Текст книги "Идиот нашего времени"

Автор книги: Александр Кузнецов-Тулянин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

– Пансионат – это, надо полагать, дом престарелых?

– А что же, чем вам плох дом престарелых? Очень приличный, с отборным контингентом.

– Переехать в богадельню – значит, самой поставить точку в собственной жизни.

– Э-э, Татьяна Анатольевна, вы какую-то совсем уж чепуху лопочите. Вам уж скоро, как говорят, собороваться, а вы… Старость не спрашивает у человека, чего он хочет, все как раз наоборот – человек спрашивает у старости, чего хочет она.

– Вы совсем не изменились, Вадим, – тихо, понурившись, сказала старуха. – Я всегда чувствовала в вас что-то слишком жесткое.

– Это вы о том случае, что ли? Вот память. – удивился Земский. – Я думал, никто, кроме меня, не помнит.

– Отчего же, я тот случай с Леночкой Красновой помню очень хорошо.

– Но только я не жесткий, я реалистичный. А раз реалистичный, то будет честно сказать, что я не жесткий, а жестокий. Но ведь, согласитесь, и великодушный. – Он с удовольствием улыбнулся и добавил: – Временами. К тем, кто послушен… А извиняться перед той девкой я не хотелё потому что считал нецелесообразным. Она мне сказала такое, что простить было никак нельзя. И сказала при всем классе. Вот почему я ей так хорошенько двинул в челюсть. А извиняться не считал нужным, потому что тем самым нанес бы ущерб своему положению в классе. А так я остался для одноклассников авторитетным товарищем. Зато девке той, как помните, объявили бойкот, а потом и вовсе ее перевели в другую школу. Все очень просто, Татьяна Анатольевна. Вы же хотели мне тогда жизнь сломать, потребовали, чтобы меня из паршивой комсомолии исключили, и думали, что мне это как-то повредит. И вас послушались. А как не послушаться. Старая сексотка, вы всю школу в страхе держали. И я вместо института в армию загремел. Ну и что из того! Армия мне только на пользу пошла, я там научился копать канавы, пить водку и курить.

– Что же, вы хотите теперь, чтобы я извинилась перед вами?

– Бог с вами, Татьяна Анатольевна. Как видите, я свое наверстал. Зато урок хороший получил. Я вам за него даже благодарен. – Он встал, приложил руку к груди и поклонился в пояс. – Не подумайте, что я вам хочу как-то отомстить за тот случай. Напротив, я теперь буду озабочен, чтобы с вами обошлись самым наилучшим образом.

Он опять склонился в полупоклоне и вышел из комнаты, осторожно притворив за собой дверь. Потом спустился на улицу. Пригревало, и без пальто было уже терпимо. Он, как и пришел к Нине – в свитере и джинсах, которые она однако успела заштопать, отправился на соседнюю улицу, где ходила маршрутка, но только не в ту сторону, куда теперь пошла за покупками Нина, а в противоположную, чтобы не столкнуться с ней по дороге. Вот только пришлось уйти в башмаках Коренева, не в шлепанцах же топать по городу. Обнаружил в джинсах позвякивающую мелочь. Та самая сдача, которую он тогда в магазине машинально сгреб и ссыпал в свой карман. Пересчитал. Денег хватало на пачку дешевых сигарет или на одну поездку на маршрутке. Он не стал покупать сигареты, а зажав мелочь в кулаке, вышел к остановке.

* * *

Но только еще через неделю Вадим Земский появился у себя редакции. В эту неделю произошли неприятные для него события. Он в эти дни был показательно безволен – делал все, что приказывала Лада. Хотя, наверное, тем самым еще больше распалял в ней злость. Зато его безволие было неподдельным, он на некоторое время будто совсем потерял контроль над собой, и ее желание побольнее досадить ему вязло в его равнодушии. Прямо из дома, почти с порога (Лада не пустила его дальше коридора) его увезли на платной «скорой» в наркодиспансер, хотя надобности в этом не было – он и сам оправился от запоя. Положили в самую грязную многолюдную палату с пропитушными типами. Он послушно лег под капельницы и дался уколам, от которых сознание погрузилось в совсем уж тяжелый сон. Когда он просыпался, чувствовал себя тягучим куском теста, и, что там снаружи предпринимала жена, ему было все равно.

В какой-то момент она появилась перед ним – в новом шикарном полушубке, которого он еще не видел, с шикарной же черной косой на плече, обводя пространство обшарпанной палаты надменным взглядом. Вся палата, человек семь удалых синеглазых граждан, шокировано замолкли при ее появлении. Она пришла не одна – со своим юристом Спиридоновым, который частенько отирался при их семье и которого Земский, может быть, совсем небезосновательно подозревал в излишней преданности Ладе. И то, как она мягким голоском называла юриста Женечкой, хотя и на «вы», и даже будто ненароком, забывшись, один раз положила свою руку на его плечо, когда он шуршал бумагами, расположившись на стуле напротив Земского, – и в этом тоже можно было усмотреть желание досадить.

Все было напрасно – Земский даже не ухмыльнулся ни разу, он только морщился от усталости, желая послать всех куда подальше. Он с ватным равнодушием подписал бумаги, которые они принесли. Были эти бумаги его последними материальными зацепками за блага реальности: двадцать процентов акций как совладельца газеты, квартирная доля, и даже его машина. Все переписывалось на Ладу.

– Еще подошьешься! На самый-самый-самый длительный срок, какой только возможно, самой-самой-самой сильной «торпедой», – строго говорила она, немного округлив большие черные глаза. – И пройдешь медобследование – не нахватался ли чего в подворотнях. А там я еще посмотрю! Пустить ли тебя квартирантом… На испытательный срок… Хотя папа категорически настаивает, чтобы я вышвырнула тебя на улицу.

Она ушла, и кто-то присвистнул:

– Какая краля!.. Слышь, мужик, это что, твоя баба?

Где-то на периферии сознания родилось: «Это не моя баба. Это я ее побитый пес…» – Но он промолчал.

– Слышь, мужик, ты имеешь такую бабу?..

– От…сь, – буркнул он и отвернулся к стене.

И после выписки дома он был тих и отстранен. Лада ему платила тем же: ни слова, ни выкрика за несколько дней, видела, что он вовсе не играл, слоняясь из угла в угол, а совершенно искренне был поглощен своими мыслями, тупо останавливаясь то перед окном, то еще где-то – мог минут пять простоять посреди комнаты.

После «лечения» в наркодиспансере, вероятно, из-за медикаментов Земский некоторое время как-то по-особому чувствовал запахи. Они искажались, приобретая странные по большей части неприятные оттенки. Ему казалось, что дома нестерпимо пахло несвежим бельем, и он, когда пришла домработница Виолетта – полная пятидесятилетняя армянка, нагрузил ее лишней работой, заставил перестирать все постельное белье, хотя оно было сменено только накануне. И на улице от автомобилей обостренно чувствовал будто запах подгоревшей в прогорклом масле несвежей рыбы. Проходила мимо женщина, а за ней, вместо косметики тянулся шлейф йода. А если навевало дымом от прошлогодней листвы, которую начали жечь, то его и вовсе начинало тошнить. И в конторе пахло не лучше – словно старыми солдатскими портянками. В нем не утихало ощущение брезгливости. Он с внутренним содроганием подавал руку тем людям, которым приходилось подавать. Несколько раз в день заходил в умывальник, долго мыл руки и лицо. А потом сушился под горячими струями воздуха, боясь касаться предметов, подставляя под сушитель то руки, то, изгибаясь, подсовывался под него лицом. И долго не мог включиться в работу – не мог вообще понять, что и как происходит в конторе.

Но, видимо, катилось все по накатанному – механизм и без участия кормильца кормился вполне исправно. Даже затеялась какая-то рекламная «прямая линия» – явились два областных депутата, которые и раньше хорошо платили редакции и с которыми Земский лично поддерживал контакт. А теперь он здоровался с ними, моргал, ничего не понимая, но депутатов увели в пресс-центр, и Земский опять остался один. Ходил по конторе, заглядывал в кабинеты. Сотрудники испуганно притихали, начинали интенсивно стучать по клавиатурам. Но он никого не распекал, не поучал, а вяло смотрел на них и шел по коридору дальше.

* * *

Но вскоре после обеда произошло первое событие, которое его как следует встряхнуло. А ближе к вечеру и второе, вернувшее его в прежнее состояние энергичной деятельности. Сначала пришел Игорь Сошников. Земского сильно удивило его поведение. Сошников, всегда ершистый, готовый обидеться или обидеть, теперь сидел понурый и со всем соглашался:

– Мне все равно, я буду делать любую работу.

– Любую не нужно. Нужно делать конкретную.

– Хорошо, буду конкретную. – Сошников сидел в небольшом кресле напротив, в руках держал свернутую в толстый рулон газету Земского, лениво постукивал ею о колено.

– И как? – кивнул на газету Земский.

– Нормально, – ответил Сошников.

– Что нормально. Говори начистоту.

– Начистоту? – удивился Сошников. – Зачем тебе. Тебе интересно, что я думаю о твоей газете?

– Еще бы. Ты же пришел ко мне работать.

– Какая разница, что я думаю о твоей газете. Свою работу я буду делать честно.

– Если ты боишься, что с моей стороны будет какая-то реакция, то ошибаешься. Говори начистоту, мне интересно твое мнение.

– Тогда съешь. Когда я работал в «Известиях области», думал, тупее нашей газеты не существует. Пока не увидел сегодня твою.

– И что же?

– Стенгазета на тридцати двух полосах. Уровнем правда раз в пять пониже, чем та, которую мы в свое время делали на первом курсе. Ну такая, как если бы ее выпускали в публичном доме. Точнее – несколько разворотов в публичном доме, еще несколько – в столовой общепита, еще в райотделе милиции, в поликлинике, в дачном кооперативе и так далее. Но самое потешное – это странички с олигофренами – там, где вы размещаете фотографии, присланные читателями, разные поздравления и стишки. Особенно умильно, когда какая-нибудь мать семейства поздравляет с днем рождения стишками собственного сочинения стареющего муженька. Или что-то подобное. Я даже вообразил себе застолье, степенную пару, гостей, появляется газета, там фотография виновника торжества и сопроводительные вирши: милый мой, милый мой, с днем рождения тебя, я с тобой буду всегда, по жизни под руку пройдем и все невзгоды обойдем.

Земский засмеялся, скорее даже не засмеялся, те конвульсии и взрывоподобные звуки, сотрясшие его, можно было охарактеризовать как ржание. Он с минуту отдавался распрягшему его чувству. Наконец кое-как успокоился:

– Понимаешь ли, Игорек… Вот рассмешил… – Опять чуть было не принялся смеяться. Все-таки взял себя в руки. – Понимаешь ли, именно вот такой газета и должна быть. Должен тебе сказать, что я выпускаю идеальную газету. Что же, ты ничего этого не понял?

– Почему же, я все это очень хорошо понял.

– А ты, что же, раньше нашу газету не читал?

– Нет, не читал. Я никаких газет не читаю. И никогда не читал.

– Вот только у нас такое и возможно: сапожник, а всю жизнь проходил в лаптях.

– Не в лаптях, Вадим. В украшенных сапфирами черевичках.

– Ну да, в черевичках… – сказал задумчиво Земский. И принялся рассуждать на любимую тему: – Важно понять, что ничего тупее и быть не может. Тупость современной газеты – это ее кредо, ее фасон, философия. Ну, тупее разве только радио и, понятно, еще тупее телевидение. Но все это должно быть тупым. Тупее и еще тупее. Товар должен быть доступным для усвоения. Есть идеальные в этом отношении газеты, у которых нужно учиться делать товар.

– Что-то вроде «Московского пи…больца»?

– Ну вот, а говоришь, что не читаешь никаких газет.

– Не читаю, значит, не читаю, но, понятное дело, изредка пролистываю.

– На самом деле, «Московский пи…болец» недотягивает, иногда они делают длинные предложения – из десяти слов и более. А предел есть четкий – в предложении, за редким исключением, семь слов из обиходного словаря, ничего сверх лимита, который доступен среднестатистическому обывателю.

– Но в таком случае я-то тебе зачем понадобился? Я не умею обходиться семью словами.

– А я объясню. Секретов никаких. Назрел серьезный проект. Предположительно на год. Может быть, на меньший срок. Будешь его пиарить?

– Хорошо, буду пиарить.

– И что же, тебе неинтересно, какой проект? – недовольно сказал Земский.

– Я буду качественно делать любую работу, – кивнул Сошников, – ты же знаешь. Нравится или не нравится. Если я подписываюсь… Ну, хорошо, какой проект?

– Ничего, что противоречило бы твоим убеждениям, – Земский сказал это без обиды, а даже с досадой.

– Откуда ты можешь знать, какие у меня убеждения? – усмехнулся Сошников. – И есть ли они вообще…

Земский взглянул на него немного настороженно, будто в раздумье, и наконец проговорил самое сокровенное, что обдумывал уже очень давно – пожалуй уже с год, а в последние месяцы приступил к осуществлению своей задумки:

– Речь идет о строительстве специализированного центра по реабилитации детей-инвалидов.

– Ну и? – все еще равнодушно спросил Сошников. – Какого центра, где?

– Ты будешь вести эту тему.

– Проплаченный проект?

– Вроде того.

– И за эту работу ты будешь платить мне три оклада? – Сошников вяло улыбнулся.

– Я не буду платить, ты сам заработаешь. Тема настолько выигрышная… Ну ты быстро въедешь.

– Понятно, я буду раскручивать спонсоров, – хмурясь проговорил Сошников.

– Раскручивать будешь не ты. Будет работать бригада. Но ты, конечно, будешь пишущим. Как видишь, ничего, что противоречило бы… – он недоговорил.

– Ну хорошо, я буду пиарить, – кивнул Сошников. – Петь оды козлам нам не привыкать.

– И тебе неинтересно, кто те самые козлы? – с непонятной улыбочкой проговорил Земский.

– Да в общем-то… – Сошников, наконец, почувствовал подвох.

– Между тем, заказчик строительства – я, – спокойно сказал Земский.

Сошников молча смотрел на него, не совсем понимая того, что услышал.

– Я буду строить первый в области частный пансионат по реабилитации детей-инвалидов. И я буду его основным совладельцем… Что ты так смотришь? Все совершенно серьезно.

– Я все-таки ничего не понял, – теперь уже по настоящему растерялся Сошников.

– Ты хочешь сказать, что передумал?

– Нет, я такого не хотел сказать… Но позволь задать нескромный вопрос, – поморщившись, произнес Сошников. – Какая тебе выгода?

– А тебе какое дело до моей выгоды? – Земский усмехнулся.

– Собственно никакого. Любопытство. Я просто не могу поверить, что ты можешь взяться за дело, которое заведомо убыточно.

– Я произвожу впечатление конченного маразматика?

– Ну в общем нет.

– В таком случае поверь, у меня все получится. – Земский выдержал паузу, немного будто поерзал на стуле и опять заговорил: – Хорошо, я тебя успокою. Дело, правда, не слишком доходное. Но совсем не убыточное. В этом главное заблуждение. Все подсчитано. Нужно только по разумному взяться за него. Я тебе скажу так: это малодоходный, но стабильный и, главное, прикрытый бизнес. Бюджет, Игорек, бюджет области, в котором я уже выбил отдельную графу. И практически без откатов, поскольку бизнес прикрыт вот, – он постучал указательным пальцем по столу, – вот этой конторой. Знаешь, что это значит? Это значит стабильность. А в моем положении сегодня стабильность превыше всего.

– Ну хорошо, – сказал Сошников. – В конце концов, я пришел не твои деньги считать.

– Вот именно… Но, как видишь, – выражение на лице Земского скользнуло в самодовольствие, – в пику твоим воззрениям, бизнес может быть благородным.

– Опять ты о моих воззрениях… – кисло улыбнулся Сошников.

– В таком случае пиши заявление. Приступать можешь с завтрашнего дня.

Сошников ушел, оставив Земского впервые за последнее время в хорошем настроении. Сочились отдающие приятностью самолюбивые мыслишки: «А все-таки пришел… Пришел на поклон… Сколько лет… А пришел на поклон».

Но под вечер опять все перевернулось. Земский уже собирался уйти, оставив доводить выпуск газеты заместителю, но еще сидел в кабинете и как-то совсем безотчетно листал ежедневник, вспоминая о событиях, закодированных старыми записями, и вдруг в открытых дверях появился юрист Спиридонов. В его аккуратности, в идеально подогнанном даже к такой нестандартной полной фигуре темном костюме, в ровно повязанном траурно-черном галстуке, в небольших очочках на полном лице было что-то крайне неприятное. Он неприятно улыбался, как-то так, что уголки губок кривились не вверх, а будто немного вниз, и общее положение пухлых складочек предвещало что-то неприятное.

– Здравствуйте, Вадим Петрович, – ласково сказал он.

Земский вяло кивнул и сказал:

– Я уже собираюсь уходить.

Но Спиридонов все равно вошел, и, мало того, прикрыл за собой дверь.

– Вам лучше немного задержаться, Вадим Петрович. Разговор тет-а-тет. – Придвинул стул и уселся боком к столу. На стол положил черную папку, которую сразу раскрыл. Лицо его тут же преобразилось, полные губы чуть вытянулись усердно. И он вот так, боком сидя к столу, немного изогнувшись, но не показывая, что испытывает неудобство, стал перекладывать бумаги. Словно отыскивал нужную, но видно было сразу, что ничего ему там не нужно, а все это только так – поза важности.

Земский понемногу закипал.

– Вы перед своей супругой, Вадим Петрович, – начал Спиридонов, быстро взглянув на Земского, – были не совсем честны.

– Да? А вы что, на правах, так сказать, старшего высоконравственного товарища решили мне внушение сделать?

– Будет вам, Вадим Петрович, – улыбнулся Спиридонов. – Я за свою работу деньги получаю.

– Мне до ваших денег…

Спиридонов хмыкнул, вновь порылся в бумагах и продолжил:

– Зря вы так.

– Короче, если у вас есть дело ко мне…

– Короче так короче. Лада Александровна поставила вам в качестве условия возвращения в семью полное отсутствие наличия у вас какой бы то ни было собственности. Но видите ли, получается, что часть собственности вы от нее утаили. – Спиридонов заулыбался, поглядывая на него из-под очочков.

– Ну и что? – опять тихим голосом проговорил Земский, опустив глаза. И добавил с издевкой, передразнивая, но все-таки словно для себя, чтобы скорее немного успокоить себя, не глядя на юриста: – Наличие отсутствия присутствия… – Поднял глаза. – О какой же собственности вы говорите? О сарае в деревне, который на меня записан?

– Полноте, Вадим Петрович… – Спиридонов захихикал, но тут же изменил тон, придав голосу торжественности, чем поверг Земского в некоторое замешательство. – Собственность эта состоит из части известного вам дома по улице Преображенской.

Земский откинулся на спинку стула, сидел некоторое время молча, вперившись в гадкую улыбочку Спиридонова, наконец разомкнул губы:

– Ну и что?

– Я, конечно, могу ничего не говорить Ладе Александровне, хотя…

– Отчего же, можешь сказать… – Земский сделался особенно тих, но он теперь соскользнул на «ты» и в голосе появилась настойчивость и даже некоторая грозность: – Только, если быть точным, мне принадлежит не часть дома. Мне принадлежит практически весь дом. Осталась сущая мелочь – комната старухи Изотовой и нежилые помещения – лестница, подвал, коридоры. Но это все решаемо в течение недели-двух.

– А я знаю, – со своей прежней мягкой улыбочкой сказал юрист. – Больше того, я очень хорошо знаю обо всех имевших и имеющих место манипуляциях с данным жильем. Благодаря чему вы и стали, так сказать… Говоря о части дома, я подразумевал две квартиры данного здания – из фактически трех наличных. И еще часть третьей квартиры. Итого: вы владеете большей частью особняка восемнадцатого века, памятника истории и архитектуры, поблизости от центральной части города. Так что простите, Вадим Петрович, но по наблюдаемым фактам получается, что супруга ваша обманута вопреки вашим обязательствам.

– Вы много знаете, – сам лукаво заулыбавшись, сказал Земский. Его первая растерянность прошла, он заметно взбодрился, и вновь уселся в позе хозяина, опершись обеими ладонями о край столешницы.

– Да уж. Знаю… – все еще не гася улыбки, вяло согласился Спиридонов.

– Ну так что же, так и доложите Ладе Александровне… Не забудьте про сарай в деревне. Я все перепишу на нее. Вместе с залоговыми обязательствами. Или на ее папашу… Лучше на папашу. Если он захочет… Только затраты придется возместить – сто пятьдесят тысяч баксов. Не так много. – Он замолчал. Но почти тут же добавил, морщась: – Меня одно удивляет: почему вы применяете такие громкие слова – особняк, квартиры?..

– Иначе нельзя. И особняк, и квартиры… Хотя с точки зрения юриспруденции – жилое строение такой-то площади, такой-то этажности… – Толстенькие щечки Спиридонова начали краснеть. – Имеющаяся проблема в другом… – голос его стал тише, он ближе придвинулся к столу. – Скажу я Ладе Александровне или не скажу – не имеет существенного значения… Так вот, могу утешить вас, не скажу ничего, хотя обязан по возложенному на меня долгу и обязательствам перед семьей сказать без утайки… Но я ничего не скажу… Не в этом вовсе дело… Если быть объективным, а я самый большой сторонник объективности, то, конечно, я пришел не пугать вас. Я пришел уберечь вас. Как члена семьи, с которой меня связывает многолетнее сотрудничество, а равно обязательства. Уберечь от крупных, если можно так сказать, неприятностей…

– Правда, что ли? – дурашливым тоном перебил Земский.

Юрист не обратил внимания на его ерничанье, вместо этого он стал еще тише, ближе придвинулся к столу.

– Я же вам говорю, что недвижимость приобретена с нарушениями законодательства по многим пунктам, которые имеют силу аннулировать все совершенные сделки, а также много более серьезных последствий… – Он наклонился совсем низко над столом и заговорил почти шепотом: – Вплоть до привлечения к уголовной ответственности… Самое минимальное – статья о мошенничестве… В особо крупных… Но ведь и помимо мошенничества всплывают факты крайне нехорошие, а это ой-ой-ой… Человек, который работал на вас, подошел к делу непрофессионально. Одним словом, он дурак. А может быть, напротив, он специально напутал дело, чтобы поставить вас в тупик… Ну вы сами понимаете… – Спиридонов неопределенно усмехнулся и замолчал на некоторое время, ожидая какой-нибудь реакции от Земского. Но и Земский молчал с бесстрастным лицом, и вовсе нельзя было понять, какие чувства в нем зреют. Юрист осторожно продолжил: – Если позволите, я кратко изложу суть дела. – Он подался вперед в ожидающей позе.

– Ну хорошо, валяй.

Спиридонов тут же начал заговорщицким голосом, округляя глаза, иногда даже озираясь на дверь:

– Некий известный вам гражданин… Впрочем, фамилию его утаивать нет смысла. Гражданин Коренев, человек без постоянной работы, запущенная форма алкоголизма, и во всех отношениях нищий, не имеющий элементарных средств к существованию, но однако же прописанный в двух скромных комнатах. Так вот, означенный гражданин с невиданной поспешностью приватизирует свои комнаты, а следом выкупает всю квартиру – за баснословную по его меркам сумму, которую ему за десять лет жизни, надо полагать, не удалось бы заработать. За двадцать тысяч условных единиц. И ведь это целый этаж. Но с другой стороны, по масштабам истинным, сумма не соответствует принятым в данной сфере рынка минимальным расценкам. При торгах не были соблюдены принципы открытости и реальной оценки имеющейся муниципальной собственности, а применялся остаточный принцип… По данному случаю есть очень интересное законодательство, которое позволяет заморозить и пересмотреть процесс… Заметим, это только одна странность. Вторая странность происходит с другими имеющими место проживания жильцами – гражданами Перечниковыми в количестве трех жильцов. Причем по той же точно схеме. С некоторыми также недопустимыми нюансами… Идем дальше. Происходят еще две странности. В тот же день, как только гражданин Коренев становится владельцем солидной собственности, он подписывает дарственную на ваше имя, Вадим Петрович. Будто вы ему сват, или брат, или внучатый племянник. А граждане Перечниковы соглашаются на совершенно неравноценный обмен всей огромной квартиры на комнату в необорудованном бараке.

– Почему же необорудованном… – Земский саркастически хмыкнул. – Там есть газ.

– Утрируете, Вадим Петрович? Газ там, конечно, есть. Но нет водопровода. Удобства во дворе. И опять же новым собственником всего первого этажа становитесь вы. Не слишком ли много странностей в одном деле, к которому вы причастны?.. – Он замолчал, и было видно, что он собирается с духом, чтобы приступить к главному. Но и эти странности так себе странности. Самую большую странность нельзя назвать иначе как трагедией, а по существу очень явным намеком на преступление… Тихий, скромный, нищий гражданин Коренев умирает ровно через три дня после того, как совершается дарственная на ваше имя. Он якобы опился. Но с чего это он именно в такое подходящее время опился и умер?..

– Ну и?

– В том, что не вы его поили теми напитками, которые привели к обширному инфаркту, мы с вами не сомневаемся, – Спиридонов вдруг захихикал, но тут же осекся, округлил глаза и добавил в прежнем заговорщицком напряжении: – Но они сомневаются! – Выставил вверх и чуть за свой затылок указательный палец. И повторил еще более напористым шепотом: – Они! Для них важны улики, которых масса – и прямых и косвенных. Но, главное, для них важны мотивы!.. Как видите, все манипуляции, произведенные с данным объектом, приобретают совершенно иной вес. Что навевает на определенные размышления и прочая, и прочая.

– Какие же могли быть у меня мотивы для убийства Леши Коренева, – грозно проговорил Земский, – если дарственная уже была подписана?

– В том-то и дело! – Спиридонов стал даже радостным. – В том-то и дело! Само устранение Коренева могло понадобиться некоему лицу. Вообразим, что так себе – какому-то третьему лицу… Могло понадобиться, чтобы прикрыть нарушения, с которыми была проведена приватизация, выкуп смежных помещений и последующий акт дарения. Поскольку… – Он тонко победно захихикал. – Поскольку гражданин Коренев мог и вовсе не знать о том, что он, якобы, стал собственником целого этажа в особняке восемнадцатого века, а уж тем более не мог знать о том, что он кому-то эту собственность передал по акту дарения.

– Ну, допустим, – еще мрачнее сделался Земский. – Но подумай, какой мотив мог побудить человека вообще приобрести развалины, которые в принципе не могут принести прибыль?

– Конечно, конечно, – быстро и словно с мелкой радостью заговорил Спиридонов. – Данный жилой дом, конечно, не перепродашь и не снесешь, чтобы построить новый. Сносу он не подлежит, потому что числится в реестре как памятник истории и архитектуры. По закону его можно только отреставрировать. А кто не знает, что такое реставрация и что она стоит в два раза дороже нового строительства? Перспектив у объекта нет – вы правы. А равно нет перспектив ни у жильцов, ни у владельцев дома. Но ведь так только кажется. – Он самодовольно захихикал: – Уж кто-кто, а мы с вами хорошо знаем, как можно на данной развалюхе ваши сто пятьдесят тысяч за один месяц превратить в триста. А при известных усилиях так и во все пятьсот тысяч.

– Как? – округлил глаза Земский. – Научи.

– Будет вам, Вадим Петрович. Ради чего же вы затеяли такую громоздкую операцию?

– Ей-богу, не знаю. Научи.

– Кредит, Вадим Петрович. Вам-то уж это доподлинно известно. Кредит под залог недвижимости с вполне соизмеримым довольно-таки откатом.

– Кредит? Интересно… Я об этом как-то не думал. Надо покумекать. – Земский замолчал, опустив глаза, чтобы не видеть человека, которого, кажется, готов был избить прямо сейчас же, в своем кабинете, эта готовность созрела в нем подспудным холодным отрешением от всего того, что могло произойти после подобной выходки, и он даже несколько удивлялся себе, что до сих пор не поднялся из-за стола и не начал молотить Спиридонова озверевшими и будто бы уже до боли вздувшимися от внутреннего напряжения кулаками, а потом ногами, но все еще продолжал говорить с ним, как ему казалось, взвешенным голосом: – Мне не нравится вся эта требуха, – кажется, все еще спокойно сказал он. – Знаешь ли ты, что Коренев был моим другом. Каким-никаким, а другом. У меня друзей, как ты знаешь, не так много, но если я кого-то назвал другом… И за такие намеки… Если хочешь знать, дарственная была не совсем дарственная. Взамен он получал комнату в коммуналке в теплом доме с газом. С дарственной было проще переоформить. А денег на пропой я ему дал – это да. Уж очень он просил. Не надо было давать. Но то, что он умер, дела не меняет – комната останется за его женой. Заметь – гражданской женой. Она там будет жить с ребенком – так я решил… И старуху я тоже пристрою, она по человечески доживет последние дни.

– Не знаю, что там вы задумали со старухой, – пожал плечами юрист. – Но по поводу той комнаты, о которой вы говорите, что вы якобы хотели отдать ее Кореневу, можно ведь теперь что угодно сказать.

– Прибереги свои намеки…

– Я ни на что не намекаю, – тихо и опять же как-то жалостливо, глядя в сторону, проговорил юрист. – Я говорю без намеков: я пришел не стращать вас, а предложить для вашего дела солидное юридическое прикрытие, для чего потребуется переоформление всех состряпанных каким-то идиотом документов.

Земский замолчал, потупившись. Спиридонов, напротив, давно уже нервно ерзал на стуле, щеки его сделались пунцовыми. Прошла, наверное, минута. Спиридонов несколько раз порывался вновь заговорить, но вовремя останавливался. Земский поднял на него глаза:

– Цена вопроса?

Спиридонов, не ожидая такого быстрого согласия, замер и напряженным грудным голосом проговорил:

– Работа достаточно серьезная. Поэтому десять тысяч долларов авансом. И еще десять тысяч по завершении дела.

– А губа не дура… – оживленным голосом сказал Земский.

– Все очень, очень сложно. И запущенно. – Вид у Спиридонова сделался крайне озабоченным.

Земский вновь почувствовал, как внутри – от живота и выше, к сердцу, разливается холодок.

– А не боишься иметь со мной дело?

– Вадим Петрович, мы же серьезные люди.

– А потом, когда я завершу то, что задумал, не боишься? Ведь такие, как я, не всегда делают только то, что выгодно, у меня есть еще другие мерки помимо денег.

На этот раз Спиридонов промолчал, только крупно сглотнул.

– Тогда иди, – тихо сказал Земский.

– Это согласие или отказ? – выдавил Спиридонов.

– Денег я тебе дам, – процедил Земский.

Спиридонов, заметно побледневший, собрал папку, поднялся и тихо вышел из офиса.

* * *

Через несколько дней Земский, Лада и Верочка ужинали у «дедушки Саши». Это было действо не примиряющее, а смиряющее – Александр Иванович Харитошкин снизошел до приема кругом виноватого зятя. В поселок местных богачей, который в народе называли поселком бедных, концентрируя в определении известную меру как ненависти, так и зависти, вела неширокая хорошо заасфальтированная дорога. Терема в стиле «мечта Емели», сплошь укрытые «под Европу» зеленой, красной и коричневой чешуей, выползли из пролетарского серого многоэтажья на отшиб – за трассу, по ту сторону аккуратного лесочка. Поселок не то что хотел исторгнуться из города, а скорее влезть наверх, подняться над городом, поддавив его под себя и одновременно обелиться от своего вчерашнего плебейства. Жили здесь бандитские бригадиры, архиерей, вор в законе, самые крупные чиновники из милиции, тайной полиции, прокуратуры и таможни, разбогатевшие на приватизации совслужащие, а также бывшие фарцовщики с местной дореформенной толкучки, превратившиеся в банкиров, рантье, бизнесменов, коммерсантов… Все эти люди оказались по-соседски в общем котле новой изнавозной аристократии, по родовой привычке продолжавшей жрать щи лаптем, говорить на фене и при случае давившей друг друга без малейших намеков на зачатки сострадания.