Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

* * *

Через несколько дней Вадим Петрович Земский, сразу после возвращения из следственного отдела, где его допрашивали по поводу гибели его работницы Нины Григорьевны Смирновой, собирался со своей супругой поужинать в одном из уютных ресторанчиков в центре города. Земский был крайне подавлен случившимся, и ему никак не удавалось настроиться на беззаботный лад. Смерть Нины была страшной. Эту мысль за прошедшие дни ему высказывали много раз. Проговаривавшие ее люди, особенно женщины, зажмуривались или, наоборот, широко раскрывали глаза или еще как-то выражали свой неподдельный и такой мистический ужас. Особенно ужасной смерть казалась тем двоим, водителю и секретарше, которые ездили на опознание погибшей. Самому Земскому этой процедуры, к счастью, удалось избежать. Теперь он пытался успокоить самого себя вполне резонными рассуждениями, что такая смерть, на самом деле, ужасна только с точки зрения живых. Если же взглянуть на обстоятельства ухода из жизни глазами самого уходящего, то всего ужаса и всей боли можно было бы набрать всего на какую-то секунду. Земский хорошо знал Нину и теперь пытался успокоить себя тем, что раз уж ей суждено было уйти, то такая – быстрая – смерть для нее была все-таки предпочтительнее, чем какое-нибудь мучительное и по-настоящему страшное долгое умирание.

Но все это мало утешало. Еще большей горечи к его депрессии подливала новость о том, что версии о несчастном случае и самоубийстве не подтвердились. Экспертиза установила совершенно определенно: Нину предварительно задушили, а затем положили на рельсы, поезд же прошел не ранее чем через час после наступления смерти. Для следствия самой правдоподобной версией было убийство с целью ограбления, поскольку ни при погибшей, ни в комнате, где она проживала, не было найдено денег, полученных ею в тот злополучный день от Земского. Но самым скверным в этой истории Земскому казалось то, что единственным подозреваемым и наиболее вероятным убийцей следствие считало человека, к которому сам Земский относился с симпатией, а бывало, даже называл его своим другом.

В УВД сутулый фитиль-следователь, дослужившийся к сорока годам до капитана, с явным предвкушением майорской звездочки, рассказывал, что самое громкое дело, всколыхнувшее область, можно считать раскрытым. «Ну да, Пинкертон… – с раздражением думал Земский. – Что тут раскрывать, если все лежит на поверхности». Сошникова со Смирновой видели сослуживцы еще в редакции. Вдвоем они ушли. Затем их видели на пороге дома Смирновой, совсем незадолго до ее гибели. Мало того, свидетельница, опознавшая вероятного убийцу, утверждала, что Сошников ссорился со Смирновой, так что довел ее до слез. При этом подозреваемый был сильно пьян и крайне агрессивен. Свидетельница первый раз помешала ему завершить замысел, но после ее ухода он, вероятно, продолжил свое грязное дело. Кроме того, отпечатки пальцев Сошникова и Смирновой наши на бутылке из-под вина, найденной непосредственно на месте совместного распития. То, что Смирнова выпивала именно это вино, так же было установлено экспертизой. Что касается подозреваемого, то он, как и следовало ожидать, не признал своей вины, утверждая, что не убивал Смирнову, хотя при этом соглашался, что вообще мало что помнил из того вечера.

И все-таки, несмотря на столь явные улики, у Земского страшные подробности преступления не укладывались в голове, он пытался убедить следователя, что Игорь Сошников ни при каких обстоятельствах не мог убить Нину Смирнову, поскольку был, хотя и безответно, но все же влюблен в нее, что уже давно стало поводом для пересудов в их редакции. А уж тем более деньги – «категорически никакие деньги!» – не могли послужить причиной жуткого преступления. После этих аргументов следователь, напротив, еще больше уверился в причастности Сошникова к убийству.

– Вот оно в чем дело… Был, говорите, влюблен? Но у них все не клеилось, говорите? Неразделенная любовь… – рассудил он вслух. – А когда совершил непоправимое, опомнившись, инсценировал несчастный случай… Ну а деньги? Кто же устоит перед такими деньгами!

И вот Вадим Земский, получивший по нервной системе соответствующий удар, собирался со своей супругой Ладой в ресторанчик. Было одно желание: выбросить поскорее всю эту дикость из головы. Что случилось, то случилось, игра сыграна. В конце концов, у каждого собственная партия.

Лада зашла в душ, весело напевала под шум воды, так что было слышно даже в спальне. Эльвира, их новая приходящая пожилая прислуга, специально вызванная на вечер, кормила Верочку ужином в столовой. Земский стоял в спальне перед зеркалом в трусах и сорочке на голое тело, прилаживал галстук – идти решено было в цивильный ресторанчик в цивильной же одежке. Как раздался звонок его мобильника. Определитель показывал телефон тестя. Земский удивился – в кои веки тесть позвонил не дочери, а лично зятю. И ответил по возможности ровным голосом, в котором все-таки, несмотря на усилия, проскользнула еле различимая ирония. Тесть заговорил елейным голосом, с таким особым снисхождением, с каким, наверное, хвалят двоечника за первую в жизни пятерку по арифметике:

– Что же ты молчишь, хитрован ты наш, хитрец? Вот хитрец, так хитрец-молодец!.. Я только сегодня узнал. А ты молчишь, уже неделю молчишь, и даже родненькая доченька ничего папеньке не рассказывает, не хвалится. – Но за этим голосочком должно было таиться лицо: надменное, злое, при этом сопевшее от усердия, чтобы не показаться разъяренным.

– Лада еще не знает.

– Не знает?! Ну до чего же ловок!.. И правда – зачем ей знать, бабье дело – сторона… Ну-ну, прими поздравления. Блестящая операция. Тонко, не подкопаешься. Без явного криминала. – Он все-таки немного успокоился.

– Я старался, – навязчиво придав голосу детскости, сказал Земский.

– Главное, как все просто!.. Я думал-гадал, что человек затеял, дурак не дурак. И как не догадался сразу!.. А ты всех обмишурил. Всех разом! И даже меня обвел вокруг пальца, а? Ха-ха-ха!.. Как в лохотроне.

– Так прямо и обвел, Александр Иванович? Вас, пожалуй, обведешь.

– Так ведь обвел! Не стыдно было папу обманывать?

Земского пробрало, он заговорил с ехидством:

– Но ведь это же бизнес, Александр Иваныч. Вы сами, помнится, учили, что бизнес – это чистой воды игра. Кто же в игре раскрывает карты? Один мой знакомый еще лучше говорит: бизнес – это наука обманывать. Как в картах. Да вы все это знаете лучше других в сто раз.

– Ха! Хороший афоризм. Хотя не лишен недостатков… Бизнес – наука обманывать… А не думал ты, что кто-то из тех, кого ты так ловко обманул, обидится?

– А здесь проблем никаких, Александр Иванович. Вы же деньги получили?

– Ну так, с этого все и началось. Смотрю по счетам – перевод суммы. Центик в центик и в срок! Как договаривались. Но я не в претензии. Я о других говорю.

– Все, кто спонсировал строительство, так же точно свои деньги получили. И даже с компенсацией.

– Так-то оно так. Но я и не о спонсорах говорю. Бояться надо не спонсоров. Они люди разумные. Бояться надо того, о ком в таких делах меньше всего думаешь. Бояться надо сумасшедших, которые тебе последние сто рублей от щедрот своих принесли, ха-ха-ха!.. Вот кто обидеться может. А уж если такой обидится, то обидится… А знаешь, почему?.. Да потому что обидится не за деньги, а за свое сумасшествие, за то, что ты насмеялся над ним. Ха-ха-ха!.. Они же, как клопы, они кусают, когда про них не думаешь… Ну ладно, совсем я тебя запугал… А что же ты молчишь, какую сумму взял в деле?

– Так ведь пока я не могу сказать ничего определенного. Еще дебит не подбит окончательно… Что взял, то взял.

– Ну-ну, хитрован. Ладно, не говори. Я и без тебя знаю, что не меньше миллиона взял. А то и все полтора!.. Ну что молчишь, прав я или не прав?

– В общем-то почти угадали.

– Вот то-то!.. Скажу я тебе, что для первого раза, для разгона, да, считай, на пустом месте, с дырой в кармане – очень и очень это неплохо. Очень… Я, помнится, первый миллион баксов зарабатывал пять лет. Пять лет! И у меня это были самые трудные деньги. Сечешь?

– Секу, Александр Иванович.

– А как же ты дальше мыслишь? Что у тебя сейчас за дела, что за планы?

– Планы есть, – спокойно сказал Земский.

– Ну ты это, приезжай, посидим, потолкуем за коньячком.

– Я коньячок не пью. И еще два года не смогу пить.

– Ах, ну да, да! Ха-ха-ха!.. А зато ведь дело сделал!.. Ну, так просто приезжай… Попьешь молока… Ха-ха-ха!

– Приеду. Спасибо за приглашение.

Наконец распрощались, отключили телефоны. Со сладким привкусом пренебрежения Земский выцедил:

– Жучара…

Он осмотрелся вокруг, испытывая странное чувство перемен, которое теперь, после такого разговора, вновь коснулось его. Все вещи, кажется, были на прежнем месте, и в то же время будто все изменилось, стало видеться резче, более подчеркнуто, стал замечаться налет пыли на стеклянной поверхности журнального столика и еще пыль – легчайшими штрихами на полировке письменного стола, в книжном шкафу, и книги – неровно, с наклоном вправо-влево. Да так это стало раздражительно в эту минуту, что открыл стеклянную дверцу и выставил книги на двух полках ровно – наклонил вправо.

После этого надел брюки, вернулся к зеркалу и вновь взялся за галстук. Официоза в одежде он не любил. А тут вдруг испытывал даже удовольствие от собственного вида. Уже просто так стоял перед зеркалом, осматривал себя – то правую щеку, то левую, вытягивая шею, никакого намека на щетину – выбрился до синевы. Лада вышла из душа, заглянула к нему, завернутая в огромное розовое полотенце.

– Мы не опаздываем?

– А кто нас торопит? Я же сам за рулем.

И почти тут же раздался звонок. И не в домофон, а сразу в дверь. «Кого принесло?.. Соседи?..»

– Открываешь? – Лада направилась в спальню.

Он улыбаясь пошел к входной двери, стал оглаживать на себе рубашку и прикидывать, ровно ли все-таки повязан галстук – кто бы ни был, а произвести хорошее впечатление на людей всегда приятно.

И уже в коридоре почувствовал такой сильный прилив холодного страха, что уши заложило и сердце заухало. И словно обмяк, остановился на мгновение. В ушах звенело: бояться надо сумасшедших… Как за спасением обернулся в сторону спальни – не крикнуть ли, чтобы она сама открыла, соврать, что не может подойти? Однако как же крикнуть? И что придумать? Осторожно приблизился к двери, посмотрел в глазок. И почувствовал, что сердце заколотилось еще сильнее.

На площадке стоял человек в темном капюшоне, так низко надвинутом, что лица не было видно. Земский задышал тяжело. Не открывать! Однако как же не открывать? Что придумать? Земский будто одеревенел, даже не спросил, кого принесло, стал открывать – сначала замок, потом бронзовый засов. Дверь, тяжелая, дубово-металлическая, в изящных наростах декора, подалась медленно. Сердцебиение стало бешеным, телу жарко, так что он машинально в последний момент стал ослаблять левой рукой узел галстука, правой крепко держась за массивную дверную ручку и питая надежду, что в последний миг успеет захлопнуть, но, как в детском кошмарном сне, все предметы – дверь, обводы коридора, и он сам, его руки, тело, приобрели немощное ватное движение.

Перед ним стоял тощий юнец в спортивной толстовке с капюшоном. В руках его была кипа бумаг. Пухлые губы юнца зашевелились и полились заученные бодрые слова:

– Здравствуйте, я представляю партию… и лично господина… не желаете ли вы… – И он еще что-то говорил, говорил, чего Земский не слышал. Но как только возникла пауза в его речи, Земский сказал медленно, негромко, но вполне четко:

– Пошел на х…

Паренек с саркастическим пониманием мотнул головой и без малейших намерений спорить направился к соседней двери.

– Нет, я тебе сказал, чтобы ты шел на х…, а не к моим соседям, – в тех же тонах произнес Земский.

Паренек опять мотнул головой и бодро побежал по лестнице вниз.

– Попробуй еще раз сунуться в мой подъезд, – так же тихо, но грозно проговорил Земский ему вслед.

Он закрыл дверь и спиной прислонился к стене. В коридоре было темно, но это даже успокаивало. Теперь он почувствовал легкий озноб и понял, что взмок. Сорочка стала мокрой. Он наконец прошел в свой кабинет.

– Кто там, Вадим? – весело крикнула из спальни Лада.

– Ошиблись дверью…

И опять остановился перед зеркалом, висевшим на стене кабинета, снял очки, положил на письменный стол и почти вплотную придвинулся к зеркальной поверхности и только тогда поймал свое отражение в резкости. Тут же на донышке собственных зрачков, отраженных в амальгаме призрачного мира, сумел рассмотреть еще одно отражение – самого себя, оцепеневшего по ту сторону действительности, но совсем крохотного, еле различимого. Даже если и показалось, он все равно знал, что он там есть, что он тонет в самом себе, закольцевавшись в занимательной оптической задачке, которая теперь ему показалась не имеющей решения – маятником бесконечности, жутким дроблением сущностей: в зеркале – зрачки, в зрачках – зрачки в зеркале, в зрачках в зеркале – зрачки в зеркале в зрачках в зеркале, в зрачках в зеркале в зрачках в зеркале…

VII. Преображение

Прошло почти полтора года. Зима на этот раз выдалась забористая, весь февраль стояла сильная стужа. И даже в начале марта небо наползало из-за горизонта все еще северное, пасмурно-дымчатое, выстуживало город.

Третьего марта в одном из городских храмов, большом, но малолюдном, заканчивалась вечерняя служба. В темном углу, поближе к притвору, чтобы, наверное, не привлекать ничьего внимания, всю службу, склонив голову, простоял мужчина с осунувшимся, задумавшимся и в то же время будто чем-то удивленным лицом. Голова его была почти сплошь седая, хотя опытный глаз определил бы его возраст немногим за сорок. И одет он был в темное, что еще больше подчеркивало особое состояние его души – человек находился либо в тяжелом неизбывном горе, либо, напротив, стряхнул беду со своих плеч, а теперь все никак не мог придти в себя и поверить в то, что жизнь продолжается. Опытные прихожане все это хорошо прочитывали в нем. Они давно приметили этого человека – уж раза два в неделю на протяжении двух или трех месяцев он появлялся на вечерней службе. И всегда на вечерней – вероятно обстоятельства не позволяли ему приходить в другое время. И всегда он выбирал себе одно из двух мест: либо у самого входа в притвор, либо под хорами – рядом с торговой лавкой. По его проявлявшейся растерянности, по тому как он мог невпопад службе креститься или ставить свечу не разбирая иконы, можно было сразу догадаться, что человек этот – не то что невоцерковленный, а и вовсе новичок в храме, в богослужении он видел не столько глубокие мистические смыслы, которыми насыщено пространство и время храма, сколько внешнюю сторону, способную вызвать в неопытном сердце лишь неосознанное быстролетное умиление. Так что еще рано было говорить, что человек этот сумеет когда-нибудь переместится от створок дверей поближе хотя бы к распятию, не говоря уже об алтарной части. И все-таки к исходу второго месяца как бы вовсе не замечающие новичка взгляды сменились благосклонными скользящими лучиками.

На этот раз после службы, и даже за несколько минут до ее окончания, а он уже знал те приметы, которые говорили о том, что читается заключительная ектенья, мужчина первым, что опять же, вероятно, говорило о его ложном смущении, вышел из храма. Он повернулся к входу, чтобы склониться и перекреститься – как это делали все верующие, покидающие храм. И крестясь, приметил двух нищенок, сидевших в сторонке на каких-то тряпках, положенных прямо на асфальт, наверное, новеньких здесь, поскольку две опытные бабки, завсегдатаи побирушечного сбора, оккупировавшие самые доходные места на низкой паперти рядом с дверями, вероятно, и держали новеньких на порядочной дистанции. Уже давно стемнело, две новые нищенки сидели под желтым фонарем и, наверное, от этого не очень яркого света выглядели особенно убого. И одежка на них была совсем никудышная, хотя, может быть, из разряда нищенского маскарада: одна совсем маленькая – девочка, была перевязана толстым платком под мышками, бахрома которого на плечиках лежала драными лохмотьями, из рукавов короткого пальтишка торчала вата, на ногах огромные валенки, которые девочка вынуждена была неудобно подгибать под себя. Вторая – качающаяся маятником худая черноликая женщина в таком же деревенском потрепанном платке и в чем-то похожем на зипун или телогрейку. Сунув руку в карман куртки, нащупав скромный червонец, который был специально приготовлен для нищих, мужчина направился к этим двоим.

Миновало два месяца или около того, как Игорь Сошников вышел на волю, и он иногда сам себе удивлялся, что выйдя из тюрьмы, где считал каждый день и час заключения, ни разу не ошибившись, здесь, на воле, вдруг перестал замечать время: два месяца, или три? А может быть, меньше двух?

С Сошниковым произошел случай редкостный, почти фантастический. Прошло почти полтора года после убийства Нины Смирновой, как один из братьев Перечниковых – Петр Петрович – проговорился своей сожительнице по фамилии Рогозина, что на нем и на его брате Андрее Петровиче невинная кровь. Рогозина, которая вскоре разорвала отношения с Перечниковым, разнесла слух по микрорайону. И наконец эту новость дворовые информаторы донесли участковому Иванцову. В его околотке за последнее время произошло три убийства, два из них не были раскрыты, так что участковый вполне справедливо предположил, что речь идет об одном из «глухарей». Конечно, Иванцову формально не было никакого дела до этих «висяков», которыми занимался угрозыск. Но участковый был еще достаточно молод, не все человеческое перегорело в нем, к тому же он пребывал в той самой энергичной поре, для которой свойственно искреннее служебное рвение, связанное с мечтой о повышении. Участковый доложился начальству. Был привлечен убойный отдел. Опера нагрянули к братьям, и младший Перечников еще при задержании, огромный, рыжий, с поникшей головой сидя за столом, распивая спиртное, с патетикой в голосе заявил:

– Я давно вас ждал. Наконец-то вы пришли.

Он сдался без сопротивления, сам проследовал в машину, а впоследствии к удивлению и великому разочарованию дознавателей начал давать показания по делу, которое давным-давно было закрыто. Пришлось вновь поднимать дело. Убедились, что показания Петра Петровича в мельчайших деталях соответствовали картине преступления. Выписали ордер на задержание старшего брата, но с ним уже было не все так просто. На момент задержания старшего брата не оказалось дома и некоторое время он находился в розыске. Когда наконец его нашли, при задержании Андрей Петрович нанес колющим предметом ранение в левое предплечье старшему лейтенанту Ломинцеву. И впоследствии Андрей Петрович не сразу начал давать показания. Но после проведения следственного эксперимента и обыска, давшего явные улики (в комнате братьев была найдена сумочка потерпевшей), уже никаких сомнений не оставалось в том, что убийство полуторагодовалой давности – дело рук Перечниковых. Денег во время нового расследования, увы, найдено не было, поскольку братья истратили всю сумму в течение всего двух-трех месяцев после совершения преступления.

В этом деле таилась неприятность. Признание братьев Перечниковых не улучшало процент раскрываемости в районе. Мало того, выяснилось, что материалы предыдущего следствия были частично домыслены, иными словами сфальсифицированы в некоторых важных деталях, что и привело к крайне досадной судебной ошибке: за преступление, совершенное братьями Перечниковыми, другой человек, ни в чем не повинный, в виду тяжести преступления, дерзости, не желания признать себя виновным, и, что немаловажно, в виду большого общественного резонанса, получил четырнадцать лет колонии строгого режима и уже отбывал наказание. Впрочем, как мудро сказал один опер, участвовавший в раскрытии обоих дел, в нашей стране нет невиновных, в чем-нибудь, но эта сволочь обязательно виновата.

Понятно, что дело, в котором фигурировали журналисты, получилось крайне шумным: год с лишним назад, во время судебного процесса, местные газеты то и дело взрывались заголовками, вроде «Борзописец – убийца!», «Мы отрекаемся от садиста!», а теперь заголовки коренным образом поменялись: «Свободу Игорю Сошникову!», «Кто оклеветал талантливого журналиста?» Надо отдать должное милицейскому руководству: даже такую шумиху большие чины сумели подмять под свою волю. И хотя в тюрьмах и колониях сидит немало людей, осужденных за преступления, которых они не совершали, на этот раз старшему следователю, получившему за дело Сошникова майорскую звезду, пришлось распрощаться с квартальной премией, да еще ему объявили строгий выговор с занесением в личное дело, о чем и было сообщено общественности. Но и после такого счастливого для всех сторон исхода Сошникову пришлось несколько месяцев провести в колонии, ожидая отмены приговора.

* * *

Сошников приблизился к нищенкам. У тощей, раскачивающейся верхней частью из стороны в сторону тетки сразу изобразилось благообразие на темном цыганском лице, она выпростала из одежек худую руку и с ходу, мелко причитая, стала награждать Сошникова титулами сразу всех мировых конкурсов красоты, любовным счастьем, здоровьем и долголетием. Но он протянул денежку девочке, которая свою ручку и не выставляла, а словно ручка ее, маленькая и грязная, все время, как подвязанная, торчала вперед. Вложил в ладошку десятку. Ладошка вяло, но послушно сжалась.

Уже в эту секунду что-то чрезвычайно взволновало Сошникова. Он распрямился, заворожено глядя на картонку с надписью, повешенную на груди девочки. Там было крупными жирными и кривыми печатными буквами написано: «Я нимая я глухая больная голодная сиротка подайте Христа ради». Ему стало неуютно. Он не мог сразу понять, что произошло. Он пошел прочь – к выходу, но сделав несколько шагов, быстро вернулся, опустился на корточки перед девочкой, взял ее за плечи, чуть тряхнул, потом немного сдернул платок, чтобы лучше увидеть личико, и наконец окончательно убедился, что не ошибся:

– Лялька, – это ты?

– Эй, эй, ты чаво, дядя, чаво… – заговорила рядом тетка, но не громко, а тихо, с испугом.

– Лялька, ты меня не узнаешь, ведь это я, дядя Игорь.

Девочка смотрела на него пусто, не слыша его и ничего не угадывая по его губам.

– Караул, – еще тише проговорила тетка.

Сошников повернулся к ней, посмотрел на нее широко раскрытыми глазами и вдруг схватил за рукав зипуна.

– Откуда у тебя этот ребенок? – Он поднялся, потянул и ее за рукав. – Пойдешь со мной! Ты похитила ребенка… – Однако выпустил ее, быстро достал мобильник и стал тыкать пальцем в кнопки.

– Караул! – теперь уже взвизгнула тетка и как-то кубарем повалилась на бок, перекатилась по асфальту на другой бок, вскочила на ноги и с неожиданной проворностью побежала к выходу.

– Ой, ой, смотри, украла! – загалдели старухи на паперти. – Девчонку украла!..

В храме раскрылись двери, стал выходить народ. Сошникова с Лялькой окружили.

– Веди ее в милицию…

– Да-да, в милицию.

– Ой, ой, а что же здесь произошло?

– Ребенка украли!

– Господи!..

– Кто украл?

– Да не он украл, цыгане украли… Я сама видала!

– Ой, ой!

Сошников взял девочку за ручку, она послушно, даже как-то надрессировано поднялась, он повел ее со двора. Некоторое время их сопровождали трое сердобольных. Потом, указав направление на опорный пункт, их оставили. Сошников с Лялькой прошел еще дом, потом свернул во двор, вышел на параллельную улочку и пошел в обратном направлении. В больших страшных валенках Лялька еле топала, тогда Сошников взял ее на руки, удивляясь, как легка девочка. Через пятнадцать минут он принес ее домой.

Открыла Ирина, он поставил девочку на ноги и перед собой за плечики провел в коридор и закрыл дверь.

– Ребенка надо накормить, – сказал он спокойно, глядя Ирине в глаза.

Она изобразила крайнее удивление:

– Ты что, с ума сошел?.. Ты ее на улице подобрал?

– Да, подобрал. Она голодная.

– Голодная?.. Сошников, ты меня просто убиваешь. Только что выпутался из такой жуткой истории, и опять тебя заносит… Ты уверен, что если ребенок – бомж, то его никто не ищет, что сейчас ее родственники не мечутся по городу? И тут вдруг ты приводишь ее домой. «Ее надо накормить». Знаешь, как это могут расценить?

– Она круглая сирота, я это точно знаю.

– Ты и правда «там» очень изменился.

– Не имеет значения, как я там изменился, ребенка надо накормить.

– Никого я не буду кормить, отведи ее туда, откуда привел!

– Знаешь, кто эта девочка? – наконец, сказал он.

– И знать не хочу… – Но она все-таки насторожилась.

– Это ее дочь… Лялька.

Будто дрожь прошла по телу Ирины, будто она ожглась.

– Как ее дочь?

– Вот так…

– Что ты такое говоришь, девочка же пропала.

– Как пропала, так и нашлась.

– Я помню, на суде был слух.

– Вот именно – слух. Кому она нужна – эта девочка? Последний родной человек, бабушка, парализованная в интернате. Да, наверное, уже и бабушка на том свете.

Губы Ирины затряслись, она села перед девочкой на корточки, а потом и вовсе переместилась на колени, взяла ее за плечики, потом за головку, потом стала развязывать толстый платок, которым была охвачена головка девочки, а концы продернуты под мышками и завязаны на спине. Бросила платок на пол, стала оглаживать ее головку, свалявшиеся грязные волосики, щечки, плечики и, словно внимательно всматриваясь ей в тихие, покорные, будто сонные глазенки. Сошников стоял в оцепенении. И вдруг Ирина поднялась, взяла девочку на руки, прижала к себе одной рукой, понесла к ванной, другой рукой стаскивала с нее валенки и бросала их на пол. Сошников снял куртку и переобулся, подошел к ванной, Ирина уже включила воду, в приоткрытую дверь сквозь шум воды он слышал:

– Какая же ты маленькая, господи, одни косточки, ну-ну, не спи, маленькая, сейчас помоемся, надо помыться, обязательно надо помыться, потом покушаем… вот, хоросенькая, ну-ка, долой всю эту грязь… – Но вот приоткрыла дверь шире: – Игорь!.. Боже мой! У нее вши!.. Быстро неси растительное масло!

– Зачем масло?

– Мне бабушка рассказывала, как маслом вшей выводить. А я еще смеялась над ней. Сейчас, маленькая, мы всех этих букашек переведем в два счета…

И через минуту опять:

– Игорь!.. Возьми ее вещи. В полиэтиленовый пакет и в мусоропровод!.. Потом посмотри вещи Саньки – там в антресоли его маленькие вещи. Не зря же я сохранила. Подбери что-нибудь… – Через несколько минут опять: – Игорь, быстренько разогрей!.. Там котлетки… Сообрази что-нибудь… И открой баночку с шоколадной пастой.

Еще через некоторое время они сидели на кухне, и Сошников крутился вокруг, то что-то разогревая, то подавая. Но Лялька, с головой закутанная в большое махровое полотенце, не съела до концы и одной котлеты, опустила изможденное личико и заснула за столом. Ирина взяла ее на руки, понесла в зал. Сошников опередил, раздвинул кресло-кровать, Ирина, держа ребенка, показывала ему глазами, где взять белье, он лез в антресоль, стелил. Девочку положили, укутали в теплое одеяло и на цыпочках, хотя оба понимали, что она ничего не услышит, вернулись на кухню. Сели за стол, боясь смотреть друг на друга, но ничего не успели сказать – почти тут же пришел Саша.

– Сашок, сколько времени? – строго спросила Ирина.

– Ну, одиннадцать…

– Ты обещал быть в десять.

– Ну, мам… Ну, пап…

– Давай, ужинать и спать… Сегодня ляг, пожалуйста, в дедушкиной комнате… – Ирина все еще называла маленькую спальню дедушкиной, хотя отец ее умер год назад. – Свет в зале не включай.

– А что такое? – Саша заинтригованно взглянув на них, прошел в зал. Они сидели в напряженном ожидании. Он вернулся, удивленно спросил: – Кто это?

– Это Лялька, – сказал Сошников.

– А кто она?

– Лялька, – повторил Сошников и пожал плечами.

– Нет, вы меня не поняли. Откуда она?

– В капусте нашли, – сказала Ирина и натужно засмеялась.

– Ну вы даете?.. И что?..

– А что, она тебе мешает?

– Она у нас будет жить?

Оба молчали.

– Да нет, мне даже интересно… Нет, ну правда, что это за девочка?

– Мы пока сами не знаем, сынок… – ответила мать.

– Ну вы даете… Как так не знаете?

– Ты ужинать думаешь?

– Нет, я у Лариски поел.

– У какой Лариски? – удивился Сошников.

– Игорь, ну… – Ирина предупреждающе приподняла брови.

– А почему он ужинает у какой-то девочки? Это неудобно…

– У девушки, папа, – шутливым тоном поправил Саша. – У девушки.

В конце концов и Сашок улегся. Сошников остался на кухне, он слышал, как Ирина и сын говорят о чем-то вполголоса из маленькой комнатки, где она стелила сыну. А еще через некоторое время Ирина вернулась на кухню.

Сошников сидел на угловом стульчике, плечом вжавшись в угол. Перед ним лежала книга, но видно было, что он не читал, а просто в рассеянности раскрыл книгу и держал перед собой. Ирина села напротив, облокотившись одной рукой о стол. Он закрыл и отодвинул книгу.

– А правда, что же теперь? – спросила она.

Он пожал плечами.

– Вероятно, завтра ее нужно куда-то вести? – спросила она.

Он опять пожал плечами, но теперь ответил:

– Зачем, ее все равно никто не ищет. Пускай поживет недельку, хотя бы откормим ребенка.

– Пускай, – машинально кивнула она. – Но ее все равно же нужно показать врачу.

– Да, наверное…

Они опять замолчали, Ирина задумалась, хотя это была не обычная задумчивость, а замешанная на волнении.

– Помнишь, как мы мечтали завести второго ребеночка? – она подняла на него глаза.

– Я все помню…

– Так вот, я тебе не говорила… Несколько лет назад, еще задолго до всего, я прошла обследование… Мне уже тогда сказали, что шансов никаких. Оказывается, шансов никаких не было с самого рождения Санечки… А мы так мечтали, да? Странно…

– Жаль.

– Что жаль?.. – кисло улыбаясь, сказала она.

Они помолчали. Она опять заговорила:

– А как ее настоящее имя? Ведь не Лялька же?

– На самом деле, Оля. Но ее никто так никогда не звал.

– А сколько же ей годиков? Она такая маленькая. Худющая.

– Сейчас скажу точно. В феврале, число только не знаю, ей исполнилось семь лет. Да, семь лет прошло, семь лет… – Он помолчал и добавил: – Она глухонемая, она живет немного в другом мире, не в том, в котором живем мы.

– Да, я понимаю…

Они долго смотрели друг на друга. Это был тот редкий взгляд, который бывает только у людей, немало проживших друг с другом, научившихся через такие взгляды, или через незначительные переливы в интонациях, или в еле уловимых движениях, или даже в дыхании постигать тайные смыслы друг друга.

Тогда он взял книгу и сказал:

– Помнишь, раньше я читал тебе понравившиеся места?

Она отвлеченно кивнула, хотя вряд ли расположена была слушать.

– Хочешь, я тебе почитаю?