Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

– Я не говорил, что мы безгрешны. Но мы свои грехи знаем. А они не знают, как не знает греха обезьяна. Того внутреннего содрогания от стыда, которое у тебя бывает, у них нет и быть не может. У них вместо содрогания вожделение. Им грех в сласть. Сам же говоришь, что порнушники эти просто гордятся своей деятельностью.

– А вот, пожалуйста! – воскликнул Толик. – Вот аргумент! Вспомни притчу об изгнании бесов. Бесноватый тоже не знал греха. Но разве бесноватый не был человеком?

– Вот и я за то же – за изгнание бесов, – мрачно усмехнулся Сошников. – Но для начала вспомним, что у нас нет стада свиней… Соответствующих способностей, как ты сам понимаешь, тоже нет… А поэтому такой способ изгнания нам не по зубам. – Он замолчал, в злой задумчивости покачивая головой. – А значит, остается только одно. Давить их, как клопов. Хотя нет, не как клопов. Как бешеных собак или прожорливых крыс. Потом что если не мы их, то они нас…

– Убивать, что ли?

– А хотя бы убивать.

– Ты серьезно?

– Серьезно или нет. Не в этом дело. Ну, допустим, в порядке теории.

– Ну, если в порядке теории. Даже в порядке теории… Убив, ты сам станешь на их место. Чем ты тогда будешь отличаться от них?

– А тем, что я защищающаяся сторона, мое действие – акт возмездия, защиты, а не нападения. В этом огромная разница. В этом есть даже что-то благородное. Что-то от народников и эсеров. Идеальное бескорыстное уничтожение прожорливых хищных крыс. Как только проявилась крыса, она должна быть уничтожена.

– Извини, но убийство – в любом случае само грех и преступление. И к тому же убийство не может быть идеальным и благородным. Это нонсенс. Убийство – всегда бесчестие.

– Бесчестие? – снисходительно хмыкнул Сошников. – А помнишь недавний случай? Судили педофила и дали ему шесть лет условно. Сначала один гоминид поглумился над детьми. Потом второй гоминид – судья – цинично так поиздевался. И что же, по твоему, папаши тех детей – честные или бесчестные люди?

– При чем здесь папаши несчастных детей?

– Как раз папаши, и только папаши, при том!

– Я не могу сказать, я с ними не встречался.

– С ними не надо встречаться. Уже по одному факту – вспорют ли они живот тому педофилу, а заодно утопят ли в унитазе того судью – можно понять, честные они или бесчестные люди. А раз они ни того, ни другого не сделали, то говорить об их чести неуместно. А ты говоришь, убийство – бесчестие… Но только я хочу сказать, что это опять же была бы всего-навсего личная месть. Конечно, почему бы нет! Личная месть – тоже дело. Вернее, полдела. Эка невидаль. Что такое личная месть! Это борьба с самим собой… А ты попробуй отомстить за идею. Просто исходя из того, что тебе дано обостренное чувство справедливости. – Сошников натужно засмеялся. – А можно, конечно, не убивать. Согласен, непедагогично. Есть куда более гуманный способ. Ампутировать тем порнушникам, педофилу и судье причинные места и щупальца, которыми они гребут под себя. Как ты на это смотришь? Превратить четырех хищных уродов в безвредных юродивых! Вообрази: четверо без рук и причинных мест. Сидят на паперти, просят подаяния. И, смотришь, мир стал добрее, и на всех спустилась благодать.

– Ты кощунствуешь!

– Может быть… – Сошников опять сделался хмур, наигранность в голосе исчезла. – Но я знаю точно, что вот они, бешеные говорящие обезьяны, в отличие от тебя, никогда ни перед чем не остановятся. И ты это тоже знаешь. Если существо прилюдно сняло трусы и отсосало, а другое существо поглумилось над детьми, оно обязательно пойдет до конца. Этой аксиоме доказательств не требуется.

Он замолчал, сделал движение, будто хотел, наконец, подняться и уйти. Но тут же опять вернулся в кресло и заговорил особенно тихо и зло:

– А ты все трещишь: ах, люди, братья… Они тебя топчут, а ты: ах, братья… Почему они прекрасно знают, что мы с ними настолько разной породы, генетически разные… Они это знают! Они знают, что у нас с ними война непримиримая. А ты – ах братья! Они уже тысячи лет знают, что мы для них другой вид – безмозглое копытное быдло, они нас так и называют: быдло, чернь. А ты – братишечки… Они нас доят, а потом – на убой и в отвал. – Глаза его сделались будто безумными, лицо побелело. – На убой и в отвал! Не сегодня-завтра братишечкам твоим наскучит в порнушке сниматься, перегорят, ведь на самом деле никакого разнообразия, просто скука вселенская… Что они тогда придумают, чтобы утешиться, братишечки твои любимые… Жрать пойдут человечину, быдло резать и жрать… А вот мне они не братья! Выродки, инопланетяне, чужие… Свора поганая, каннибальская, ненасытная… Я их ненавижу… свору эту, гнусов… Давить их надо, топтать, душить… – Его трясло, глаза его расширились, и вдруг он откинулся назад, но угодил не на спинку кресла, а на мягкий подлокотник, так что и голова его сильно закинулась, повисла, выперся твердый кадык, и весь он обмяк, стал съезжать с кресла.

Толик подскочил к нему, подхватил под мышки, пугаясь его жутковатого хрипа, пенящейся слюны в уголке рта и того, что глаза его будто вывернулись зрачками куда-то внутрь, а белками в прожилках – наружу.

– Игорь, ты чего! – Попробовал усадить в кресло. Кинулся к столу, чтобы набрать воды. Воды не оказалось, схватил бокал, побежал в умывальник, а когда вернулся, Сошников уже прямо сидел в кресле, глядя перед собой тусклыми глазами.

– Игорь, может, «скорую»?

– Нет, сейчас пройдет…

Еще через пару минут Сошников поднялся и медленно вышел из кабинета.

* * *

А на следующий день Игорь Сошников вновь втискивался в ту оболочку, которая была у всех на виду. Помятый жизнью, но в общем-то довольно исполнительный работник. Никому не было дела до его сумасшествия. Дважды в неделю он исправно шел в областную Думу и отсыпался на галерке для прессы, доверившись диктофону, а потом прямо с диктофона перегонял на компьютер нудные отчеты: «В областной Думе на повестке дня… Обсуждали… Депутат Вейсман сказал… Депутат Глухарев выступил против…» Идеальная, никому не нужная чепуха. Сошников на этом месте устраивал всех, как, казалось бы, и его самого устраивало положение заводной куклы, которая, как и все другие подобные куклы, позволяла себе разве что закулисное зубоскальство.

Вот он в компании с фотографом Гречишкиным на высокой и широченной гранитной паперти дома власти, железобетонного квадратного монстра, который лет тридцать назад построили коммунисты, ради чего снесли несколько исторических кварталов. Сошников и Толик ждали депутата, с которым было назначено интервью. Сошников хорошо знал уже многих из тех людей, которые подъезжали к главному входу – кто на служебной, кто на личной машине. Он с ленцой рассказывал Толику, одновременно кивая некоторым из тех, кто поднимался по длинным ступеням:

– Та баба с высокой прической – адвокат Шнякова. Знаешь, на чем она сколотила состояние? Она обслуживала несколько банд по отъему жилья у старичков. Иногда в ее кабинете пытали людей, чтобы они подписали генеральную доверенность, а потом их увозили в неизвестном направлении.

– Да? А по ней не скажешь. Румяная женщина, – хмыкал Толик.

– А тот Вася Колычев.

– Кто же не знает Васю Колычева. Он же держит базар в Заречье.

– Два базара… А вот Тараскин.

– Знаю и Тараскина.

– Человек в своей жизни палец о палец не ударил, трутень, а важности столько, будто он – доцент кафедры философии… Я тебе со знанием дела говорю: три четверти этого сброда – обычная воровская шантрапа. Вася – он же настоящий щипач в прошлом. Я тебе точно говорю, человек привлекался за карманную кражу.

– С чего ты взял?

– Знаю. По молодости лет судимость с него списали… Еще четверть – параноики с манией реформаторства. Мы с тобой в волчьем логове. И это наша власть… А Харитошкин… А вот и Харитошкин – легок на помине… Вон из того черного джипа свою жопу вынул… Ну, этот не щипач. Серьезная рыба.

– Сколько раз слышал, а вижу только теперь.

– Второй грабитель области.

– Второй? А кто же первый?

– Первый, конечно, губер. Не потому что у него денег больше. Больше все-таки у Харитошкина. А потому что не губер несет мзду Харитошкину, а Харитошкин губеру.

– Зачем ему понадобилась публикация в нашей газете, если у него есть своя?

– Наверняка, какую-нибудь аферу хочет провернуть. На пару с губером. Вот ему и понадобился наш брехунок… Посмотри на рожу – чистый Иудушка.

– Ну ладно, а то услышит.

– Да х…й с ним, пускай слышит… Здравствуйте, Александр Иванович.

Сошников сделал полшага навстречу вальяжному, полнеющему человеку, который чрезмерно тягуче, ленно поднимался по лестнице. Этот человек был в светлом костюме и туфлях, и в нем местами вспыхивали огоньки достатка: заколочка с драгоценной блесткой на галстуке, ободок часов из чуть поддернутого рукава, печатка с камушком, и даже пуговицы на легком костюме были чем-то сдобрены. Весь этот человек был словно припудрен золотой пылью: солярно-золотистое пухлое лицо, на голове аккуратно уложенные рыжеватые волны, ручки, как у Рафаэлевских граций. Вот только глазки скользили мимо людей, хотя мягкая золотистая рука при этом и снизошла до опавше-вялого рукопожатия.

– Ну, пойдем, что ли…

Почти час сидели в кабинете, устроенном вполне демократично, специально для приема плебса. Сюда бывало и правда раз в месяц заглядывала какая-нибудь старушка с жалобой на свой ЖЭК. Что удивительно, старушек здесь принимали и выслушивали, правда, принимал их не сам Харитошкин, а кто-нибудь из помощников. Еще удивительнее, что жалобы удовлетворялись. Так что Харитошкин мыслил себя настоящим радетелем народа: где-то заливали битумом дыры в протекающей крыше, где-то ставили лавку для старушечьих посиделок. По каждому такому делу, о каждой лавочке, принадлежавшая Харитошкину газета публиковала очерк.

– Мне нужно следующее, – излагал он Сошникову тихим, мягким голосом. И становилось понятно, что ему нужно через публикацию в официальной губернской газете обелиться от грандиозного воровства, организатором которого он был. А уже месяц кипел скандал вокруг дорожного строительства в области, которое курировал Харитошкин. Федеральный бюджет выделил миллиард рублей на это строительство, и во многих концах города и области на дорогах зашевелились техника и люди. Но через пару месяцев стройка в одночасье заглохла, деньги кончились, а дороги остались в тех же канавах. Несколько комиссий, составленных из таких же людей, как Харитошкин, подтвердили полное и добросовестное освоение средств. На то он и был Александр Иванович Харитошкин, чтобы проворачивать подобные операции – почти не таясь, с шиком и особым цинизмом. Но вышла неувязка – что-то в этой истории возмутило губернатора, который даже сказал что-то с неудовольствием по местному телевидению. В народ просочилось, что возмутила его доля, доставшаяся ему с проекта.

Теперь Харитошкин замаливал грехи: и долю вернул губернатору, да еще заказал платную газетную оду в честь благодетеля: «…только благодаря организаторскому таланту нашего губернатора Семена Силантьевича Барабанова была проделана колоссальная работа…»

Сошников позвонил Харитошкину на следующий день, сказал, что интервью написано. Вновь притащился в дом власти. Харитошкин недовольно сопя, так что у Сошникова по временам возникало ощущение, что из широких ноздрей сейчас изольются две золотые сопли, – читал отпечатанные на принтере страницы. По временам делал замечания:

– Здесь надо убрать… Здесь переделать…

Прошел еще день, Сошников вновь позвонил Харитошкину, сказал, что текст исправлен и его можно переслать по электронке. Но Харитошкин хотел видеть отпечатанные страницы. Сошникову опять пришлось тащиться на встречу с этим мерзким типом. Теперь Харитошкин назначил встречу на углу двух улиц, обещался сам подъехать. Сошников полчаса ждал на остановке. Злоба душила. И еще парило, духота изматывала – июль каждый день зрел дождем, но до конца так и не разродился ни каплей.

Наконец подрулил черный джип с номером «002». Сквозь черные стекла ничего не было видно, Сошников открыл переднюю дверь. Но на переднем пассажирском сиденье восседал сам Харитошкин. За рулем – крупный светлый человек. Харитошкин даже не посмотрел в сторону Сошникова. Тот захлопнул дверь, сел сзади, сразу переместившись с улицы в облагороженный отдушками и легким Вивальди красно-черный бархатный салон. Здесь царила приятная затемненная прохлада. Машина тут же тронулась. Водитель – крупный коротко стриженный белобрысый человек – оставался совершенно бесстрастным, будто с ленью – кончиками пальцев – крутил баранку и даже не скосил глаз в сторону нового пассажира.

Сошников передал листки Харитошкину, а сам набрался терпения, сидел молча, слушая тихую музыку и легкие поскрипывания лоснящейся шелковой кожи сидения.

Проехали мимо остановки, с которой было удобно вернуться в редакцию, потом мимо той, с которой удобно поехать домой. Потом машина помчалась по главным улицам, едва не по осевой, полукругом огибавшим центр города, и дальше, в удаленный район. Харитошкина за спинкой сиденья видно не было, но Сошников слышал, как он шуршит бумагами – значит, читал. От скорости чтения зависело, как далеко машина должна была увезти Сошникова – назад ему пришлось бы добираться с пересадками. Вдруг Харитошкин заговорил вальяжным голосом:

– Алле… Не забыла, радость моя? Сегодня пятница. Уже накрыла?.. Умница… Я?.. Нет… Нет, сейчас дела… Как всегда… Да, без пятнадцати четыре. Ты же знаешь… Да, не забудь эти, ну ты знаешь, мои любимые… Что значит, нету… Возьми денег и сбегай… Не тяни, туда-сюда… Что выпить?.. Нет, не надо. Просто водочки… Да что хочешь… – Потом опять принялся читать.

Машина тем временем мчалась по окраинам, назад уходили квартал за кварталом. Выехали за город. Узкая хорошо асфальтированная дорога вела через пустыри с редкой производственной застройкой в поселок местных богачей. На перекрестке с большой междугородней трассой остановились, горел долгий красный. Наконец загорелся зеленый, пересекли трассу. Дорога нырнула в маленький лесок, закрывавший от мирской суеты обитель заслуженных людей. Сразу за леском начинался поселок. Здесь широко стояли двух– и трехэтажные особняки, иногда за глухими металлическими заборами, и тогда виден был только верхний этаж: широкие пластиковые окна и красивая крыша под черепицу. Но иногда, с потугами на дворцовость, дома были открыты на обозрение, заборы – каменные столбы и витиеватое железо. В одном месте даже пара крашеных бронзовкой бетонных львов.

– Уважаемый, – спросил Сошников у водителя, – здесь маршрутка ходит?

Тот чуть заметно кивнул, но так же не соизволил хотя бы скосить глаза в его сторону.

Забор у дома Харитошкина оказался глухой металлической стеной высотой три метра. Над ней возвышалась многоугольная ярко-красная крыша, а над крышей еще и три кирпичные башенки – одна побольше, наверное, жилая, и две поменьше – явно бутафорские. Джип остановился у ворот, которые тут же раскрылись, стал виден широкий двор, мощеный декоративной плиткой, угол дома из красных кирпичей, несколько темно-зеленых конусов можжевельника и внушительная пальма в большой кадке. В воротах чуть сбоку появился худощавый высокий и уже немолодой мужик в темном комбинезоне и бейсболке. Одна деталь покоробила Сошникова: служка сдернул кепку, обнажив свалявшиеся серые волосья, и теперь стоял обок ворот, чуть склонившись, с тихой и какой-то собачьей преданной улыбкой на худом морщинистом лице. Но машина не въезжала, Харитошкин дочитывал бумаги, мужик терпеливо стоял, не меняя ни положения чуть согбенного тела, ни выражения на лице, преданно ждал.

Наконец Харитошкин дочитал. Через плечо, держа бумаги двумя пальцами, средним и указательным, передал Сошникову.

– Ладно, так уже что-то. Я там поправил, впиши.

– Счет бухгалтерия пришлет по факсу, – процедил Сошников.

Пару секунд все молчали. Тогда Сошников не спеша вышел и, не сказав «до свидания», закрыл дверь, пошел в обратном направлении, складывая листки вчетверо и запихивая не в сумку, которая болталась на левом плече, а в задний карман джинсов. Было острое желание, чтобы Харитошкин увидел именно это действие, как интервью с ним помещается в соответствующее место. Прошел с полкилометра по поселку, обливаясь потом от духоты. Совершенно не у кого было спросить о маршрутке, ни одной живой души. Проехали две встречные машины с точно так же сильно тонированными стеклами. Впрочем Сошников вскоре вышел из поселка. Дорога уходила в лесок, точнее в лесополосу, за которой слышался шум трассы. На самом перекрестке, рядом со светофорным столбом, Сошников зашел в кустарник. В сумраке лесочка было не так жарко. Тропинка вилась меж деревьев. Сошников осмотрелся и стал за кустами по нужде. А когда уже собирался вновь выйти на дорогу, к светофору подъехала большая черная машина и, чуть проехав дальше светофора, остановилась точно напротив Сошникова. Тот затаился. Наверное, его не было видно с дороги. Зато он сквозь листву отчетливо видел машину, а теперь еще различил за плотной тонировкой и человека за рулем – чуть ушедшее вперед солнце освещало нижнюю часть лица водителя. Харитошкин был один в машине, сам сидел за рулем. Вероятно, он отправился к той женщине, с которой говорил по мобильному. До машины было шагов пять. Сошникову пришла мысль, что можно выйти и попросить подвезти. Интересно, откажет или нет?.. Глупая мысль.

Светофор переключился, джип не спеша тронулся. Некоторое время Сошников не шевелился. Подъехала еще машина – красная, приземистая. Из-за руля еле высовывалась маленькая женская головка в короткой стрижке. И она так же точно не повернулась в сторону Сошникова. Зато он хорошо видел миловидное личико за густо тонированным стеклом. Он пропустил и эту машину. А потом повернул вглубь лесочка и побрел по тропинке.

Его вдруг взволновала совершенно вздорная фантазия. Ему стало думаться, что если бы кто-то, некие заинтересованные люди, пожелали сделать что-то скверное с Харитошкиным, как, впрочем, с любым из тех, кто проезжал по этой дороге, то замысел не составило бы труда воплотить в жизнь… Конечно, чисто теоретически, – так приблизительно добавил про себя Сошников. Он вдруг стал фантазировать, воображая тех гипотетических заинтересованных людей, похожих на киношных боевиков – как они пробираются по лесочку, выходят на то место в кустарнике возле дороги, где он стоял, и затаиваются… В какой-то момент ему стала даже забавна эта воображаемая игра. Вот он сам подкрадывается к дороге, одетый в черное, ждет Харитошкина. В руках самый что ни на есть обыкновенный дробовик… Картина предстала в воображении настолько ясно, с такими выпуклыми подробностями, что ему стало немного не по себе. Он увидел даже такую деталь, как белый капроновый хозяйственный мешок, сложенный вдвое и брошенный у ног. В этом мешке, завернув как в сверток, он и принес сюда ружье. Мешок, дважды перегнутый, встопорщился от напряжения грубой капроновой ткани, так что пришлось наступить на него. Перед глазами немного рябило от листочков. Но листочки шевелились не от ветерка, ветра совсем не было, стояла духота, и листочки шевелились будто сами собой. И еще прилетел еле живой от жары комар – единственный на весь взопревший перелесок – назойливо стал звенеть у правого уха…

Да вероятно, так все и могло бы происходить: ожидание нужной машины, заодно не менее терпеливое ожидание приземления комара, чтобы махом пришлепнуть его… Машина подъехала бы и остановилась у светофора – как раз в тот момент (а в воображаемых картинах, как знал Сошников, обстоятельства всегда складываются очень удачно), когда загорелся красный свет. Однако водителя первые секунды не было видно, и Сошникову пришлось немного сместиться в сторону и податься чуть вперед, одновременно поднимая дробовик, упирая приклад в плечо и раздвигая стволами ветви. Солнце подсвечивало снизу лицо водителя, в последний момент он неожиданно обернулся в сторону притаившегося в кустах человека, и тот, целясь в середину перекошенного от ужаса лица, надавил указательным пальцем на спусковой крючок…

«Вздор!» – сплюнул Сошников.

Он, наконец, заметил, что лесополоса имела довольно опрятный вид: березки и кусты, закрывавшие трассу, тропинка меж деревьев, минимум мусора – нельзя было исключить, что лесочек время от времени кто-то чистил. Здесь в эту пору, наверное, можно было даже найти грибы. Как вдруг опять он вышел, одетый в черное, к светофору, схоронился в кустарнике и, когда нужная машина подкатила к светофору, сместился чуть влево и, поднимая дробовик к плечу, раздвигая им ветви, одновременно сделал полшага вперед…

Он потряс головой, отгоняя нелепую фантазию. Но теперь он отметил одну особенность: в этом наваждении все повторилось без вариаций: дробовик, темная майка – его обычная старенькая майка, в которой он что-то бывало делал по хозяйству, капроновый хозяйственный мешок, назойливый комар… Но что-то он увидел еще, что упустил из виду в первый раз: что-то мелкое – живое существо, вроде гусенички, повисшей на паутинке перед самым носом… Все это стало взвинчивать нервы. Несколько раз он останавливался, глубоко вдыхал и резко выдыхал и говорил себе: «Вздор! Бред!»

Автотрасса за лесополосой плавно уходила вправо. За ней открывался город. Сошников вышел из деревьев, пересек дорогу, и пошел по тропе вдоль бетонного забора, за которым возвышались глухие стены производственных и складских зданий. Думал: если есть дорожка, то куда-то она выведет. И точно, пыльная земляная дорожка быстро перешла в укатанную щебеночную. Встретилась женщина в накинутой на белую майку рабочей оранжевой безрукавке. Расспросил ее, как выйти. Потом повстречались еще двое пожилых: мужчина и женщина – наверное, дачники. А еще через пару сотен метров вышел к железной дороге. Несколько предстанционных веток разбегались в обе стороны. Здесь народа было больше: кто-то шел вдоль путей, вдали возвышалась платформа с людьми, ожидавшими, вероятно, электричку. Сошников перешел на другую сторону, машинально считая железнодорожные ветки, которых оказалось семь, вышел на пристанционную площадь. Отсюда можно было добраться до дома пешком, и он решил не ждать маршрутку.

До самой ночи все у него как-то не клеилось. Он домой пришел раньше Ирины и, как часто бывало в таких случаях, сам взялся готовить ужин. Поставил варить рис. Нашел в холодильнике охлажденную курицу, разделал и принялся жарить. Но у курицы было странное желеобразное мясо, и Сошников с нарастающим раздражением наблюдал, как по мере жарки из курицы сочится жижа и мясо ее катастрофически быстро ужимается, наполняя сковороду желтым бульоном, так что вместо жареной курицы получался суп. Несколько раз даже подступало желание вытряхнуть получившуюся похлебку в помойное ведро. Пока занимался курицей, переварил рис в слипшуюся клейкую массу. Да еще ухитрился обидеть тестя, в общем-то деликатнейшего человека. Тесть притащился на кухню, сел у открытого окна, костыли прислонил к подоконнику, стал курить – пока не было Ирины. Машинально оглаживал культю в подшитой штанине – результат тромбоза. Стал заползать своим старческим скрипом в самую душу:

– А я сегодня во двор спускался. Думал, смогу к мужикам на дальнюю лавку дойти. Не дошел, у подъезда посидел, покурил и домой.

– И то хорошо, Семен Иваныч.

– А сосед-то, Алексеич из второго подъезда умер. Еще полгода назад!

– Не знаю. Может быть. Я его не знал.

– Он, говорят, умер от инсульта. Было два удара. Один дома, второй в больнице.

И так до оскомины – Сошников и убежал бы, да плиту нельзя было оставить.

– Его в больницу привезли, дома у него только рука отнялась, а в больнице уже до конца… Мне его дочь рассказывала. А ты ее не знаешь? Такая высокая…

– Нет, не знаю.

– А что же это у вас в газете написали, что третий мост через речку строить будут?

– Я не знаю, что у нас написали.

– Не знаешь?

– Семен Иваныч, я же говорил, что не читаю газет, а наш «свисток» тем более не читаю. И вообще на кой черт вам нужен третий мост, если вы все время сидите дома!

А уж когда пришел Сашок, на нем сорвал злость и вовсе с удовольствием. Сашок с ходу не то что спросил, заявил как должное:

– Пап, я за компом посижу.

Сошников почувствовал даже что-то сладко мстительное.

– Нет, нельзя, ты сидишь за ним целыми днями. Сегодня будешь читать книгу.

– Ну не сижу я, честное слово! Когда тебя не было, я не сидел…

– К тому же ты лжешь. Сколько раз, когда я приходил неожиданно, монитор оказывался горячим.

– Ну, пап, я немного, ну, пока каникулы… А потом будешь говорить, что школа и тоже нельзя…

– А вот нет! А будешь настаивать, я тебя за такое ослиное упрямство накажу. Лишу компьютера на неделю! Или вообще расшибу его ко всем чертям!

Но после этого, кажется, успокоился или, скорее, затих. Хотя пространство – и вокруг него, и внутри – оставалось перевернутым вверх тормашками.

Ирину не дождался, поел без нее, инстинктивно желая побыть одному. Она это желание в нем сразу разгадала. Стоило ей заглянуть в зал, где он тупо сидел перед телевизором, сказать: «Привет!» – и услышать в ответ его «Привет…» – чтобы уже не приставать к нему. Она весь вечер оставалась где-то на периферии. На кухне говорила с отцом. Понятное дело – тут же отпустила на улицу Сашку. Но Сошникову уже все равно было. Потом, наверное, ужинала. Впрочем, потревожила его только однажды, когда сама пришла в зал и переключила телевизор:

– Ой, что ты ерунду смотришь!

Он поднялся, демонстративно хмыкнув, взял из стенки первую попавшуюся книгу, ушел в спальню. При этом пытался вспомнить: а что же смотрел по телевизору?

Отбой этим вечером встретил с облегчением и уснул почти сразу – так крепко, что, кажется, проспал бы беспробудно не то что до утра, а и до обеда следующего дня. Но, наверное, посреди ночи поймал себя на том, что смотрит в потолок, подсвеченный снизу уличным фонарем. Он застал свое воображение как раз на той минуте, когда оно, присев на корточки, вздрагивающими руками собирало ружье: сцепило стволы с ложем, прищелкнуло цевье, зарядило его двумя патронами. Одной рукой он сложил капроновый мешок вчетверо, сунул рядом с собой под дерево. Стал, прислонившись спиной к этому дереву, чувствуя сквозь майку грубые неровности коры. Но краем зрения видел, как жесткий мешок стал топорщиться, сложенный край поднимался. Наступил на него. И тут только заметил висевшую на тонкой паутинке маленькую зеленую гусеничку. Дунул на нее, гусеничка сделала сальто-мортале и вновь повисла перед самым носом. Скосил глаза на часы: на экранчике проступали циферки – 15:20. Возможно, что оставалось десять минут до намеченного времени, если, конечно, хозяин нужной машины не изменил своей пунктуальности. Возле самого уха стал назойливо звенеть комар. Паутинка удлинилась, гусеничка дотянулась до листочка снизу, ощупала краешек и обхватила его крохотными ручками. На часах, будто из преисподней, вывалилась следующая циферка – 15:21, в груди отозвалось глухим провальным ударом. Комар отодвинулся на периферию слуха, но тут опять налетел близко, стал звенеть у самого уха, пробуравливая дыру в мозге, так что хотелось снести ударом собственную голову, лишь бы пресечь это вторжение… 15:22… 15:23… Комар уселся на висок у самого уха. И здесь требовалась выдержка, медленность движений, чтобы не спугнуть, чтобы первым же ударом… 15:24… Шлепнул себя по уху с такой дурью, что мог и ухо повредить. Загудело во всей голове.

Сошников сел в постели. Осторожно, чтобы не разбудить Ирину, поднялся, вышел на кухню, плотно прикрыл дверь, включил свет. Тело было в испарине, руки дрожали, подступала тошнота и в правом ухе гудело, возникало ощущение, что оно оглохло. Стал шурудить в нем мизинцем. Да еще примешивалось странное ощущение нестройности во всем окружающем. Он замер, осмотрелся, пытаясь сосредоточится на чем-то одном, но сознание разлеталось, и вся кухня казалась распадающейся на отдельные предметы, почему-то плохо прилаженные друг к другу: лампа в белом абажуре, будто бы кособоко задралась к потолку, хотя он понимал, что лампа должна висеть абсолютно ровно; окно в занавеске, которая как-то странно зашевелилась, так что страх пополз в сердце; стол утратил прямоугольность и будто бы отъехал с привычного места; и тут же сбоку что-то стало налетать, давить – оказалось, что всего-навсего висевший на крюке рушник. Утробно включился холодильник, Сошников вздрогнул, сделал шаг, его повело в сторону, что едва устоял. Стало совсем невмоготу, никак нельзя было справиться с этим. У окна отдернул занавеску, инстинктивно ища запертому в кухне взору больше простора. Но и за окном уличный фонарь дробился на массу искаженных полосок, полумесяцев и кружочков, мельтешащих в крышах автомобилей. Какая-то тень проскользнула в удалении, но не человек, а будто непонятное животное. И тут нашел на подоконнике зажигалку и пачку «Золотого руна», которое курил тесть. Вытянул одну сигаретку, взял зажигалку, вернулся за стол, уселся, чувствуя, что дрожь гуляет по всем телу.

Одно обстоятельство теперь казалось ему важным: он ничему не удивлялся. И при этом отвлеченно думал, что, наверное, надо бы удивиться, поскольку любой нормальный человек, которого посетили подобные галлюцинации, удивился и обеспокоился бы. Но он все равно не удивлялся и не обеспокоивался, ему было просто тошно. Может быть, стоило разбудить Ирину и все ей рассказать… Что рассказать? Все о бреде. Но как разбудить, ей завтра на работу… И что все-таки рассказать?.. Все как-то нелепо… При этом он видел, что все-таки способен рассуждать логично. Он думал, что если разум подозревает самого себя в том, что он сместился в некие запредельные области, то это означает, что он все-таки сохраняет рассудок, потому что разум, не сохранивший рассудка, не способен понять того, что он ненормален… Нормальный же разум… Надо было что-то с этим делать… Невозможно было прикурить – так сильно дрожали руки. Уже полтора года, с того самого весеннего дня, он не курил вовсе. Теперь же хотел закурить без всякого сожаления. Крепко закусил сигаретку и, наконец, крутанул колесико зажигалки. Вспыхнул желтый язычок, тут же распространивший на стороны маленький ток тепла. Двумя руками придвинул к себе этот крупно вздрагивающий огонек, кое-как попадая им в кончик сигаретки, и жадно затянулся, втягивая щеки, чувствуя, как кисловатый и колкий дымок устремился в грудь. Сумел удержаться от кашля. И тогда старые ощущения разом ожили в нем, он будто после долгого голодания отведал что-то сытное. Выпустил дым упругой струйкой. Зажмурился, затянулся еще раз полными легкими. А еще через несколько секунд закружилась голова, повело так, что пришлось вцепиться в столешницу, потому что показалось, что сейчас упадет с табурета, но это уже было свое – земное, вполне понятное.