наследником братьев Лимбург и ван Эйк, но робость, ошибки, «провалы» их ему неизвестны. Он совершенно свободно распоряжается огромным достоянием, накопленным художественными предками. Он пишет широко, быстро, просто. Все у него как-то сразу становится именно туда, куда нужно; он умеет передать как мелочный мир под ногами, так и громады полей, гор, небес. Безбрежно раскидывается у него горизонт, но он умеет также с одинаковой убедительностью передать и уютную прелесть тесных задворков. И вот благородство его сказывается в том, что он при всей своей колоссальной виртуозности совершенно чужд маньеризма. Школа Патинира, быть может, натолкнула Брейгеля на это «витание в пространстве», на «авантюрный», сказочный характер целого его картин; но ему неведомы скучные дефекты, в которые впадали все брабантцы первой половины XVI века: манерность и безжизненное повторение формул. Каждое произведение его имеет свою жизнь; будь то гравюра или большая картина со священным сюжетом – оно всегда задумано с особым, соответствующим данному случаю, настроением и всегда исполнено в трепете. Скуки нет в творении Брейгеля, тогда как ее можно найти даже у Роже, у Боутса, у Давида. У него нет мертвых, пустых мест – все живет у него и все нужно.
Гравюра Г.Кока с рисунка И. Брейгеля-Старшего «Plaustrum belgicum»
Одно лишь поражает в этом особом мире – отсутствие солнца. Выше было сказано, что Брейгелем были перебраны все часы дня, все времена года. Почему же не найти у него солнечного света, яркого и радующего? Одиноко стоит в его творении замечательный пейзаж с виселицей, на которой сидит сорока (картина эта была завещана жене художника, ныне она находится в Дармштадте).
И. Брейгель-Старший. Пейзаж из серии, изданной в 1559 году
Здесь передан солнечный эффект, – но как печально, как уныло! Дали расплываются в туманных испарениях – быть грозе. Точно нехотя, перед тем, чтоб надолго укутаться облаками, солнце оглядывает земную поверхность, скользит по горам, по бургадам, по полям, по макушкам деревьев, бросает мутные тени от уродливого орудия человеческой злобы, стоящего на первом плане[154]154
Еще раз солнце, палящее, знойное, окаймленное сиянием, появляется на гравюре Питера ван дер Гейдена с рисунка (или с картины?) Брейгеля, изображающего жатву (лето – aetas). Однако здесь напрашивается сомнение, не является ли это солнце придатком гравера? На живописных вариантах той же темы, приписываемых П. Брейгелю-младшему, солнце не встречается. Во всяком случае, и здесь солнце не радостное, а скорее грозное.
[Закрыть]. При этом Брейгель в существе своем не меланхолик и не пессимист. В нем чувствуется глубокая вера, он с сыновней нежностью любит Бога, заразительно умеет передавать и простое житейское веселье: крестьянские свадьбы и детские игры[155]155
К. ван Мандер рассказывает, что П. Брейгель в обществе купца Франкерта часто посещал деревни во время кермесов или свадеб. Они являлись туда переодетыми в крестьянское платье и под видом родственников жениха или невесты приносили подарки. Здесь Брейгель наслаждался, изучая мужиков за танцами, едой, питьем. Л. Валькенборх в эрмитажной картинке точно иллюстрирует такое посещение горожанами деревенщины.
[Закрыть].
И. Брейгель-Старший. Осень. Музей в Вене.
Темы пейзажей Брейгеля (Старшего)
И. Брейгель-Старший. Городские ворота. Пейзаж из серии, изданной в 1561 году.
Надо сказать, что солнца художники просто как-то не замечали, быть может, считая его чем-то слишком обыденным[156]156
Леонардо да Винчи также советует живописцам избегать передачи солнечного освещения, мотивируя это тем, что подробности моделировки освещенного предмета не выделяются, а наоборот, слишком очерчены по краям, тени же сохраняют одинаковую силу как вблизи предмета, который их отбрасывает, так и в отдалении от него. Он предостерегает вообще от писания при ярком солнце. Пейзажи он советует писать так, чтобы часть деревьев была в тени, а другая освещена «Истинная манера, как написать ландшафт, следующая: нужно выбрать день, когда солнце скрыто и свет его рассеян». Или еще: «Изучай при наступающем вечере лица мужчин и женщин, когда погода хмура, сколько тогда в них наблюдается прелести и мягкости!» – Ссылаясь на авторитет такого художника, как да Винчи, можно считать, что писанию солнечных эффектов препятствовала не столько трудность, сколько соображения вкуса. Лишь мастера середины XVIII века – Клод Бот, Пейнакер и сам Рембрандт – нашли способы изображать солнце, не изменяя красот общего тона в картине.
[Закрыть], если только здесь не сказывался «мрак эпохи», сумерки, надвинувшиеся на душу из-за окружавших горестей и ужасов. Ведь даже в готических соборах не солнечные лучи лежали по колоннам и стенам, а сверкали яхонты витражей, точно видения из иного мира, где нет «простого», белого солнца. В течение всего первого периода «завоевания живописью природы» пейзаж так и не нашел солнца, да и не искал его, вполне овладев тайной передачи света; таким образом, как бы повторился «черед» дней сотворения мира.
И. Брейгель-Старший. Зима. Венский музей.
Найти солнце было суждено следующему периоду: периоду стиля, "украшения", но и тогда долгое время не видели всей особой игры его, всей его жизни. Солнцу давали скорей пассивную роль, и лишь эпохе импрессионизма суждено было найти в живописи эту жизнь, всю активную динамическую природу солнца, и окружить изучение его каким-то восторженным культом.
Питера Брейгеля можно познать или в собраниях гравюр, или в Венской галерее. В других местах он представлен слишком случайно. Творение Брейгеля, впрочем, вообще не очень обширно, если не считать всех копий, принадлежащих, главным образом, его старшему сыну, который из этого копирования отцовских произведений создал себе род профессии. Поэтому коллекция из четырнадцати наиболее знаменитых картин мастера, сгруппированных благодаря собирательству императора Рудольфа II и эрцгерцога Леопольда Вильгельма в Вене, представляет собою неоценимое (и долгое время остававшееся неоцененным) сокровище. Среди этих картин наиболее затейливы те, в которых крошечные фигуры рассказывают сложные истории: "Обращение Павла", "Поражение Саула", "Вифлеемское избиение младенцев", "Построение Вавилонской башни". Сцены эти происходят среди сложных и прекрасных, на версты кругом раскинувшихся декораций. Однако на последние обращаешь сравнительно мало внимания – до того интересно проникнуть в суетливый, полный ожесточенной страстности мир населяющих их "лилипутов". В других картинах выразился насмешливый нрав Брейгеля[157]157
Кончине Брейгеля предшествовал факт, сближающий мастера с нашим Гоголем: он сжег все свои злобные карикатуры, сочиненные им (нарисованные?) на своих сограждан (с 1563 года Брейгель, вследствие своего брака с дочерью вдовы Питера Кука, переселился из Антверпена, где протекли его молодость и годы учения, в Брюссель). Этот факт свидетельствует о внутренней доброте художника, если даже признать толкование ван Мандера, что Брейгель поступил так для того, чтобы не восстанавливать общественного мнения против своей жены.
[Закрыть]: это те, в которых он изобразил пирушку и танцы мужиков, спор масленицы с постом, пословицу об опустошителе гнезд и проч. В них опять-таки пейзажи прекрасны, но внимание все же концентрируется на действующих лицах. Наконец, самыми изумительными во всем ряде венских картин являются те, в которых пейзаж играет главную и почти исключительную роль. Это уже вполне «чистые» пейзажи, такие же непосредственные изображения стихийной жизни природы, как календарные картинки в часословах герцога Беррийского, но только значительно увеличенные в размерах, обогатившиеся всей роскошью, всей «огненностью» масляных красок и вдобавок отражающие всю широту взгляда человека, жившего в самое тревожное время истории и совершившего весьма далекое для того времени путешествие (Брейгель посетил Италию в 1550-х годах и по дороге перерисовал все замечательные виды Швейцарии).
П. Брейгель-Старший. Альпийский пейзаж. Гравюра Г. Кока
Трудно определить, какую местность или даже какую часть Европы изображают эти пейзажи. Это отнюдь не этюды с натуры, а вымышленные ландшафты, пейзажи-типы. Мы найдем в них и моря, и горы, и долины, и фламандские домики, и замерзшие пруды, и плодоносные долины. Но все это разнородное объединилось, благодаря гению мастера, в неразрывное целое, получило жизнь, убедительное существование. Эти картины живут своей жизнью, и жизнь их – это синтез всей средневековой европейской жизни. Попробуйте изменить на этих картинах кое-какие подробности в формах изображенных домов, церквей, замков – и перед вами пройдут и Франция, и средняя Германия, и Тироль, и Швейцария. Только романского, итальянского нет ни следа в Брейгеле; в этом сказалась его колоссальная почвенная сила, ибо в его годы все в Нидерландах уже клялись Италией и молились на нее.
Три пейзажа из них – два варианта "Зимы" и "Осень" – особенно прекрасны. Когда глядишь на "Зиму со снегом", становится холодно, и с каким-то особым эгоистическим удовлетворением замечаешь слева у харчевни пылающий костер. Мертвые черные скелеты деревьев на этой картине – не находка Брейгеля; мы уже видели их у Гуса, у "Флемаля", у миниатюристов. Однако нигде им не отведена такая роль, их оголенность не передана с такой "чувствительностью", как здесь. Деревья эти зябнут, и печальны силуэты мерзнущих на них птиц. Зябнут и хижины под толстым слоем снега, дрожит весь сквозной лесок на соседнем пригорке, и уныло торчат в глубине острые скалы, точно придушенные саваном снега. Свинцовое небо нависло над самой головой. Слышен каждый звук: крики конькобежцев на пруде, понукание извозчика, везущего сено в деревню, унылый звон церковного колокола и еще более далекие звуки, неведомо откуда идущие. Егеря со сворой возвращаются с охоты. Густыми красочными массами, но четко вырисовываются они силуэтами на блеске снега. Их ноги утопают в белой массе, а усталые собаки понуро плетутся за ними. Отчего эта картина нам точно родная, отчего становится грустно, глядя на нее, точно читаешь повесть о собственных далеких, канувших в прошлое летах? Откуда – среди XVI века "модернизм" в самом отношении к делу? Мы все были здесь, "знаем", что это такое, можем вспомнить обо всем, стоит только вглядеться в картину. С нами говорит самый близкий, дорогой человек. Он более наш, нежели южные красавцы-итальянцы XV-XVI веков, даже нежели художники наших дней и нашей Родины[158]158
Не менее прекрасен и другой вариант на тему «Зима», значащийся в каталоге Венской галереи как изображение весны. Можно допустить, что перед нами два месяца из целой «календарной серии», части которой или растеряны уже впоследствии, или же серия осталась почему-либо незаконченной самим мастером. Эта вторая венская «Зима» изображает черно-сизый (ноябрьский) день: на первом плане поселяне спешно рубят деревья и вяжут вязанки, в отдалении у подножия холма видна река, вливающаяся в море. Вода ее бурлит, и бешено пляшут по ней корабли и лодки. Под темными нескончаемыми тучами слева белеют уже покрывшиеся снегом горы. В связи с этой бурей укажем на великолепный морской пейзаж в Вене.
[Закрыть].
П. Брейгель-Старший. Ноябрь (?). Музей в Вене.
