Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Владения тестя были обнесены трехметровым металлическим забором на пересечении двух улочек. А над забором многоугольно и пузато вздымалась высокая кровля с блестящими водостоками по углам, выписанными – Земский про это много раз слышал – из Италии. А над крышей еще три аляповатые башенки под терем. Тесть сам делал эскиз для проекта своего дома – его архитектурная фантазия выплеснулась неким полузабытым впечатлением детства, так что дом сильно напоминал городильню из дошкольной книжки с картинками. Из башенок две были бутафорские – нежилые, третья посередине – жилая. Полукруглые своды окон, сомнительной эстетики декоративные кирпичные выступы из стен, круто поставленные скаты, ну и, конечно, цвет кровли – под Емелины представления о прекрасном – ярко-красная.

Над воротами поворачивалась камера слежения в бронированном корпусе. Ворота автоматически открылись, Лада, а за рулем была она, въехала на довольно просторную покрытую декоративной плиткой площадку. Сюда на ночь из клеток выпускались два крупных молчаливых черных пса с толстыми мордами и маленькими тупыми глазами, и они до утра бегали вокруг дома. Земский не знал их породы, ему раза два называли, он тотчас забывал за ненадобностью. Но он помнил, что псы обучены без бреха вцепляться человеку в горло, и во время своих редких визитов к тестю, проходя двориком, инстинктивно косился вправо-влево.

Теперь гостей встречали двое: коротконогий охранник в черной униформе, имени которого Земский не знал, и преданный служка тестя – Миша-дурачок, сияющий олигофренической улыбкой с несколькими уцелевшими зубами. Этот высокий и сутулый простодушный человек лет пятидесяти был необычайно работоспособен и силен – он не за похлебку и обноски, а из животной преданности хозяину зимой с утра до ночи греб снег, летом выметал мусор, окашивал периметр, присматривал за собаками, работал с покраской, таскал тяжести, мыл автомобили и выполнял множество других бытовых поручений, которые возникали в фантазии хозяина. И еще в этом человеке чувствовалось, что по команде хозяина он кинется, подобно охранному псу, на любого, не побоявшись ни пистолета, ни ножа.

Наконец вышел и тесть: тягуче-вальяжный со своим простодушным золотистым взглядом и улыбочкой. Глядя на него, сразу становилось понятно: вот человек, который себя любит и холит. На нем все было удобно прилажено: от обработанных в салоне ноготков и с любовью подстриженных рыжеватых височков – до удобных восточного вида расшитых тапочек и мягкого, теплого помещичьего халата, нежно-красного цвета.

– Детки мои дорогие пожаловали… – сказал Александр Иванович с елейностью, растопырив руки и обхватывая легким движением за плечи – зятя, на мгновение приближая его к себе, почти к груди, будто в желании чмокнуть непутевого в щеку, но одновременно скашивая в сторону взгляд и тут же слегка отталкивая от себя.

«Собака… – думал Земский. – Вечно ломает комедию…»

И следом, с той же театральностью приобнимая дочь, ее все-таки поспешно чмокая в свежую щеку. И почти не замечая внучку. Наконец-то:

– Ах, Верочка! – но только потрепав девочку по темной головке и не то что оттолкнув, а прошествовав мимо, как-то ненароком через холодность к внучке выдавая свое раздражение ко всему явившемуся семейству старшей доченьки.

Следом появилась теща – плохо уложенные поредевшие и поседевшие волосы, болезненное опухшее лицо, небрежно запахнутый атласный халат, придерживаемый рукой, так что при ходьбе появлялось отечное белое колено. Так же холодно:

– Ну, здравствуй, зять… – И тут же делаясь добрее: – Ладочка! – И уже совсем перетекая в слащавость, притискивая к себе внучку, едва не подхватывая ее на руки: – Верушка! Пойдем скорее, детка…

Прошли в дом, в прихожую-сени. Сюда натягивало вкусных запахов из кухни. Потом в дверь направо. По тесной крутой лестнице из лакированной лиственницы, инкрустированной позолотой, поднялись на второй этаж и оказались в просторной гостиной. Здесь позолотой отсвечивало со всех сторон: огромный камин, который подошел бы разве для дворцового комплекса – с золочеными изразцами, с лепниной, с выступающими из корпуса Венерой и Афродитой в золотых диадемах, с витиеватой решеткой ручной ковки, – потрескивали настоящие березовые дрова; над камином тоже настоящие – не бутафорские – дорого отделанные дуэльные пистолеты девятнадцатого века, из которых кто-то был убит, что увеличивало их стоимость, наверное, раз в десять; с другой стороны – картина известного, как говорил тесть, московского художника: семейство львов, отдыхающих на скальном карнизе над пропастью, куда реальные львы никоим образом забраться не смогли бы, но, главное, опять же в золоченой раме; посреди гостиной – большой полукруглый черный кожаный диван и низкий столик – с кованными ножками, со стеклянной столешницей; золотая пепельница; напротив – огромная телевизионная панель, рядом огромная китайская ваза; музыкальный центр, чудовищные напольные – выше человеческого роста – колонки – все отделанное лакированным деревом и позолотой; в двух углах по диагонали – в отливающих золотом кадках искусственные пальмы, присутствие которых, взамен живых, могло объясняться только их высокой ценой; и вдобавок ко всему – в двух других диагональных углах – по огромным напольным часам, сделанным на заказ под старину, – с золотыми витиеватыми циферблатами и стрелками, в тяжелых темных деревянных корпусах в резьбе и золотой всечке. На часах было без десяти семь. На семь вечера тесть и назначил встречу. Через десять минут в часах должен был включиться приятный электронный перезвон. Замысел был в том, чтобы часы пели в унисон, создавая ощущение объемности пространства. И каждый час они пели новую мелодию – утром бодрящую, к обеду торжественную, а к вечеру умиротворяющую. Ночью же, после одиннадцати вечера и до семи утра часы молчали.

Земский знал, что вещи выстилают подложку человеческого мира. Но он о вещах как о самостоятельных мирах до знакомства с тестем почти никогда не думал. Не приходило в голову так думать. И только глядя на золоченного тестя, он научился видеть, что с вещами начинает происходить странная сущностная трансформация. Каждый раз попадая в этот дом, Земский чувствовал, что вещи и вещицы, наполнявшие пространство с такой дорогой и дивной безвкусицей – от самых дальних загашников и подвальчиков до гостиной с камином, – были связаны с хозяином неким мистическим образом, они своей скрытой сутью перетекали в его руки – мягкие, розовые, ухоженные, в его лицо, круглое, отдающее самодовольной краснотой, во всю его натуру, холено-полнеющую, добычливо-шуструю, так что происходило волшебство превращения: облелеянные, обглаженные, обдутые, обереженные вещи и вещицы возвеличивались до ускользающей от непосвященных профанов персонификации «мои вещи – это Я». Вещи-фетиши. Вещицы-ключики, которые открывали заветные двери, ведущие в «черный ящик» человеческой сердцевины: все эти приправленные золотишком и камушками вещички, даже бумагодержатель с клеймом 583 пробы, вернее всего-навсего этикетка, специально не оторванная от него, извещавшая, что бумагодержатель изготовлен не на какой-то задрипанной фабрике, а в ювелирной мастерской г-на Кауфмана. Этикетка выворачивала наружу такие человеческие подземелья, о которых и сам человек не ведал. И только унитазы и ванны в доме утешали Земского – хотя они и были слишком дорогими, с немыслимыми наворотами, но все же без позолоты – здесь у тестя срабатывал некий сторожок. Но главная изюминка дома вскрылась для Земского совершенно случайно. Он как-то прошел в одну из тех боковых дверей, которые были в прихожей-сенях, да по крутой лесенке вниз, и попал в просторный бетонированный холодный подвал, вернее уж, в погреб: здесь на простых деревянных полках стояли стеклянные банки с домашними закрутками, в одном углу – кадушечка с огурчиками, в другом – пара кадушечек с квашеной капусткой. Репчатый лучок в ящиках. Но главное, картошечка в деревянной клети из неструганных чуть подопревших досок – мешочков на двадцать пять. Такой внезапно открывавшийся зрителю погребок – что-то вроде грязных деревенских поддевок под дорогим фраком, вечное клеймо в судьбе ошалевшего от внезапного богатства мужика.

В этом погребке, как и во всем остальном, в бумагодержателе, в дурацком камине, в часах, в паркетах, и в каждой мелочи безошибочно прочитывались каракули из летописи незатейливого рода. Старшие члены этого рода, бабушки и дедушки Александра Ивановича, в юности еще лузгали семечки и чесались от вшей, сидючи на завалинках изб, а потом объявились горожанами и стали коротать век в многоместных и многострадальных общагах и коммуналках, трудясь на заводе. Родители же его были уже похитрее, оба подались в торговлю: папа – водителем грузовика на базу, мама – старшим продавцом в гастроном, на разгрузке товара их дороги и пересеклись.

Закрома этого рода десятилетиями ширились и полнились, претерпевая известные количественные трансформации: две пары портков из добротной коломянки превращались в несколько десятков всевозможных штанов, брюк, шорт и даже в штаны от Кардена; дубовый сундук с кованными углами переплавлялся временем в югославский гарнитур, а затем в несколько комплектов французской и итальянской мебели и, наконец, в эксклюзивную, отделанную позолотой деревянную и кожаную мебель – на заказ; россыпь расписных деревянных ложек и мисок с «ярманки» в набор мельхиоровых ложек, вилок и в доморощенный советский фаянс, а затем в японский фарфор и в шикарное столовое серебро и золото; пара пахотных кобыл множилась в промежуточные пятьдесят лошадок, впряженных в колеса «Москвича», и наконец плодилась опять же в промежуточные табуны of the Toyota Land Cruiser & armored BMW & Lamborghini Gallardo, которые лет через десять могли превратиться в новое экзотическое железо, в какой-нибудь страшно подорожавший и ставший сверхпрестижным «Китай-Бенц» или «ВАЗ-Крузер»; крепкая пятистенка пространственно искажалась в городскую «хрущевку» и дачу в пригороде, а потом раздвигалась до двух особняков и нескольких квартир, поделенных на два областных города, до квартиры в центре Москвы и до компактной виллы близ Женевы (на случай форс-мажорных обстоятельств).

Александр Иванович еще семнадцатилетним юношей смекнул, где нужно искать настоящие клады цивилизации. После школы он подался на исторический факультет – вовсе не потому, что питал к исторической науке пристрастие. А потому что дальновидно узрел, что самые весомые местные чиновники и партработники были выходцами этого факультета. В пединституте он и встретил свою суженую – Светлану, обрюзгшую коротконогую дурнушку. Впрочем, подступающая старость, когда уже Земский впервые ее увидел, напротив, некоторым образом приблизила к естеству природную одутловатость, бледность набрякшего лица, мешки под глазами, слои на шее, толстозадость и коротконогость. Некоторую неловкость вызывали демонстрируемые фотографии молодости, поскольку политес требовал выражения, вероятно, чего-то похожего на восторг. А какой мог быть восторг, если у Земского в голове неотвязно вертелось: «Ну и страшна… Как у такой могли родиться дочери-красавицы?»

Вероятно, в потомстве свою супругу компенсировал сам Харитошкин. Он в молодости был, как говорят про таких мужчин, смазлив до приторности. Так что Светлана, имевшая весьма скромные шансы «обрести семейное счастье», не смогла устоять перед таким «красавцем». Жених дарил ей цветы огромными букетами. Как выяснилось много позже, Александр Иванович воровал цветы в дачных кооперативах, куда специально, готовясь к очередному свиданию, ездил за пятачок в пригородном автобусе. Усилия его были не пусты и не смешны. Можно было догадаться, что они вызвали у сокурсников что-то похожее на гадливость, но никак не смех, поскольку его пассия была ни много ни мало как дочерью председателя горисполкома, а такая партия имела крепкие неоспоримые основы вроде хорошего распределения после института, отдельной квартиры улучшенной планировки для молодоженов, автомобиля вне очереди. Так что затраты окупились сторицей. Сразу после женитьбы и блага пришли в руки, и первая должностишка – как идейно зрелый товарищ Харитошкин был устроен инструктором в горком комсомола.

Александр Иванович со своими способностями по служебной лестнице не шагал, а скользил змеем, и всего лет за десять доскользил до кресла второго заместителя председателя облисполкома. И скользил бы по этой дорожке дальше, если бы не учуял вовремя, что всевозможные «комы» скоро прикажут долго жить. В восемьдесят девятом году на Харитошкина уже работали два платных туалета, а в девяностом – первый городской гостиничный кооператив, в который в одночасье превратилась одна из престижных гостиниц. Еще через год Александр Иванович, не побоявшись выйти на площадь перед огромной митингующей толпой, первым из областной верхушки демонстративно разорвал партбилет. Зато вскоре он стал владельцем гастронома, а еще через год главным акционером завода металлоконструкций. Весь этот завод был разобран на винтики и металлоломом вывезен за границу. А чуть позже в закромах Александра Ивановича появился молочный комбинат. Да и как не появиться, если комбинат лишилась прежнего руководства, которое довело любимое предприятие до банкротства из благого желания присвоить его. Но тут прежнего директора похитили инопланетяне, главного бухгалтера беззастенчиво застрелили возле подъезда его же дома, заместителя директора сожгли в баньке на даче. Да только дела на комбинате все равно не клеились, его то закрывали, то пытались перепрофилировать. В конце концов Харитошкин, до нитки разорив производство, пустив все оборудование на тот же металлолом, продал опустевшие корпуса крупным московским барыгам.

По-настоящему дела его пошли в гору, когда он сумел оформить кредит на миллион долларов – только не на свое имя, а на имя друга, или товарища-компаньона, или, скорее уж подельника. Да случилась незадача – друга-компаньона-подельника нашли в загородном овраге с простреленной головой. Кредитные деньги бесследно исчезли, зато Харитошкин стал владельцем трехэтажного автосервиса и двух ресторанов в самом центре города.

Все бы хорошо, но на кредите Харитошкин едва не споткнулся. Историю узнала вся область. Земский, еще простым газетчиком бегая за сплетнями по кровавым закоулкам девяностых, историю богатения Харитошкина слышал от самых важных областных милиционеров. Но к тому времени уже все они – нувориши, высокопоставленные менты, бандиты, политики, власти – все были в одной своре, и никто, конечно, не покушался на суверенитет «ближнего своего».

Одно время Харитошкин имел даже небольшой банк и давал деньги в рост. Земскому же как-то пришлось слышать от него:

– …Дают под проценты денежки, а потом требуют вернуть… А как вернуть, если ничего уже нету – ни денежек, ни квартиры, ничего – гол, как сокол. А ведь могут и ребеночка забрать и даже пальчик ребеночку отрезать. И два пальчика. И все требуют, требуют, отдай с процентами, по счетчику. И надо отдать. Потому что как не отдать? Денежки – это пунктик! Они большого уважения заслуживают.

Да, денежки обладали чарующей силой! Они придавали некие мистические свойства человеку, с которым срастались, делая его чем-то вроде хранителя реликвий в храме, посвященном универсальному божеству. Земский и за собой замечал, что, кажется, хотел бы презирать тестя, да как-то ненароком получалось, что презрение трансформировалось в ничто иное как страх. Да ведь еще и в зависть! Земскому хватало ума, чтобы понять природу своих чувств. А уж страх и зависть нет-нет – выливались в заискивание. Земский психовал, злился на самого себя, но ничего не мог поделать с собой – стоило ему столкнуться с тестем, как чувствовал, что все внутри скукоживается. И замечал, что не только он испытывает к Харитошкину подобное. Удивляло и одновременно утешало, что порой суровые люди, способные рискнуть жизнью, боялись этого пакостного человека с рыжеватыми залысинами, с мягким голосом, с улыбкой и невнятным прищуром – боялись и слушались. Земский видел, как здоровенный коротко стриженный детина с квадратным лицом, когда-то получивший ранение в Афганистане, стоял по стойке смирно перед тестем, и могучее лицо слишком сильно бледнело на фоне черного костюма, нижняя губа подергивалась всего лишь оттого, что Харитошкин, елейно золотясь улыбочкой, говорил уголком рта, с тихим пришептом:

– Сереженька, я тебя предупреждаю последний раз… Иди, родной. Делай дело…

И хотя сам Харитошкин в бандитских авторитетах не числился, вокруг него все время вились бандитского вида охранники, подобострастные служки, адвокаты, помощники…

Чем больше богател Александр Иванович, тем сильнее становились его магические свойства, тем более уважаемым и общественно значимым человеком его признавали, тем более благородными, рыцарскими чертами он наделялся. Вновь потянуло Александра Ивановича во власть.

Земский впервые столкнулся с ним во время предвыборной компании в областную Думу. Работал на Харитошкина, еще не подозревая, что сочиняет бредовый предвыборный пиар своему будущему тестю. Земский как-то в течение часа сочинил производственную программу кандидата о реформировании областной промышленности. Сочинял и сам же заливался слезами от смеха. А в течение следующего часа сочинил сельскохозяйственную программу. Читая их, Харитошкин благодушно и проникновенно удивлялся: «Надо же, какой я молодец… А ты тут не переборщил? Я буду требовать беспроцентные кредиты для сельских жителей?.. Какие им, навозным жукам, кредиты!»

А еще через несколько лет депутат и уже тесть Земского – Александр Иванович Харитошкин, склонный к самолюбованию и охочий до славы, купил себе общегородской почет: был официально объявлен почетным гражданином города. Пошло такое поветрие среди нуворишей и людей власти – «делать» себе почетность – по всей стране, как собаки, стали плодиться почетные граждане своих городов и даже почетные граждане своих областей. У тестя на этот счет были серьезные намерения. За столом однажды разоткровенничался: «Щас, погоди, скоро стану академиком, а потом дворянство прикуплю. Для начала хочу графом побыть, а потом уж и княжеский титул».

Все исполнилось. Он стал академиком одной из тех странных академий, о которых раньше никто и слышать ничего не слышал, а теперь вдруг объявившихся из недоучившегося небытия сразу в полном ученом составе, с секциями и филиалами по всей стране. А потом побывал немного графом и в конце концов стал князем. Так что полный титул его звучал отныне так: академик РАЕН, депутат областной Думы, Его Сиятельство князь Александр Иванович Харитошкин.

Такие люди – находка для журналистки. Конечно, не особенно балуя, но они все-таки прикармливают пишущую братию. Если бы не те выборы, если бы дочь Харитошкина – от скуки, наверное, или, может, из наивного любопытства – не крутилась тогда в «штабе» кандидата, то совсем иными руслами потекла жизнь Земского – стекла бы она во что-нибудь не очень пристойное, отчаянно-запойное и нищее. Но красивая избалованная психопатка, к тридцати успевшая два года провести в замужестве и пять лет в разводе, решила поучаствовать в пиар-компании, и папенька ей благосклонно соизволил. Она даже написала восторженную статейку о папеньке.

С этой-то статейкой Земскому пришлось повозиться – сидеть два часа и править. Но сидеть рядом с ней, чуть заметно прижимаясь к ней бочком, положив левую руку на спинку ее стула, и править нежно, потому что все в ней пылало противоречием ему – и ее взбалмошность, нервная томящая гибкость, ее привлекательность, да скорее уж притягательность, и знание того, кто она здесь… Так или иначе, но на следующий день Земский и Лада отправились (на трамвае!) на открытие выставки художника-авангардиста, хорошего приятеля Земского. А на выставке, помимо картин, которые Земский в душе считал не то что откровенной мазней, а мазней даже пошлой, были, конечно, милые бутерброды с сырком и колбаской, вполне демократичная водка и еще более демократичное «шампанское» – именно все то, что и определяло для друзей художника истинную ценность «авангардного» мероприятия. Что же удивляться, что к вечеру чествование переместилось на квартиру художника, и в конце концов состоялось то судьбоносное пробуждение утром – на тесном для двоих диванчике, наполовину отгороженном от комнаты потертым шифоньером… И наконец еще через некоторое время разговор ее и папеньки, который Земский не то что подслушал – никто и не таился от него, а просто его выставили за дверь, и она беззастенчиво орала:

– А я сказала, что люблю этого человека!

– Он никто! – чуть не срывался на визг Александр Иванович. – Он голь перекатная!.. Бесполезный человек!

Но она визжала еще пуще, чем он:

– Ах, бесполезный человек?! Значит, ты меня держал в своих расчетах, хотел использовать для своих делишек! Хотел продать, как Анжелу продал! Так, да?!

– Он, я это точно знаю, я проверял, он – бабник. Блядун и алкоголик!

– Ах так, ты еще и проверял!?. Ну и что! Все это для меня ничего не значит!

Недаром в душе Земского всегда подспудно таилось знание, что его последующая жизнь оказывалась всего лишь капризом избалованной девчонки.

Молодая чета попала в опалу. Два месяца они жили на гроши в однокомнатной «хрущевке» Земского, оставшейся ему от мамы. Земский боялся даже заикнуться кому бы то ни было, с чьей дочерью он сошелся. Это было опасное для него время. С одной стороны, он ждал скорого бегства Лады – ему было вообще удивительно, что избалованная истеричка выдержала такой долгий срок в спартанских условиях. С другой, все это время он нешуточно опасался за свою жизнь, ходил с оглядкой, полагая, что тесть может отдать указание просто пришибить его. Опала кончилась, как только выяснилось, что Лада беременна. Зреющий в ее красивом животике ребенок удивительно быстро и самым коренным образом перестроил их жизнь.

* * *

Тесть на минуту отлучился, вернулся переодевшись – в светлую толстовку и джинсы. Светлана Алексеевна с Ладой и Верочкой тут же отправились куда-то в комнаты. Тесть уселся в черное кожаное кресло, Земский напротив, на таком же кожаном диване, который тихо и приятно заскрипел, Земский каждый раз в доме тестя мог оценить, насколько добротна обхватывающая и затягивающая в себя человека мебель. Сразу появилась официантка Оксана в маленьком крахмальном кокошнике, оглаживая на себе крахмальный же передник, – полнеющая, небольшая шустрая женщина под сорок, с добродушными глазами и румяными щечками.

– Там все? – приподнял брови Харитошкин.

– Пять минуточек, Александр Иванович.

Но он озаботился, чуть нахмурился:

– Ну да, помимо того еще бутылочку вина женщинам, ну того… Не эту белую муть, а то красное, которое я привез в последний раз… И еще… – Тут он мечтательно задумался… – Ах, ну да… – И будто вспомнив, полуобернулся к Земскому: – Ну, а ты, молодой человек, что пить будешь?

– Я – молоко, – изображая дурковатую ухмылку, ответил Земский и многозначительно добавил: – Кипяченое. Стакан. Но если, конечно, можно, то два стакана.

– Ах! – Харитошкин махнул рукой и начал искренне до красноты в лице смеяться. Опять махнул рукой и, едва успокаиваясь, выдавил: – Оксана, мне рюмочку той, ну, ты знаешь… А Вадиму стакан молока! – И опять заливисто засмеялся.

Официантка, улыбаясь, исчезла в боковой двери. Наконец Харитошкин натешился.

– Ну так что, зять-нечего взять, – употребил свою присказку, которую Земский страшно не любил, – что скажешь?

– А что я могу сказать, не попив прежде молочка? – с той же дурашливостью отвечал Земский.

– Ха-ха-ха!.. – И опять внезапно прервал смех. – Ну так что же? – опять вопросил со своей неопределенной улыбочкой. Эта улыбочка, как еще давным-давно отметил Земский, многого стоила. Такая улыбочка в конструировании карьеры и сколачивании состояния занимала, пожалуй, первое место, и уж только потом следовали прочие способности. Словно всегда выжидательная и в то же время подбадривающая, она производила на собеседника такое воздействие и вынуждала его говорить такие вещи, которые тот, может быть, и не хотел бы озвучивать. Харитошкин улыбался, приоткрывались белесые, словно выцветшие, губы, обнажались ровнейшие зубы, нежно-розовые десны, а глаза прекращали блуждать, замирали и смотрели-ждали, подбадривали, но он при этом каждую секунду был начеку, угадывая, что ему скажут и что нужно ответить, чтобы не попасть впросак и выйти из разговора с неизменной выгодой для себя. Все это, может быть, только казалось Земскому. Наверное, если бы точно так же улыбался кто-то другой, положим, какой-нибудь неприкаянный работяга, то никто не придал бы его улыбке значения. Что же касалось тестя, Земский знал, что за этой улыбочкой скрывается, возможно, сотни две миллионов долларов.

«Сейчас начнется…» – со скукой подумал Земский. Но тут вернулась Оксана, неся на одной руке небольшой медный чеканный поднос с маленькой вкусно обледеневшей бутылочкой водки, вокруг которой вился белесый туманец, пузатой рюмкой с золотым ободком, еще там была небольшая фарфоровая пиала с возвышающейся горочкой закуски – ломтиками нарезанная рыбка, колечки лука, блюдце с лепестками черного хлеба и вилочка на салфетке. А в правой чуть отстраненной руке она несла большой фужер с молоком. Быстро поставила молоко перед Земским, и столь же стремительно сервировала место перед хозяином, налила полную стопку водки и уже стала чуть в стороне с ласковым выражением на аккуратном полненьком личике.

– Ну, хорошо, Оксан, иди, – чуть небрежно махнул ручкой сделавшийся добродушным Александр Иванович. Еда даже в таком скромном исполнении производила на него магическое действие. Он взял рюмку, чуть поднял навстречу к Земскому – чокнуться. Тому ничего не оставалось, как с фужером молока тянуться к нему через столик. Чокнулись, тесть тут же коротко рассмеялся, но и замолк так же быстро, все с тем же выражением глядя на Земского и даже приподнимая и опуская брови, призывая его выпить, дождался, когда тот отпил несколько глотков. Но больше не смеялся, с удовольствием, немного прикрыв глаза, выпил свою водочку. И, не беря вилку, двумя пальцами извлек из пиалы кусочек рыбки, оказавшейся самой обыкновенной селедкой, приправленной постным маслицем, заодно прихватив колечко лучка, положив на хлебушек, опять же прижмурившись, закусил.

«Хорошо, что еще не облизывает пальцы, – подумал Земский. – Хотя ему подошло бы…»

Можно было подумать, что тесть берет разгон для пьянки, но Земский знал, что за весь субботний ужин он выпьет рюмки четыре, от силы – пять, не больше. Этот человек знал меру и умел держать себя в руках.

Вернулись женщины, сели вокруг столика, Верочка тут же метнулась к Земскому, он усадил ее на одно колено, стал чуть покачивать: вверх-вниз.

Вновь появилась Оксана, сначала наклонилась к женщинам, которые отрицательно замахали руками, отказываясь от закусок. Потом к ребенку:

– Верушка, а что тебе, деточка?

– Я… Если можно, – стала старательно проговаривать девочка, рдеясь и опуская глаза, – мне, пожалуйста, клубники. Пожалуйста, сладкую.

Но Лада тут же отрезала:

– Нет, клубнику только на десерт. Иначе ничего не будет есть.

– Ну, конечно же, на десерт обязательно, – еще более склоняясь к ребенку и еще нежнее проговорила Оксана. – Ах, какое же платьице у тебя красивое…

Светлана Алексеевна стала рассказывать о младшей дочери Анжеле, которая должна была приехать на днях из Москвы. Но Харитошкин перебил ее, вернее он вовсе не обращал внимания на нее, а когда ему потребовалось что-то сказать, он сказал, ни вникая в такие смутные обстоятельства как болтовня женщины:

– Не пора ли?.. – Он через плечо взглянул на часы в углу: – Так ведь пора!

Поднялся, и все остальные тоже встали, чтобы направиться в столовую. Харитошкин, проявляя особую рачительность, сам взял из гостиной початую бутылочку водки и понес к столу. Земский заметил, что недопитая чекушка водки к тому же была магазинной и далеко не самой дорогой – Земский бывало покупал что посолиднее. «Урод…» – привычно думал он о тесте. Он знал, что за столом тесть кое-как умел держать нож в правой руке, но левой все равно мог спокойно полезть в тарелку пальцами, чтобы подцепить что-нибудь не шибко поддающееся вилке, а заодно и прихрюкнуть, почавкать и слегка рыгнуть – «свои же вокруг», или в задумчивости мог задрать низ дорогой толстовки и почесать пятерней бледно-рыжее пузо. А под завязку еще и анекдот потравить: «…волос у нее шибко кучерявый, Петька… Ха-Ха-Ха!..» А после ужина Харитошкин мог запросто распорядиться, чтобы оставшуюся нетронутой еду дворня не доедала и не выбрасывала, а поставила в холодильник и утром, разогрев, подала к завтраку. Совсем откровенные объедки тоже нужно было сохранить, чтобы позже хозяин собственноручно покормил собак.

Впрочем Земский по-своему отплачивал тестю – не за простецкие выходки, которые и самому Земскому вовсе не были чужды, а за те натянутые отношения, которые в тесте порой граничили с открытым пренебрежением. Земский мог ответно рассказать анекдот: «Встречаются два англичанина. Один спрашивает: сэр, что нужно было сделать, чтобы стать джентльменом? Нужно было закончить Оксфорд, отвечает второй. Так я же его закончил! Его нужно было закончить вашему прадедушке».

* * *

Вдогонку стали в унисон играть часы из противоположных углов гостиной. Какая-то мелодия из классики. Земский не мог знать, какая – просто потому что классическая музыка для него существовала в параллельных мирах, прорываясь в действительность случайными выплесками – вот такой игрой часовых электронных начинок или ошибочными нажатиями не на ту кнопку телевизионного дистанционника. Однако игра была приятной, причем часы из дальнего угла выдавали скрипку, из ближнего – фортепиано.

У стола Харитошкин преобразился, в нем как-то сразу это стало видно, его потаенная внимательность к происходящему и к людям исчезла, он даже показался на минуту беспомощным, выдавая свое гурманство маленькими движениями и мимикой – жадновато заблестевшими глазами, которыми он быстро обежал стол, и какой-то несдержанной суетливостью. Хотел сесть не на стул даже, а в стул – настолько велик был этот его персональный стул, стоявший во главе, по сравнению с другими, сделанный опять же под старину. Но не сел. Словно фокусник, стал, быстро пощелкивая пальцами, манипулировать рукой над столом, показывая, что чего-то не хватает.

– Оксана! А где же?..

– Ой, Александр Иванович, пять минут. Мариночка уже доваривает.

– Ну хорошо… – Наконец уселся, и над его головой со спинки стула ощерилась пасть резного льва с золотыми клыками и позолоченной гривой, готового одновременно обхватить голову седока внушительными лапами с золотыми когтями. Все остальные тоже расселись на свои более скромные места: по правую руку Светлана Алексеевна с внучкой, по левую – Лада и Земский.