Текст книги "Инна, волшебница"

Автор книги: Александр Гейман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

– Да, – согласилась Юма. – Но, – тут же огорчилась она, – я же сама совсем не знаю Теи!

– Не беда, – беспечно отвечала наставница, – скоро мы туда переберемся.

Эта новость ошеломила Юму. Но Инесса не стала с ней об этом говорить.

– На твоем месте я бы лучше обошла все и попрощалась на всякий случай со всеми. Ты ведь не знаешь, увидишь ты кого-нибудь потом или нет, заметила фея. – Так что весь этот день в твоем распоряжении. Делай что хочешь.

Юма задумалась над её словами, и ей как-то даже взгрустнулось. Только сейчас она поняла, что успела привыкнуть и к этому их лесному домику, и к окрестностям, и к шиповнику у крыльца, и даже к задаваке Туану. И к тому же, она так и не забралась на Рыжую гору, хотя ей это давно хотелось. А гора была особенной, волшебной, так говорил Туан, впрочем, он называл её не волшебной, а завороженной, и уверял, что там обитают всякие странные существа и звери, хотя ни он сам, ни его отец туда не поднимался, потому что сразу за Рыжей горой начинались какие-то опасные места. А Юму все равно манило туда, притягивало, и не одно только любопытство. Когда с башенки она смотрела на Рыжуху, то у неё появлялось чувство, похожее на то, будто где-нибудь в чулане она нашла и разглядывает красивую вещь с секретом и сердце замирает от предвкушения, чем окажется эта находка. Или будто она протягивает руку к какому-нибудь лакомству и вот-вот отправит его в рот. А ведь эта огромная гора никак не походила на пирожное, но что поделаешь Юме все равно казалось, что её там ждет что-то очень интересное, настоящее... даже не объяснить какое!

Конечно, она собралась и отправилась в обход по любимым местам. Там она останавливалась и рассказывала, что скоро уедет, и на всякий случай говорила "до свидания". А потом ноги сами вынесли её к ручью, и здесь она повстречала Туана.

– Опять с тобой этот надсмотрщик, – проворчал мальчик, – он имел в виду марабу, который и теперь, конечно же, следовал за Юмой.

– Он меня охраняет, – объяснила Юма, не договорив, однако, слова Инессы насчет "от твоих же глупостей".

Туан фыркнул и спросил:

– Ну, что – спросила? Про принца Антонина?

– Конечно, что тут особенного, – пожала плечом Юма. – Он не король, потому что его право на трон нарушено. У него, – Юма припомнила слова Инессы и повторила со знающим видом, – нет заземления в Алитайе. И он потерял Соллу.

– Ох, до чего ваш брат кудесники любят важничать этими своими учеными словечками! Заземление в Солле, заземление в Солле! – передразнил мальчишка.

– В Алитайе, – поправила Юма.

– Ну, в Алитайе. А попросту он не может попасть в средний мир, вот и все.

Ни про Соллу, ни про Алитайю, ни про средний мир Юма ничего не знала, но признаваться в этом задаваке Туану она не собиралась. Вместо этого она начала сердиться и вдруг вспомнила:

– А я скоро уезжаю.

– Куда? Обратно в свою страну?

– Нет, в Тею. Инесса сказала, что мы туда на днях переберемся.

– А... – Юме показалось, что Туан произнес это с облегчением, и это ей неизвестно почему было приятно. – Ну, значит ещё увидимся. Я там тоже бываю.

Все же эта новость изменила их разговор, и они стали гулять вдоль ручья, беседуя вполне дружелюбно о всяких вещах. Юма начала рассказывать про Вайку – и вдруг заметила его лукавую мордочку, выглядывающую из листьев клена. Вайка сидел на ветке, посматривая на них двоих, и глазенки его озорно светились.

– Вон, вон он, смотри! – обрадовалась Юма.

– Где? – Туан широко раскрыв глаза озирался по сторонам.

– Да вот же, у нас над головой, вон, на ветке!

Но Туан никого не видел. Вайка спрыгнул на землю и стал столбиком у самого ствола.

– Ну, теперь увидел?

– Кого?!. – мальчишка в недоумении смотрел на Юму. – Ты что, нарочно все придумала?

Юма подумала, что Туан притворяется, чтобы подразнить её, и рассердилась.

– А ты... – начала она, но в этот миг Вайка заговорил с ней:

– Не сердись, он меня не видит.

– Ты просто его не видишь, – спокойно сказала Юма Туану. – Это волшебный зверек, вот и все. Я просто не знала, что он не для всяких глаз.

На сей раз обиделся Туан:

– Ой, ой, хвастунья! Тоже фея нашлась. Почему же тогда я вижу твоего марабу? Он ведь у тебя тоже волшебный!

Дело опять шло к ссоре, но тут Вайка подбежал ближе, и Юма заметила, что у него из пасти торчит какая-то острая черная травинка. Он делал движения ртом, как бы пытаясь её проглотить, но что-то ему мешало. Юма наклонилась – и вдруг разглядела: это была вовсе не травинка, а большая игла на нитке. Нитку зверек уже сжевал, а теперь пытался проглотить ещё и иглу. Юма вскрикнула:

– Вайка! Нельзя! Где ты только подобрал это?

Она нагнулась, чтобы взять эту опасную вещь и вытащить наружу. Но Вайка шарахнулся в сторону – движение Юмы его напугало. Булкут кинулся прочь. Юма сама вся перепугалась – она подумала, что он съест эту иглу, а потом погибнет, ей было жалко его и страшно. Она побежала следом, крича изо всех сил:

– Вайка! Вайка! Стой, не бойся!

– Сумасшедшая! Ты куда? – закричал Туан и тоже пустился за ними вдогонку.

Вайка, будто колеблясь, то бежал прочь, то останавливался на призыв Юмы, но стоило ей приблизиться, как он снова шарахался в заросли.

– Юма! – слышался сзади голос Туана. – Юма, перестань! Юма!..

Но, вероятно, он потерял её из виду и сбился со следа, потому что его крики раздавались все глуше и отдаленней.

– Юма-а-а!.. – наконец послышалось совсем слабо. – Ты идешь на Рыжую гору, верни-и-сь!..

Но как она могла вернуться, если впереди меж кустов мелькала мордочка Вайки и изо рта у него все так же свешивалась проклятая игла? Она гналась за ним добрый час, а то и все два, и наконец обнаружила его на камне, на скале. Вайка смотрел на неё как ни в чем не бывало, и во рту у него не было никакой иголки. Сердце Юмы так и екнуло: "Все-таки проглотил!" Но булкут не походил на умирающего и, казалось, смеялся над Юмой, довольный своей проделкой.

– Ах, глупый, глупый Вайка! Зачем ты убегал от меня? – выговорила ему Юма.

– А что? Мне понравилось, – отвечал зверек – и странно, у Юмы не нашлось сил на него рассердиться.

– Зачем ты хотел съесть иголку?

– Ну вот еще! – и глазенки Вайки заискрились. – Я не ем иголок. Они невкусные.

Юма поняла, что зверек над ней подшутил. А Вайка меж тем вскарабкался на скалу и позвал девочку:

– Идем! Нам надо подняться ещё выше.

– Куда?

– Увидишь!

Юма посмотрела на небо – там кружил марабу и как будто не проявлял особого беспокойства. Она решила послушаться. Они поднимались довольно долго и забрались высоко – Юма уже видела башенку их домика с Инессой и даже, там, далеко, шпили дворцов Теи. Наконец они поднялись на какой-то уступ, и Вайка подбежал к краю обрыва:

– Смотри!

Юма осторожно подошла – и – ничего не увидела: уступ был не с той стороны горы, что выходила на Тею и лес, где они жили с Инессой, а с противоположной. И с этой стороны вид, можно сказать, отсутствовал: перед Юмой только клубился туман, сквозь который ничего нельзя было разглядеть.

– На что мне смотреть? – повернулась девочка к Вайке. Но зверек куда-то пропал, и Юма немножко испугалась. Она вспомнила слова Туана о том, что гора завороженная, а кроме того, Юма не знала, сумеет ли найти дорогу домой. Она подняла голову вверх, чтобы посмотреть на месте ли её марабу.

И тут с неба густо повалил снег. Это было в первый раз за все время, что она жила в Тапатаке с Инессой. На родине Юмы было холоднее, снег был не в диковинку, а Юма была одета кое-как, Патлатый Дылда заставлял её носить лохмотья, потому что так больше подавали, и она мерзла. Кто мог бы подумать, что теперь её может обрадовать снег! Тем более, что он залепил все вокруг, густой-густой, белый, о крупных хлопьях, все пропало из виду, так что надо было испугаться по-настоящему, а вот Юме ни с того ни с чего стало весело, легко, как тогда, в небе над Теей – и вдруг Юма ощутила, что вокруг все изменилось. Еще ничего не было видно, один снег, но Юма знала, что она уже находится где-то в другом месте – или другом мире, ведь она уже путешествовала так несколько раз.

Снег понемногу стал редеть, и Юма могла разглядеть, что было вокруг. А вокруг был, вообще-то, тот же снег – он падал с неба вниз, на землю – и вот земля-то была далеко внизу, и она не была землей Тапатаки. Город внизу был странный, не похожий на Тею, с совсем другими домами, без дворцов и башен, а мостов было всего два, как могла видеть Юма, какой-то железный с прорехами, по нему быстро двигалась целая вереница длинных фургонов с окошками, а другой был почти обычный, каменный, по нему шли люди и ехали какие-то повозки, маленькие, с окошками, они по-волшебному катили сами собой, и оба моста были перекинуты через широкую реку, в серые воды которой падал белый снег. Вода реки была мутной, нечистой, Юма даже не представляла, что вода может терпеть в себе такую грязь, и все же река была сильной, древней, и понравилась Юме. Но что-то другое отвлекало её от реки, внимание Юмы тянулось куда-то дальше, перед ней быстро-быстро промелькнуло чье-то лицо, а вслед за тем её взгляд – если это был взгляд – устремился туда, вдогонку за мелькнувшим образом, и она почти сразу нашла человека, чье лицо всплыло до того перед ней. Это походило на то, как если бы она была ястребом в поднебесьи, высмотревшим свою добычу и теперь падающим на неё сверху.

Она стояла на том каменном мосту с его редкими прохожими, а человек шел ей навстречу. Юма внимательно смотрела ему в лицо, что-то её притягивало, что-то важное привлекало их одного к другому, и когда этот незнакомец подошел совсем близко, их глаза встретились, и – человек вдруг остановился, замер как вкопанный, тряхнул головой и поморгал, будто прогоняя какое-то видение. Он ещё несколько мгновений постоял, таращась на то место, где находилась Юма, а затем пожал плечами и пошел себе вперед, миновав Юму как пустое место. Попросту, он прошел сквозь Юму, и она сообразила, что не только он её не видит, но и она сама себя, выходит, Юма оказалась здесь в роли некого бесплотного призрака, и когда она об этом подумала, снег снова повалил густо-густо, так что все вокруг исчезло в бездне вихрящихся снежных струй. Юма почувствовала, что её что-то тащит обратно в Тапатаку, но перед тем как её унесло совсем, у Юмы мелькнула мысль, что она обязательно вернется сюда вновь и разыщет этого мужчину, вот только как быть со снегом, если его совсем нет в Тапатаке,

и тут все

пропало.

– Снег

не так уж

и обязателен, – сказал Антонин. – Просто с ним удобней.

– Что удобней? Кому удобней?

– Удобней тебе. И не только тебе, многим. Для разных ведьмовских дел. Например, чтобы сходить ко мне в гости.

– А мы сходим? – обрадовалась Инна. Антонин обещал это уже третий день, но почему-то это все не происходило.

– Ага, – отвечал Тошка этим своим юморным голоском. – Сходим. Наедимся пирожных, наденем дорожные шорты, узнаем расписание пароходов и сходим. Вот только баулы упакуем. Каюта-люкс вас устроит, мадемуазель?

– Ой, Тошка... – Инна даже рукой махнула, куда-то в сторону. Она не знала, где в этот миг находится Антонин, да он нигде и не находился, но для себя Инна как-то невольно представляла, что он от неё анфас справа. – У тебя юмор, как у наших дебильных первокурсников.

Тошка хмыкнул.

– Отрадно, что они успели для тебя стать дебильными, – иронически заметил он. – Помнится, раньше с иными из них ты была готова долго общаться в школе и на дому.

Он намекал на Вову Усихина. Инна не успела решить, обижаться ей на эту шуточку или нет, а Тошка неожиданно объявил:

– Ну что ж, иди к башенке, в кресло. Нам пора.

Он всегда заставал Инну врасплох. Ей и в самом деле хотелось как-то собраться, "упаковать баулы", а Тошка, конечно, это слышал и подкалывал.

– Да не брыкайся ты, – проворчал Антонин. – Самой ведь интересно!

Ох уж, этот Тошка, – думала Инна, – выполняя его наставления – как ей сидеть в кресле, куда смотреть и как дышать. "Интересно"... Что он может понимать? Она из их-то городка выбиралась за жизнь раза три, ездила к морю, да вот в Камск. А тут побывать даже не в чужой стране, а... А если что-нибудь случится? Сердце Инны заколотилось.

– Ох, Инка, ну ты и вредина! – недовольно заметил Антонин. – Я тут из сил выбиваюсь, а она вертится как намыленная картошка. Сосредоточься же!

Она долго смотрела на снег, а потом закрыла глаза, как было сказано, и поднялась из кресла.

– Ну, пойдем, – позвал Антонин.

– Куда? – подумала Инна, но ответ уже пришел – снежные струи перед ней слились в один сверкающий полог, как это было в прошлый раз, краем сознания Инна сообразила, что видит все сквозь закрытые глаза, но удивляться ей уже было некогда – она увидела, она знала, что надо раздвинуть этот сияющий полог и шагнуть вперед.

Инна сделала шаг – и ойкнула – нога её встретила вполне твердую ступеньку. Эта ступенька каким-то образом оказалась в воздухе среди сплошного снежного струения, а перед Инной уже появилась новая. Она осторожно переступила на нее, покачнулась, снова ойкнула, и Антонин заговорил:

– Не бойся, я поддержу. У тебя все прекрасно получается. Получалось бы ещё лучше, если бы ты не нагружала себя попутно всяким хламом.

– Каким ещё хламом? – охрипшим вдруг голосом спросила Инна.

– Да уж известно каким, всякой девчоночьей дурью, – небрежно отвечал Тошка. – Девочки должны быть слабенькими, девочки должны нравиться мальчикам, девочки должны ойкать, а мальчики кидаться им на выручку...

– Я ничего такого не думала! – заорала всерьез уязвленная Инна.

– Конечно, нет, – насмешливо-спокойно произнес Тошка. – За тебя подумали и решили другие. Ты это исполняешь даже не замечая. И уж конечно, при этом работаешь не на себя, а на дядю.

– На какого ещё дядю, – проворчала Инна, делая новый шаг. Досада на Тошку отвлекла её от мыслей об опасности её невероятного занятия, и она боялась уже не так сильно.

– А на всякого, – откликнулся Тошка. – Хотя бы на того, с кем едешь в троллейбусе или кому сдаешь экзамен. Знаешь ведь поговорку, что короля играет его окружение? Ну, вот и ты играешь для него пьеску, что он мужчина. Так бы он был неизвестно кто, но Инна же постара... Да не смотри ты под ноги все время! Они тебе сами подставятся, знай шагай! Подошва Инкина – под неё ступенька снежная, подушка снежная – на неё ступенька Инкина, ну!

Инна видела перед собой уже длинную полосу этих ступенек, целую дорожку, убегающую куда-то вдаль, она даже не могла сказать, вниз или вверх. Инне казалось сначала, что она потеряется среди этого снежного струения, сорвется, упадет или улетит неизвестно куда. Но она шла и шла, голова оставалась совершенно ясной, равновесие как-то само собой сохранялась, а от шевелящегося где-то в глубине желания запаниковать себе на погибель Инну отвлекал Антонин.

– Антонин, а где мы сейчас? – все же спросила Инна.

– В небе, ты же видишь, – Тошка был все так же невозмутим и насмешлив.

– Ну, а когда мы придем?

Антонин хмыкнул.

– Зависит от тебя. Как надоест, так и придем. Тебе надо захотеть, чтобы мы пришли, – подсказал он.

– Но я и так хочу!

– Нет, ты просто растягиваешь удовольствие, тебе нравится, – возразил он. – Ты же мамина дочка, привыкла себе ни в чем не отказывать!

– Опять ты дразнишься!..

Все это время в небе не было ничего видно, но вдруг Инне почудилось, что за снежной завесой слева не так далеко от неё проступает какая-то фигура. Тошка сразу же уловил:

– Это погодник.

– Кто?

– Погодник. Тот, кто заведует погодой. А конкретно сейчас воображает этот снег.

Инна в замешательстве остановилась, пытаясь разглядеть того, кого Антонин назвал погодником. Мало-помалу её взгляду открывались очертания этой неясной фигуры, ей показалось, что она различает уже и лицо, что было вовсе непонятно – Инне даже представилось, будто это лицо от неё в считанных шагах, оно проступило в воздухе такое огромное, как если бы Инна была какой-нибудь мошкой и парила вблизи него. Но её поразило другое выражение, что она заметила на этом лице – то было глубочайшее и безмятежнейшее отрешение, – с таким лицом, наверное, пишут стихи в пору легчайшего из вдохновений – и кстати, глаза этого неведомого поэта были закрыты.

– Он что – мечтает? – негромко произнесла Инна.

– Ну да, я ж говорю – он воображает снег.

В Инне зашевелилось недоверие.

– Тошка, но ведь снег – это совсем не фантазия. Это кристаллики льда, они...

Антонин засмеялся.

– По-моему, ты не блистала по физике, – ехидно напомнил он. – Не говоря о том, что и физика ваша не слишком много понимает в облаках и погоде.

– Ну и что, – не уступала Инна. – Что же по-твоему, снег создается чьей-то мечтой?

– А как же иначе? – всерьез удивился Антонин. – Снежинок сыплет миллиарды и миллиарды, и нет ни одной одинаковой. По-твоему, это может так само возникать из ничего? Конечно же, это приходится нарочно сочинять. И не кому-то там, а самым лучшим мечтателям. Наш погодник как раз такой. Кстати, давай-ка я вас познакомлю.

Он громко окликнул:

– Кинн!

Инна ясно увидела, как этот далекий-близкий Кинн поднял ресницы. Очевидно, он её заметил – в глазах его появилось выражение узнавания, губы раздвинулись в легкой улыбке, и голова чуть наклонилась в кивке приветствия.

– Инна хочет с тобой познакомиться, – произнес Антонин.

– Здравствуйте, Кинн! – на всякий случай, Инна крикнула.

– Он услышит, – заверил Антонин.

Похоже, Кинн действительно услышал – до этого он сидел неведомо где невесть на чем, обхватив колени руками, но теперь распрямился и помахал рукой, а потом принял прежнюю позу и снова закрыл глаза.

– Мы ему не помешали?

– Нет, – успокоил Антонин. – Ну, ты теперь сама дойдешь, – неожиданно заявил он. – До ворот чуть-чуть. С вашего позволения, я ненадолго удалюсь мне надо подготовиться к встрече, сударыня.

Он пропал, как всегда – враз, но поглядев перед собой, Инна действительно увидела где-то метрах в ста ворота – они парили в воздухе, и за ними ничего не было видно, никакой Тапатаки, ни мостов, ни дворцов, а лишь все то же струение снежинок. Но снежные ступеньки вели прямо к ним, и сами ворота похоже, были не из снега – они слегка поблескивали серебром, отражая неяркие блестки белого кружения.

"Да уж, – думала Инна подходя ближе, а сердце её трепетало в сладостном ожидании чего-то чудесного, – да уж, если погодник, мечтающий снег, – это только преддверие, то что же там в стране Антонина..." Она постучала в серебряную дверцу – по звуку, та и впрямь оказалась если не серебряной, то металлической.

– Кто там? – пропел чей-то голосок.

– Это я, Инна, гостья принца Антонина, – отвечала Инна замирающим голосом.

– Инна-Инесса, милая принцесса, – шутливо пропел голосок и пригласил:

– Входите, не

заперто!

Инна...

Нет, Инесса... Хотя

нет, все-таки Инна... Да нет же, вообще не так, как-то иначе, Има, что ли?.. – сквозь сон это никак не вспоминалось.

Ч-черт, о чем это я? – спохватился Саша Песков, пробуждаясь уже по-настоящему. Какая такая Инна-Има? Он честно попытался вспомнить сон, но ничего отчетливого перед глазами не поднималось. Вместо этого вдруг всплыло другое – то, что привиделось ему на днях во время снегопада, когда он шел по мосту. Та необычная девочка, с косичками, она так загадочно на него смотрела. Ему ещё показалось... Да что это я, ещё галлюцинации буду исследовать? Ну, примечталось... Разозлившись сам на себя, Саша Песков выбрался из кровати.

Программа на день была обширна. Саше надо было сходить в библиотеку и дочитать важную научную статью. Потом он собирался навестить родителей, это ехать через весь город, а вечером предстояло посетить поэтический вечер. Саша Песков, хоть и сам был поэт, не очень-то баловал своим обществом местные собрания литераторов. Про официальные нечего и говорить, поэт Саша Песков ни в каких союзах не состоял и считал западло состоять. Но и неформальные тусовки его не слишком привлекали, он уже наобщался и насмотрелся на то, что газетно-официальным языком именовалось творческой молодежью.

Один из его знакомых с факультета, Гера Юриков, правда, приглашал его как-то в литературный кружок его собственного, Геры-юриковского, изготовления. Кружок звонко именовался "Потомки цезия", он оседлал заднюю страницу университетской газеты, публикуясь там вместе с поощрительными рецензиями местных преподавателей, а имидж они там культивировали этакий бунтарско-молодежный. Но Саша Песков из-за одного только названия ни за что на свете не стал бы участвовать в творческой жизни такого бунтарского объединения. Да и самого Геру Юрикова Саша Песков немного знал. Гера, даром что такой рыхлый и пухлый, устраивал свою литературную карьеру довольно резво, привлекая к тому общественность в лице сочувствующих преподавательниц литературы и их подруг-газетчиц. Они устраивали ему вечера и обеспечивали публику из своих учеников, мужей, друзей и прочего подручного материала, а позже давали освещение в прессе и брали интервью по местному ТВ. Как ни кинь, а это было хотя бы какой-то раскруткой и хоть каким-то подобием жизни литературного светила, как её привыкли понимать. В отличие от Саши Пескова, Юриков отнюдь не избегал знакомств с мэтрами и наезжая в столицу старался с кем-нибудь да пообщаться. Эта тактика принесла свои плоды – провинциальный борец за – впрочем, Саша Песков не знал толком, за что там смело борется Гера Юриков – ну да, за место среди тех, кому начальством от литературы разрешено быть писателями, это понятно, но под каким именно соусом подавал вышестоящим свое желание Гера, это Саша Песков не разбирался. Вероятно, он так и проходил по линии "новой волны", как представитель поколения, сердито ждущего перемен. По крайней мере, в таком качестве он попал в редколлегию столичного журнала, где его даже назначили "ответственным за зону восточней Волги" – итак, "борец за" кое-что с этой борьбы поимел. Зная Геру, да и кое-что смысля в законах нашего скверного мира, Саша Песков не сомневался, что на деле такая вот "ответственность за зону восточнее Волги" означала гарантированное непоявление в именитом журнале всего, что было хотя бы чуть-чуть талантливей писаний Геры Юрикова – да собственно, Геру ведь за тем и назначили, одним мастерским ударом исключив из литературы страны непредставимую громадину земель. Сашу Пескову слегка интересовало лишь одно – состоялась ли на этот счет какая-нибудь более или менее откровенная беседа, или же все это проходило без слов, на уровне молчаливого соглашения.

Так или иначе, на тот момент казалось, что Юриков поймал свой шанс и обскакал многих, кто тоже двигал в большую литературу. Среди таких был, например, Савелий Короди, – само собой, тоже бунтарь, но уже не общественно-молодежного, а больше литературного, авангардистского толка. Он считался талантливей Геры, и на правах такового, как рассказывали Саше Пескову, наставлял Юрикова, уговаривая того не писать стихи. "Гера, ты не поэт, у тебя же проза хорошая. Вот про кладоискателей – хороший же очерк..." Впрочем, при всем авангардизме, тактика Савелия не слишком отличалась от Гериной. Он, например, тоже наезжал в столицу на нонконформистские тусовки, да и мэтров, кстати, совсем не чурался. Само собой, проводились и вечера, посвященные собственному творчеству – на одно из таких, раннее, Саша как-то раз случайно заглянул. Короди ходил с рупором по залу кафе (кафе было снято на вечер каким-то там молодежным отделением культуры) и очень громко читал свои стихи. На стульях, составленных в передний ряд, сидела толпа болельщиц, поедая гения влюбленными глазами и долго хлопая после каждого шедевра. Саша Песков вспомнил, как толстый Гера Юриков читал свои творения толпе первокурсниц, и подумал, что это не слишком-то и отличается.

Но некоторая разница все же была. Если Юриков проходил в литературу трибуном поколения, то Савелий Короди был аутсайдером – никем не признанным, загнанным на обочину, лишенным и обделенным. Гонимость эта (разумеется, тоже с подачи наличных болельщиков и доброхотов) столь бросалась в глаза, что аутсайдера поддержали всякие местные объединения новых времен, напечатали вместе с капеллой избранных гонимых в толстом журнале, а потом издали и тоненькую книжку. Но непризнанность изгоя Савелия Короди от этого только выросла и продолжала расти до того, что пришлось издавать уже и книгу с твердой обложкой. Естественно, и после этого обездоленность аутсайдера оказалась не вознаграждена в полной мере, и Савелий Короди, по-прежнему гонимый и авангардистский, был пристроен к подобающему благотворительному фонду какого-то канадца, всерьез верящего в необходимость поддерживать искусство. Смело бросая вызов литературным рутинерам, Савелий теперь курировал издание целой литературной газеты, ответственной хоть и не за все земли восточней Волги, но за Урал и прилегающую Сибирь, причем, это в городе по другую сторону хребта, а вот в Камске вотчиной Короди оказалось издательство под началом кафедры литературного краеведения. Возглавлял все Володя Бошков, поклонник и приятель Савелия, а деятельность кафедры заключалась в покровительстве местным начинающим и непризнанным, впрочем, издавали и кое-кого из эмигрантов, а ещё кое-когда привозили со чтением писаний разных столичных столпов из авангардных тусовок – если, конечно, их правильно считать авангардными.

Саша Песков тоже как-то, в порядке контролируемой глупости, заглянул к Бошкову с кипой своих творений. Володя долго рассказывал ему, как они на кафедре ждут появления гения, что вот он придет однажды и принесет тако-о-е... можно сказать, этой только надеждой и жила кафедра. Гениев вроде бы все не находилось, но калорийность надежды оказалась, очевидно, куда больше, чем принято думать, – литературное краеведение жило ей уже несколько лет, и не так чтобы бедствовало. Что же до Саши Пескова, то он не знал, действительно не знал, гениальны ли его стихи, вряд ли, но они казались ему красивыми, и он считал, что должен выбрать все свои попытки раз красивое, то надо же это как-то отдать. Не в рупор же поклонницам читать!

Какими бы ни были его стихи, но при следующей встрече с Сашей Песковым литературовед Бошков приветствовал его уже без прежнего энтузиазма. Он долго уверял Сашу, что поэт у них в Камске один – Савелий Короди, других не было и нет. "И не будет", – иронически дополнил Саша Песков мысленно, а вслух возмутился: "Ну как это нет – вот он я". "Поэт в Камске один Короди", – настойчиво продолжал Володя Бошков. "Почему это один – вот он я, поэт, сижу здесь, пожалуйста", – столь же настойчиво возразил Саша Песков. На миг смешавшись, Бошков настороженно посмотрел на него – не быть ли эксцессу? – и поправился: "Реализованных поэтов, я имею в виду". "Реализованных оптом или в розницу?" – мысленно спросил Саша Песков, но затевать спор не стал, все было понятно – Юриков, Короди, бунтари не бунтари, рутинеры не рутинеры – все то же самое.

Был, конечно, ещё путь жесткого андеграунда, настоящего подполья, но это означало вращаться в тусовках, где колются, пьют, блюют, нищенствуют и болеют всякой пакостью. Друзья Саши Пескова рассказывали ему об одном их приятеле, вот таком рок-барде, он сгорел быстро, но теперь, в их передаче, этот бард представал героем, легендой, чуть ли не Моррисоном. Саша Песков не застал его в живых, лишь кое-что читал из стихов. Стихи были разными, хорошими вообще-то, но зависти такая судьба у Саши Пескова не вызывала.

Водку он не любил, стихи писались и без героина, романтика кочевок по тусовкам и случайным квартирам его не привлекала, так что и с андеграундом Саша Песков не контачил, выпадая практически изо всякого литературного взаимодействия. Он вообще был человек упертый, железный, любил здоровье, ясность и солнце и сам удивлялся, чего его позвало в литературу – со своей железностью Саша Песков менее всего подходил на роль художника. И само собой, с этой своей отстраненностью от литературного деланья, ему нечего было рассчитывать на какие-либо лавры, сколько угодно запоздалые и посмертные. Это он знал заранее, а значит, можно было и не тормошиться.

Но сегодняшний вечер был делом особым. Проводился он, правда, усилиями Геры Юрикова и назывался десантом в Камск – Гера вез из столицы пару новооткрытых знаменитостей, в их числе интересного поэта Хлудова. Дела Геры, кстати, в столице пошли неважно, толстый журнал уже не нуждался в том, чтобы отвечать за зону восточней Волги, ему надо было выживать самому, а не выживать кого-то откуда-то. Получалось, что теперь уже Савелий Короди утер нос Гере Юрикову, и по нынешним временам было выгодней ставить на западного буржуя, а не на отечественного чиновника и литературную знать. Этот десант был как раз попыткой Геры напомнить о себе – ну, разумеется, приходилось делиться и кое с кем из приближенных и прибегать к помощи зазывал. Но Саше Пескову не было дела до Геры Юрикова, ему хотелось послушать Хлудова, – этот поэт был раньше знаменитостью в узком кругу, а теперь стал достоянием публики. Стихов Саша Песков у него читал всего ничего, но заинтересовался и теперь хотел услышать побольше, тем более, в исполнении автора.

На вечере, впрочем, десантника Хлудова придержали для второго отделения. В первом же стихи читали потомки цезия – те, которым Гера Юриков отломил дольку печатанья в столичном журнале. Поэт Саша Песков сидел в заднем ряду небольшого зала местного филиала Союза Писателей, как многие, в одежде – пропускная способность гардероба уже была исчерпана, – а рядом развалились на сиденьях такие же лохматые и никому неизвестные поэты, кто помоложе, а кто и с порядочной сединой, и вид иных был и вовсе богемно-бомжовый.

Велико было удивление народа Тапатаки, когда они ступили на новую землю своей старой страны: пространство, что им открылось, по своему ландшафту почти в точности повторяло их родину – разве что, там не было самого города Теи, но уж его-то они могли воссоздать в точности и сами. С собой они взяли также всю живность из садов Нейи, но мало того – когда последний из переселенцев стоял уже на новой земле и Антонин достал Соллу, чтобы её силой заявить право Тапатаки на новое место, рубин вдруг взмыл вверх из ладони Антонина и – из все ещё открытой двери Нимрита стали появляться деревья и растения Тапатаки, а позже и здания и постройки Теи, и во мгновение ока они заняли все пространство в старом своем порядке. Получилось, что не только народ, но вся страна Тапатака перекочевала на новое место, следуя за принцем Антонином, и это был дар Соллы, гения волшебного рубина.

Антонину оставалось только закрыть брешь Нимрита, но едва он приступил к этому, как вдруг землю новой Тапатаки сильно тряхнуло, все повалились наземь, а семирубин выскользнул из ладони принца и исчез – упал, провалился, канул – в пучине Нимрита, брешь которого уже почти затянулась.