Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

– И вот я мало-помалу просрал жизнь. И заодно просрал твою жизнь. И жизнь дочки, которую зачал в непросыхающем пьяном бреду. Так что теперь девочка будет всю жизнь расхлебывать… – Он вдруг преодолел незримую черточку, разделяющую его заносчивость и его бессилие, порывисто спрятал лицо в ладонях, плечи его затряслись. Нина и сама окончательно расплакалась, подошла к нему, обхватила его седую растрепанную голову, прижала к своей груди.

В те дни город был плоским, расползшимся в грязно-снежном месиве. Голые деревья походили на унылые веники дворников, а покрытые темными отсыревшими потеками дома и заваленные оттаявшим мусором улицы обрели трущобный вид. Зима почти без солнца, то наваливающая снега, то раскисающая в оттепели и грязи, тянулась от самого октября так пасмурно и томительно, что уже напоминала людям о вечности: дневной полумрак незаметно соскальзывал в малоподвижные анабиозные ночи. И люди понимали, что именно в такие времена они стареют.

В одну оцепеневшую ночь Нина проснулась – она вскрикнула во сне и сразу, скидывая с себя одеяло, испуганно поднялась – босыми ногами на прогретый пол – рефлектор из угла лил по полу теплые малиновые струи. Подошла к Ляльке. Девочка разметалась в кроватке, и Нина стала поправлять одеяло, прятать раскинувшиеся тонкие ручки и вдруг вся ушла в нежность: легкие прикосновения-поглаживания к плечику девочки и к мягким волосикам и немногие звуки дочери, похожие на похныкивание, и ее, Нины, вроде бы бессмысленные, но такие нужные ей самой «тщщ-тщщ» – все это, должно быть, перемешало душу матери и душу девочки в одном облаке, так что Нина настолько явственно чувствовала сон девочки, что перед ней едва не начинали разворачиваться туманные видения, и почувствовала, что девочка знает во сне, кто и зачем подошел к ней.

Нина, наконец, отошла от кроватки, замерла посреди комнаты в нежном малиновом свечении, приобняв себя за плечи. Было немного зябко в тонкой ночной сорочке – от двери и окна все-таки потягивало сквознячком. И опять ей стало не по себе. Наверное, была неприятна вот такая плотная тишина, накрывшая дом. Редкая тишина, только несколько звуков: собственное сердцебиение и дыхание, легкое посапывание Ляльки и еле уловимые потрескивания в рефлекторе. За стенами будто все вымерло. Нина невольно слушала странную немного жутковатую тишину и подспудно успокаивала себя тем, что сейчас, должно быть, такое время всеобщего оцепенения и молчания.

Она наконец пошевелилась, накинула на плечи длинную теплую кофту, надвинула шлепанцы, подошла к двери, но не решилась сразу выйти, с испугом смотрела на Лялькину кроватку, утопающую в малиновом мраке. Наконец открыла скрипнувшую дверь, вышла и быстро прикрыла дверь за собой, чтобы не выпускать тепло. В коридоре ее обволокло холодом. В кромешной тьме, придерживаясь о стену, стала мелкими шажками двигаться к тому месту, где был выключатель, но будто погружалась с каждым шагом в ледяное озеро – по щиколотку, по колено, по пах… Нащупала клювик выключателя, щелкнула – лампочка цокнула, озарив коридор молнией, и перегорела. В мгновенной вспышке высветились силуэты вещей в коридоре, да так и остались висеть перед глазами некоторое время: угол вешалки с вещами, маленькая тумбочка и табуретка, колесо висевшего на стене трехколесного велосипеда, обувная полка и в самом конце коридора, у двери, чья-то темная фигура, жавшаяся в угол.

– Кто здесь? – напряженно прошептала она.

Никто не ответил и не шевельнулся, тишина и кромешная тьма окутывали ее. Конечно, почудилось, стала успокаивать саму себя, в этом доме что только не привидится. Все-таки перекрестилась, прошептала: «Господи, пожалуйста, не делай мне так страшно…» Шагнула в сторону кухни, подумав, что нужно включить свет там. И вдруг услышала, что кто-то вздохнул. Опять замерла, сердце перестало биться.

– Кто здесь?

И по-прежнему тишина. Нина всхлипнула. Сделала еще несколько шагов, нащупала дверь в комнату Коренева. Прижалась к ней спиной, а сама таращилась в тьму, будто что-то могла увидеть и, конечно, видела – налетающие на нее дымчатые свечения. Поднажала на дверь, намереваясь скользнуть в комнату, но дверь не поддалась – изнутри было заперто на задвижку.

– Алеша! – громко и даже визгливо проговорила она и застучала в дверь кулачком. – Алеша, открой! Мне страшно.

Коренев не ответил.

– Алеша! Пожалуйста, проснись! Мне страшно! – Стала молотить в дверь одновременно кулачком и босой ногой, всей ступней, с которой слетел шлепанец. Опять оцепенела, прислушиваясь. И опять ничего не услышала за дверью.

– Пожалуйста, открой. Почему ты меня так пугаешь? – Вновь изо всех сил стала бить в дверь. И наконец замерла. Ей стало ясно, что Коренев не отзовется. И тогда она почувствовала, как необъяснимый страх схлынул. Страх стал понятен. Плечи ее затряслись, она села на пол, подвернув под себя ногу и привалившись бочком к двери, спрятала лицо в сгиб локтя, обнимая, тиская себе лицо. Слезы полились так обильно, что намочили и лицо, и притиснутую руку, упали горячими каплями на колени. Плач ее наполнял темное помещение и будто растекался дальше, по комнатам, так что вскоре все комнаты были наполнены ее плачем и весь дом сочился неутешными слезами – слезливые мокрые потоки просачивались сквозь толстые кирпичные стены на улицу, поднимались до ночного пасмурного неба, подсвеченного желтоватым и малиновым сиянием фонарей, рекламы, заводских отблесков, и там, на высоте, разрастались над городом, чтобы, наконец, пролиться на заснеженные улицы и на ночных людей, стороживших рассвет, первым в этом году дождем.

* * *

Смерть собирает вокруг себя народа куда больше, чем жизнь. На жизнь приходят посмотреть немногие – что на нее смотреть, ее вокруг и без того хоть отбавляй. А смерть притягивает, ведь смерть – это дверь по ту сторону времени, и в каждом теплится надежда хотя бы краешком глаза заглянуть туда.

Жил человек, Алексей Николаевич Коренев, тихо спивался и ничего, кроме раздражения, давно ни у кого не вызывал, все так и прочили: когда-то да загнется – долго не протянет. А загнулся, и сразу собралось вокруг две или даже три сотни людей, своей многочисленностью крайне удивляя соседей покойного, которые и предположить не могли, какая важная личность скрывалась под этой хотя и беззлобной, но совершенно пропитушной физиономией. Люди заполнили весь двор и толпились группами на маленькой улочке между домом и кованой церковной оградой. Здесь ни прохожих, ни транспорта обычно не бывало много, а теперь такая толпа да еще десятка три автомобилей, некоторые весьма презентабельные, заняли половину улочки – так что ни пройти ни проехать.

Только третьего марта, впервые за два с лишним месяца, небо раскрылось синевой, солнце набухло за городом – ослепительные лучи, раздробленные блестящими краями кровель, антеннами, высокими стеклами и маковками церкви, дотянулись до людей. Небеса откровенно радовали – люди хотя и говорили негромко, но голоса были теплыми, а иногда даже веселыми.

Большинство собравшихся имели хоть какое-то отношение к журналистике: газетчики и те, кто пожизненно отирается возле газет, были говоруны с радио и даже областные телевизионщики притащились в количестве двух персон освещать прощание с «мэтром областной журналистики» – длинноволосая дамочка, плоская, и как-то только в одной этой плоскости предназначенная для съемок – опрятная и смазливая, и бледный невысокий парень – оператор с камерой на штативе.

Оказалось, что у мэтра Коренева было много учеников и много тех, кто числился в его друзьях и товарищах, хотя эти друзья-товарищи могли не видеть его последние десять лет. А пришли еще те, кто и правда никогда не видел его, но хотя бы слышал, что был такой журналистский гений, местный Гиляровский – Алексей Коренев. Были же и такие, кто и не слышал о нем ничего, а пришел за компанию, потому что похороны журналиста-коллеги – это всегда хороший повод «себя показать».

Были дамочки в возрасте, которые лет тридцать назад с душевными спазмами внимали Кореневу, если ему случалось при них рассуждать или – «что самое потрясающее!» – читать свои стихи. Во всяком случае, теперь дамочки думали, что испытывали когда-то подобный восторг. «Коренев… Ах, Коренев… Ну что вы, какой стилист! Теперешние близко не лежали. Найдешь хотя бы одного!»

Были некоторые газетные начальники, вроде присланных для прощания замов. А были и главные редакторы, отечески поглядывающие на сборище. Были газетные девочки и мальчики, полагавшие, что как раз сейчас происходит важнейший перелом во вселенной: старое уходит, новое – то есть они – приходит на смену отжившему.

Были те дежурные парни, условно считающиеся журналистами, да, пожалуй, самые искренние парни, по настоящему дружившие с Кореневым последние годы, – одетые в самую демократичную одежду, космополитического возраста, с сострадающими и страдающими лицами. Хотя, если разобраться, таким парням, перебивающимся случайными гонорарами и тусовочными подаяниями, в общем-то все равно, кого хоронить. Впрочем, Коренев не обиделся бы. И сами похороны коллеги – это для них всегда что-то вроде общественной нагрузки или, скорее, многочасового марафона на пути к вожделенному поминальному финишу. Для таких парней на похоронах коллеги всегда найдется мелкая работенка: вынести табуретки на улицу, нести впереди процессии венки, подставить дружеское плечо под гроб. И одна забота: не запамятовать, что сегодня хоронят журналиста и поэта Алексея Коренева, а не замредактора губернской газеты Лапикова или фотографа городской вечерки Сорокина, которых, одного полтора, другого три месяца назад, отпели и отпили сверх меры.

Но у всех собравшихся, у всех вместе, если смотреть на них как на некий единый клан – от последнего бомжующего условного газетчика Валеры Кушакова, пришедшего сюда за пропитанием и выпивкой, до председателя союза всей этой братии Григория Фетисова, который и организовывал такие похороны, для чего собирал финансы по изданиям и за что его прозвали «похоронным союзом журналистов», – у всех была особенность, сильно отличавшая журналистское сборище от любого другого, например, от сборища учителей, или инженеров, или врачей… Если бы собрались инженеры, или учителя, или врачи хоронить своего коллегу, то у них получился бы узкопрофессиональный междусобойчик, крохотный срез города, одна только махонькая его сторона. Здесь же на ветхой улочке Преображенской в этот час разом сосредоточились все смыслы города. Эти люди были пропитаны городом, сами они и были городом: его богемными и злачными местами, кабинетами, закоулками, лечебницами, школами, заводами, застенками… – всеми мыслимыми городскими дырами и вершинами. Но всего по чуть-чуть, без глубины, по верхам, с психопатической заносчивостью и сумасшествием, что, впрочем, вполне соответствовало городу, потому что и сам город – это ни что иное как легкомыслие человечества и его сумасшествие.

В толпе появился Игорь Сошников, которого многие считали сумасшедшим без всяких оговорок. С кем-то он здоровался за руку, кому-то кивал, а кого-то презрительно не замечал.

Сошников рассуждал про себя, что смерть Коренева почти для всех этих людей настолько отвлеченна, что мало кто в этом дворе понимал происходящее. Такая смерть так же естественна и мимолетна, как дождь, налетевший и отшумевший, она только обрамляет их всех – собравшихся здесь.

Сошников месяц назад видел Коренева на трамвайной остановке – в неряшливом распахнутом пальто-балахоне, в длинном шарфе, свисавшем до земли. Коренев, сунув руки в карманы пальто, почти на грудь опустив мохнатую седую голову, ничего не видел пьяно моргающими глазами. Он вдруг потерял равновесие, наступил башмаком на грязную бахрому шарфа и чуть не уронил самого себя. Но Сошников не поспешил ему на помощь. Сошников вообще хотел обойти его стороной. Да только на той остановке некуда было податься – с одной стороны стена здания, с другой – проезжая часть. Пришлось идти мимо, и при этом все ждал, поднимет ли Коренев затянутые мутью глаза или нет. Тяготила сама мысль о возможном неловком разговоре на виду у прохожих. Но Коренев не думал замечать никого из призраков, вязко проплывавших по ту сторону аморфной границы. Сошников прошел в двух шагах. А что же теперь, думал он, пожалеть, что не подошел тогда и не помог? И как можно было помочь и можно ли было помочь, а, главное, нужно ли?.. Так он успокаивал свою совесть, пока толпа медленно придвигала его к дверям дома.

Дверь была раскрыта настежь и приперта кирпичом. Люди сюда входили по очереди, напуская на лица чинности, с невесть откуда взявшейся услужливостью выпуская тех, кто уже побывал внутри. Обок двери, сунув одну руку в карман дубленки тонкой выделки и плечом чуть привалившись к щербатой стене, с непокрытой головой стоял распорядитель похорон Григорий Фетисов. Он вяло подавал мягкую ладонь знакомым мужчинам и вальяжно кивал женщинам, встряхивая зачесанными назад роскошными сединами. Так же сдержанно подал расслабленную мягкую ладонь Сошникову.

На втором этаже, в длинном полутемном коридоре лампочка не горела, освещался коридор из двух боковых комнат через открытые двери. Люди вежливо теснились в узком проходе, доходили до ближайшей раскрытой двери, заходили в комнату, а кто-то уже выходил оттуда и продвигался на улицу, а еще кто-то стоял в глубине коридора, в потемках, смиренно сцепив руки под животом. Вдруг раздался мужской вскрик – кто-то из вошедших в комнату подавил рыдание и вышел, скуксившись и прикусив кулак.

Заставлен коридор был порядком – до тесноты. Мелочи чужой жизни, что-то значившие для хозяев, лепестки вещей: ближе к двери длинная деревянная вешалка, сплошь занятая уличной одеждой; чуть дальше подвешенный на стене трехколесный велосипед, так что можно было задеть головой колесо; еще дальше массивные книжные полки, прогнувшиеся под беспорядочно наваленными книгами, журналами, кипами газетных подшивок; у другой стены – темный горбатый сундук с коваными уголками – раритет.

Сошников прошел к той двери, дождался своей очереди и тоже вошел. Вместе с ним вошло еще человека два-три, стали у него за спиной. Посреди комнаты стоял стол с большим шикарным гробом, из которого выглядывало сильно напудренное лицо Коренева. Свечи по углам стола – от них сильно пахло воском. На фоне бедного жилья гроб выделялся чрезмерной помпезностью – вероятно, очень дорогой – деревянный, полированный, украшенный декором с блестящими вставками, с витиеватыми ручками, тоже блестящими. Откинутая крышка была обита волнистым атласом – изумительно белым, отливающим при этом снежным искрением. Теперь этот гроб принадлежал исключительно Кореневу. Впервые ему безраздельно принадлежала такая дорогущая вещь, которую он мог забрать с собой даже в могилу. Так что Коренев, обложенный роскошными цветами, и сам с белым фаустовским лицом, выглядел несколько смущенным от того, что впервые – не в жизни, конечно, а вот только в смерти, но все-таки впервые от своего рождения – он выглядел так богато, элегантно и расчесанно. На реальные прижизненные были похожи только заскорузлые неловкие синюшные руки покойного, связанные тряпочкой на груди.

Тут Сошников перевел взгляд на людей, сидевших у гроба. Две смутные неузнанные фигуры. Совсем не известная Сошникову пожилая полная тетка в черном, она подняла отечное лицо, пусто посмотрела на Сошникова. И женщина чуть помоложе, тоже незнакомая, но не в траурной черноте, а в чем-то вполне затрапезном – в каком-то сереньком пальтишке и красной вязаной шапке.

Наверное, времени для выражения почтения прошло достаточно. Сошников кивнул, сам не зная, что показал этим движением, и вышел в коридор. Он прошел чуть дальше, мимо душисто пахнувших елью аляповатых венков. Увидел Нину в конце коридора, возле входа на кухню. Она сидела на чем-то низком в полутьме и, сама в черном, почти сливалась с потемками, так что Сошников не столько узнал ее, сколько угадал по ее небольшой съежившейся фигуре, что это она. Подошел, не зная, что сказать. Она сама заговорила тихо и с той озабоченностью в голосе, которая неизбежно проявляется у людей во время потрясений:

– Хорошо, что ты пришел.

Он опять не нашелся, что сказать, только так же, как и в прошлый раз, кивнул и рукой, кончиками пальцев, прикоснулся к ее плечу. Он подумал, что давно не видел Нину – наверное, года два прошло или даже больше, – а разговор затеялся такой, будто они только вчера болтали о чем-то.

– Знаешь, что она сказала? – Нина отвела глаза и заговорила еще тише, с нотками обиды. – Та, его родственница… Я даже не знаю, кем она ему доводится – то ли двоюродная тетка, то ли троюродная сестра… Она сказала, что я свела его на тот свет, чтобы присвоить себе эту квартиру.

– Брось, Нина, люди в сердцах чего не наговорят.

– Господи, как все-таки нехорошо… Но я же не могу претендовать, мне это ничего не надо. Мы с Алешей даже расписаны официально не были. И я не хотела никогда претендовать. Мы теперь с Лялькой поедем к маме…

– Все уладится, Нина.

Она, кажется, немного успокоилась, но тут же отклонилась в сторону, долго посмотрела в коридор. Сошников тоже повернулся, посмотрел, но ничего особенного не увидел: так же тихо приходили и уходили люди.

– А знаешь, если сказать по правде, – вновь взволнованно начала она. – Мне всегда здесь было страшно. А тут такое… Этот дом… Будь он неладен…

– Зачем ты так? Такая милая развалюха. Удивительно, как ты могла навести здесь порядок.

– Нет, не милая. Да, есть такие развалюхи, милые. А здесь… – Она замолчала, и вдруг тихо, но при этом испуганно проговорила: – Я перед ним кругом виновата.

– Как ты могла быть виновата. Разве от тебя что-то зависело? Мы же все видели…

– Ничего вы не видели. Ничего вы не видели и ничего не знали.

Она замолчала и опять с тем же испугом и уже почти шепотом спросила:

– Как ты думаешь, мне нужно туда пойти?

– Я не знаю. – Сошников пожал плечами. – Но если хочешь, конечно, иди – никого не спрашивай. Ты здесь хозяйка.

– Ты только не уходи, пожалуйста. Там, на кухне, там ребята.

Она вдруг гибко скользнула у него под рукой. Сошников вздрогнул, посмотрел ей вслед. Было на ней нелепое, совсем длинное и широкое, перехваченное пояском на узкой талии черное платье – может быть, одолженное у кого-то для такого траурного случая, потому что, наверное, своего черного платья у Нины не было. Подбирая подол, она быстро прошла к двери в ту комнату, остановилась на входе, приподнимаясь на цыпочках, вытягивая шейку и, наконец, шагнула внутрь.

Сошников прошел в крохотный коридорчик к кухонной двери, открыл ее. Те люди, которые здесь негромко разговаривали, с его появлением замолчали.

Земский сидел спиной к выходу обок стола, закинув ногу на ногу. Спина его за последние года два или три, которые Сошников его не видел, стала шире и загривок солиднее – шкура на шее коричневая от загара, что посреди мартовской бледности сразу бросалось в глаза. Он немного повернулся к вошедшему, неопределенно улыбнулся. По ту сторону сидел редактор рекламной газеты «А и Б», чудаковатый импульсивный верзила Сергей Лейшман. И третий – чуть присевший на широкий и низкий подоконник, молодой сальноволосый толстячок, служивший в газете Земского, имени его Сошников не знал.

Сошников молча поздоровался за руку со всеми. Он и не думал садиться за стол, хотел поделикатнее тут же ретироваться. Но улыбка Земского уже выразила соучастие – он искренне, с расположением, подвинул в сторону Сошникова пустой граненный стакан, из которого, возможно, только что пил сам, больше половины налил в него водки. Сошников не возражал, хотя вряд ли рискнул бы выпить так много – пять лет он почти не прикасался к спиртному, но теперь молча взял стакан, кивнул, выражая всем понятное согласие с мрачной торжественностью похоронной тусовки, и неожиданно для себя отпил несколько ощутимых глотков. И опять мельком заметил про себя, что Земский раздобрел телом – впрочем он не то что пополнел, но налился мужиковатой плотностью, и если уж не постарел, то стал нахмуреннее, даже в джинсах и в спортивной черной кожанке нараспашку, под которой был надет добротный белый свитер, он выражал теперь что-то начальствующее, строгое.

Из закуски на столе была шоколадка в развернутой фольге, почти нетронутая, Сошников поставил стакан, в котором водки убыло все-таки совсем немного, отломил от уголка маленькую дольку, пожевал. Можно было и теперь ни о чем не говорить, позволительно было воспользоваться траурной обстановкой, кивнуть и выйти. Однако заговорил Сергей Лейшман, который, конечно, не мог знать, что там копошилось в душе Сошникова.

– Вот мы пьем и спорим, – заговорил он с легким юморком, но не так громко, чтобы услышали в коридоре, – а кто собственно был Коренев?

Толстячок у окна прыснул, с явной старательностью выражая солидарность с начальством, и тут же показательно зажал пухлой ладошкой себе рот.

– Кто был Коренев? – повторил вполголоса Лейшман.

– То есть? – спросил Сошников неопределенно. Он не был расположен к шуткам. Он теперь прислушивался к себе, с любопытством ожидая, какой эффект произведет водка после многолетнего перерыва. В ушах будто бы начинало понемногу шуметь.

– Был он аристократ среди босяков? – Лейшман округлил глаза и поднял указательный палец. – Или босяк среди аристократов?

– Главное, что уже не спросишь, – чуть хрипло сказал Земский.

Толстячок опять прыснул и опять зажал рот.

– Но то, что он был аристократ – это факт. Никто в этом не сомневается, – сказал Лейшман.

– Как и все мы здесь, – улыбнувшись с кислым сарказмом, сказал Сошников. Наконец он почувствовал головокружение.

– Да? – с пьяным деланным недоумением приподнял брови Земский. – Садись, чего ты. – Он за спинку выдвинул из-под стола стул. Сошников с сомнением сел – все равно делать было нечего. Земский опять взялся за бутылку, налил в стакан Лейшмана, потом толстячку, но водка в бутылке кончилась. Земский недоуменно посмотрел на толстячка.

– Секунду! – тот быстро достал из большой спортивной сумки, стоявшей у него за спиной на подоконнике, еще бутылку.

Земский обратился к Сошникову:

– Как сам?

– Все так же – сам, за меня никто, – в тон ему ответил Сошников.

– А… – протянул Земский. Он долил второй стакан. В третий, недопитый Сошниковым, плеснул немного и так же подвинул его к Сошникову. И опять ожидающе посмотрел на толстячка, который стоял несколько мгновений, вопрошающе глядя на хозяина, и вдруг догадался – подобострастно ринулся к буфету, открыл дверцу, достал оттуда еще стакан, поставил перед Земским. Тот налил себе половину, поставил бутылку и достал сигаретку из лежавшей на столе пачки. И опять толстячок был тут как тут – в его руке уже горела зажигалка и он подносил ее к сигаретке Земского. Сошникова как-то неприятно удивила этакая проворность мелкого холуйчика.

– А я… – пыхая дымком и немного прижмуриваясь под своими большими очками в золотой оправе, вновь заговорил Земский. – А я слышал, что ты в заводской многотиражке работаешь.

– Работаю, – без обиды кивнул Сошников. – Уже больше года.

– Ну-ну… Наверное, целых десять копеек платят?

– Платят, – кивнул Сошников. – День в день.

– Ну… – Земский глубоко затянулся и стал выпускать дым – медленно, в сторону и вверх, вальяжно откинувшись на спинку стула, иронично скосившись на Сошникова. После этого взялся за стакан и как-то мгновенно посерьезнел, потупился. – Ладно, все хрень… Давайте помянем Николаича. Что ни говори, мы его все любили. – И добавил с особой горечью: – А сдох, как собака.

Все взяли свои стаканы и выпили, кто сколько мог. Сошников вновь сделал два маленьких глотка. Земский выпил все, что налил себе. Он был уже заметно тяжел. Словно в раздумье он заговорил:

– А то давай ко мне… По старой памяти…

– Будешь двадцать копеек платить?

– Буду. Не двадцать, а тридцать. – Земский с пристальностью посмотрел Сошникову в глаза и с совершенной серьезностью добавил: – Тридцать тысяч деревянных. Для начала. А потом еще больше.

Толстячок, присевший на подоконнике, оказавшийся, как и хозяин, с сигареткой в зубах, поперхнулся от неожиданности, так что сигаретка выпала изо рта на пол, тут же кинулся поднимать. И редактор Лейшман подал голос:

– В моей конторе только один человек получает тридцать тысяч. Это я.

– У-у, – принимая игру, вытянул губы Сошников. – Как заманчиво-то… – Но он почувствовал, как внутри екнуло, и подумал, что, как ни старайся, а это екнувшее в груди волнение трудно спрятать.

– Подумай, – кивнул Земский. – Но недолго. – И опять взялся за бутылку.

– Вадим, не гони, – сказал Лейшман.

Но Земский все равно разлил водку по стаканам и взялся за свой. И тут толстячок заговорил слезливым и надсадным голосом:

– Вадим Петрович, вы же видите, товарищ не хочет на ту работу, которую вы предлагаете. Переведите меня на ту.

– На какую на ту? Ты даже не знаешь, на какую на ту.

– За такие деньги я на любую пойду, я буду землю есть…

– А ты ее и так ешь, – недоуменно посмотрел на него Земский. – За семь тысяч. Семь тысяч ты получаешь? – Он опрокинул в себя новую порцию водки.

– Семь… Конечно, семь… – проныл толстячок.

– Миш, ну тебя… – Махнул на него рукой Земский. – Мне на ту работу нужен умный человек.

Стало неловко. Сошников, чтобы немного разрядить напряжение, сказал:

– За такие деньги придется не землю есть, а кое-что покруче.

– Зато заедать будешь пряниками. – Земский пьяно и самодовольно засмеялся.

– Сладкими?

– А то! – сказал Земский и замолчал, упершись взглядом в стол – казалось, уже ничего вразумительного он не произнесет. Однако поднял голову и заговорил даже немного зло: – А как ты хотел, Игорек? У каждого мэна, без исключений, есть черпачок, которым он черпает дерьмо. У кого черпачок поменьше, у кого побольше, у кого целый ковш, у кого присолено, у кого послащено. А суть одна… – Он закончил свою речь, грязно выругавшись.

В ту же секунду Сошников увидел, как на кухню вошла девочка лет пяти, в длинном теплом шерстяном платье, с черными косичками, торчавшими в стороны над маленькими ушками.

– Вадим, здесь ребенок… – предупредил Сошников.

Земский с трудом обернулся на своем стуле. Девочка с любопытством, широко раскрыв глазки и склонив к плечику головку, посмотрела на него.

– Она не слышит, она глухонемая, – сказал со своего места Лейшман.

– Кто она?.. Это же их дочка?..

– Да, это их дочка. Лялька, кажется… – подтвердил Лейшман. – Хотя Лялька – не Лялька… Она все равно ничего не слышит.

– Как же не слышит?.. Я не знал. – растерянно сказал Сошников. – Надо же, я не знал.

Земский встал, заметно пошатнувшись, обошел девочку и направился к выходу, но остановился в дверях и, повернувшись, хмуро сказал:

– Не в моих правилах уговаривать. Но вот мое слово… При свидетелях… Все, что я сказал, остается в силе. Не хочешь – адью! На размышления неделя.

Он вышел. Толстячок тут же засобирался, подхватил спортивную сумку с подоконника и, предварительно завинтив пробку, забрал со стола початую бутылку. Следом, лишившись водки, ушел Лейшман. Сошников и Лялька остались одни на кухне. Он поспешно сгреб со стола шоколад в фольге, завернул как мог.

– Иди сюда, – кивнул он. Она подошла, взяла шоколадку без особой охоты.

– Вот ты какая красивая девочка. – Сошников бочком сидел на стуле. – А может, это и хорошо, что ты ничего не слышишь. Ты даже не представляешь, сколько гадостей тебе не придется услышать… И сама ты никому не будешь досаждать. В конце концов, это хорошо, когда тебя никто не достает и ты никого не достаешь…

Он немного подался вперед, провел ладонью по ее жестким, туго обтягивающим головку волосам. Девочка не стала уворачиваться, а все так же прямо смотрела на него – едва исподлобья и немного будто бы с любопытством.

– Я тебя помню совсем крохотной, – говорил он. – Вот такой. – Он развел руки на ширину плеч. – Это было… Это было пять лет назад, третьего марта… Да, уж что-что, а тот день я помню хорошо… – Он с удивлением замолчал, задумался. – Представь себе, тоже было третье марта. И сегодня третье марта.

Он опять хотел погладить Ляльку по головке, но теперь девочка сделала шаг в сторону и увернулась, наверное, совсем потеряв интерес к нему, и, неестественно громко засмеявшись, выбежала из кухни.

Он сидел некоторое время задумавшись и вдруг проговорил:

– Понтушник… Как был понтушник, так и остался.

Выпитая водка все же вызвала неприятные ощущения: голова кружилась и легкая тошнота поднималась к горлу. Он рассматривал кухню Нины. Любому человеку на месте Сошникова, окруженному повседневным трехкомнатным бытом, над которым неустанно трудилась основательная супруга, обстановка Нининой кухни могла показаться слишком уж простой, граничащей с убогостью: тусклая лампочка без абажура, у стены – этажерка с разнокалиберными тарелками и мисками, деревянная полка на стене со сковородами и кастрюлями, деревянный же в облупившейся белой краске шкафчик, старый иссеченный ножом складной стол, кривоногие стулья вымершей породы, в углу на тумбочке – электрическая плитка с пригоревшими потеками, рядом – алюминиевый рукомойник с большим тазом на табурете. В доме не было ни водопровода, ни канализации, в этих стенах чувствовалось что-то от 1918 года, когда потерянные в истории уездные барышни с тонкими белыми ручками стали у кухонных плит и взялись за половые тряпки.

* * *

На улице все было готово к выносу покойного. На маленькой площадке стояли две табуретки. Толпа роптала множеством приглушенных голосов о своем насущном: в одном углу обсуждались общие знакомые, в другом вполголоса одухотворенно рассказывали о поездке в Анталию, в третьем раздавались вздохи по поводу задержанных зарплат, в четвертом давний сослуживец Сошникова – Гоша Сычовкин вещал едва не митинговым голосом о своей журналистской, общественной и семейно-бытовой деятельности. Сошников случайно оказался рядом, и Гоша тут же переключился на него, стал теснить к стене, толстенький, полнощекий, потливый, с маленькими юркими сумасшедшими глазками, в очках, которые не то что все время спадали, а как-то не умещались на толстой мордочке и будто выдавливались, так что он их то и дело прилаживал на переносицу двумя пальцами, как бы быстро обхватывая бугрящуюся мордочку. И при этом тараторил без умолку, громко, радостно, как подросток, который специально громко говорит, чтобы все вокруг слышали его, обо всем подряд. За пять минут Гоша поведал окружающим о покупке «ВАЗ-2107» и постройке гаража, о своих детях, которые «поступили на самые престижные…», о работе, десять раз многозначительно помянув слова «газета, статья, журналисты», о властях, помянув десять раз имена областной верхушки – в такой тональности, словно он с ними по субботам пил водку в бане. Если бы вокруг были чужие люди, а не журналистский привыкший к психозам и шизофрении контингент, можно было бы сгореть от стыда, находясь рядом с Гошей.