Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

И почти тут же из этой боковой двери показался священник в простой, без всяких изысков и даже сильно выцветшей, почти пепельной рясе. Молодое лицо его было холеное, розовое и веселое, еще большей ухоженности ему придавали аккуратные мягкие длинные волосы с ранней проседью, такая же аккуратная с проседью бородка. Он медленно, глубоко и радостно о чем-то задумавшись, подошел к той лавке, что была слева от Сошникова, остановился, подумал о чем-то, наклонился и сказал в окошко служительнице, которая, сама подхватившая его радость, вся подалась навстречу, так что почти высунула из окошка голову в темной косынке:

– Все уладилось. Можете пригласить их и передайте, чтобы ни о чем не беспокоились, отец Николай их примет.

– Слава-то Богу, слава Богу… – женщина быстро закрестилась в своем окошке.

И тут в Сошникове будто что-то перевернулось, в голове сама собой сложилась странность, от которой в другой раз отмахнулся бы, как от дурного видения. Но теперь он сделал к священнику два шага, на ходу хрипло проговаривая:

– Позвольте задать вопрос…

– Что? – Священник, продолжая благодушно улыбаться, будто не сразу нашел взглядом того, кто к нему обращался.

– Позвольте задать вопрос…

Улыбка на молодом, бородатом, но все же слишком нежном для такой бороды с проседью лице скользнула вниз, он все еще благодушно, но с уже наметившейся осторожностью сказал:

– Слушаю вас.

– Мой товарищ, который… – так же хрипло заговорил Сошников. – Он стесняется сам, и вот я за него пришел спросить.

– Конечно, – кивнул священник, хотя чувствовалось, что он вовсе не настроен вести беседы.

– Вопрос, можно сказать, из теории… Могли бы вы благословить человека… моего товарища… который должен отправиться на войну?

– Почему же из теории? – Священник благодушно чуть склонил голову набок. – Если воин нуждается в благословении на ратный подвиг, в этом нет никакой теории. Ему нужно придти самому, это будет самое правильное. Если дело его правое и отечество призвало его… – Он на секунду замолчал и в подтверждение себе опять кивнул: – Вероятно, он едет на Кавказ?

– А что, вы считаете происходящее на Кавказе правым делом?

Священник улыбнулся как-то иначе, теперь улыбка его и чуть прищурившиеся глаза говорили: ну вот, опять псих; можно было догадаться сразу – эти будто что-то высматривающие слишком нервные глаза, худое изможденное лицо.

– А вы хотите осудить русских солдат на Кавказе? – сделав усилие, чтобы придать себе строгости, парировал священник. – Когда они умирают там, а мы здесь, в тепле и безопасности, будем обсуждать и осуждать их? – Кажется, ему удалось сходу осадить «психа», тот немного сник и заулыбался уже как-то жалко.

– Ни в коем случае я не хочу их осуждать. Я вообще пришел не осуждать, я пришел искать оправдания… – Сошников запнулся и добавил: – Моему товарищу. Тем более он не на Кавказ едет… Он вообще никуда не едет. Он собирается здесь, в нашем городе, уничтожить мразь, которая стоит десяти боевиков. Такая мразь – даже не враг, а еще хуже – предатель.

– Я вас не совсем понимаю, – удивленно произнес священник.

– Что тут понимать. Вы не знаете, что такое предатель?

– Подождите, подождите, – встряхнул головой священник. – Какой такой предатель?

– Обычный, – все с той же напускной наивностью улыбнулся Сошников. – Таких вокруг сотни, и даже тысячи. Воруют, грабят, убивают. Доподлинно знаю: убийца. И даже хуже, чем убийца. Посудите сами, если у мрази цель жизни: уничтожить наше, как вы его называете, отечество, и все усилия, которые эта мразь прилагает, направлены на уничтожение отечества, то кто он?

– И все-таки я вас не понимаю…

– Экий вы непонятливый… – хихикнул Сошников. – Тут и понимать нечего… Мой товарищ поставил перед собой цель уничтожить врага, предателя, оккупанта, который разоряет нашу страну. А для такой борьбы ему совсем не помешало бы ваше благословение.

– Вы сами-то понимаете, что говорите?.. – Теперь священник вытаращил на него глаза. – Ваш товарищ что, собирается совершить убийство?..

– Убийство… – усмехнулся Сошников. – Если уничтожение врага назвать убийством…

– Вы что, шуточки шутите? – теперь священник строго прищурился.

– Никаких шуточек. Все очень серьезно, – немного зло проговорил Сошников.

– И вы что… пришли в храм с такой нелепой, дурной просьбой? – Священник пригнул голову, прикоснулся кончиками пальцев к своему лбу и покачал головой. Опять поднял возмущенные глаза. – Да если вы видите беззаконие… Существует же закон… И можно, и нужно привлечь оступившегося к законному ответу. А человек – разве имеет право судить и казнить?

– Да вы не волнуйтесь так, – тихо и даже снисходительно вымолвил Сошников. – И правда, вы что-то совсем ничего не понимаете… Я вам попробую объяснить. Дело в том, что эти бандиты сегодня сами – закон… И я совсем не вижу разницы между ними и кавказскими абреками, они одинаково опасны для моей страны. Следовательно, не может быть никакой разницы между солдатами, воюющими на Кавказе, и моим товарищем, который хочет сделать маленькую зачистку здесь, в нашем городе. Он такой же солдат и заслуживает благословения церкви.

– Что вы говорите! Разве можно сравнивать солдата и убийцу? Дело солдата тяжкое… Да, оно несет на себе печать смерти. Но солдат подобен врачевателю! И солдат, и врач оба делают больно, но через боль они приносят очищение и выздоровление. Врач спасает человека, одну душу, и его дело благородно и достойно, а солдат спасает отечество, и его дело также благородно и достойно. А вы мне что!..

– Значит, солдат спасает отечество, а мой товарищ, который решил пришибить злодея, не спасает отечество? Да он самым конкретным образом спасает отечество и сотни, даже тысячи людей спасает, которые должны быть ограблены, а некоторые напрямую умерщвлены.

– Ничего он не спасает! Он убивает, он губит человеческую душу и губит свою душу. Он – убийца! Без всяких сомнений.

– Солдаты за последние триста лет спасали отечество только два раза, а все остальное… и та война, на которую вы согласились поначалу благословить моего товарища… Разве это не откровенный бандитизм?

– Но кто сподобил вашего товарища совершать злодеяние?

– А кто сподобил идти на войну солдата?

– Государство! Наше российское государство. А посему это общенациональное дело. Неужели, вам это непонятно?

– Непонятно… Выходит, если бандиты государства посылают наших мальчишек убивать средневековых горцев на их же землю, а те в свою очередь режут наших мальчишек, то это дело можно назвать общенациональным и благословить его? А когда честный человек, патриот родины, хочет пришибить злодея, который принес вреда родине больше, чем отряд боевиков, то такое дело благословить нельзя? Не понимаю. – Сошников, будто бы успокоившись, ровным взглядом смотрел в лицо священника, не сумевшего удержаться на важных поучающих тональностях.

– Нет, нельзя благословить! – с раздражением сказал священник. – Это будет убийство, которое осудит и Божий суд, и человеческий. Убийство…

Рядом остановилась маленькая старушенция, широко открыв рот и испуганно глядя на батюшку.

– Проходите, проходите… – улыбаясь и крестя ее, ласково проговорил он. И опять повернулся к Сошникову: – Прежде, чем воевать со злом, человек должен разобраться, нет ли зла в нем самом… А зло, самое пагубное, которое может разгореться в нем…

– Все это чепуха… – перебил его Сошников. – То, что вы сказали про врача и солдата – полнейшая чепуха. Неуместно и как-то неуклюже… Совершенно неуклюжий довод… Так и передайте тем, кто его придумал… Покажите мне врача, который убил двадцать человек ради того, чтобы кого-то там спасти. Может быть, есть такие врачи, вроде доктора Менгеле, но, как я понимаю, восторга они ни у кого вызвать не могут.

– Вы совсем неправильно мыслите. Врач, как и солдат, через боль приносит очищение. Врач через боль спасает человека, солдат через боль спасает отечество.

– Опять вы за свое, – поморщился Сошников. – Боль, очищение… Солдат делает не больно, солдат просто убивает. И сам умирает. Солдат – это смерть. А смерть – это совсем не боль и никакое не очищение. Бах! – и никакой боли. И боль – это вам не смерть. Боль – это и есть жизнь, а жизнь – самая что ни на есть боль… Но смерть здесь при чем? Смерть – это смерть…

– Вы сами не понимаете, что говорите, и не понимаете, как далеко зашла ваша гордыня и в какой тупик приведет…

– Все я хорошо понимаю, – опять перебил Сошников. – Я даже понимаю то, что скрыто в вас, что вы знаете, да только сказать не можете. Потому что знаете, что благословлять именем Христа войну, пусть даже с распоряжения начальства, – это в обязательном порядке благословлять убийство детей, которое всегда происходит на войне. Это все очень просто и обсуждений не требует, а укладывается в два слова: «Не убий». Эти два слова я не хуже вашего понимаю. А мой товарищ детей идет спасать, из двух зол он выбирает меньшее… А хотите честно? Если честно, то не за благословением вашим я пришел, а то я не знал, что вы можете ответить…

– Что же вам тогда понадобилось в храме, если вы все давно для себя решили? – холодно сказал священник.

– А вы храм не трогайте, – тихо с напором проговорил Сошников. – У вас на него монополии нет. Эти кирпичи, кстати, один из моих прапрадедов клал, и в храме мы все равны… А мне нужно было… Да, мне, может быть, нужно было увидеть, что вы так же беспомощны перед правдой и перед грехом… И я увидел. И даже еще беспомощнее… Потому что у меня нет необходимости юлить… Если я грешен, так и говорю: грешен и проклят. А вы говорите: свят и аминь… Дело не в этом. А происходит один странный фокус… Не знаю почему, но вот эта ваша беспомощность… почему-то она придает мне уверенности и силы и разрешает мои последние сомнения… Это все искренне. Не обижайтесь.

И тут он быстро проделал одну выходку, которая самому ему уже несколькими минутами позже показалась отвратительной. Он выдернул из кармана одну из двух жалких сторублевых купюр, на которые должен был купить продукты, быстро подошел к низкой витрине, где под стеклом лежали многочисленные иконы, книги и прочие товары с ценниками, а на стекле стояло большое блюдо с надписью «На общую свечу». В этом блюде тонким слоем была рассыпана мелочь. Сошников бросил на блюдо купюру и так же быстро вышел из храма, стал пересекать внутренний двор, как услышал:

– Постойте! – Священник с неподобающей прытью нагнал его. – Постойте!

Сошников остановился, повернулся вполоборота.

– Вы должны, – торопливо заговорил священник, – просто простить… Бросьте вы эту темную диалектику и просто, ради Бога, простите того человека, который вас чем-то обидел…

Сошников нахмурившись, молчал.

– Когда человек прощает… – задыхался священник, – он прежде всего не в том человеке, которого прощает, признает частичку Бога, он в себе прежде признает… А я буду молиться за вас… Скажите свое имя…

Сошников покривил губы и пошел со двора.

* * *

С этой минуты воля его воспалилась от злости. Он тут же, от ворот храма, вернулся домой, достал сверток, стал переупаковывать его, так чтобы контуры ружья не проступили сквозь мешковину. Потом переоделся в темную майку и такие же темные спортивные брюки. Переодеваясь же, он еще отметил про себя, что и майку, и брюки будет потом не жалко выбросить. Еще нужно было продумать обувь, хотя особенно выбирать не приходилось – годились только старенькие дачные кроссовки. Их тоже потом придется отнести на дальнюю помойку.

Вся подготовка заняла двадцать минут. После этого он сел на кровати. Времени было всего час дня. До намеченного выхода оставалось больше полутора часов. Он засекал по часам, что до места даже неспешным шагом, не пользуясь транспортом, а транспортом как раз и нужно было пренебречь, можно было дойти за сорок минут.

Уже через три минуты ждать стало невыносимо. Он прилег, стал как и прежде следить за стрелкой. И вдруг переместился в темный залитый дождем переулок. Только дальний фонарь играл отсветами в лужах. Прямо по этим лужам, разгоняя световые волны, навстречу ему бежал отец. И даже не отец, а потрепанный дворовый шелудивый пес в длинных свалявшихся мочалках шерсти, но Сошников все равно знал, что это отец и при этом вовсе не удивлялся тому, какой странный и жалкий облик тот имел. И вот они пошли рядом куда-то по темноте, и отец из собаки опять стал отцом, но момент превращения Сошников-младший как-то упустил. Отец все приговаривал: «Жить осталось меньше, чем дворовому псу».

А шли они на рыбалку, на речку. Но только теперь Игорю было не четырнадцать лет, как в те времена, когда они на пригородной электричке ездили на рыбалку, а был он взрослым человеком. Отец же оставался в том прежнем возрасте, крепким мужчиной из прошлого. Так что теперь они сравнялись в годах, были они на равных. Да и река протекала не в своих обычных заросших ивами и крапивой берегах, а по их нынешнему сумеречному городу, струилась по улицам, подмывала ямы под домами и текла уже по самой квартире, где жил Сошников-младший, по комнатам. Здесь-то, в квартире, и были самые уловистые места. Но только рыбаки все впустую бродили по берегу, и все у них никак не получалось начать рыбалку. И эта невозможность закинуть снасти томила так, что Игорь уже готов был захныкать от досады. Смотрели, как в толще прозрачной воды проплывают огромные карпы и щуки, да все мимо, и все горе-рыбакам не удавалось подцепить хотя бы одну рыбину. То мешал стол с компьютером, то натыкались на кровать, то тесть на костылях притащился, задымил вонючими сигаретами, стал рассуждать о строительстве моста через речку. А тут вдруг хватились, что и снастей с собой никаких – ни удочки, ни спиннинга, ни закидушки. Руки пусты. И на ногах не сапоги, а тряпочные домашние тапочки, так что и к воде не подступишься. И все бессильно метались по берегу. А рыбы так и плыли мимо, пока последний хвост не скрылся под стеной спальни. Сошников проснулся с такой досадой на душе, словно все происходило не в тех параллельных пространствах, где путешествуют спящие люди, а в действительности.

Он сразу поднялся на ноги, прошел в ванну, умылся холодной водой и прямо из крана напился. Скорее по привычке подумал, что надо бы пообедать перед выходом. Но мысль о еде показалась вдруг совершенно отвратительной. Он вернулся в спальню, быстро достал сверток из-под кровати, вышел в коридор. Сашки дома не было, тесть восседал в кухонном кресле перед маленьким телевизором. Сошников, надевая кроссовки, видел, как тесть подался чуть вперед:

– Игорь, уходишь, что ли?

– Да, ухожу. Закройте, Семен Иваныч. Я на пару часов.

Быстро открыл дверь и, не дожидаясь тестя, подхватив сверток под мышку, вышел на площадку, оставив ключ в замке, спустился на улицу, во дворе поздоровался с кем-то из соседей и, опустив глаза, быстро пошел за угол.

Город на своих автомобилях тащился сквозь душный август. Было одиннадцатое число. Всякий транспорт он отмел еще заранее, хотя несколько остановок и можно было бы сэкономить. Дворами вышел к мосту, быстро перешел на другую сторону. Здесь было куда тише и менее людно, чем на его улице. По набережной вышел к частному сектору, по другую сторону которого тянулась железная дорога. И вдруг поймал себя на мысли, что обдумывает совершеннейшую чепуху, при этом обдумывает ее с какой-то не подходящей случаю болезненностью. Мозг же его тяжело проворачивал отвлеченную самостоятельную идею о том, что вот эти захудалые домишки, понаставленные рядом с железной дорогой – совсем уж неудобное для житья место. День и ночь – стук от поездов. Так и бьет людям в голову. Ночью, пожалуй, еще пуще: пройдет груженый товарняк, так, должно быть, похоже на землетрясение. «Как же здесь жить-то!» – едва не закусив губу страдательно думал он. Чтобы сильно не грохотало, надо поставить вдоль дороги высокий железобетонный забор. Но так ведь мало поможет – все равно будет трястись земля… А значит, надо приподнимать дома на звукоизолирующих сваях… А из чего делать такие сваи?.. Он вдруг опомнился и произнес вслух:

– Бред!.. Просто бред…

Платформа на станции оставалась слева. Было хорошо видно, как среди редких пассажиров прохаживаются двое в форме. Нельзя было смотреть в ту сторону, но он все равно смотрел – даже с какой-то навязчивостью. Его не окликнули. Он спокойно переходил рельсы – один путь, второй, третий, всего семь веток – он еще в прошлый раз сосчитал. Наконец железная дорога кончилась, тропинка стала виться через небольшой пустырь, поросший почерневшим бурьяном. Потом меж пристанционных закопченных построек, а потом перешла в гравийную проезжую дорогу. Дальше шли длинные строения из старого темного кирпича. Потом потянулась бесконечная сплошная бетонная стена. Дорога полукругом выводила к автотрассе. По пути встретилось несколько человек. Но он не смотрел на них – не то чтобы старался отвести глаза, а взгляд сам опускался долу.

Вскоре он перешел автомобильную трассу и углубился в лесополосу. Слева просматривались громоздкие дома. Но вот их заслонило деревьями, лесополоса стала заметно гуще. Теперь он стал замечать за собой, что чем дальше шел, тем сильнее нарастала в теле неприятная непослушность: мышцы будто немного сводило, а кожу на лице и шее стягивало. Он несколько раз останавливался, чтобы перевести дыхание. В конце концов, говорил он себе, все это еще ничего не значит. Можно дойти до места, хотя бы дойти… но именно дойти нужно было обязательно, потому что повернуть именно теперь, не дойдя, было никак нельзя… Дойдя же до места, можно было еще многое успеть обдумать и передумать… Через некоторое время Сошников вышел к той маленькой ладной дороге, ведущей в поселок, но так ничего толком и не надумал. В том самом месте, где и в прошлый раз, стал под деревом, за стеной кустарника. Листочки, уже жесткие, кожистые, шевелились перед глазами, хотя и ветерка никакого не было, воздух взопрел. Стоило чуть сместить голову – начинало слепить солнышко, уходящее вправо. Слышно было, как там же, справа, по трассе проносились автомобили. Вряд ли кто-то мог заметить человека, притаившегося в лесочке: майку он надел темную – он об этом заранее подумал. Зато ему хорошо было видно сквозь листву маленькую дорогу в нескольких шагах впереди. Чуть правее столб со светофором дробил время на разноцветные отрезки. Собственно на этом можно было и закончить. Раз уж ему нужно было убедить самого себя в том, что почти все, что зависело от его воли, он способен сделать, то да, он убедил себя в этом. Да, он сделал… Или мог бы сделать… Если бы что-то и помешало пойти до конца, так это не его слабость и нерешительность. Это уж точно! А только что-то постороннее. Скажем, грибник, прогуливающийся по лесу… Да, кто-то посторонний. Или автомобилист, решивший остановиться и зайти в лесок по нужде. Или светофор, который мог выдать лотерейный «зеленый» той машине. В конце концов та машина могла вовсе не появиться здесь в нужное время…

На самом деле все это было страхом. Все эти отговорки. Он, наконец, признался самому себе: это страх. Страх был силен, нельзя было сказать себе: я не боюсь, и перестать бояться. Страх был сильнее мягкотелых внушений, он был из дробленого камня, сердце болезненно шевелилось в колючем каменном крошеве. Таким был страх в детстве перед чем-то неопределенным, фантастическим, что должно было схватить тебя в темной комнате. Игорь в темную комнату не мог заходить долго, уж лет до семи – точно, если не дольше. Тело холодело и твердело, голову по вискам обтягивало ремнем. А чего он боялся? Чудовищ? Нет, того, что он боялся, он не мог бы назвать чудовищами. Или бабая? Нет, он понимал, что бабай – устаревшая выдумка взрослых для трехлетнего младенца. Чего же тогда он боялся, стоя у дверей темной комнаты?

Однажды отец выключил свет в спальне, сразу превращая ее в подземелье ужасов. И выключил свет в зале. Только из кухни сквозь матовое стекло двери разливалось желтоватое спасение. Отец подвел его к той комнате и оставил, сам стал в удалении и сказал:

– Войди в комнату и, не включая свет, залезь под кровать. Там ты найдешь то, что я туда положил.

– Что-о ты туда по-о-ложил, па-а-па?

– Я тебе уже сказал, что. То, что я туда положил. Ты найдешь и увидишь.

– Мне стра-а-ашно…

– Чего ты боишься?

– Я не-е-знаю.

– Боишься, что там на тебя кто-то нападет?

– Да-а-а…

– Ну и пускай нападет, что из того?

– Я не-е-хочууу…

– И оно обязательно когда-нибудь на тебя нападет, если ты сейчас же не войдешь туда и не сделаешь того, что я тебе сказал.

– Я бо-о-юсь…

– А чего ты боишься больше: темноты или очень сильного наказания?

– Я не-е-е-зна-а-аюууу…

– Я приказываю тебе: войди туда!

– Хорошо, папа, я войду… А ты будешь рядом?

– Нет, я не буду рядом, я специально уйду на кухню, чтобы ты остался совсем один. Я даже выйду из квартиры и закрою тебя на ключ. Но это не имеет никакого значения. Ты должен туда войти, и ты войдешь туда во что бы то ни стало! Потому что я приказываю тебе войти туда!

Он присел на корточки, стал разбирать сверток. Сильно и неприятно дрожали руки, так что и цевье он выронил. Но вот, наконец, совладал с собой, сцепил стволы с ложем, прищелкнул цевье, переломил ружье и зарядил его двумя патронами. Свободной рукой сложил капроновый мешок вчетверо, сунул рядом с собой под дерево. Но какое-то время продолжал сидеть на корточках не в силах шевельнуться и видел, как край жесткого мешка топорщится. Наконец одолел слабость, поднялся, прислонившись спиной к дереву и наступив на мешок.

На часах было пятнадцать двадцать. Ощущение теплой древесной жизни за спиной, кажется, успокаивало. Сердце стало биться ровнее, но слабость не уходила, поташнивало. Он знал, что нужно еще время, чтобы предобморочные ощущения отступили. Он наметил для себя отрезок в десять минут. А значит, в пятнадцать тридцать можно будет разобрать ружье и окончить спектакль. Он стал с нетерпением ждать это время, потому что только преодолев этот временной рубеж, он мог переключить некие рычаги смыслов, и тогда непременно весь мир поменял бы свое лицо. Так он решил для себя. Оставалось потерпеть всего каких-то девять минут.

Перед глазами на тонкой паутинке повисла зеленая гусеничка – крохотная слепая танцовщица, извивающаяся в поисках тверди. Он дунул на нее, гусеничка перевернулась в воздухе, едва не оторвалась, но вновь повисла, зато теперь паутинка вытянулась, гусеничка сумела быстро оседлать тонкую веточку, по которой тут же принялась отмерять свои саженьки.

Еще минута растворилась в душном воздухе. Гусеничка совсем исчезла из виду, вместо нее в пространстве прорезалось другое маленькое живое существо – над ухом зазвенел комар. Сошников не отгонял его, комар был еле жив от жары, будто в тяжелом раздумье примеривался к посадке, приближался вплотную к теплой человеческой плоти, которая на его близость отзывалась чем-то спазматическим, но комар передумывал, отваливался, его звон отодвигался и мельчал, он постепенно заходил на новый круг. В неуловимый момент он все-таки перестал гудеть, а значит, уселся, но куда именно, Сошников не мог понять, стоял не шевелясь, пока не почувствовал легкую щекотку за самым ухом. Мотнул головой, комар сорвался и улетел на периферию. И тут же черная автомобильная морда мелькнула слева: прищуренные фары, сморщенная решетка, хищная губа бампера, и номер «002». Темный силуэт массивно замер на одной линии со светофором, который с готовностью остановил мировое движение у красного барьера. Сошникову ничего не стало видно за листвой, он осторожно чуть отклонился вправо и только тогда увидел в синеватом просвете тонировки человеческий силуэт. Солнце освещало нижнюю часть лица водителя. Сошников спрятался на прежнее место, отклонившись влево. Но долго он не мог так выдерживать и опять сделал полшага вправо. Человек в машине смотрел прямо на него. Прятаться дальше не имело смысла. Но Сошников еще повременил несколько мгновений, и только тогда раздвинул ружьем, как палкой, ветви перед собой, судорожно шагнул вперед, открываясь полностью, поднял ружье к плечу и тут же оглох от выстрела.

Несколько мгновений он ничего не слышал и не видел: в ушах звенело, перед глазами плыло, он будто оказался окутан плотным туманом, но вот он сделал еще шаг, выходя на чистый воздух. Кажется, ничто не переменилось в расстановке декораций: все так же стояла перед ним машина, так же светило солнце. Но что-то было уже и не так. Не стало видно человека по ту сторону стекла, и само стекло покрылось мелкой сеточкой вокруг провального черного жерла. Сошников подошел ближе. Справа по трассе неслись существа из другого мира. Потянул ручку двери к себе. Дверь послушно открылась. На передних сиденьях как бы надломившись в поясе, на боку полулежал мужчина, полностью лечь ему мешало вроде подлокотника, и поэтому светлой коротко стриженной костистой головой он повис над пассажирским местом. И массивная голова, и мощное плечо и рука в короткой светлой майке выдавали в нем крепкого и крупного человека. Но теперь он странно и беспомощно шевелился, левая рука его, свисавшая вперед и книзу, делала робкие движения, словно хотела что-то ухватить в воздухе, и тело в ответ студенисто подергивалось, с каждым слабеющим толчком на черную кожу сиденья откуда-то снизу с хорошо слышимым хлюпом выплескивалась порция алого и густого. Этот человек был водителем Харитошкина, Сошников его видел только однажды.

Некоторое время Сошников стоял неподвижно, потом отошел от джипа на шаг, захлопнул дверь, повернул голову влево, уставился на приземистую красную машину, которая остановилась следом за джипом. Дверь ее медленно открылась, оттуда показалась маленькая молодая женщина, похожая на мальчика с черной короткой стрижкой. Она, чуть пригнувшись, стала за открытой дверью и некоторое время оцепенело смотрела на Сошникова поверх двери широко открытыми глазами. Но, наконец, стала пятиться, оглаживая свою машину ладошкой поверху, повторяя ее плавные обводы – сначала крыши, потом заднего крыла, будто боялась упасть и таким образом придерживалась, пока не дошла до конца. Отпустила, все еще держа руку вытянутой к машине, как бы не желая с ней расставаться, сделала еще несколько шагов задом и вдруг неуклюже, боком, неотрывно глядя на Сошникова, побежала.

Сошников необычайно быстро совладал с собой, вернулся в лесополосу и пошел быстрым шагом по тропе. Он чувствовал теперь необычайную ясность мыслей и сильное пружинистое напряжение во всем теле. Он шел быстро, не оборачиваясь, чуть не задыхаясь от скорого шага. Так он дошел до середины лесополосы, и только тут заметил, что тащит ружье за ремень и оно стволами цепляется за все встречные кусты. Мешок же остался валяться там – под деревом. Он сначала лихорадочно подумал: «Да, теперь уже пусть», – и опять чуть не побежал по тропе, но тут же остановился. Мешок никак нельзя было оставлять. Без мешка нельзя было бы спрятать ружье и вынести из леса. А бросать здесь же ружье – тем более было нельзя, на нем оставались отпечатки. Он на какое-то мгновение замешкался, но тут же его ступор сменился лихорадкой, он быстро пошел назад, а потом побежал, уже будто подвывая на ходу. Увидел мешок, схватил, заметил, что джип по прежнему стоит с открытой дверью. И та красная приземистая машина. Возле машин, кажется, еще никто не появился. Он опять замер и вдруг положил на землю мешок и ружье, быстро вышел на дорогу, к джипу, выпростал из джинсов край майки и ею быстро же протер ручку на двери джипа. При этом он боялся смотреть внутрь, сквозь растрескавшееся стекло. После этого бросился в лес, подобрал ружье и мешок, добежал почти до середины лесополосы, до того места, где с одной стороны сквозь растительность стали просматриваться дома в поселке, а с другой – проносившиеся по трассе машины. Здесь чуть не упал на колени, стал поспешно разбирать ружье: цевье, выплеснувшие облачко дыма стволы, ложе, стреляная гильза и целый патрон. И несмотря на лихорадочную поспешность, будто видел за собой со стороны, что делает все быстро и правильно – даже патрон и гильзу не отбросил в сторону, что было первым побуждением, а сунул в карман, детали ружья покидал в мешок и туго его смотал. Дрожащими руками достал бечевку, обмотал поверху, завязал узлов на пять – показалось, что так точно не распустится. Вскочил на ноги и быстро пошел дальше. Лесополоса кончилась, он стал за крайними деревьями. Автотрасса здесь поворачивала вправо, как бы огибая лесополосу. Нужно было переходить на ту сторону. Но он вдруг понял, что не так-то просто выйти из деревьев и оказаться на виду у мчащихся автомобилей. Вот было собрался с духом, как услышал сирену. Его пронзило холодом. Мимо пронеслась белая машина с синими полосами, с сияющей цветомузыкой на крыше. Подумал: всего две секунды! Если бы не повременил эти секунды, то оказался бы точно под носом у машины. Нужно было избавиться от мешка. Как можно скорее! Быстро пошел по тропе назад, лихорадочно высматривая место поудобнее, чтобы спрятать сверток. Наконец сунул мешок под кустарник, нагреб старых веток и надрал травы, чтобы прикрыть. Спрятал так, что, кажется, ничего не было видно. И опять побежал к дороге, уже совсем задыхаясь: в груди горело, воздуха не хватало, сердце билось так, что в ушах гудело. Но не пробежал и десятка шагов, как пришел в ужас: могло же такое придти в голову! Оставить сверток в лесу! А вдруг уже бегут по следу? Куда же им еще бежать! Только по этому лесочку. А вдруг бегут с собакой? Впопыхах вернулся к тому кусту… Нет, не тот куст! И не тот!.. Стал искать, судорожно перебегая с места на место… Наконец – вот он, сверток! Схватил, побежал к дороге, чувствуя, что еще немного и не выдержит такого напряжения, просто ноги подогнутся. На этот раз не останавливался – или пан или пропал – вышел из лесочка сразу, но еще минуты две пришлось ждать, когда будет просвет среди мчащихся машин. Кое-как перешел на другую сторону. Перепрыгнул через придорожную канавку, пошел спешно по тропинке и, уже подходя к углу бетонного забора, за которым тянулись складские помещения, опять услышал нудно и мерзко накатывающий и опадающий звук сирены. Невольно остановился, прислушиваясь. Поравнявшись с тропой, сирена замолкла. Дорогу закрывал угол забора. Сошникова будто насильно потянуло назад, он сделал несколько шагов к углу, и выглянул.

На обочине стояла машина с мигалкой, но теперь уже другая, не те угловатые «Жигули», которые он видел первый раз, а длинная приземистая иномарка. Мигалка на крыше разметывала синие и красные гейзеры совсем бесшумно. Из машины вышли трое. Двое, в форме, один из которых был с коротким автоматом, пересекли дорогу, жестами заставляя остановиться и пропустить их автомобили. Стали с краю лесочка, а третий, в гражданской одежде, постояв некоторое время на обочине, вдруг повернулся и не спеша направился в противоположную сторону, прямиком к Сошникову.