Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Annotation

Два приятеля с совдеповским прошлым, похожие почти зеркально, мыслящие во многом идентично, попадают под жернова «эпохи перемен». Каждый из них вынужден сделать свой выбор, один становиться преступником, террористом-одиночкой, второй – успешным бизнесменом.

Александр Кузнецов-Тулянин

I. Сошников

II. Месть

III. Нина

IV. Оборотень

V. Искушение

VI. Жертвоприношение

VII. Преображение

Александр Кузнецов-Тулянин

Идиот нашего времени

Моей Лиане

I. Сошников

Город был на три века старше самой ветхой летописи. Ни в каких строчках не вписалось имя того, кто срубил первое бревно и сложил первую полуземлянку, из которой проросли в белый свет избы, терема, детинцы, от которой протянулись на стороны тропы, улицы, бульвары. Да и кто бы поверил в первого горожанина – он был всего лишь истаивающей легендой-небылью, ведь каждый новый человек думал, что только ему принадлежит время и вселенная. И лишь редкая чуткая душа могла найти в городе одно из тех мест, которое способно вместить в себя столетия, – воронку времени, куда стекает прошлое и будущее города. Древний храм это, или старый рассыпающийся дом с подвалами и чердаками, или глухой угол на заросшем кладбище – специально такое место не найдешь, оно откроется внезапно, но когда ты окажешься там, то неожиданно для самого себя вдруг увидишь многовековую изнанку города.

Игорь Сошников приоткрыл для себя дверцу времени в том возрасте, когда молодость первый раз соприкасается с наплывающей издали старостью, превращаясь в зрелость. Для него это был особенный день. Куча неприятностей разом свалилась на его голову, по каким-то мистическим законам концентрируясь во что-то совсем уж скверное, граничащее едва ли не с погибелью. И при этом Сошников отмечал про себя одну странность: он будто заранее ощущал тот плачевный итог, к которому в тот день его вела злая судьба. Да только он ничего не мог поделать ни с собой, ни с окружающей действительностью, а даже напротив, будто назло всему свету и, конечно уж, на зло самому себе делал все шиворот навыворот: там, где нужно было остановиться, переждать или вовсе повернуть назад, он пер нахрапом вперед; там, где нужно было попридержать язык за зубами, его подталкивало наговорить слишком много лишнего.

Конечно, подобные роковые деньки, когда земля вылетает из-под ног, выпадают на долю каждого, кому-то даже по несколько раз в его нескучной жизни, и когда вас подстережет такой день – только вопрос времени. Хотя можно было рассудить и так, что в ряду скверных событий, настигших Сошникова, не было никаких мистических совпадений и предначертаний. Потому что куда же еще может судьба завести человека, если он вдруг решит, что способен опрокинуть неудобное мироустройство. Незадача в том, что не каждому удается в такой день перемахнуть на другую сторону своего персонального болотца и проснуться следующим утром. Впрочем, если не проснулись, то и взятки гладки – где-нибудь снаружи, над вашей сомкнувшейся тьмой, так и прозвучит с фатальной грустью: судьба. Если же человеку посчастливится судьбу перехитрить, он будет совершенно уверен, что с ним произошла грандиозная подмена: и сам он окажется совсем другим, и весь окружающий мир поменяет облик.

* * *

В слякотный мартовский день Игорь Сошников и его хороший приятель Вадим Земский распили в редакции городской газеты бутылочку водки. Отчего же и не распить, если за час до этого Сошникова заставили написать заявление «по собственному». А уж откушав водочки и умеренно поскандалив напоследок с бывшим начальством, приятели отправились в гости к коллегам-журналистам Алексею Кореневу и Нине Смирновой.

У несколько выбивавшейся из обывательских стандартов пары (Алексей Коренев был на двадцать пять лет старше Нины) за месяц до этого родилась дочь. Разумеется, приятелей в гости не ждали, намерение поздравить счастливых родителей было только поводом, чтобы найти теплый угол. Заглянуть же к старому Кореневу приятели считали незазорным ни при каких обстоятельствах. В свое время Алексей Николаевич Коренев пестовал молодых репортеров, был для них чем-то вроде наставника. Но если не кривить душой, то был их собутыльником – одним из тех добрых и мудрых старших собутыльников, «стариканов», которые часто затесываются в молодые компании, играя роль умудренных патриархов, у которых, на самом деле, просто губа не дура выпить на дармовщинку.

Сошников и Земский на маршрутке проехали несколько остановок. Вышли в историческом центре, который, как это повелось в зажившихся городах, давно потеснился к задворкам, уступив почетные места новым кварталам. Впрочем, старые улочки тоже пытались угнаться за временем: парадные фасады бывших дореволюционных доходных и торговых домов, прошедших испытание советским аскетизмом, побывавших складами, коммуналками и мелкими совконторами, вновь вздымались на гребень торгового рая. Здесь пестрели кустарно оформленные разноцветные вывески ЧП и ООО, среди которых в полстены размещалась голубая надпись: «Мир сантехники» – в обрамлении сверкающих раковин и смесителей. Рядом красовался другой плакат: среди больших китайских фонарей сидела на низком диванчике обнаженная девица, стыдливо сжимавшая коленки и прикрывавшая ручкой грудь. От ее вжатого животика и до самого угла дома крупными красными буквами тянулось: «Спальная мебель Аэлита». В самом же центре рекламного балагана был втиснут покоробленный фанерный щит с намалеванной черной надписью без претензий: «Метизные товары. Опт и розница».

Приятели, жестикулируя и переговариваясь, направились к старой улочке. Оба эти человека в тридцать пять лет все еще верили в собственную гениальность. Они были во многом схожи: манерами, речью – схожие интонации, словечки. Оба не очень высокие, крепкие, худощавые – те самые люди, которые наливаются здоровьем с детства, проходясь понемногу по всевозможным спортивным секциям, добавляя по два года армии, поскольку они взрослели в те времена, когда служба в армии означала только то, что ты не инвалид. Даже хмельные, они выдавали энергичную пружинистость, их небрежность и некоторая расхристанность – лихо сдвинутые на глаза вязаные шапочки, расстегнутые полуспортивные куртки, болтающиеся шарфы – выявляли вовсе не утомленную неряшливость, а скорее нежелание встраиваться в трезвую систему мер. Обычно в таких людях до солидных лет сквозит легкость в сочетании с неизбывной шалостью. Если обстоятельства заставляют такого человека напялить модный костюм и затянуть на шее красивую удавку, то и тогда сквозь твидовую броню просматривается что-то подростковое, воспитанное в суровости советских подворотен, советских семей и советской же школы. У Игоря Сошникова отголоском бесшабашных годочков была рассеченная переносица с заметным горбиком под кавказца – результат перелома от удара свинчаткой. У Вадима Земского из боевой юности – шрам над бровью от точного попадания в лоб обломком кирпича. Хотя Сошников на кавказца не походил, в его скуластости, смуглости и некоторой коротконогости было скорее что-то доскакавшее из Чингисхановых улусов. Земского же отличала белорусская белесость – светлые редкие завитки на затылке из-под шапочки, бледное широкое лицо и небольшие бесцветные глаза, искаженные сильными очками. Эти очки меняли вполне добродушное лицо Земского до неузнаваемости, вовсе не прибавляя ему интеллигентности, а скорее проявляя что-то хитрое и даже хищное.

– Я неправ! – нервно проговаривал на ходу Сошников. – И сразу со всех сторон: ты неправ и поэтому иди вон!.. Ну да, я неправ. Я не отрицаю. Но я готов доказать, что любой человек имеет право на некоторую долю неправа!.. В конце концов, я долго терпел, а у всякого терпения есть предел… Мне наконец захотелось взбрыкнуть!

– Все дело в амплитуде взбрыков, – мудро резюмировал Вадим Земский. – Иногда отскакивает назад и бьет в твой же фэйс. Вероятно, им показалось, что ты переборщил, все-таки ты не приходил на работу почти неделю.

– Я переборщил!.. А ты знаешь, какую статейку она заставила меня писать? Я тебе не говорил, было стыдно говорить… Как я понимаю, в качестве этакого воспитательного момента. Она вздумала меня воспитывать!

– Какую же статейку?

– О средствах женской контрацепции!

Земский даже остановился на пару секунд, раскрыв рот и растопырив руки в стороны:

– И что же ты?

– Что я… Я скачал из Интернета какой-то бред и отдал ей. И эта гадость была опубликована. Понятно, не под моей фамилией. Но все равно!.. Это было неделю назад. А сегодня я поднялся к ней и сказал: «Лариса Алексеевна, шли бы со своей дерьмовой газетой в жопу». И бросил заявление на стол.

– Так и сказал?

– Так и сказал. Прямым текстом.

– Но это было уже после того, как она попросила тебя написать заявление?

– Ну, да, да! Но она все-таки ждала, что я начну канючить, просить ее, чтобы оставила.

– Скажи спасибо, что она не уволила тебя по статье.

Они перешли улицу, и тут Сошников поднял голову.

– «Мир сантехники», – едким голосом проговорил он. Злость его желала излиться хоть на кого-то. – Торгаши поражают своим простодушием. Мир унитазов, смывных бачков и умывальников. Самое потрясающее в том, что на самом деле… вот не придумано это, а на самом деле мир этих людей имеет истинно фаянсовые обводы.

– А империя сумок!

– Да, империя сумок! Апофеоз торгашеской заносчивости. Мне сразу воображается восседающий на троне в виде большого чемодана император – какой-нибудь заплывший жиром Ваня Спиридонов, пэтэушник, фарцовщик и гнус, и в соответствующей напяленной на бритую башку короной – дамским саквояжем из розовой кожи.

– Нет, апофеоз – это Парадиз. Наивысшая форма выражения благоговения перед бизнесом, который тебе принадлежит, назвать свой магазин без околичностей – раем.

– С апофеозом не согласен! Теоретически можно приподняться еще на одну ступень. Охренительный рай.

– И еще на одну – ох…ный рай.

Повернув за угол, за раскрашенные фасады, приятели примолкли, удивленные открывшейся их взорам ветхостью. Они прошли по скользкой мокрой тропе среди спекшихся тающих сугробов всего с десяток шагов, но будто успели переместиться на пару веков в прошлое. Трухлявые строения грузно поднимались из сырых почерневших снегов, которые здесь никто за всю зиму не думал расчищать. Темные бревенчатые избы и кирпичные развалюхи и даже химеры – с кирпичным первым этажом и надстроенной сверху покосившейся бревенчатой черной избой. В некоторых домах в оттаявших окнах висели занавески и на подоконниках стояли живые герани и алоэ, но во многих никто не жил, окна чернели пустотой и в стенах зияли проломы. Современность на этих улочках выдавали только деревянные электрические столбы и вросшие в сугроб ржавые «Жигули» – возле одной избы, и еще живой, готовый к старту джип – возле другой. Приятели повернули на вторую улочку, прошли мимо развалин церкви, у которой снесены были все приделы и главки и была обрушена часть стены в алтаре – внутри виднелись горы строительного мусора вперемежку со спекшимся снегом.

И вдруг где-то в глухом месте запел петух. Оба на секунду остановились, заулыбались. А еще через несколько шагов справа, за высоким деревянным забором, чуть ли не возле самых ног, забрехал тяжелый пес. Приятели от неожиданности ступили со скользкой тропы в прокисший снег. И опять запел петух из теплого убежища. История протекла мимо этой улочки, где-то снаружи она пронесла красные и полосатые знамена, строители будущего забыли даже сменить название – улочка так и просуществовала несколько столетий под именем Преображенской.

Приятели прошли ее насквозь и почти вышли на противоположную сторону старого квартала, к маленькому ухоженному белому храму Преображения, за которым несколько на подъеме вновь начинался город – церковку будто придавливало огромным зданием банка с ядовито-желтыми перекрытиями и зеркально-черными широкими окнами. Здесь приятели остановились.

– Этот? – Земский осматривал кирпичный трехэтажный дом, настолько ветхий, что даже находиться рядом с ним казалось небезопасно. – Я был здесь один раз, поздно вечером и под таким шофе, что в голове только что-то смутное.

– Если тот дом «пятый», значит, этот «седьмой». Нам сюда.

Они знали, что дому три века, он был самым старым жилым домом в городе – старше него считались только некоторые церкви. А поскольку в России триста лет – это почти тысячелетие, ведь у нас спокон веков год шел за три, а три жизни менялись на одну, то представший перед ними дом был почти из вечности: низкая осевшая посреди двускатная крыша нахлобучена кособоко, темные, коричневые и черные кирпичи крошились, аршинные щербатые стены проседали, а многие оконные проемы – первый этаж весь по фасаду – были забиты рассохшейся фанерой и ржавой жестью.

– Знатный домишко!

С торца приятели нашли дверь, к которой вела тропинка. Здесь было натоптано до темной наледи, лужи растекались поверху, обнажая втоптанный мусор, а чернеющие сугробы вокруг были сплошь пробиты желтыми кратерами. Угадывалось, что в доме проживали весьма различные люди. Приятели уже хотели войти, как Сошникова что-то остановило, он с сомнением проговорил:

– Подожди… Я что-то подумал… А что мы собственно приперлись? Они нас не ждут.

– Да ты что! – с изумлением произнес Земский и потянулся к двери.

– Представляешь, они ребенка только-только привезли из больницы, а тут мы со своими наглыми мордами!

– Почему с наглыми? А это! – Земский постучал себя по груди слева – за пазухой, в нагрудном кармане куртки, покоилась поллитровка довольно дорогой водки. Точно такая же находилась за пазухой Сошникова. Земский решительно открыл тяжелую, обитую жестью дверь.

– Ничего зазорного! Если бы мы пришли без предупреждения к отцу или брату… А Коренев для меня что отец родной.

Возможно, что именно эта минута и оказалась для Сошникова тем ключом, которым открывалась боковая дверца судьбы. Во всяком случае так он потом думал. Уж слишком явным был тот внутренний толчок сомнения и желание повернуть назад. Будто кто-то из параллельного пространства, где обитают ангелы-хранители, потянул его за рукав. Не тут-то было – Земский, чья судьба с этого момента тоже делала поворот, оказался куда решительнее.

Они открыли дверь и вошли в неистребимые запахи – старого дерева, трухи, мышей, плесени, прокисших крысиных кладовых, немых закоулков, оброненных сто лет назад вещей, слежавшейся пыли и, как им показалось, запаха людей – может быть, сотен или даже тысяч человек, которые просеивались сквозь этот дом столетиями, пропитывая собой, своими душами каменные толстые стены, комнатки, кладовые, подвалы, чердаки… Это и был запах старого русского дома, перемешавшего в себе произраставшую из земли деревню и еще неказистый город, тужившийся оторваться от прошлого хотя бы на два-три кирпичных этажа.

Жилище Коренева и Нины оказалось внушительной квартирой на втором этаже, бывшей коммуналкой на пять комнат, если, конечно, уместно было применять такое слово – квартира. Время превратило апартаменты в некое подобие полузаброшенного барака: отвалившаяся штукатурка, прогнившие доски в полу, большая дыра в потолке, обнажавшая черные бревна перекрытия, заколоченные окна в половине комнат, холод и сырость. Не сдающиеся жильцы вырвали у этой ветхости две небольшие комнаты и кухоньку. Друзей принимали на теплой кухоньке. Коренев по-хозяйски сидел во главе компании за маленьким складным столиком, который не стали раздвигать, а так и теснились на сложенном – с двумя бутылками водки, с граненными стаканами и скромной закуской: квашеной капустой в обычной эмалированной зеленой миске с черными пятнами сколов, толсто нарезанной суррогатной колбасой и кусочками подсохшего хлеба. Было в незамысловатой закуске да в обрамлении обшарпанных стен, в окне со сводом – что-то бражное, простецкое, но вкусное.

Подняли стаканы, выпили. Не пила только Нина. Она вышла к ним из комнаты, где и обитала ее крохотная девочка. И Нина, сама похожая вовсе не на жену, а на миловидную дочку Коренева, с волосами, собранными в две короткие косички, с черной челочкой, смущенно улыбнулась, не находя себе места среди пьяных мужчин, – все ее мысли были в той комнате.

Сначала пили за «копытца» и говорили о детях. Потом пили без тостов и говорили о работе – все больше в ядовитых тонах о редактрисе Сыроежкиной, у которой всем четверым в разное время пришлось работать. Сам хозяин квартиры был с друзьями солидарен. Коренев несколькими месяцами ранее так же точно был уволен и перебивался теперь случайными халтурами, что было тягостно для семьи. Обсуждение редактрисы даже для пьяной компании в конце концов перешло рамки приличий, так что Нина воскликнула:

– Ну разве так можно! – засмеялась, впрочем притворно, снисходительно к ним. – Она же женщина!

– Она – женщина? – Сошников утратил улыбку. – Если без смеха, если подумать трезво, хотя, конечно, мы уже совсем нетрезвые. И все-таки… Я не могу отнести к этой базарной бабе такое красивое, благородное понятие – женщина. Если она ведет себя как последний подонок, то какая же женщина… Скорее уж проститутка. Вип-проститутка. Но женщина!

– Господи… – Нина покачала головой. – С вами невозможно говорить. Давайте все-таки сменим тему.

– Давайте! Давайте выпьем за Ляльку. – Немного нервно Сошников принялся разливать водку по стаканам. Опять заговорил, впрочем, уже с улыбкой: – Вы уж меня простите, родители дорогие, но почему – Лялька? Это что же, имя или прозвище?

– Ой, нет, не имя, – засмеялась Нина. – Настоящее имя Олечка. Ольга Алексеевна Коренева. Но она ведь еще не родилась, а мы ее уже называли Лялькой. Как-то так приклеилось!

Но Коренев со своей снисходительной улыбчивостью опять заговорил о прежнем. Видимо, его все-таки что-то зацепило – понятно, что давняя обида на Сыроежкину.

– Игорь, я бы несколько уточнил твое определение касаемо незабвенной госпожи Сыроежкиной. Не вип-проститутка, а вип-блядь, что больше соответствует реалиям.

– С вами невозможно разговаривать. Вы просто хамы! – Нина засмеялась.

– А что ж, газетчики – отродье хамское, – отвечал Коренев.

– Ну, Николаич, извини, – так же, в шутливой тональности, возразил Сошников. – Только по той причине, что мы обсудили свинью, превратившую храм в свинарник, я себя хамом не считаю. И никого здесь не считаю хамом. А Нина! Что же, по твоему, Нина – хамка?

– В качестве газетчицы – истинная, – спокойно сказал Коренев. – Профессия такая – никуда не денешься.

– Как ты можешь, Николаич!

– Ой, я не обижаюсь, – Нина махнула рукой. Она прислушалась, поднялась и поспешно вышла из кухни.

– Прочувствуй… – снова заговорил Коренев вкрадчивым голосом. – Интеллигентное хамство, воспитанное, нежное такое, очаровательное, изысканное. Оно и есть трижды хамство! Когда ты лезешь человеку в душу, где тебя вовсе не ждали, и навязываешь ему то, что ему сто лет не было нужно.

– Ну, если посмотреть так… – чуть небрежно оттопырив нижнюю губу, проговорил Сошников.

– Как ни посмотри.

В это время Земский, уже минут десять, кажется, дремавший, сидевший, низко опустив лысеющую голову в мелких светлых завитках и прикрыв глаза, дернулся, поднял лицо, очки в тонкой оправе едва не свалились с носа – он их судорожно придержал растопыренной ладонью, посмотрел на приятелей, помаргивая со сна, и его большие мягкие губы, всегда чуть растянутые, наконец сказали немного хрипловато, с тяжелой иронией:

– По вашей логике, если влезть человеку в душу – хамство, то первый и непревзойденный хам – это ваш Бог.

Коренев издал звук, будто поперхнулся, удивленно качнул головой, взялся за бутылку и, уже наливая водку, нашелся, кивнул в сторону Нины, которая появилась в дверях.

– Об этом ты лучше ей скажи. У молодых мамаш на этот счет свои аргументы. – Он натянуто засмеялся, осекся и, никого не дожидаясь, выпил.

Нина беспомощно улыбалась, она не слышала разговора. За столом же возникла неловкость. И это чувство довлело над ними все время, даже когда компания отправилась в ту комнату, где была установлена маленькая железная печка с жестяной трубой, вмонтированной прямо в окошко. Да еще тепла здесь прибавлял электрический рефлектор, в кривом зеркале которого, в малиновых горячих отсветах спирали, искаженно и призрачно двигались отражения. Так что здесь был настоящий оазис. Они по очереди держали белый сверток с девочкой Лялькой. Когда же и Сошников взял кроху на руки, он как опытный отец – его сыну шел уже десятый год – сделал это смело и со знанием дела: левой подхватил сверток, уложив головкой в изгиб локтя, правой приоткрыл тюлевую вуальку и прогукал в жмурившийся бессмысленными глазками мирок:

– Агу, агу… – Добавить было нечего, разве только: – Тра-ля-ля… – Уж он-то знал.

Вернулись за стол. Опять немного выпили. И только тут, на случайных переливах отвлеченного разговора, наконец-то, всплыло, что Земский нашел деньги. Хотя, конечно, не Земский нашел деньги, а деньги нашли его, потому что деньги лучше человека знают, кого им выбрать в гуттаперчевом мире снов, фантазий и ересей, и уж они-то находят-выбирают всегда без ошибок – именно того, кто им нужен. Нужен же им всегда тот, кто всего-навсего всей душой голубит мечту вожделенную о денежках, даже если явно и не проявляется, чтобы никто из окружающих об этой страсти-любви не догадывался.

Все это пришло в голову Сошникову куда как позже, наверное, месяцы прошли, когда уже и первая его смерть осталась за плечами, но в тот злосчастный день ему еще недоставало спокойной мудрости. Так или иначе, все, что должно было произойти, произошло с роковой неизбежностью – спонтанно и совсем неожиданно для него. Так бывает, когда ломается что-то громоздкое, неустойчивое, какое-нибудь аляповатое нагромождение, – такой, наверное, и была их аляповатая, искусственная дружба с Вадимом Земским.

– А ведь я достал деньги, – в какой-то момент хмуро выдавил Земский.

Его поняли не сразу, хотя Сошников и насторожился, ведь он смутно уже подозревал что-то подобное, поскольку их недельный запой финансировал Земский. А где он брал деньги, Сошников даже не задумывался, он и в смутных фантазиях не мог предположить, о какой сумме идет речь.

Коренев сказал, больше даже дурачась:

– Разве в деньгах счастье, Вадичка?!

– Какие деньги? – будто без особого интереса спросил Сошников.

– Деньги приличные… – Земский сидел, навалившись локтями на стол и чуть приподняв лицо. – Двести тысяч баксов. И это только первый взнос. Будет еще. Все зависит от того, как пойдет дело. – Он помолчал и добавил для пущей убедительности: – Я их достал, и это на самом деле. Они реально лежат вот в том банке. – Он, оттопырив большой палец, через плечо, не оборачиваясь, показал в сторону окна, где за церковкой виднелся чернеющий огромными стеклами силуэт.

– Двести тысяч долларов? – немного ошеломленно спросила Нина.

– Не рублей, Ниночка, не рублей… – сказал Земский со своим показушно утомленным видом.

Нина поднялась, на цыпочках обошла Коренева и, встав у него за спиной, положила правую руку на его левое плечо, и так они застыли, как на старой любительской фотографии.

– Где же ты мог их достать? Не ограбил же кого-то?

– В какой-то степени именно так. – Он скривил губы. – Я женился на деньгах.

– То есть?.. – приподнял брови Сошников.

– Что «то есть»? Что тут непонятного? Я женился на деньгах.

– На старушке, что ли?

– Отчего же на старушке… Она довольно симпатична. Я бы сказал, красива. – Подумав, добавил: – Хотя порядочная стерва.

– Вот тебе раз, – проговорила Нина. – Женился… – Теперь она подавленно улыбнулась. – Неужели по-настоящему женился?

– По-настоящему. В паспорте есть печать, все без дураков.

– Ну что ж, такие деньги – весьма приличная сумма, – сказал Коренев, и по его виду можно было подумать, что он нисколько не удивлен. – Это партия. К тому же обзавелся семьей. Поздравляю.

– Можешь поздравить не меня одного, а всех нас. Деньги пойдут на общее дело, о котором, помнится, мы так много мечтали. Теперь это стало реальностью.

– На общее дело – это хорошо, – без усмешки и теперь как-то осторожно произнес Коренев.

– И мы узнаем последними! – с добрым возмущением и удивлением сказала Нина. – А была ли свадьба?.. И кто же она – ты скажешь, наконец?

– Кто она – несущественно. Существенно, кто ее папенька.

– Была свадьба, и ты нас не пригласил, – нервно вставил Сошников.

– Это все детали, Игорек. Несущественные. – Земский был показательно спокоен, даже как-то тягуч. – Существенно, что у нас появилась возможность начать свое дело. А свадьбы, кстати, не было, и, как ты знаешь, вообще никакого шума не было, все было тихо, скромно, никто ни о чем не узнал, мы расписались и уехали в турне.

– Ой, в турне… Вот здорово! – искренне сказала Нина.

– Странно… – проговорил Сошников. Он пытался сдерживать себя, хотя видно было, что новость его взбесила: – Так ты говоришь, она хорошенькая?

– Пожалуй, да. Красивая.

– Ну, хорошо, что красивая. Красивая и… тра-та-та… – Сошников с натужной игривостью кхекнул. Налил себе немного водки и быстро, запрокинув голову, не выпил даже, а выплеснул ее в рот. Закусывать не стал, чуть посидел, будто в раздумье, и опять нервно заговорил: – Давай все-таки уточним. Раз ты нашел деньги, то это твои деньги. Не мои, не Нинины, не Алексеича, так?.. Ну а мы-то с какого края к твоим деньгам можем прилепиться? Почему ты говоришь: наше дело? Что ты называешь нашим делом?

– А в чем сомнения?.. Налей и мне.

– Никаких сомнений. – Сошников вновь взяв бутылку, налил водки Земскому. И опять заговорил с напором, будто уже в тот момент решил разругаться с другом. Впрочем, его психопатию можно было списать и на выпитое, и на все те неудачи, которые в последнее время преследовали его. А уж такое похоже на камнепад в горах – стоит только начать сыпаться. – Давай все-таки разберемся, – говорил он. – Ты откроешь свою газету, это понятно. Столько лет только об этом и говорили! Но так и надо говорить: я открою свою газету, а вас… – он сделал краткую паузу. – А вас позову на работу. В качестве кого, спрашивается?.. Понятно, что в качестве нанятых борзописцев. Болванов. Если, конечно, заслужим.

– Почему же болванов? Ты за всех не расписывайся.

– Вот именно! – шутливым тоном захотела сбить напряжение Нина.

– Ах, да, извините, – едко хмыкнул Сошников.

Земский достал сигаретку, вопросительно посмотрел на Нину, та махнула рукой:

– Кури, что теперь…

Земский закурил, уголком рта выпустил дым в сторону.

– Хотя в общем – в принципе – ты прав, – сказал он. Помолчал и заговорил размеренно, и даже с прорезавшимися нотками искусственного высокомерия. – Если говорить формально: да, я позову вас на работу. – Он пребывал на той грани настроений, когда человек и сам еще не знает, переведет ли секунду спустя разговор в легкие, ни к чему не обязывающие тональности, в шутку, или сам сорвется в ответную злость. Но так же видно было, что терпение его кончается. – Разве это что-то меняет?

– Ведь и в самом деле, все это ничего не меняет, – заговорила Нина, уже сильно испугавшаяся назревающего скандала. – Но ты так и не сказал главного! Вадим, кто она? И кто ее, как ты говоришь, папенька? Как вообще все так получилось?

– Как получилось… Так и получилось… Разве, ты не знаешь, как это получается?

– И что же? – округлила глаза Нина.

– Папенька отправил ее рожать в Германию. В акушерок отечественного розлива он не верит. В апреле должна разрешиться.

– Вот здорово, так скоро! – обрадовалась Нина. – Но как ее зовут?

– Лада… Лада Александровна.

– Так вот почему ты сейчас в разгуляеве, – заметил Коренев. – Жена рожает.

– Но кто же таинственный папенька?

– Харитошкин, – произнес наконец Земский.

– Постой, постой, это не тот ли самый Харитошкин? – чуть не привстал Сошников.

– Да, тот самый. Александр Иванович Харитошкин. Депутат облдумы.

– Ну, брат, ты вляпался, – хохотнул Сошников. – Он даже не пахан. У паханов хоть какой-то кодекс чести есть. А это ведь просто вурдалак. Я с ним раз интервьюшку делал – Сыроежкина заставила. Такой откровенный черт! На нем трупов не меньше пяти штук. Когда он захватывал этот свой комбинат… Он, говорят, даже своего друга на тот свет отправил.

– Ты так уверенно говоришь, будто располагаешь доказательствами.

– Ой, а мы что – на суде, чтобы что-то доказывать? Раз убивают всех прежних хозяев комбината, одного за другим, и тут же объявляется новый хозяин. Какому идиоту и что здесь непонятно?! Нет, извини, но тебе не позавидуешь. Записаться в шестерки к бесу… Ах, ну да, извини – не в шестерки. В сыночки… Пардон! В игрушку для доченьки… Нет, сам подумай. Не приходила тебе мысль, что игрушка может разонравиться или сломаться?

– Игорь, перестань… – расстроено сказала Нина.

– Ничего, пускай выговорится, – процедил Земский.

– А я выговорюсь! Да!.. Тем более, все мы хорошо знаем, о какой газете ты мечтаешь. – И он фальцетом передразнил, наверное, когда-то услышанное: – «Газета – такой же товар, как масло, тампакс и апельсины»! А что ж, газета – это тампакс, отрицать трудно. Тем более если учесть, под кого ты вынужден будешь подстелить эту газету. Вот и стели! Но только без меня.

– Ты бесишься, потому что завидуешь, – спокойно сказал Земский.

– Я завидую? – немного удивлено и даже несколько успокоившись, сказал Сошников. – С чего ты взял? Совсем не завидую. Бешусь – да… Потому что… Да, потому что ты предал нашу дружбу!

– Игорь, он же всего-навсего женился, – опять встряла Нина.

– А что ты называешь дружбой?.. – Земский усмехнулся. – Пока есть бабло и пока мы вместе пьем водку?.. Сейчас бабло есть у меня, и я надеюсь, будет отныне всегда. Помнится, было у тебя, и ты меня поил. А я хорошее не забываю… Пока есть бабло и есть на что выжрать – дружба не разлей вода. Только все это говно, Игорек. Понятно, что причина твоего бешенства – деньги, которые появились у меня, а не у тебя. А это зависть, Игорек! Я бы еще мог понять твое выступление, если бы не знал о твоей латентной любви к денежкам.

– Я?! Латентная любовь?! Я люблю денежки?!. – Сошников от возмущения не мог несколько секунд говорить. Вдруг нервно улыбнулся и сел расслабленно, откинувшись на спинку стула и закинув ногу на ногу. – С чего ты взял?

– И еще твое умение попадать в струю! – сказал Земский совсем уж уничижающим голосом. – Когда надо и как надо, несмотря на твой такой праведный треп.

– Что-то я не понял, поясни, – Сошников ухмылялся.

– Пояснить, что ты ханжа, каких поискать? Что ты так смотришь на меня, тебя что-то удивляет? Меня, например, ничего не удивляет… Если у человека дома на одной полочке стоят иконки с Боженькой, а на другой, в том же самом шкафу, кассета с порнушкой – это называется ханжеством. Главное, для всего у тебя есть своя полочка: полочка – для Боженьки, полочка – для порнушки! – Земский захохотал было, но тут же осекся и с явным презрением добавил: – Средства женской контрацепции…