Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

– Куда ты меня проводишь? Теперь я тебя провожу. – Лицо его было тяжелым, набрякшим, и дышал он тяжело.

– Что ты, не надо, тебя, наверное, дома заждались, – стала она испуганно возражать.

– Со своим домом я разберусь сам! – упрямо сказал он.

– Ты же потом назад не сможешь доехать.

– Будешь меня учить!

Пошли со двора, она взяла его под руку – скорее из желания умерить его амплитуды. Но он нет-нет, лез обниматься, она изворачивалась, кое-как убирала его упрямую руку то со своего плеча, то с талии, опять подхватывала его под руку. Дошли до остановки. Он под навес ни в какую не шел, хотя дождь становился все сильнее. Ей пришлось стоять рядом, совсем вплотную под зонтиком – под его взглядом.

– В исусиков играетесь? Святошеньки вшивые… – тяжело усмехался он. – А знаешь ли ты, что нет никакой святости без негодяев? Что бы ты была без таких подлецов, как я и Земский? Кто бы вас сделал людьми? Я хотел пожать ему руку, а его, собаки, нет дома… Вот взять хотя бы тебя… Только без обид, Нинок… Ты теперь совсем, прости уж меня, убогая и обманутая, оплеванная… Ну и, значит, ты должна еще больше радоваться, потому что тебя еще больше Бог любит.

– Игорь, что ты такое все выдумываешь… – устало говорила она.

– А пора знать, лапочка, что истинные божьи люди – это не вы! А мы с Земским. И все наше племя – злодеи и вурдалаки – мы истиннейшие божьи люди… Я этому, скажу тебе честно, безмерно рад! Разве не понятно, что все зло, которое от нас исходит, на самом деле благодать, вот оно-то и есть Царствие небесное… Истинный крест, говорю! – Он с вычурностью перекрестился. – Вот тебе новая аксиома. Злодей – более свят, чем святой великомученик, от него пострадавший. А знаешь, почему? Потому что злодей дал миру святого великомученика. Его злодейство – зеркало праведности. Он целую гору взвалил на свои плечи. Такую гору, такое мучение, о котором ни один святой знать не знает. Потому что у праведника всегда теплится надежда, а мы себя самой последней надежды лишили, отреклись от человеческого в себе. Но сколько мы делаем для праведников! Столько не сделает миллион раз прочитанная благочестивая молитва… Уж я-то знаю, что это такое – поверь мне… И Земский знает… – Он приблизился, заговорил горячим шепотом в самое ее ухо: – И вот еще что! Нужен! Кровно нужен был солдат, который воткнул под ребра Богу копье. А не воткнул бы – откуда же тогда взяться Богу! А вот он – святой убийца Бога… – Он подумал немного, удивился: – Как они, однако, сумели вывернуть! Убил Бога и сделался святым…

– Его за раскаяние объявили святым, за то, что уверовал.

– Велика невидаль – раскаяние… Уверовал… Уверовали миллионы, но святыми не стали. А ты воткни сначала Богу копье под ребра. А без этого откуда раскаянию и святости! Откуда Царствию!.. Да такое Царствие без злодея – это же просто болото! Кому оно такое нужно!.. Богу нужно?! Первый, кто Ему нужен – это Его предатель и Его убийца. Первое, что Ему нужно во все времена и во веки веков – вечная тирания и вечная революция… Чтобы сонмы великомучеников множились и множились – вот так красиво чтобы висели на крестах… – Он показал рукой на ряды предполагаемых крестов. – И красиво чтобы так лежали рядочками во рвах и горели в печах. Это ли не Царствие небесное? Истинное Царствие! А как ты хотела? Когда же человек еще может о Нем вспомнить? Да только когда человеку совсем уже дальше некуда! Когда совсем допечет! Вот тогда и побежали дружненько к Боженьке, побежали в церковку, да по монастырям, да на коленочки! Ай, ай, прости, спаси и сохрани!.. А когда человеку хорошо, когда рожа его красная трещит от удовольствия, кому он тогда молитвы читает?!

– Игорь, пожалуйста, не надо, – бормотала она. – Мне все это очень неприятно слушать…

Но он только повышал голос, так что Нине было стыдно за него перед людьми на остановке.

– Нужно, чтобы уже сейчас, незамедлительно, всех злодеев, мучителей, вурдалаков и всех инквизиторов, великих и крохотных, и включая меня и моего прекрасного друга Вадика Земского, которого я отныне безмерно уважаю и люблю, – всех без исключения… Не выборочно, как они это делают, а всех без исключения объявили святыми. Не за всякую там чепуху… Какое-то раскаяние еще придумали!.. Не верю!.. А за истинное богоугодное дело, которое множит праведников и мучеников, – за злодейство! И чем негоднее человек, чем больше зла от него, тем большим он должен быть объявлен святым… Раз богоубийца – святой!.. Но в таком случае прокуратор – тоже святой праведник. А про того я вообще молчу. Тщщ… – Он поднес палец к губам и, сделав заговорщицкие глаза, опять сорвался в надрывный шепот: – Почему богоубийцу объявили святым, а предателя Бога святым не объявили?.. В душу-то его никто не заглядывал… Эвон дело-то в чем, вишь? Никто не заглядывал!.. И завещания он не написал. А что там, в душе в той, выстроилось – разве кто-то может знать?! А там, может, такое раскаяние на дыбы поднялось, что и тридцать сребреников выкинул, и в петлю полез! А может, там такое мучение из-за того, что половина человечества проклинает его две тысячи лет! Самое страшное мучение! Вот богоубийцу славословят, а богопредателя проклинают. И я тут ничего не понимаю!.. Или для того, чтобы тебя святым объявили, стаж раскаяния нужен? Пяти минут раскаяния маловато будет! – Он саркастически, с издевкой засмеялся. – А то ведь если от пяти минут до двух, там, или до трех часов раскаяния – то ты все еще вор, предатель и тиран, а если, скажем, месяц раскаяния, то ты уже вроде как кандидат в святые. До года – стажер… А если год раскаяния и более, то ты уже документально засвидетельствованный святой Владимир Кровавое Солнышко…

Пришла маршрутка. Хорошо еще, что по дороге он тяжело сник, сидел согбенно, уронив голову, Нина его подпирала плечом. Было еще несколько человек, впрочем безучастных к попутчикам. На улице он немного пришел в себя. И Нина вновь принялась настаивать, чтобы он тотчас отправлялся домой. Но он только посмеивался. Она оставила его, решительно перешла пустынную узкую улицу. Но он поплелся за ней. Она некоторое время шагала бодро, не оборачиваясь. Но потом остановилась, его фигура маячила под фонарем. Пришлось ждать. Опять пошли рядом.

Дождь кончился, воздух был свеж. Но углубляясь в малолюдный к ночи старый пролетарский микрорайон из одноэтажных и двухэтажных довоенных домов, проходя темные прогоны ветхих улиц – от одного тусклого фонаря к другому, Сошников, опять стал говорить:

– Не слушай меня, Нина… Одна крамола и богохульство в моей пьяной голове. Зачем тебе такое слушать!

– Я уже много что слышала, – грустно сказала она.

– Вот иду и смотрю на наш вонючий город, и думаю: зачем он вообще нужен, этот город? Если в городе поэты превращаются в ублюдков, что убудет, если такой город исчезнет?.. Одну мегатонную бомбу в середку, и настало бы самое совершенное Царствие небесное… – Вдруг остановился посреди темной улочки. – Только одно оправдание. Что в этом городе живешь ты и еще, может быть, несколько человек таких, как ты.

Пошли дальше. На углу улочек было светло. Сиял неоновой простотой магазин: «24 часа».

– Я сейчас. – Зашел, а через пару минут вышел, держа за горлышко, наподобие гранаты, бутылку дешевого крепленого вина, в другой руке большую плитку шоколада.

– Зачем, Игорь? – тревожно спросила Нина о вине. – Тебе же потом будет совсем плохо.

Он не ответил, протянул ей шоколад.

– Мне не нужно, я не возьму.

– Это для Ляльки! – он был настойчив, так что она вынуждена была взять шоколад и положить в сумочку.

Он на ходу стал зубами срывать пластмассовую пробку.

– Игорь, не надо больше пить, все это очень плохо… Ты не доберешься домой.

Он справился с пробкой, пробубнил, держа ее в зубах:

– А с чего ты взяла, что я собираюсь домой? – А потом прямо из горлышка отпил несколько крупных глотков. Отдышался, отпил еще. – Тебе эту мразь не предлагаю… Хотя, если хочешь?

– Ведь случится что-нибудь нехорошее, а потом сам будешь страдать… Как помнишь, тогда?

– Аа… – протянул он. – Вон ты что вспомнила… И ты что же, меня жалеешь?

Она не ответила. Подошли к ее дому. Остановились у дверей. В стороне на столбе раскачивался фонарь – обычная засиженная мухами лампочка под жестяным колпаком.

– Тебе нужно идти, Игорь.

Он еще отпил вина, темная струйка потекла по щеке, по шее, но он будто не заметил. Нина вдруг сказала:

– Хорошо. Пойдем ко мне. Ты же этого хотел? Пойдем.

– К тебе не пойду, – пробурчал он. – У тебя ребенок, он не должен видеть такую рожу.

– Ляльки сейчас нет. Она до выходных в своей школе.

– Тогда что же, ты приглашаешь меня на ночевку? – Тон его стал куражливым.

Она сжала губы, отвернулась.

– Ладно, прости… Я щас уйду… – Он принялся искать сигареты – обстукивать себя по карманам. Дал ей бутылку:

– Подержи…

Она взяла бутылку, держала ее, чувствуя, что все это зашло уже слишком далеко. Не хватало еще, чтобы соседи увидели ее с бутылкой в руках, в компании с пьяным мужчиной.

Он нашел сигареты, закурил. Сделал несколько затяжек – молча, угнувшись, наконец забрал бутылку, но пить повременил, а только, подняв, посмотрел на просвет и даже чуть взболтнул. Опять сделал несколько вдумчивых затяжек и наконец сказал ясно и так же вдумчиво, словно в самых своих глубинах приняв решение и уже смирившись с ним:

– Я его убью… Чтоб ты там ни было…

Она некоторое время молчала, только надулась и вдруг проговорила:

– В таком случае можешь заодно убить меня…

– Тебя-то почему я должен убивать? – опять став куражливым, сказал он.

– Потому что я с ним заодно…

– Заодно? – Он приподнял брови и опустил, глуповато улыбаясь. – Я тебя не понимаю.

– Он заплатил мне деньги. Я их взяла. Не задумываясь. Только увидела – сразу взяла.

– Какие деньги?

– Большие! Для меня очень большие… Мне за три года таких денег не заработать… Сегодня утром он рассчитался со мной. Получается так, что эти деньги – плата за то, что я обманывала людей… Все это время я обманывала людей. И не в чем-то там пустяшном… Особенно вспоминаю старушку, которая все свои сбережения, все до копеечки, перечислила… Понимаешь, о чем я говорю?.. Но, как видишь, я ни в чем не раскаиваюсь! Даже перед той старушкой. – Она с вызовом смотрела на него, но вдруг громко всхлипнула, и едва не заревела, заговорила гундосо: – И не собираюсь раскаиваться. Ничуточки. Я считаю, что поступила правильно…

– Ты все врешь! – помотал он головой.

– Нет, не вру… – Она раскрыла сумочку, вытащила пачку стодолларовых купюр, перетянутую поперек тонкой резинкой. – Вот смотри, если не веришь.

Сошников некоторое время стоял неподвижно, вперившись в деньги. Потом сделал шаг в сторону, оперся рукой о неплотно прикрытую дверную створку, так что щелочка, сквозь которую из коридора пробивался свет, исчезла, стало темнее – теперь только фонарь под колпаком в стороне подсвечивал им. Сошников машинально поболтал бутылкой и, запрокинув голову, стал пить. Но, вероятно, вино ему теперь давалось тяжело, пил он крохотными глотками, через силу. В бутылке осталась еще половина. Оторвавшись, посмотрел на Нину с каким-то наивным удивлением:

– Но почему ты взяла?

– А почему ты отказываешь мне в таком праве? – тихо сказала она. – Почему другим можно брать, а мне нет? Ты же сам зарабатывал на проекте! Почему ты не отказывался от денег?

– Да, не отказывался… – Он поник головой, потом повторил нудным голосом: – Да, не отказывался… – И опять поднял на нее недоумевающие глаза: – Но ведь ты совсем другая, я про тебя всегда думал, что ты – святая…

– Я – святая? – Она как-то совсем необычно для себя, с некоторой даже злостью рассмеялась. Помолчала и немного с обидой проговорила: – Почему ты так решил?.. Почему вы все говорите всякие глупости про меня?.. Когда я давала повод, чтобы обо мне так говорили?.. Почему?.. Игоречек, почему вы держите меня за дурочку?.. Я никогда не была святой и никогда не буду… Я маленькое и грешное существо, ты даже представить себе не можешь, какие пустяки меня иногда радуют и представить себе не можешь, какая я бываю… нехорошая и порочная. Да, порочная! Мне, может быть, получить эти деньги было важнее всего на свете… Хочешь знать правду? Я сама, как только случайно узнала, что он продал дом, сама прибежала к нему сегодня утром и, считай, вымолила у него эти деньги… Потому что я подумала: как же так, я опять останусь у разбитого корыта, а помочь – никто никогда ничем мне не поможет. Одни только разговоры…. Вокруг всегда так много хороших друзей. Но никому нет дела ни до меня, ни до Ляльки. – Голос ее сорвался, она заплакала: – Всем вам нужно от меня всегда только одно…

– Тщщ… – пошатываясь, сказал он. – Мне от тебя ничего не нужно.

Он, не допивая оставшееся пойло, отбросил бутылку за крыльцо в пожухлую осеннюю крапиву.

И в это самое время испуганный женский голос за спиной заставил Сошникова обернуться навстречу пожилой женщине в большом длинном пальто и в меховой шапке под кубанку.

– Ниночка?.. Что это ты!..

– Ничего, Лариса Алексеевна, – со слезами в голосе проговорила Нина. – Идите домой, у меня все хорошо.

– Но ты плачешь…

– Это ничего, это так.

– А где же Лялечка? – все более твердеющим языком сказала соседка – ее все-таки порядком напугал спутник Нины, у которого лицо было слишком злобным.

– Ляльку я в пятницу вечером заберу… У меня все хорошо, Лариса Алексеевна.

– А что вам, мадам, собственно надо? – вычурно заговорил Сошников. – Вас же просят идти домой. Вы разве не видите, что люди разговаривают? И так беспардонно влезаете!

Женщина словно присела и так – на подогнутых ногах, бочком просочилась мимо Сошникова, ошеломленно глядя на него снизу вверх, юркнула в дверь. Слышно было: там, по коридору, она буквально побежала.

– Будь ты проклята… – Сошников развернулся и, сильно шатаясь, пошел прочь.

– Игорь, подожди… Зачем же так! – надрывно сказала Нина.

Он не остановился, скрылся в темноте. Нина всхлипнула. Постояла некоторое время и наконец тихо вошла в дом, прошла по коридору на цыпочках. По пути услышала у соседей голоса. Братья Перечниковы не думали ложиться, но и не буйствовали, о чем-то спокойно рассуждали.

Возле своей двери стала искать ключи: перекладывала вещички в сумочке: телефон, косметичку, диктофон, кучу ненужных бумажек, своих и чужих визиток, отмечая про себя, что надо, наконец-то, в сумочке навести порядок, пачку с долларами задержала в руке. Раз переложила, заодно как-то медленно со странным чувством ощупав деньги. Второй раз переложила и, наконец, поняла, что прикосновение к деньгам, как-то особенно поскрипывающим, странным образом успокаивает ее – именно это бархатное поскрипывание – специально, что ли, так устроенное в купюрах – успокаивало. Отыскала ключ на самом дне сумочки и хотела уже открыть дверь, но в последний момент передумала, положила ключ назад и, тихо ступая, вернулась к крайней двери, осторожно постучалась. Оттуда глухо сказали:

– Открыто, епт…

Она помешкала, но все-таки толкнула дверь.

– Ба, Нинуля… – Петр Петрович стоял посреди комнаты.

После того, как несколько месяцев назад братья похоронили свою матушку, они сильно изменились: все чаще Петр Петрович и Андрей Петрович появлялись чисто выбритыми и трезвыми. Вот и теперь Петр Петрович являл собой чинность и вдумчивость. Огромный, в теплых шароварах, в толстовке, в меховой жилетке расхаживал по комнате, заложив руки за спину.

– Что случилось, солнышко?

Она вошла, прикрыла за собой дверь, заговорила тихо, чтобы ненароком кто из соседей, случайно оказавшись в коридоре, не услышал ее.

– Петр Петрович, Андрей Петрович… – Она кивнула и старшему брату Перечникову, маленькому темноликому крепышу, который восседал за столом. – Простите, что я так поздно…

– А кто же тебя обидел? – строго перебил Петр Петрович.

– Кто обидел?! – взъярился Андрей Петрович и чуть не подпрыгнул за столом.

– Никто меня не обидел.

– Как же не обидел, если я вижу, что все твое личико заплакано и такое смятение в глазках.

– Нет-нет, я вам говорю правду… – Она опустила глаза. Почувствовала, что предательская слезка побежала по щеке, кулачком украдкой стерла ее.

– Э-э, ты какая… – жалостливо сказал Петр Петрович.

Андрей Петрович встал за столом:

– Нинулька, ты чего ж… Ты только скажи. На ремни порежу!

– Нет-нет, у меня все хорошо…

– Так ты проходи, что же ты в дверях, – Петр Петрович горой навис над ней, взял за плечи, повел к столу. – И расскажи-ка все как есть. Не таись… А будешь ли чаю?

– Нет, нет, – мотала она головой. Уселась на стул и вдруг подняла на него глаза: – Петр Петрович, если можно, если у вас есть, налейте мне выпить маленькую стопочку. – И тут же стушевалась. – Вы не подумайте ничего такого. Но я подумала, что если выпью стопку спиртного, то тогда по крайней мере смогу сегодня заснуть. У меня завтра очень тяжелый день…

– Кха, – Петр Петрович поморщился. У него к этой девочке, как он сам всегда считал, были чувства неподдельно добрые, почти отеческие, хотя, возможно, возрастом он в отцы ей еще и не годился. Но он подумал, что ответить нужно с некоторой строгостью, приличествующей придуманной им иерархии: – Выпить у нас, Ниночка, нет. Мы, конечно, могли бы принести. Но, солнышко, тот напиток, который мы можем достать по своей временной скудости, таким молодым и неопытным особам, как ты, пить вовсе не рекомендуется. И даже нюхать его не стоит.

– А если я дам денег, вы можете принести то, что мне можно выпить? – еще более робко спросила она.

Петр Петрович нахмурился сильнее. Но тут вновь со своего места поднялся Андрей Петрович, мотнул темной головой:

– Слетаю в один момент.

Нина порылась в сумочке, достала сторублевую мятую бумажку. Андрей Петрович схватил деньги, быстро надел свою уличную одежду – некий напоминающий черный плащ балахон и вышел. А через несколько минут уже примчался, запыхавшийся, купив три бутылки дешевого крепленого вина, точно такого же, какое, провожая Нину, купил в их угловом магазине Сошников.

Братья делали все молча, с некоторой хмуростью. Поставили на стол почему-то один стакан, нарезали черный хлеб ломтями. Поставили еще глубокую металлическую миску – чуть ли не тазик. Вскрыли сразу три бутылки и, усадив Нину во главе стола, налили ей из одной бутылки в стакан, а оставшееся вино вылили в миску, и две другие бутылки тоже вылили в миску. Чинно расселись по своим местам. Петр Петрович кивнул:

– Ну ты пей.

– А вы? – Нина изумленно смотрела на миску с вином.

– Пей, пей, – опять солидно и убедительно кивнул Петр Петрович.

Нина отпила несколько глоточков. Братья тоже приступили к действу: они стали ломать хлеб, макать отломанные куски в миску с вином и, оберегая от падения капель сухими ломтиками хлеба, подсунутыми снизу, осторожно несли промокшие кусочки в свои рты и, чуть прижмурившись, молча жевали. Нина заворожено смотрела на них.

– А почему вы так?.. – наконец спросила она.

– Это чтобы лучше забалдеть, Нинуль, – простецки ответил Андрей Петрович.

Петр Петрович грозно зыркнул на старшего братца, тот, почувствовав промашку, сник.

– Это что-то вроде особого ритуала, Нина, – весомо сказал Петр Петрович.

– А можно и мне попробовать?

– Вкуси, – ответствовал Петр Петрович.

Она отломила кусок хлеба, обмакнула, нечаянно окунув в вино кончики пальцев, и стала есть, удивляясь странному терпкому вкусу, но вовсе не приторному, как ожидала, а скорее даже по периферии своей приятному, немного колкому, несмотря на то, что вино было совершенной дешевкой, «червивкой», как его называли люди, подобные братьям Перечниковым.

– Так же и на тайной вечере… – невольно промолвила она.

– На тайной чего? – спросил Андрей Петрович.

– Вряд ли, солнышко… – покачал головой Петр Петрович. – Уж кто-кто, а мы с Андрюшенькой никак не годимся… Мы не апостолы – в этом уж клятвенно тебя заверяю.

– Вы не апостолы… – Она по доброму засмеялась. – Может быть… Я не знаю. – Замолчала и вдруг сказала чуть ли не с прежней веселой улыбкой: – Но о себе я теперь знаю точно, что я – Иуда.

– Ты – Иуда!.. Что ты такое говоришь, маленькая!.. Ты – наше солнышко, ты – святая.

– Ой, нет, нет!.. Вот опять… – удивилась она. – Сговорились, что ли? Почему все так дружно взялись меня смущать? Ну какая же я святая! Я самая обыкновенная, такая же, как все. И даже, наверное, хуже многих, многих…

– Если не ты – то кто же!.. – с мудрым знанием возразил Петр Петрович. – Плохой человек говорит о себе на каждом углу, что он хороший. А ты и ведать не ведаешь, что такое плохое в человеке. Зато уж мы все видим про тебя… Уж ты-то не можешь быть такая, как все. Потому что если и ты – такая же, как все, то тогда и всё вокруг, – он, как Будда, поднял ладони на стороны, – всё вокруг тогда один срам и нелепица, и ничего тогда на этом свете не жалко.

– Нет, нет, нет, – тихо сказала она, опустив руки на стол и потупившись. – Я не хочу ничего такого… Если хотите знать, я страшная грешница и душа у меня темная.

– Ну уж так ты наговариваешь на себя…

– Хорошо, я скажу. Хорошо, – так же тихо промолвила он. Помолчала, будто набираясь решимости и, наконец, сказал: – Я продала своих друзей…

– Ты продала своих друзей? – изумился Петр Петрович. – Как ты вообще можешь кого-то продать?

– Не верите? Хотите покажу? – Она сняла сумочку, которую по обыкновению повесила на спинку стула, достала пачку с купюрами. – Вот мои тридцать сребреников.

Братья Перечниковы оцепенели, сглотнули.

– Много… – выдавил Андрей Петрович.

– Да, много, – подтвердила она. – Я даже не знаю точно, сколько…

– И что же, ты не считала? – непослушным ртом спросил Андрей Петрович.

– Нет, не считала, – ответила она простодушно. – Вот эти деньги мне заплатили за предательство.

Петр Петрович молчал, он только гипнотически протянул к ней руку, этим жестом прося дать подержать пачку. Она подала. Он стал прикидывать пачку на вес, потом понюхал, чуть помял, пробуя на изгиб, в разные стороны. Тихо мечтательно заулыбался:

– Гляди-ка, как в прошлые времена.

Потом дал подержать Андрею Петровичу, который так же стал ощупывать пачку и при этом издавать странные звуки, похожие на похныкивания ребенка.

– Вот, – задумчиво сказала Нина. – А вы говорите, что я святая.

– Десять тысяч? – вопросил Андрей Петрович.

– Нет, наверное, немножечко меньше, – отвечал нежным голосом Петр Петрович. – Должно быть, неполная. Но если только совсем чуточку неполная… Но если все ж таки неполная, то выходит, что меньше десяти тысяч…

Они наконец вернули ей деньги.

– За что же тебе такое? – спросил Петр Петрович. Язык его теперь плохо слушался, и весь он как-то сразу изменился, стал неприятно-елейным.

Нина стала рассказывать, но, казалось, братья плохо слышат, поглощенные своей мечтой. Петр Петрович все-таки сказал в тяжелой задумчивости, когда она закончила:

– Твоей тут вины нет нисколечко. Тут, я тебе скажу, деточка, ты ничего бы не смогла изменить.

– Я точно так же подумала, что ничего не смогу изменить, – сказала она и опять стала грустная. – Но когда я взяла деньги, я поняла, что еще как изменила, я в самой себе все изменила. Мне стало противно-препротивно. Но было уже поздно.

Она машинально отломила еще кусок хлеба и помочив его в вине, стала осторожно есть. Вновь заговорила:

– Я думала, меня никогда не поразит эта болезнь… Я иногда видела, как из-за денег страдают люди… Я думала: уж со мной-то ничего подобного не произойдет. Есть деньги или нет их – не должно иметь для моего настроения никакого значения. Но, оказывается, в этих бумажках такая сила, что совсем теряешь волю.

– Да, Нина, в этих бумажках страшная сила… – быстро и даже заискивающе закивал Петр Петрович. – А знаешь ты, что на деньгах каждый значочек, каждая черточка и каждая закорючечка имеет смысл?

– Нет, не знаю, я о таких вещах никогда не задумывалась.

– Все это магические знаки и дьявольские заклинания, деточка.

– Да? Вы так странно говорите о деньгах…

– Ха, Петр Петрович – умнай, аж жуть, – вставил свое Андрей Петрович.

– А как же, – спокойно продолжал Петр Петрович. – Ты думаешь, где еще могут быть записаны молитвы дьявола? На деньгах, и только на деньгах они записаны. Нужно только уметь их прочитать.

– Да? – неопределенно и с каким-то внутренним испугом проговорила она. – А вы умеете их прочитать?

Петр Петрович посмотрел на нее ласково, пожал плечами и опустив глаза, произнес:

– Было время, деточка, когда я все умел.

– В таком случае, получается… – робко сказал она и запнулась. – Получается, что я тоже сегодня их прочитала?

– Что ты, солнышко, нет в тебе ничего такого, что должно тебя смущать.

Она опять задумалась, а потом заговорила умиротворенно, боясь спугнуть ту редкую минуту, в которую позволительно даже с чужими людьми говорить совершенно искренне, зная, что тебя выслушают и поймут:

– И все-таки меня очень многое смущает… Я вам расскажу одну историю, которая приключилась со мной, когда я была еще совсем девочкой. И не со мной приключилась, со мной-то как раз ничего не приключилось, а с моей лучшей школьной подружкой Верочкой Кротовой. Я после той истории стала понимать, как близко бывает зло, и только что-нибудь чуточку не так сделаешь или только подумаешь не так, как уже попадаешься в ловушку. Как же давно это было, половину жизни назад… У Верочки случилась беда страшная, для шестнадцатилетней девушки катастрофа такая, что впору умереть. Досадная неприятность: порезала на кухне палец. Мелочь… Да только через два дня началось заражение. Ее привезли в больницу, а там сказали, что палец придется ампутировать. Я теперь думаю: что же такое палец? Всего-то палец. Нужно было его отрезать, и ладно уж, как-нибудь и без него можно было жить. А Верочка в ужасе – нет и все! И мама ее тоже: как же девочка, первая красавица в школе, и без указательного пальца. И врачам говорит: вы районные коновалы, ничего не умеете. И резать, конечно, не стали. Прошел всего один день, а Верочке сделалось так плохо, что ее повезли в областную больницу. А там ей сделалось еще хуже, так что пришлось отрезать всю кисть. А еще через два дня ампутировали всю руку – до самого плеча.

Нина на некоторое время замолчала, взгляд ее застыл, она грустно улыбнулась, а потом вновь заговорила:

– Конец жизни. Только и остается – наглотаться таблеток. Как Верочка не покончила с собой – удивительно… Когда ее привезли, я каждый день ходила к ней, плакали вместе, а потом вдруг заметила за собой, знаете, что?! Выходя от нее, я улыбалась. Шла по улице и улыбалась… Вдруг спохвачусь! Как же так, говорю себе, Верочка, моя такая хорошая подруга, испытывает такое, что, может быть, похуже смерти, а я улыбаюсь. И ничего не могла поделать с собой: радовалась, самым неподдельным образом радовалась тому, что не со мной приключилась эта страшная беда, а с ней… Но пуще всего знаете чему я радовалась?.. Вы не поверите. Я даже не радовалась, а еще хуже – злорадствовала. Да, я злорадствовала: как же, первая красавица, воображала из воображал. А вот теперь ты узнаешь! Теперь ты самая, самая последняя!.. Разве не ужасно, что такая чернота может заполнять мою душу?.. Я много лет не видела Верочку. Слышала, что куда-то она уехала, где-то пыталась учиться, да ничего не вышло. А потом, говорили, что она насовсем куда-то уехала… И вот в позапрошлом году я была с Лялькой у мамы. Иду однажды по улице и вдруг за спиной: «Нинка!» Меня аж пронзило. Ее голос!.. Оборачиваюсь. Стоит передо мной сущая бомжиха. Одежда такая, кофта… И один рукав пустой, кажется, пришит к кофте. «Верочка ты?» – спрашиваю, а у самой ноги трясутся. А она, будто мы с ней только полчаса назад расстались: «Дай десять рублей». Я отдала ей все, что было с собой. Она схватила деньги и так нехорошо как-то засмеялась и тут же убежала… И я быстро-быстро пошла домой. И вдруг по дороге почувствовала, что мне как-то так хорошо стало. Оттого, что она не стала ко мне приставать с расспросами, и я так легко отделалась, откупилась от нее.

Нина замолчала, посмотрела на Петра Петровича словно за поддержкой.

– В чем же ты можешь быть виноватой, солнышко… – сказал, поникнув головой Петр Петрович. – И ничего ведь уже не переделаешь.

Нина пожала плечиком, вдруг засмеялась:

– Да, правда, не переделаешь. Пусть так все и будет, как случилось. Зато теперь у нас с Лялькой начнется новая жизнь. Мы поедем домой к бабушке. Мама такая слабенькая стала. А ведь я у нее уже три месяца не была. То и дело жду: а вдруг как позвонит соседка и сообщит что-нибудь страшное… Так что мы теперь заживем втроем. Я пойду преподавать в начальные классы, или воспитателем в детский садик. С такими деньгами можно позволить себе даже такую роскошь – работать задаром… Да вот завтра же соберемся и уедем. – Она посидела еще немного молча, по-прежнему улыбаясь. Наконец сказала: – Спасибо вам за приют. Вы были такими хорошими, славными соседями… – Она поднялась. – Пожалуй, я пойду.

Петр Петрович поднялся вместе с ней, первым шагнул к двери, но вместо того, чтобы открыть дверь, повернулся к Нине, огромный, загораживая проход.

– Прости нас, Нина, – тихим испуганным голосом, не глядя ей в глаза, сказал он. – Мы не можем тебя выпустить.

– Почему? – искренне, не понимая, удивилась она.

– Эти деньги, правда, такие большие… Не надо было тебе показывать их.

– Да, не надо… – сказал Андрей Петрович и тоже поднялся из-за стола.

– Что же вы такое говорите, Петр Петрович? – Испуг пролетел в ее голосе. – Почему вы так говорите? Андрей Петрович?..

– Прости нас, Нина… – Петр Петрович крепко взял обе ее руки в свои, зажмурился, чтобы не видеть ее глаз.

Андрей Петрович подошел сзади и, быстро выдернув из своих брюк поясной ремень, накинул на ее тонкую шейку и накрест стянул с такой отчаянной быстротой и жуткой силой, что сознание Нины мгновенно пролетело сквозь огненную боль, едва ожегшись. Она перепорхнула через мучения и влетела в старый каменный дом, в котором, оказывается, не было никакого грандиозного ремонта. Дом был огромен, как гигантский замок, и при этом совершенно пуст и темен – ни комнат, ни лестниц, ни этажей, ни окон, а только каменные сырые стены, словно у гигантского колодца, уходящие вниз. Пустота и тьма. Она порхнула туда, удивляясь, как легко растворяется, растекается в этой сырой тьме, и как вместе с ней развеиваются в мелкую морось ее страхи и сомнения.

Братья потушили свет в комнате. Один из них вышел на улицу, обошел дом со стороны железной дороги, где палисадник был совсем запущен, густо порос бурьяном, в котором валялось много разного мусора, так что и ступать нужно было осторожно, чтобы не запнуться и не стать на битые бутылки. Второй брат, растворив окно, подал ему на вытянутых руках Нину и сам следом перебрался через подоконник. Хоронясь в бурьяне, они отнесли ее на железную дорогу, прошли еще с добрую сотню метров вдоль полотна и только здесь оставили, уложив на рельсы, так, чтобы, по их разумению, гибель ее выглядела несчастным случаем. И только после этого рысцой вернулись назад.