Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

– Не знаю…

Сошников вдоволь посмеялся вместе с ней, наконец немного успокоились.

– Но теперь все это исчезло, – грустно сказала она. – Такое ощущение, что от того дома ничего не осталось… Приведения улетели… Теперь здесь все новое: ни одного старого кирпичика не видно. И чувствуешь, как с каждым днем все сильнее пахнет пластиком?

– Что же плохого в том, что дом станет новым?

– Не в этом дело. Не знаю. Грустно.

– А правда, что ты будешь здесь работать?

– Правда, – сказала она неопределенно. – если ничто не изменится… Но теперь здесь все будет совсем по-другому. Нет, все-таки, знаешь, одно дело – жить здесь, другое дело – работать. Все, все поменяется.

– В любом случае видно твое нетерпение… Из тебя такая заправская строительница получилась. Да еще эту бригаду «ух» сколотила.

– Люди мне поверили, я их не могу подвести.

– А ты сама веришь? – спросил он осторожно. – Так и будет, как ты думаешь?

– Верю, – убежденно сказала она. – Нельзя не верить, потому что если не верить, то тогда совсем плохо… А ты разве не веришь?

Он с сомнением усмехнулся.

– Ну и ну! – удивилась она. – Что же тебя заставляет работать бесплатно? Ты же почти все выходные здесь.

– Ну, со мной все понятно, – как-то совершенно просто, не задумываясь, сказал он. – Я сюда из-за тебя прихожу.

– Из-за меня? Почему из-за меня? – проговорила она будто по инерции и только на самом излете упархивающей беззаботности чуть прикусила губу и стала краснеть.

Он сделал к ней шаг и, сам же испугавшись своей неловкой грубости, взял ее за плечи… Тут же пролетел холодный ветерок прошлого, с повторением едва ли не мельчайших деталей: этот же дом, она в странной притягивающей близости и даже что-то еще, кажется, постороннее, связанное, возможно, с теми интонациями, которые звучали в их голосах. Но он уже грубо, жадно притиснул ее, целуя куда-то в волосы, с которых соскочила косынка. Она не шелохнулась – ни чтобы оттолкнуть, ни чтобы ответить. В какое-то мгновение они замерли, он прижимал ее к себе, погрузив лицо ей в волосы.

– Отпусти меня, пожалуйста, – тихо сказала она. – Сюда идут.

Тут и он услышал голоса в коридоре, отпустил ее, отошел, не глядя на нее, чувствуя, как его охватывает неловкостью, и, наконец, опережая тех людей, сам вышел в коридор, спустился на улицу.

* * *

Как Сошников и предчувствовал, равновесие его жизни окончательно нарушилось. То, что произошло на стройке, только подвесило его в пустоте, он и не знал теперь, что скажет Нине при встрече, жутко боялся идти в понедельник в контору. Но так совпало, что Нина в этот понедельник ушла на больничный – заболела ее девочка.

Прошло еще два дня. К исходу второго он освободился раньше обычного. Лил дождь, а у него и зонтика с собой не было. Он зашел в небольшой магазинчик на остановке, переждать, пока льет. Подошел к прилавку, краем глаза замечая свое отражение в стеклянной витрине за спиной смазливой продавщицы и одновременно видя ее лицо, неуловимо меняющееся из раздраженного в приветливое. И уже только от одной этой случайной чужой симпатии родилось решение поехать к Нине. Он накупил полный пакет фруктов, дорогих конфет, в винном отделе – бутылку хорошего, как ему казалось при взгляде на этикетку и ценник, вина. И уже минут через сорок был на окраине города, по тому адресу, куда переехала Нина, в длинном одноэтажном кирпичном бараке, у самой железной дороги.

Сидели за столом, кажется, совсем непринужденные: он, Нина и Лялька – щербатая улыбочка. Дождь прекратился, за окном из-под туч задуло солнечным ветром. Комната была так мала, что столик загромождал почти все свободное пространство – еще две узкие кровати у стен, два стула, телевизор, взгромоздившийся на этажерку, и небольшой шкафчик, так что совсем мало оставалось места для прохода. Третьему стулу в комнате места не было, Нина, по обязанностям хозяйки, села на кровати, и ее миловидное личико едва возвышалось над столом. Вино пили из чайных чашек. Отыгрывали улыбчивый спектакль. На что же еще он мог рассчитывать… Нина говорила почти только о девочке. Он кивал, улыбался, хотя мало слушал, что она говорит, ведь видно было, что Нина всего лишь исполняет обязательства гостеприимства и приличий, а на самом деле тяготится его неожиданным визитом.

Деловитым повествующим фоном звучало, что на все рабочие дни она отдает Ляльку в специализированный детский сад и даже в выходные почти не видит ее, потому что нужно работать на стройке, а Лялька тем временем сидит под опекой соседки – за небольшую плату, и вот только в эти дни, пока девочка болеет, они были по-настоящему вместе и Нина вдруг поняла, какая это беда – надолго разлучаться с ребенком. В мозгу же Сошникова, на самом острие сжавшихся эмоций, вызревало: «Черт бы побрал этого ребенка…»

Выпили по чашке вина, от второй Нина только пригубила, Сошников выпил и вторую, и третью… Нина испуганно спохватилась:

– Тебе же нельзя так много выпивать!

Он отмахнулся:

– Знаешь, как мне надоело: это нельзя, это льзя!

Неприятно стало, что она вдруг вспомнила о его болезнях. К тому же от вина ему стало даже легче, почувствовал себя раскованнее. «Ну и что же теперь… По крайней мере, все стало на свои места… И в самом деле, что-то я был как идиот последнее время…»

Неожиданно прилетел эшелон, замелькал в окне с грохотом и вибрацией черными и коричневыми прочерками грузовых вагонов. Дом отозвался на это катастрофическое явление мелкой дрожью.

– Как вы здесь живете? – воскликнул Сошников.

– Привыкнуть можно, – ответно закричала Нина. – А вообще-то ночью тяжелые поезда редко ходят… Один идет в три часа, а второй совсем под утро. Но я уже почти не просыпаюсь… А Ляльке и вовсе хорошо!

Поезд промчался, оставив после себя нечто звенящее, так что с полминуты не говорили. Девочка вывела их из оцепенения: взяла из бонбоньерки конфету, дала маме, потом вторую и, расцветая особенно ярко, обнажая розовые десенки, протянула гостю, третью взяла себе.

– Так жалко Ляльку, когда она болеет – ты должен себе это представлять, у тебя сын… – говорила Нина. Он же успевал заметить, что вот и его сына она вспомнила – совсем ведь не зря, и сына встроив в ту неуклюжую баррикаду, которую сгородила вокруг себя.

– Пока она лежала с температуркой, я в ней увидела что-то такое тяжелое, чего во взрослом человеке не бывает…

– Что же? – хмурился он, но хмурился не на ее слова, а на свои раздумья.

– Взрослые такое давным-давно прошли. А Лялька впервые об этом стала думать. Она спрашивает меня: «Мама ты умрешь?» А сама плачет. «И я умру?» И я плачу вместе с ней. Так было пронзительно жалко ее… Кажется, все бы отдала, лишь бы избавить ее от этих страшных ощущений.

– Твой ребенок – совершенный ангел. Уже хотя бы потому, что не слышала тех гадостей, которые к ее возрасту слышат все дети…

– Ну, в этом ты не совсем прав… – Нина все-таки тоже улыбнулась. Посмотрела на Ляльку, потом на Сошникова. – Ты ей нравишься.

– Да мы же с ней старые знакомые! Я помню ее, когда она была размером вон с ту куклу… Скажи ей, пожалуйста.

Нина стала показывать Ляльке знаки, заодно показала на куклу с румяными пухлыми щеками, восседавшую на кровати в тюлевой накидке, как в фате. Лялька неожиданно зарделась. Но через секунду соскочила со стула, взобралась на кровать, схватила куклу, вернулась за стол и стала баюкать. А немного погодя вновь стала что-то показывать своими знаками маме. Нина внимательно следила за ее жестами и вдруг, не удержавшись, засмеялась и отрицательно замотала головой.

– Что она сказала? – настороженно спросил Сошников.

– Ой, да ну! – Нина впрочем продолжала смеяться.

– Почему? Ведь это же ребенок. Она не могла сказать ничего плохого!..

Нина вдруг перестала смеяться.

– Не переведу! – сказала она строго.

Сошников пожал плечами, налил себе еще чашку вина. Он же видел, что Нина посматривала на бутылку с нетерпением, словно поторапливая: кончится вино – кончатся посиделки, ему придется встать и прекратить это ползание в потемках. Впрочем, в бутылке и оставалось немного.

Где-то за стеной раздался шум. Вернее шумели уже давно, но теперь у кого-то из соседей скандал явно набирал обороты. Сошников вопросительно посмотрел на Нину, хотя на душе полегчало – хоть какое-то действо, способное и ему самому придать некоторой показушной озабоченности.

– Это ничего, – быстро заговорила Нина. – На самом деле они хорошие люди. Андрей Петрович и Петр Петрович. Братья… Два брата-акробата. Не смейся, они правда бывшие цирковые акробаты. – И сама же нервно засмеялась. – У них был даже свой номер. Ну а потом водка…

– Понятно.

– Представляешь, они были нашими соседями в доме на Преображенской. А когда нас переселяли, то переселили всех сюда, им дали две комнаты дальше по коридору, а нас с Лялькой поселили здесь. У них еще мама была жива, но она совсем недавно умерла. Отец умер еще в том доме, а мама уже здесь… И все водка.

– Понятно.

Помолчали. Он не знал, о чем говорить, все темы вели в нелепую пустоту.

– Однако, домом ты этот барак сильно называешь, – сказал он. – Если честно, я не предполагал, что Земский тебя сюда переселит. Да еще каждый час по голове проезжает поезд.

– Но только здесь все равно лучше, – спокойно согласилась Нина. – Здесь и газ, и вода, и, представь себе, какие-никакие удобства… Но главное, мне здесь спокойнее.

– Постой-ка, ведь вы с Лялькой здесь прописаны, да? Но прописка, конечно, временная?

– Да, временная. А что?

– Так, ничего.

Они замолчали. Он, наконец, почувствовал, что грань уже пройдена, пора было удалиться. Да тут еще зазвонил его мобильник. Звонила Ирина. Он с досадой взглянул на часы, было начало восьмого, солнце стояло еще высоко, вечер не чувствовался. Он ответил жене несколько недовольно, жестко, и как-то эти интонации нехорошо уловились Ниной – он заметил.

– Да… – сказал он. – Да, скоро освобожусь. Да.

Выключил мобильник, поднялся:

– Мне пора… Лялька, кнопочка, выздоравливай!

Поплыли принужденные улыбки. Он надел жилетку, направился к дверям. Нина поднялась провожать. Вышли в коридор, который был заставлен, так что оставался только узкий проход. Соседи, кажется, затихли. И вот уже у самого входа он спросил:

– Но что же все-таки сказала Лялька?

Нина пожала плечами и ответила неопределенно, скорее даже совсем равнодушно, хотя и равнодушие в такой ситуации могло быть неосознанной игрой:

– Она сказала, что ты будешь ее папой.

– Вот как? – Он удивился. – Прямо так и сказала – утвердительно?

– Ты ей понравился, – улыбнулась она.

– А тебе? – брякнул он, сам же стушевался и вдруг проговорил совершенно досадное, ненужное, да еще с поспешностью:

– Одно твое слово, я все брошу.

– Зачем ты говоришь такие вещи…

Он постоял еще с минуту, не глядя все-таки на нее, потупившись, держась за дверной косяк. После этого ушел.

* * *

В конце концов вся эта нелепица перемололась, за пару месяцев улеглось, и неловкость прошла. Может быть, осталось немного горьковатых крупиц, но вот уже что-то похожее на прежнюю взаимную доброту, которая устанавливается между хорошими коллегами, вернулась к ним. Хотя, конечно, на стройке Сошников больше не появлялся. И жестом это не выглядело нисколько. Просто он перестал испытывать потребность загонять самого себя. И с женой, кажется, стало налаживаться – их общее знание будто отодвинулось в темный угол, так что Сошникову вернулось даже что-то похожее на ровное расположение духа. А вскоре и работа с рекламированием Центра и поиском спонсоров закончилась, смета была закрыта. Разговоры в редакции только о том и шли, что строительство близко к завершению. Сошникову на глаза попадались в газете фотографии Центра, но он особенно не всматривался, он к этому времени уже писал пустячные рекламные статейки, какими были переполнены все газеты области, а соответственно и заработки его снизились раза в четыре. Жизнь возвращалась в прежнее русло.

Но вот что он с удовольствием отмечал, так это то, что тепло в этом году держалось до конца ноября и обещало перевалить на декабрь. Вместо снега на черных размокших городских клумбах осенние цветы принялись распускать свои синие и фиолетовые неброские бутончики, как-то пасмурно сливаясь с дождливым пейзажем города и с серым небом. А к добру ли все это было, никто не ведал.

В один из таких непроницаемо пасмурных дней Сошников оказался недалеко от Преображенской улицы. Его стало подмывать пройти тот небольшой квартал, который отделял его от недавнего прошлого. Он самому себе говорил, что делать там нечего, хотя и можно было одним глазком взглянуть на то, что там нагородили «горе-строители». Исключительно, чтобы потешить любопытство… И пока он так рассуждал, пока тянулись те сорок минут, которые он вынужден был ждать до открытия одной из чиновничьих организаций, куда нужно было идти за интервью, ноги его непринужденно сами шествовали в нужное место. Благо и дождя не было и топать вот так, задумавшись, в полном безделье по мокрому асфальту было даже приятно.

Он прошел многолюдный перекресток, повернул на ту улицу, где возвышался внушительный банк сплошь в сверкающих черных стеклах, таких же тонированных, как и в припаркованных автомобилях трудившихся в этом банке процентщиков. Еще немного и по левую руку открылась старая ухоженная церковка, и уже за ней Сошников будто оказался в маленьком уголке Дании. На месте старого дома красовался нерусский урбанизированный трехэтажный терем сытого бюргерского вида – лимонные стены, пластиковые ряды окон, готовая вспорхнуть крыша, укрытая металлочерепичными крыльями. На мгновение показалось, что чердачное окошко, примостившееся на крутом скате, сейчас откроется, из него выглянет аккуратная Герда в современном деловом костюме и белой блузке, с сотовым телефоном, вместо корзиночки с цветами, в одной ручке, а другой ручкой издали помашет делопроизводителю Каю, выглядывающему из верхнего окна банка.

Не было ни чудовищных сараев перед домом, ни корявых, уже лет пятьдесят как бесплодных яблонь, ни канав, ни троп в колдобинах, ни зарослей бурьяна, ни уличного сортира, ни груд мусора… Перед фасадом удобная парковка под барочными фонарями, выложенная декоративной плиткой; красивые низкие бордюры под гранит; небольшой скверик – с двумя под то же барокко лавками, с такими же фонарями возле каждой; газоны с вспухшей землей. Несколько можжевельников, воткнутых в черную землю, вероятно, совсем недавно. Территория была огорожена довольно высокой, похожей на старинную, черной витиеватой решеткой, точно как вокруг храма, на который теперь и открывался вид. Немного все аляповато, но на неискушенный взгляд человека родом из хрущобной совдепии, все равно чинно. И только на задворках угадывалось прежнее, там, где громоздились старые дома, но теперь и эти дома еще дальше сдвинулись в блеклое умирающее прошлое.

Сошников скорее машинально ткнулся в небольшую кованную калитку. Оказалось заперто – судя по массивной железной коробке, приваренной к стояку, на автоматический засов. И тут же в доме отворилась дверь с тонированным стеклом, вышел пожилой охранник в черной униформе, вероятно до этого наблюдавший за Сошниковым, прошел через дворик, но, не доходя нескольких шагов, наверное, по растерянности посетителя почувствовав необязательность визита, остановился, выдержанно спросил на милицейский манер, в чем сразу и угадывался бывший сотрудник:

– Я вас внимательно слушаю, уважаемый?

– Да в общем-то я так… – оправдывающимся тоном сказал Сошников. – Я участвовал в проекте… И вот, хотел посмотреть, что получилось.

– Да пожалуйста, смотрите, – изобразив равнодушие, сказал охранник, развернулся, ушел в дом.

Сошников, впрочем, ожидал что-то подобное. Хмыкнув, он пошел прочь.

Увиденное необычайно поразило его. Но он шел какое-то время, не совсем осознавая, что ему пригрезилось. Он хорошо знал, что самое сложное дело в жизни – оставить самого себя без оправданий. Можно было перед другим человеком изобразить признание в проигрыше. И все равно это были бы только слова. Но для самого себя разум всегда сбережет тысячу уважительных причин, которые позволят тебе не сникнуть окончательно. И вдруг уже на улице, в многолюдье, где можно было остаться по-настоящему в одиночестве, всплыло: «Что ж, если признаться самому себе… Без всяких оговорок, получается, что я проиграл… Я проиграл везде, по каждому пункту жизни…» Он прошел еще сотню метров, прежде чем самолюбие сумело протиснуться к воздуху: «Но разве не плевать? Разве что-то поменялось? Жизнь катится дальше. А у каждого своя жизнь».

* * *

В один из дней, к вечеру, который, впрочем, от глубокой ночи уже ничем не отличался (в пять часов опускалась тьма), в редакционном офисе задержались несколько человек. Начальство уехало еще с утра в неизвестном направлении, к тому же в обед давали аванс, газета на следующий день не выходила, и закономерно, что ближе к вечеру кто-то успел спуститься в киоск и уже потягивал бутылочку пива, усевшись в угловое кресло. Подвигнутые примером, скинулись по сотенке, послали гонца – неуклюжего репортера Славу Збруева, который «на бочку» положил только полтинник, и через двадцать минут под дешевую водочку и скромную закуску в офисе уже во всю шли светские беседы: переполненный эмоциями фотограф Толик рассказывал, как строил баню на своем участке в деревне. Рекламщица Марфа, сделавшаяся похожей на разбитную раскрасневшуюся бандершу, пыталась с важностью вставить что-то о своем наболевшем. Слава Збруев, в дополнение к их мудрости успевал проговорить, что деревенского дома у него нет, а есть дача у сестры в кооперативе и что он не любит магазинные пельмени. И вот все это сыпалось из их уст, но по большей части мимо ушей: марки кирпичей, устройство каменки, ожидавшееся похолодание, цены на бройлерных цыплят, вкусовые особенности водки, самогонки и текилы, потом плавно перетекло к последнему периоду царствования Ивана Грозного, из которого вдруг вылетал самолет президента – прямиком в Китай с визитом преданности, а почти следом по бездорожью, сверкая ценниками, помчались три подержанных джипа: «Тойота», «Нива» и не знающий соперников на глубоком снегу «УАЗ»… Когда перешли к женской теме, Слава Збруев сбегал в магазин еще раз.

Ничто ведь не связывало этих людей – ни особых привязанностей друг к другу, ни почтения, их не соединяло даже общее дело, потому что какое же это дело – заполнять газетные страницы рекламой и сплетнями. У них была единственная общность, впрочем, имеющая у каждого персональный оттенок – глубокая уединенность, отменное, первосортное обывательское одиночество, которое и не снилось ни их родителям, одушевленным диссидентскими кухонными поползновениями, ни их дедушкам, с энтузиазмом носившим под Интернационал кумач на Первомай, ни прадедушкам, по воскресеньям сливающимся в нечто единое в торжественном церковном пении. А тут вдруг совместная импровизированная выпивка, и такое искреннее доброе расположение друг к другу, чуть ли не готовность обниматься и плакаться. Так думал Игорь Сошников, сидя чуть в сторонке, в угловом кресле. И именно глядя на них со стороны – так было удобно думать. Коллеги особенно не трогали его и даже побаивались его теперешнего мрачноватого молчания.

В какой-то момент пришла Нина. Слава Збруев и Толик сразу преобразились, ухаживания их вылились в слащавое «О, Нинуля!..» и в демонстрируемые широко распахнутые объятия. Она ускользнула, распахнутые крылья опустились к стаканам. Не снимая короткой желтой курточки, – наверное, замерзла, на улице было довольно свежо, – Нина повесила зонтик на спинку стула и, подобрав ножки, села на стул бочком, словно в застенчивости сжавшись, обняв свою сумочку, которую положила на колени, больше похожую не на сумочку женщины, матери и уже вдовы, а скорее на веселенькую сумочку с рюшечками, которые носят старшеклассницы и первокурсницы. И еще эти джинсики с нашлепками. От предложенной водки испуганно отказалась и сидела, молча слушала их, похожая на потрясенную молоденькую студенточку, попавшую на пьянку чуть ли не доцентов – хлопала ресницами, смотрела то на одного, то на другого, будто и правда поражаясь неизвестно откуда взявшейся в этих степенных, всегда казавшихся умными людях такой тупой хамовитой бравады. Но вот ответно улыбнулась Сошникову, поймавшему ее взгляд со своего кресла.

– Любой женщине нужна мишура! – вещал осмелевший ровно на четыреста граммов выпитой водки Слава Збруев. Он выдвинулся на середину офиса и поучал фотографа Толика, становившегося по мере опьянения, напротив, добродушным и покладистым: – Мишура для нее – все!.. Нина, закрой уши! Марфа, ты можешь не закрывать, ты и так все знаешь… Любая женщина имеет свое измерение в коробках конфет, в букетах роз и в бутылках шампанского!

– Или бормотухи… – мелко захихикал, затряс аккуратно стриженной бородкой Толик.

– Или бормотухи! – согласно воскликнул Слава, зачем-то потрясая в воздухе компьютерной клавиатурой, которую подхватил с ближайшего стола.

И так они по-уличному скабрезничали, с каким-то даже удовольствием предаваясь бесшабашной пьяной идиотии, а поэтому не сразу услышали и не сразу разобрали, что говорит Нина, пытающаяся поймать паузу в их шуме. Нина же повторила, наверное, в третий или четвертый раз, да все невпопад, и Сошникову пришлось наконец немного привстать с кресла и крикнуть:

– Тише, елы палы!

Все на мгновение оцепенели, посмотрели на него с удивлением. Он немного подался вперед, спросил напряженно:

– Что ты сказала?

– Вадим продал дом, – повторила Нина голосом тихой, уличенной в чем-то жутко постыдном и перепуганной девочки.

– Какой дом? – опять не поняли Толик и Слава.

– Наш дом. Который мы строили… Центр на Преображенской… Вадим продал его.

– Продал? – осоловело, все еще не погасив дурашливости, спросил Толик. – Как продал? Кому продал?

– Я точно не знаю, – жалко улыбаясь, продолжила она. – Прямо ничего не сказали. Но, кажется, какому-то московскому банку, который в нашем городе собирается открывать филиал.

– Ха-ха-ха, – с глуповатым видом не засмеялся, а громко проговорил эти «ха-ха-ха» Слава.

Сошников смолчал, он только сильно побледнел и сделал нервное движение, как бы желая подняться, но вместо этого еще глубже провалился в кресло и словно съежился. Толик, напротив, пришел в странный восторг и даже довольно громко присвистнул.

– Ну, на… – весело выругался он. – Вот как ларчик открывался! – Ну всех нае… Ну, не сволочь, а?!. Завтра же уволюсь! Ну не сволочь?!

– Никуда ты не уволишься, – тихо и раздраженно сказал Сошников.

– Значит что, не будет никакого Центра для уродов? – спросила разбитная Марфа, вольно сидевшая на стуле, навалившись на спинку, вальяжно отставив в сторону – локтем на стол – руку с тонкой ментоловой сигареткой в ухоженных пальцах и слишком широковато – даже для своей компании – расставив мощные голые ноги, высоко открытые в короткой юбочке.

На нее сердито посмотрели.

– А что!.. – с вызовом повысила она голос. – По-моему, просто гениально!.. Все простое – гениально! А я думаю: Вадим Петрович придумал черте что. Дети какие-то, инвалиды… Ну, думаю, у нашего шефа не все в порядке с головой. А он смотри какой!..

– Все гениальное – просто, – поправил ее Слава. Он вдруг стал серьезен и рассудителен. – Мне тоже кажется, что очень разумный ход. – Потянулся к бутылке, налил в свой стакан немного водки и, словно оправдываясь, договорил: – А почему, собственно, он должен был сделать иначе? Его право, он принял рациональное решение. – Все знали, что Слава не касался проекта, так что он мог рассуждать на эту тему с полным равнодушием.

Толик пожал плечами – возразить и правда было нечем.

– Это дело надо выпить, – задумчиво сказал он и вылил себе остатки водки.

Стали опять складываться, хотя все, кроме Нины, не притронувшейся к спиртному, были уже сильно пьяны. Сошников тоже достал сторублевую. Слава и Толик ушли вместе, а вскоре вернулись с большим пакетом. Принесли еще три бутылки водки. Закуски же совсем чуточку.

– Ну всех нае… – то и дело повторял с простодушной миной Толик.

Выпили. И Сошников, который до этого довольствовался пивком, вдруг выпил чуть ли не полный стакан водки. Заели резанным на колясочки апельсином и пожевали недорогой колбаски. И даже Нина все еще вздрагивающей от озноба рукой взяла чайную чашечку с водкой и немного отпила.

– Дорого хоть продал? – Спросил Толик.

– Да небось не за дешево, – громко вставила Марфа и, на секунду задумавшись, сообщила как откровение: – Да он теперь долларовый миллионер.

– Если подумать трезво, – сказал Толик, – мы все от этого пирога понемногу отщипнули.

– Вот именно – понемногу, – скривив губы, сказала Марфа.

Опять налили – по половине стакана. Но Сошников чуть ли не демонстративно долил себе до полного. Ему ничего не сказали, хотя Славу и подмывало попрекнуть. Выпили, заели уже только корочкой от апельсина.

Сошников сидел молча, наливаясь краской. Но наконец, опорожнив очередную порцию водки, ничего не говоря, поднялся. Он был густо красен, нетверд на ногах и совершенно отрешен от окружающего. Так много он не пил очень давно, даже забыл то бесконтрольное состояние, в котором сознание внезапно расслаивается на два независимых потока – один, глубинный, потрясенный какой-то важной мыслью, гонящий тебя сквозь раскаленные пространства злости, и второй, поверхностный, который вяло попискивает: чего-то я устал, все это совершенно не дело, что я затеял, утром почки будет ломить так, что на стену полезешь, еще в больницу загремишь… может, все-таки домой?

Он поднялся, шумно и зло, ударив дверцей, раскрыл шкаф, достал куртку, на ходу с трудом попадая в рукава, направился к выходу. Хлопнул дверью так, что все затихли, глядя на створку, вновь широко раскрывшуюся от удара. Нина поднялась почти следом, быстро засобиралась, подхватив зонтик, сумочку и кинув:

– Я, пожалуй, тоже пойду. – Быстро вышла. Все услышали, как она торопливо, почти бегом, зацокала каблучками по коридору. Нагнала Сошникова возле лифта.

– Игорь, подожди, пожалуйста.

– Да я же жду, ты что, разве не видишь? – с пьяным раздражением сказал он и еще раз надавил на кнопку, хотя лифт уже был им вызван – кнопка светилась. И нажал еще раз. И упорно – еще раз.

– Куда ты сейчас? – голос ее был робок.

– Куда я сейчас? – почему-то с возмущением переспросил он. – А куда собственно? Разве это имеет какое-то значение?.. Я хочу пожать ему руку! Крепко-крепко так, – и он потряс сцепленными кулаками в воздухе, – пожать руку!

– Кому пожать руку, Игорь?

– Кому… Все тебе расскажи!

Пришел лифт, они вошли. Сошников повернулся к панели, чтобы нажать первый этаж, Нина оказалась прямо перед ним, прижавшись спиной к стенке. Он нажал кнопку и, изобразив пьяное хихиканье, оперся руками о стену вокруг ее головы, близко придвинулся к ней – почти к самому лицу. Смутившись, она опустила голову.

– Игорь, я тебя прошу по-дружески, езжай домой, тебя жена ждет, сын.

Он громко засмеялся, отпрянул.

– По-дружески! Нет чтобы по любви! По дружески, елы палы!.. А с каких это пор ты мне указываешь!

– Я тебе не указываю, поступай, как знаешь. Просто я волнуюсь… – запнулась и все-таки выдавила опять: – По-дружески.

– Ать! – Он со злости шлепнул ладонью по дверце.

Однако лифт уже спустился, они вышли, причем Сошников противно и картинно расшаркался, с клоунским видом склонился в пояс, обеими руками показывая ей на выход – пропуская вперед. На улице пошли рядом. Стало сыпать мелким дождем, желтые огни расплывались в мути. Было еще многолюдно. Нина раскрыла зонтик и опять же, наверное, из машинальной жалости подняла так, чтобы заодно прикрыть Сошникова. Но тот гордо шел прямо, не особенно стараясь спрятаться под зонт.

– Возьми же наконец зонт, мне тяжело так держать, – сказала она. Он взял, но, намеренно далеко отстранившись, понес его в вытянутой руке, держа только над ее головой.

На воздухе сознание его, как ему самому стало казаться, немного обрело стройность:

– А что ты так волнуешься? Ах да, ты не за меня волнуешься… Ну да, конечно! За него!

Они остановились далеко от остановки, стали друг против друга. Нина молчала.

– А чего ты боишься? – развязно, склонившись опять почти к самому ее лицу, стал вопрошать он. – Боишься, что я сейчас пойду и набью ему морду? Или еще лучше – наделаю в нем дырочек? Ножичком в животике? Ха-ха-ха… Чик-чик и ножичком в животик! Чик-чик! – Он рукой несколько раз изобразил в воздухе пыряющие удары. – Но что в этом плохого, Нинок? Может, это единственное благо, на которое я способен. – Он замолчал и вдруг мрачно сказал: – Не ссы, Нинок, я только пожму ему руку…. За то, что он точно такая же мразь, как и я.

Сунул ей в руки зонтик, пошел от нее. Она побрела следом, уже не столько сопровождая его – ей нужно было на ту же остановку. Вместе сели в подошедший трамвай, оба оказались на задней площадке. Несмотря на поздний час, в трамвае было много народа. В тесноте Сошников нависал над ней, дышал в самое лицо пьяным куражом:

– Ишь ты… Святошенька… Святая Нина… – Рука его ненароком прихватывала ее за поясницу и поднималась выше, больно прощупывала сквозь курточку ребрышки. – Так бы и раздавил…

Руки ее были заняты – одной еле держалась самыми кончиками пальцев за верхний поручень, в другой – сумочка и зонтик. Она изгибалась, пытаясь высвободиться, стесняясь людей вокруг, и горячо шептала:

– Не надо, Игорь, пожалуйста, не трогай меня… Ты просто очень пьяный. Я же знаю, что ты не такой.

– Что ты знаешь! Не такой… Я такой и сякой! Что ты можешь знать обо мне?

– Ты хороший.

– Я хороший? Ха!.. Люди, слышите, что она говорит: я хороший! Надо же, придумать такую несусветную глупость! Я – хороший…

Он вышел на остановке, недалеко от которой жил Земский. Нина поехала дальше. Трамвай прошел еще остановку, двери открылись, кто-то выходил, Нину сместили ближе к дверям, она стояла на краешке верхней ступни, глядя на тускло освещенный навес остановки, на киоск рядом, на людей, которые на мгновение, сами о том не ведая, являли перед ней свои лица с непостижимой откровенностью, так что ей казалось, что она может прочитать даже их мысли. В последний момент она сбежала по ступенькам на улицу. Быстро пошла в обратную сторону, и уже через десять минут подошла к дому, в котором жил Земский, прошла во двор. Сошников сидел на мокрой лавке у подъезда, низко склонившись, опершись локтями о колени.

– Не открывают… – тусклым голосом сказал он, еле приподняв голову и совсем не удивившись ее появлению. – Никого нет дома. Все так просто – никого нет дома.

– Пойдем, Игорь. Пойдем, я тебя провожу.

Он наконец нехотя поднялся, пошатнулся, но удержался, чтобы не переступить.