Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

Он не сразу отыскал могилу, бродил разными тропами, натоптанными в тающем снегу. Трудно было припомнить десятилетнее прошлое, когда он последний раз был здесь. И уже отчаялся, как вдруг наткнулся на камень, который уже несколько раз обходил и справа, и слева. Большой белый камень в темных разводах, со скругленным верхом, утонувший наполовину в спрессованном сугробе. Сошников, увязая в мокром снегу, вошел внутрь, отгреб снег от камня, открывая табличку из нержавеющей стали, с овальным застекленным окошечком. Фотография за окошечком давно обесцветилась и заросла плесенью так, что теперь это было просто мутное место с белыми и черными пятнами. Зато надпись, выбитая в нержавейке, читалась прекрасно:

«Звонарюшкина Дарья Пахомовна. 1895, 21 марта – 1990, 28 ноября».

Мистический код, ключ, с помощью которого вскрывался замкнутый круг бытия имярека. Так что имярек, получивший в свои руки такой ключ, способен был выстроить для себя нечто вроде персональной теоремы: все твои жизненные установки, рассуждения о прошлом, мечты о будущем, о личном предназначении и вообще тихо лелеемое знание о твоем величии как бесспорного центра вселенной – все это может оказаться полной бессмыслицей – всего лишь малопродуктивным сотрясением замкнутой в костяной шкатулке студенистой серой массы.

IV. Оборотень

Вадим Земский напился в день похорон Алексея Коренева так, что от многих событий в его памяти остались только неясные миражи, вроде горящей среди густой тьмы тусклой электрической лампочки без абажура, никак не привязанной ни к одному известному ему месту, или случайной фразы, висящей в пространстве без опоры на людей. До этого Земский совершенно не пил четыре месяца, он даже Новый год встречал с соком, и за такой долгий период трезвости будто запамятовал, что случилось с ним во время последнего запоя, так что водка вливалась в него безудержно, а сам он витиевато и в тоже время величественно – такие уж были у него ощущения – вливался в город, в похоронное действо, в людей. Ему казалось, что он своим естеством заполняет пространство, вот уж когда весь мир начинал вращаться вокруг него, и так много важного было передумано в эти часы, и столько важнейшего сказано, что он чувствовал в себе некий пророческий прилив, что-то даже решающее – а ведь возможно, что решающее для всего человечества. Однако в тот момент, когда его довольно грубо затолкали в машину и повезли с кладбища, сознание его совсем померкло и у него на несколько часов образовался полный провал памяти.

Сначала помощник Миша и водитель Витя решили отвезти шефа домой. Но, поразмыслив, что супруга Земского может устроить компании не лучший прием, привезли его в редакцию. Но и здесь вышла незадача: Вадим Петрович оказался совершенно неподъемным, растолкать его и поставить на ноги не представлялось возможным, а вносить на руках перемазанного кладбищенской глиной шефа, к тому же в одном башмаке, в большое здание с десятками маленьких фирм на каждом этаже, с постоянно снующими многочисленными посетителями, да еще объясняться с охранниками на входе, а потом везти на лифте на обозрение всей редакции – все это было исключено. Пришлось разворачиваться и транспортировать Земского все-таки домой, в престижный квартал в самом центре города, в один из «сталинских» домов, где проживала разнообразная городская и областная элита переходного – от среднего к высшему – звена. Во дворе (к счастью, при небольшом стечении соседей) мычащего и брыкающегося Вадима Петровича вытащили из машины. Крепкий, как штангист, водитель Витя положил его себе на плечо, Миша семенил впереди, и в таком виде они доставили шефа под ноги к Ладе Александровне, которая, к их облегчению, ругаться не стала, в чем чувствовался определенный опыт, а велела положить мужа прямо на пол в просторном коридоре, на коврике. Там, на привычном в таких ситуациях месте, Земский спал до позднего вечера, а потом стал постепенно приходить в себя.

Сознание его окончательно прорезалось в ванной. Он низко склонился над раковиной умывальника – так низко, что лбом упирался в носик крана, и смотрел, как закручивается в жерло спираль холодной воды с розовыми нитями обильно каплющей в нее крови. Лада стояла рядом и больно с досадливой старательностью хватала Земского сквозь свитер за шкуру на плече, мстительно приговаривая:

– Тварь, ты тварь, обещал же!.. Допился, что уже кровища хлещет… – И срывалась почти на визг, вцепляясь ему уже в загривок, зло теребя и норовя окунуть лицом в раковину, но только больно ткала лбом в кран: – Вот только попробуй еще!.. Вот только попробуй!..

У него же еще находились силы мямлить в ответ:

– Тише… Разбудишь ребенка…

– Вспомнил о ребенке, тварь! Ребенок перепуганный!.. Ты в каком виде! Девочка тебя видела такого! Это папенька, называется!.. Почему ты в одном ботинке?!.

Может, она сама залепила ему в нос – размахивала руками и случайно залепила. Или даже намерено ударила… Да, намеренно. Он окончательно уверился в этом. Но молчал. Болела голова, сердце проваливалось, и от этого становилось так страшно, что у него не было сил отвечать. В иной ситуации, возможно, ответил бы. Да, ответил бы, чего ему бояться… Уж ее папаши он вовсе не боялся – это точно, хотя она бывало грозилась папашей. И однажды привлекла к их разборкам… Но ведь сама же и напросилась. Она всегда напрашивалась в таких ситуациях, будто специально выводя из его себя. Что с нее взять – психопатка, так ей, наверное, было нужно. «Психопатка помножить на психопата… – бессвязно думал он. – Получается… Получается…»

В прошлый раз, четыре месяца назад, все его громоздкое бытие, которое он выстраивал такими трудами, едва не рухнуло. Он ее как-то слишком неловко – с перебором – ударил (все-таки в юности ходил в секцию бокса), хотя ударил с таким расчетом, чтобы она повалилась на диван, а потом еще пнул от души, метя в зад, да вот попал куда-то в ляжку, оставив порядочный синячище. Он и до этого применял силу – но все же с осторожностью, соразмерно, чувствуя, что она сама была не прочь отведать легкой потасовки, мог заломить руки за спину, повалить на диван, взять, опять же несильно, скорее театрально, за шею и сказать страшным голосом: «Убью…» А по большей части, конечно, не трогал, хотя желание ударить по-настоящему, хуком, или даже прямым в челюсть, бывало иногда слишком велико, так что еле сдерживался, больше срывался на ответный крик, а пару раз бил что-то из посуды, бывало же, что уходил до утра из дома. Но потом мирились – со звериной неистовостью – как и ругались, могли тут же, когда скрутив руки, он придавливал ее на постели, – тут же могли неистово сплестись в страсти. Обоим так было нужно. Тогда скандал растворялся в сумасшествии, и трудно было понять, где кончается такая странная ненависть, а где начинается не менее причудливая страсть, немного даже неуместная между людьми под сорок. Впрочем он всегда чувствовал, что даже за страстью где-то совсем рядом витает тень ее папаши. Никак нельзя было отделаться от этого проклятого призрака. Она тоже все это хорошо понимала и знала свою настоящую силу.

Но после того нешуточного случая многое изменилось. Тогда и Лада перепугалась страшно и присмирела до самого утра. Его даже поразили всегда такие напористые, большие, черные, а в тот раз испуганные, потускневшие глаза, вернее глаз (второй заплыл в синяке). Спать ушла в другую комнату. И утром уже началось. Сначала позвонил тестюшка и говорил своим слащавым голосом, без злобы, а даже с некоторым удовольствием:

– Рукоприкладством занимаетесь, молодой человек? Избил беззащитную слабую женщину, мою дочь. И даже ногами пинал.

«Да уж, слабую…» – думал Земский. Дело было не в том, что зять накостылял дочери. К своей старшей дочери тесть относился не то что с равнодушием, а с плохо скрываемым раздражением. Это раздражение начинало проявляться уже через полчаса в те редкие встречи, когда Земский и Лада приезжали в гости к «папеньке». Между отцом и дочерью начиналась мелкая грызня, которая, по мнению Земского, была все-таки не к лицу миллионеру, можно сказать, олигарху регионального масштаба. Земский догадывался, что эта грызня началась еще в ее детстве: «Опять ты оставила открытой зубную пасту!..» – «Достал ты со своей пастой!..» – Да так и не закончилась: «Что ты нацепила за юбку! В твоем возрасте женщине из достойной семьи прилично носить юбку, чтобы было видно веревочки, которые вы называете трусами?! А сзади так и веревочек не видно – голая жопа!» – «Пап, достал! Какую юбку хочу, такую ношу!» Если бы папенька умел, он и сам бы навешал ей тумаков, и зятя он, конечно, в душе поддерживал. Но дело было в том, что зять проявил самоуправство. Земский именно эти нотки слышал в его голосе:

– Хотите, молодой человек, оторвать меня от работы, чтобы я занимался вашими проблемами?..

– Ничего я такого не хочу, Александр Иваныч, так получилось.

– Я не думаю, что разговор на этом закончится.

После выслушивания таких внушений, да еще страдая с похмелья, Земский и сам присмирел. Уж он-то догадывался, что может скрываться за внешним ехидством тестя. Не стоило дразнить ядовитую змею. Несколько раз Земский даже мямлил что-то в свое оправдание Ладе, но она, показательно демонстрируя синячище в пол-лица, закидывала тяжелую черную косу за плечо и только фыркала в ответ. Самое неприятное было то, что она забрала ключи от машины: «На маршрутке покатаешься…» Это было по-настоящему унизительно, хотя он не подал вида.

На маршрутке он, конечно, в тот злополучный день не поехал – поймал такси. А в обед к нему в кабинет явились два мордоворота в черных костюмах, при галстуках. Он этих молчаливых парней пару раз видел при тесте. И очень вежливо:

– Здравствуйте, Вадим Петрович. Мы от Александра Ивановича. Он передавал вам привет и просил вручить презент. До свидания, Вадим Петрович. – Положили перед Земским красиво упакованную перевязанную розовой ленточкой коробку и удалились, чуть ли не пятясь. Под ленточкой записка: «Любимому зятю от папы». Мелькнула мысль: надсмехается собака. Любимым был муж младшей доченьки Анжелы, которого взяли из «приличной» семьи – родственник председателя одного из крупных банков – теперь он жил в Москве и руководил торговым филиалом компании. А Лада, разогнав первого «приличного» мужа, подобрала Земского в подворотне. Удивительно еще, что папенька совсем не оставил своенравную без средств.

В коробке лежал литровый пакет обыкновенного дешевого молока, к тому же обезжиренного. Земский выглянул в окно и увидел, как мордовороты сели в огромный джип, который был припаркован чуть ли не посреди улицы, чем создал порядочную сумятицу на проезжей части, и укатили. Вполне лаконичный подарок. А могли и в травматологию отправить. Что тут было непонятного. Заодно Земский понял, что после такого подарка не стоило думать о больших переменах в жизни.

* * *

Он не переоделся в домашнее, просто не мог, только скинул крутку на пол в коридоре, она так и валялась там горкой, снял уцелевший башмак и надвинул тапочки – один прямо на грязный мокрый носок. В гостиной плюхнулся в кресло, все еще беззвучно усмехаясь, глядя на то, как она, растрепанная, с распущенными ведьмячьими волосами мечется: стремительно ушла на кухню, почти тут же вернулась:

– Что тебе еще нужно?.. Газету – пожалуйста! За границу – пожалуйста! Хочешь новый «Фолькс», любимый? Пожалуйста! А какие часы купил себе!

– Ты хочешь попрекнуть меня, что я ем чужой хлеб? – выдавил он с тихим напряжением.

Она от возмущения на то, что он смел подать голос, онемела на мгновение, вероятно, готова была окончательно взорваться, но вдруг ухмыльнулась, стала перед ним подбоченясь.

– А, в конце концов, да, хочу попрекнуть!

Он же сквозь кипевшую злобу даже теперь заметил, как она хороша в своей экспансии: черноволосая, густо-растрепанная, в коротком атласном халатике, в котором была почти обнажена, и как сильны ноги, и яростно дышит обильная грудь. И так всегда было у него к ней: раздражение, почти злоба, и переплетающаяся с раздражением неодолимая тяга к ее плоти. Он не пытался понять, как это соединяется.

– Я давно все отработал и заработал… – тихо сказал он.

– Что же ты отработал и заработал!?

– Прежде всего тебя, твое мясо.

– Что!? – она округлила глаза.

– То! – в тон ей ответил он.

– Как ты смеешь такое говорить… Да я тебя сейчас, я…

– Что ты «да я тебя…» Вот я тебя сейчас точно… Под левый глаз ты уже получала, сейчас заеду под правый.

Она словно захлебнулась, стояла разведя руки на стороны, округлив глаза.

– Ну что ты сейчас… Беги звони папеньке!

– И позвоню!.. А ты как думал…

– Папенька твой… – он изобразил крайне уничижительную мину.

– Что папенька? – она вдруг стала вкрадчивой.

– «Хочешь газету, любимый?» – передразнил он ее и заговорил хмуро, даже зло: – А когда она, газета, была моей?! Я уже пять лет работаю на твоего папеньку… Мироед, живоглот!

– Как ты смеешь трогать отца?! Он тебе все дал!

– Что он мне дал! Папенька твой… – Он совсем разошелся. Сам же чувствовал, что аж дух захватывает. И оттого еще большее ухарство захватывало его: – А на чем он бабки сделал, папенька твой? Знаешь, что такое взять деньги под проценты у такого барыги, как твой папенька?.. А?! Что молчишь?! Что они делали с должниками, когда те не могли вовремя расплатиться?

– Что ты плетешь, негодяй!?

– А я фактически брал у него в долг! Ты думаешь, он подарил мне хоть копейку? Хрен там! И я все давно выплатил сполна! И выплатил в пять раз сверх того! – Он ударил кулаком по подлокотнику. – Ишь, как повернули… Все гребут и гребут! А я у них нанятый мальчик! Родственнички, бля!.. Эксплуататоры!

– Я ему, точно, сейчас же позвоню!

– Да звони, сука!

– Может, теперь ударишь меня?

– Пропади ты пропадом со своим гнусавым папашей. Семейка вампиров. А папаша твой – откровенный черт! Прав был Игорек! – Он поднялся из кресла.

– Неблагодарный негодяй! Сволочь! – И тут она сорвалась на визг, Земский почувствовал даже ознобные мурашки: – Во-он!.. Марш в свою комнату!..

Но он уже и без того, делая отмахивающееся движение, пошел прочь. Она нагнала его, больно ткнула костяшками пальцев в шею, так что он, дабы не растянуться на полу, принужден был пару шагов переступить довольно бодро и как раз шагнул в ту небольшую уютную комнату, которая считалась его кабинетом и где все было приспособлено для вдохновенного времяпрепровождения: добротный письменный стол из бука, рядом еще компьютерный столик с компьютером последней модели и очень удобный – как Земский говорил, уважающий задницу – мягкий стул с подлокотниками, кресло в углу, книжный шкафчик с баром, который однако в виду обстоятельств всегда держался без соответствующего содержимого; и все это дополнялось множеством других маленьких приятных вещичек, вроде изящной настольной лампы под старину, бронзовой пепельницы, тщательно подобранными – корешок к корешку – книгами в шкафу, пары статуэток из Египта, внушительной маски на стене из Южной Африки, впрочем приобретенной совсем не в ЮАР… Все эти вещички делали кабинет одновременно интимно-умиротворенным, изысканным и представительским. При случае здесь можно было принять и местных телевизионщиков, чтобы дать им пространное интервью.

Она захлопнула за ним тяжелую дверь, и это могло означать, что не он сам ушел в свою комнату, а все-таки состоялось изгнание. Он развернулся и зло шлепнул ладонью по двери, она открылась. Но Лада тут же вновь подскочила к двери и вновь захлопнула ее. Земский махнул рукой и, не включая свет, уселся в кресло. Последнее слово осталось за ней. «Ну и пусть…» – подумал он. Она еще хотела и окончательно унизить: полминуты спустя два раза щелкнул замок в двери и раздался резкий голос:

– Посидишь до утра, остынешь! А там еще посмотрим, что с тобой делать, негодяй!

Впрочем, он теперь не ответил, он чувствовал, как внутри него начинает разрастаться неприятная дрожь. И поэтому уже довольно отвлеченно слушал, как ее все еще ломает истерика. Она уходила, порывисто возвращалась к двери, орала, опять уходила. Минут через десять с кухни или из спальни стал доноситься звук телевизора.

– Жизнь в разнос, – произнес он с тихой безысходностью. Скоро его и правда стало будто разносить по частям на стороны, а еще через некоторое время он остро почувствовал, что если так и будет сидеть в неподвижности, сердце не выдержит напряжения, что-нибудь, точно, случится. А вдруг остановится!? Нужно было что-то делать, чтобы приподняться над ямой. Нужно было срочно выпить, иначе сердце обрушилось бы в преисподнюю от нараставшего жуткого похмелья. А при этом еще навязчиво лезла в голову какая-то философствующая чепуха: все-таки, как ни крути, человек это не только плоть, заселенная сгустком психики, – а еще все прилагающееся: воздух, которым ты дышишь, предметы, к которым прикасаешься, явления, на которые смотришь, люди, с которыми связан – ведь все это тоже ты, твое продолжение. Скверно, когда все это начинает рваться, трещать, разваливаться.

Он поднялся. Свет не включал, яркого света он теперь боялся. Да, бар был пуст, можно было не заглядывать туда, последний раз в этом баре стояла бутылка виски год назад, когда шкафчик как раз и поставили в этом углу. Бутылка простояла два часа, потом они ее вместе с Ладой распили.

Он подошел к окну, замер, тупо глядя сквозь стекло на ближайший фонарь, который светил как раз на уровне их этажа – прямо в глаза. Потом сделал несколько нервных шагов по тесной комнатке. Разогнаться было негде. Остановился перед шкафчиком. На полке над барчиком стояло несколько пузырьков с одеколонами и лосьонами. Лада его ругала за такие «маргинальные» привычки, вроде этой – держать парфюмерию где придется, но Земский никогда не думал изменять своим привычкам.

Он выбрал пару одеколонных пузырьков поувесистей, переместился за стол. На компьютерной полочке было несколько круглых пластиковых упаковок с дисками. То что нужно! Снял с одной крышечку. Открыл оба пузырька и стал вытряхивать с обеих рук содержимое в крышечку. По комнате разлился густой аромат, слишком густой. Земский на мгновение даже испугался, что аромат просочится под дверь. Когда удалось натрясти порцию, кажется, достаточную, взял крышечку обеими руками, зажмурился и не дыша несколькими судорожными глотками впихнул в себя ядреное пойло. И еще с полминуты не дышал, чувствуя, как в животе разрастается пекло.

Задышал. Но почти тут же началась обильная отрыжка, и он еще несколько минут мучился. Наконец что-то переломилось и в нем самом, и в пространстве. Он разом почувствовал облегчение, словно сумрачный воздух прояснился, стало значительно легче дышать. Тут же поднялся, открыл окно. В комнату ворвалась сырая прохлада, и он чуть ли не по пояс высунулся, лег животом на подоконник. Дыхание зашлось от странного ощущения, что сквозняком сейчас его вытянет на улицу и понесет над тесным двором, заставленном автомобилями, над детской площадкой с качелями и грибом. Это летящее ощущение было одновременно и мучительным, и приятным. Он с минуту переживал его, впитывая в себя холод, сырость, шум редких автомобилей с проспекта, и вдруг неожиданно для самого себя стал взбираться на подоконник. Стал коленями, потом, мелко хихикая, поднялся на ноги, сильно согнувшись в оконном проеме. Чуть качнулся, со своего четвертого этажа нависая над асфальтом, в талых лужах которого блестели фонари. И еще раз качнулся, все так же истово похихикивая. Но потом переступил, развернулся, обхватил правой рукой пластиковый косяк, а левой, ощупывая кирпичную стену, стал тянуться к водосточной трубе, нащупал ее, крепко взялся за железную скобу и отдался короткому падению. Всем телом обрушился на трубу, она ответила жестяным грохотом, но выдержала. Он стал сползать, судорожно цепляясь за трубу, добротный свитер зацепился за что-то и задрался до подмышек. Внизу он надвинул слетевшие шлепанцы, и, уже не хихикая, а тяжело дыша, быстро пошел за угол дома, при этом не озираясь, вжимая голову в плечи, будто боясь быть узнанным редкими прохожими.

* * *

Нина Смирнова пережила тяжелый день. Каждое событие такого дня – от самого крохотного, вроде мимоходом сказанного в ее адрес родственницей Коренева презрительного слова, до неподъемных действий, связанных с самими похоронами, – все это камушки, камни и валуны, которыми придавливает душу. Так что вечером, оставшись одна, она испытала такое облегчение, что устыдилась саму себя. Она даже пыталась немного погоревать – говорила себе, что ей ужасно жаль Коренева, и ведь когда-то любила его, привязалась к нему крепко. Но тут же, доделывая какие-то домашние дела, обнаруживала, что безотчетно улыбается. Одергивала себя, сосредотачивалась на скорби, а через пять минут опять обо всем забывала. Впрочем, к ночи ее сморило, она заснула тем сном, в котором человек знает, что спит. И вот она где-то там, внизу, спала, раскинувшись на кровати, сняв с себя одеяло – так жарко нагрела комнату, а где-то вверху, во сне, бродила по тонким веревочкам, протянутым между высоченными столбами. Ей было нисколько не страшно, потому что знала, что спит и что если сорвется и начнет падать, тут же прикажет себе проснуться. Но в какой-то момент с ужасом подумала: «А вдруг не проснусь?!» И тут же проснулась, коротким звуком со стороны окна. Испугалась, натянула одеяло до подбородка и лежала, дрожала. Она сразу поняла, что с таким звуком может удариться о стекло мокрый снежок.

В эти темные ветхие закоулки занести могло кого угодно. Пока жив был Коренев, Нина и не думала о таких вещах – какой-никакой, хотя и за стеной, а мужчина рядом был, и, оказывается, само присутствие мужчины многое меняло в отношениях женщины с окружающим миром – уж Коренев нашелся бы что ответить хулигану, вздумавшему бросить снежок в окно… А тут и Ляльки не было рядом, Ляльку она еще вечером отправила к бабушке – отвезли на своей машине приятели-газетчики. Нина подумала, что, пожалуй, впервые за все годы она ночует одна в старой ветхой квартире, в которой даже стены могут оживать. Шлепок о стекло повторился. Но все-таки не хулиганский, а скорее робкий, просящий.

Нина собралась с духом, поднялась, включила настольную лампу, накинула на плечи халат, подошла к окну и, стоя сбоку, с опаской чуть отодвинула штору. По стеклу чуть наискось сползали две мокрые белые лепешки, а еще дальше, в полутьме, прорисовывался призрак человека, который призывно и вместе с тем, будто молясь, поднял обе руки. Нина пожала плечами и жалко улыбнулась – она не знала, что делать. Человек стал разводить руки в стороны и опять поднимать в молитвенном движении и проделал так несколько раз. Нина взяла лампу со стола и, подтянув провод, направила вниз рассеянный желтый луч, норовивший отразиться от стекла и ослепить ее, и, уже узнав Земского, еще некоторое время ждала чего-то, в растерянности пожимая плечами и не зная, что делать.

– Боже мой, зачем он здесь? – Поставила лампу и, прихватив карманный фонарик, все еще в нерешительности вышла в коридор, потом из квартиры на темную лестницу и, зябко поеживаясь, подсвечивая себе голубоватым лучиком, пошла вниз. Только открыла дверь на улицу, Земский сразу шагнул мимо нее внутрь.

– Нина, пусти меня скорее, я сейчас умру, – ознобно проговорил он.

– Что случилось?

Он, не дожидаясь разрешения, быстро стал подниматься впереди нее, съежившись, обхватив себя за локти и чуть озираясь, выборматывая:

– Я заблудился… Шел… Оказался черте где…

– Как же ты шел, куда? Я ничего не понимаю.

Повела его в комнату Коренева, включила свет. Земский остановился возле двери, съежившийся и какой-то жалкий, беспомощный – в запачканном белом свитере, джинсах и тряпочных шлепанцах – все было мокрое, джинсы темные от воды – с них сразу стала натекать на пол лужица. Замерз он так, что синевой отдавали не только губы, но все лицо и даже кожица головы на залысинах. К тому же на нем не было очков, и лицо его вдруг утратило солидность, стало совсем беспомощным – нос еще шире и смешнее.

– Какие же вы все… – проговорила она, наконец сообразив, что состояние его нешуточное. – Тебя надо срочно переодеть. Ну-ка, снимай штаны и закутывайся в одеяло.

Быстро сняла с постели теплое одеяло, сунула ему, а он едва не выронил – так непослушны стали руки. Она поспешно вышла, а минут через пять принесла эмалированный тазик под мышкой, пятилитровый баллон холодной воды и вскипевший электрочайник. Земский сидел на стуле, с головой закутавшись в одеяло, выставив только посиневший нос и глаза. Одежда его валялась горкой возле двери, а рядом аккуратно лежали шлепанцы, в каждом – мокрый комочек носка. Он страшно ознобно сотрясался и выборматывал пляшущими губами:

– … Нина, что-то мне совсем вв-брр-рр-ввв…

– Ты в луже, что ли, сидел?

– Бу-бу-буквально. Я где-то… п-п-провалился, а там канава, я упал…

– Три часа ночи. Ты с ума сошел…

– Да, с-с-сошел…

Босые ноги его под одеяло не вместились, он их поджимал под стул, и голые отволглые ступни как-то тоже ухитрялись съежится – обняв друг друга. Нина поставила рядом тазик, быстро навела горячей воды, так что рука еле терпела и, встав рядом на колени, по очереди опустила в воду эти его скрюченные потерявшие чувствительность ноги. Он даже не ойкнул.

– Как кочерыжки… – Она стала поглаживать и разминать их, а другой ладонью поливать на ноги повыше. И только через несколько минут он заныл:

– У-у-юю, как ломит-то…

– Терпи.

Он трясся, морщился, улыбался и выдыхал не то что стон, а продолжительный, тихий, жалобный рык и приговаривал, закрывая глаза:

– Щас-щас-щас…

– Тебе бы в горячую ванну…

– Да-а у-уж…

– Может, позвонить кому-то? Может, врачей?

– Что ты!

– Что же с тобой такое случилось? Куда тебя понесло совсем раздетого?

– К тебе.

– Ко мне? – она неподдельно удивилась. – Зачем?

– Вот, шел… Так холодно…

– Опять с Ладой поругались?

– Почему опять?.. Мы что, так часто ругаемся?

– Об этом все говорят, – она виновато дернула плечами и поднялась.

– Все н-нормально… в рамках закона…

Все-таки его понемногу стало отпускать.

– От тебя так сильно пахнет парфюмерией, – сказала она, подливая горячей воды в тазик.

– Ну да, я же пил одеколон.

– Пил одеколон? Зачем?

– Как зачем… Зачем же еще люди пьют одеколон!

– Но ведь одеколон пьют такие люди…

– О, Нинуля, такой одеколон, какой сегодня пил я, такие люди даже издали никогда не видели… Лично я не вижу ничего зазорного в том, чтобы выпить пару флаконов хорошего одеколона.

Она засмеялась.

– Кстати, у тебя есть водка? А то ведь и правда от этого одеколона отрыжка – просто ужас.

– Есть, от поминок осталась.

– Много?

– Много, две бутылки и даже еще в третьей половина.

– Ну так дай же водки, не мучай меня!

Она с прежней услужливостью вышла, а через минуту принесла початую бутылку, накрытую тонким стаканом, и тарелку с кусочками колбасы, краешки которых подвяли и завернулись, и кусочками также подсохшего хлеба. Быстро налила ему треть стакана, он тут же с жадностью выпил и проговорил скороговоркой:

– Еще… – Протянул стакан и даже немного подпихнул им ее руку.

Налила еще. Он выпил с прежней поспешностью. И только после этого затих, съежился, с испугом вслушиваясь в себя.

– Может, закусишь?

– Щас-щас… Уже теплее…

– Я сейчас… – Она забрала чайник, вышла, через несколько минут принесла еще кипятка. Помешивая, немного долила в тазик. Ноги его расслабились и начали краснеть, и она не то что невзначай, а как-то по-домашнему, забывшись, проводила пальцами по ним.

– Налей еще, – попросил он.

– Разве не горячо? – не сразу поняла она. – Ах да… – Поднялась и налила ему еще немного водки.

– И себе налей. – Он выпростал руку из одеяла, взял стакан.

– Я не могу пить водку в половине четвертого ночи.

– Нет, налей, – сказал он вдруг тем своим обычным голосом, который она знала. Она беспомощно дернула плечами, вышла и минуту спустя вернулась со вторым стаканом, налила себе – но так, что водка едва прикрыла донышко.

– За тебя, – сказал он, потянулся и чуть стукнул своим стаканом о ее. Выпил без прежней спешки и на этот раз закусил колбаской. Она тоже осилила свой глоток, уселась на второй стул, с тихой насмешкой стала наблюдать за ним: как он опять завернулся в одеяло, но теперь высунув всю голову. Лицо его наливалось краснотой, глаза пьяненько пожмуривались, он только изредка крупно вздрагивал. Наконец, он тоже заулыбался. Она тут же устыдилась себя, своего вида: халатик был накинут поверх ночной рубашки. И халат, и рубашка были ой как неновы – за годы так застираны и заношены, что уже и цвет было невозможно определить – что-то неопределенно-голубое, да еще шовчики от руки, да не всегда подходящими по цвету нитками – на месте дырочек. Она покраснела, перехватив его взгляд, запахнула халат, чтобы скрыть тонкую просвечивающуюся рубашку.

– А если бы меня не было дома? Я должна была уехать к маме на два дня, я даже Ляльку отправила, ее Кузнецовы отвезли на машине, а я не смогла – у нас здесь продолжение поминок получилось, и мне пришлось остаться.

– Тогда бы я точно околел. Воображаешь шумиху: главный редактор самой популярной в области газеты сдох под забором?

– Воображаю, – она с упреком покачала головой.

Он сказал в запальчивости:

– А знаешь, как трудно было идти! Эти гадкие шлёпки намокли и все время соскакивали…

В ней все затряслось: она сорвалась на нервный беззвучный смех. Закрыла лицо ладонями. Он и сам стал посмеиваться.

– Значит, ты одна?

Она, все еще не уняв смеха, неопределенно пожала плечами.

– Мама не приезжала на похороны?

– Нет, она совсем разболелась. Ноги плохо ходят… – Подумала и добавила: – Ноги, конечно, простительная отговорка. Знаешь, как она относилась к Кореневу?

– Догадываюсь, – кивнул он.

– Я ее не смею осуждать, я ее понимаю…

– Как ты на новой работе? – минуту спустя спросил он. – Кстати, где ты сейчас?

– В детском садике, воспитателем.

– В садике?! С ума сойти… И как?

– Ничего, привыкаю.

– Зря ты ушла от меня.

Она неопределенно пожала плечами, показывая, что не хочет говорить на эту тему.

– Зря, – повторил он. – Ты даже не представляешь, какие перемены скоро произойдут. Я замыслил такое… – Но он все-таки не стал договаривать.

– Если честно, с тобой было слишком тяжело, – тихо сказала она, – у меня уже нервы не выдерживали.

– Прости, даже для тебя я не делал исключений, – немного жестко сказал он и хрипловато добавил: – Если по честному, я и сам понимаю, что кругом виноват перед тобой… И груб был, как сапожник. И та премия…

– Какая премия?

– Не помнишь, как я лишил тебя премии – за сущую мелочь?

– О, господи, я давно забыла об этом.

– А хочешь… – Он будто в сомнении замолчал, но почти тут же продолжил: – Возвращайся. Я начал новый проект. Я пока не могу ничего объяснять. Но, поверь, все это в любом случае коснется тебя. И все это будет таким сюрпризом… Но если ты скажешь «да», я тебе тут же все объясню и возьму тебя не задумываясь. Зарплату прибавлю. И премию верну тут же.