Текст книги "Генерал Деникин. Симон Петлюра"

Автор книги: Александр Козлов

Соавторы: Юрий Финкельштейн
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Смелая критика РПЦ отвечала действительности. Кризис, поразивший ее несколько столетий до этого, не только не ослабевал, но непрерывно углублялся, а в XVII веке вылился в раскол. Однако косные консервативные руководители не осознавали необходимости реформирования РПЦ. Отказались переходить даже на григорианский календарь, поскольку его разработал Римский папа Григорий XIII (1502–1585), хотя Петр I и ввел своим указом это летоисчисление, по которому давно уже жила вся Европа. В результате все христианские праздники РПЦ отмечает с опозданием. Богослужение совершается на языке, давно забытом паствой. К тому же людям пожилым трудно выстаивать многочасовые проповеди. Пышные одеяния, помпезность украшений, сверкающее золото подавляют и отпугивают бедных и скромных прихожан. Лихоимства, жадность, стяжательство, прелюбодеяния части священнослужителей с давних пор стали объектом осуждения в толще парода. Еще А. С. Пушкин подвергал их беспощадному осмеянию. Ослабление религиозного влияния расчистило площадку для бурного роста социалистических, анархистских, бунтарских, откровенно экстремистских идей.

Вместо того, чтобы критически оценить себя, отцы РПЦ создали атмосферу жесткой непримиримости и нетерпимости к инакомыслию, никому не давая никакой пощады, даже с Л. Н. Толстым, гением русской литературы, стойким приверженцем христианства и его православного направления, не сумели найти общего языка и предали его анафеме, что, между прочим, не только не подорвало его авторитета, но и неизмеримо возвысило в глазах парода. Многие служители РПЦ, распираемые амбициозностью, не видели, что превращаются в генералов без войск.

Пороки РПЦ, отмеченные Деникиным и о которых говорили и до него, продолжают существовать, подрывая ее устои и причиняя непоправимый вред общественному делу. Свято место пусто не бывает. Ныне развитие сект тоталитарного и экстремистского толка и есть попытка заполнить существующий духовный вакуум. Публичное сожжение «еретических» книг, к прискорбию практикуемое РПЦ и сегодня, не помогает делу. В итоге все получается наоборот.

Экстремизм обретает крайние формы, претенциозный патриотизм перерастает в обыкновенный шовинизм и откровенный фашизм.

«Как бы то ни было, – заключал А. И. Деникин свои рассуждения на темы о религии и армии, – в числе моральных элементов, поддерживающих дух русских войск, вера не стала началом, побуждающим их на подвиг или сдерживающим от развития впоследствии звериных инстинктов». Этот глубокий вывод сохраняет свою значимость и по сию пору, обязывает современных религиозных деятелей, государственных руководителей и политиков к его осмыслению, если они действительно хотят извлечь уроки из истории.

Второй составляющей основополагающей формулы, определявшей фундамент самодержавия, являлся царь. Одна из главнейших его опор заключалась в офицерстве и армии в целом. Офицерство верило в своего царя, а гвардейская, дворянская его часть – иступленно, фанатично, с сильным уклоном в сторону черносотенной реакции.

Что касается солдат, по Деникину, то в их среде, вопреки бытующим представлениям, монархическая идея глубоких мистических корней не имела. Но еще меньше они понимали другие формы правления, проповедовавшиеся социалистами разных мастей. В силу консерватизма, привычки «испокон веку», церковных внушений, существующий строй воспринимался ими как вполне естественный и неизбежный. «В уме и сердце солдата идея монарха, – писал Антон Иванович, – … находилась в потенциальном состоянии, то подымаясь иногда до высокой экзальтации при непосредственном общении с царем (смотры, объезды, случайные обращения), то падая до безразличия».

Словом, считал Деникин, в целом настроение армии было в пользу монархии и царствующей династии и его можно было легко поддерживать. Почему же не удалось этого сделать? Да потому, что главными разрушителями идеи стали сами члены романовской династии. В Петрограде и Царском Селе они соткали такую липкую паутину грязи, распутства и преступлений, что правда о ней, переплетаясь с вымыслом, расползлась по всей стране, до самых дальних уголков, разрушая идею монархизма, которую ее ортодоксальные сторонники стремились окружить ореолом величия, благородства и поклонения. Рассказы о Распутине и царице поражали воображение. По сведениям военной цензуры, эта тема стала доминирующей в письмах, отправлявшихся солдатами с фронта. Естественно, вскоре измену связали с Александрой Федоровной. «В армии громко, – свидетельствовал Деникин, – не стесняясь ни местом, ни временем, шли разговоры о настойчивом требовании императрицей сепаратного мира, о предательстве ея в отношении фельдмаршала Китченера (военного министра Великобритании в 1914–1916 гг. – А. К.), о поездке которого она якобы сообщила немцам… слух об измене «императрицы сыграл огромную роль в настроении армии, в отношении ея и к династии, и к революции». Хотя в последующем Комиссия Временного правительства фактов измены царицы не обнаружила, но слухи сыграли роковую роль.

Русский темный народ, указывал Деникин, еще меньше понимал идею национальной самозащиты. Он втянулся в войну без всякого воодушевления, в силу своей покорности, и не осознавал необходимости какой-то жертвы во имя победы в войне. «Его психология не поднималась до восприятия отвлеченных национальных догматов» (А. И. Деникин). Народ упорно сражался за победу, считая, что поражение в войне повлечет за собой чужую власть немцев, разорение страны, хозяйств, новые налоги и подати. К тому же видел, как офицеры, представители своей власти, вместе с ним или впереди шли в бой и погибали. И это поддерживало в простых людях некоторое доверие к власти в целом. Поэтому, когда в Февральскую революцию громкоголосые агитаторы с большой разоблачительной силой заговорили об «измене», угрозе немецкой оккупации, идея Отечества засверкала новыми гранями.

Теперь оказалось, что интересы России требуют не войны до победы, а заключения немедленного мира «без аннексий и контрибуций», «самоопределения народов» и т. п. Особенно популярными среди полуголодных, измученных тяготами войны маргинальных элементов, вырванных из среды своего привычного обитания (солдат, матросов, временных рабочих в городах и т. п.), стали экстремистские лозунги большевиков «Долой войну!», «Заводы и фабрики – рабочим», «Земля – крестьянам», «Мир хижинам – война дворцам!». Содержание понятия «Отечество» обрело иной смысл, торжество которого толкало теперь на путь «разрушения до основания» всего старого, а не только самодержавия. Вырвавшийся из бутылки джип пустился в бешеный пляс. Идея государственности, считал А. И. Деникин, потерпела поражение даже в наиболее крепких районах России, например, в казачьих областях, впрочем, преимущественно в их верхах.

Вину за такую развязку в России Деникин возлагал на ее высшие эшелоны власти. В одном из писем невесте он тогда писал: «Безудержная вакханалия, какой-то садизм власти, который проявляли сменявшиеся один за другим правители распутинского назначения, к началу 1917 года привели к тому, что в государстве не было ни одной политической партии, ни одного сословия, ни одного класса, на которое могло бы опереться царское правительство. Врагом народа его считали все: Пуришкевич и Чхеидзе, объединенное дворянство и рабочие группы, великие князья и сколько-нибудь образованные солдаты».

Осенью 1916 г. в России, главным образом в столичных кругах, возникло несколько тайных организаций для подготовки к свершению дворцового переворота сверху в «безболезненной для государства форме». К М. В. Алексееву приезжали, в частности, представители думских (А. И. Гучков) и общественных (князь Г. Е. Львов, председатель Всероссийского земского союза) кругов с вопросом, как отнесется фронт к перевороту. Алексеев просил не делать этого, ибо фронт и армия могут не выдержать такого испытания. В ответ они обещали предотвратить его. Но сам Алексеев, узнав о готовящемся перевороте, вопреки присяге, не доложил об этом государю. Вероятно, он полагал, что разгром организации Гучкова и Львова вызовет в армии не меньшие потрясения, чем сам переворот.

Но когда отрекшийся от власти царь возвратился из Пскова в Могилев, чтобы проститься с чинами Ставки, Алексеев встретил его с уважением и вниманием, приказал не убирать его портреты. Видимо, это вдохновило бывшего царя, и он нерешительно сказал Алексееву: «Я передумал. Прошу Вас послать эту телеграмму в Петроград». В вей, написанной им собственноручно, говорилось, что он согласен на вступление на престол своего сына Алексея. Алексеев взял телеграмму, но не отправил ее, ибо было слишком поздно: стране и армии уже объявили два манифеста. Телеграмма э^а, однако, потом куда-то бесследно исчезла. Но Деникину о ней рассказывал сам Алексеев. Ее читал также помощник начальника оперативного отделения Ставки полковник Д. Н. Тихобразов.

Сам же Деникин относится тогда к числу тех, кто выступал за устранение отживших принципов и методов управления страной эволюционным, а не революционным путем. Оп считал, что Россия, на три четверти темная и необразованная, еще не созрела для демократии как формы государственного устройства и политических свобод, а потому отвергал мечтания даже умеренных социалистов, наивно полагавших, что падение самодержавия чуть ли не автоматически повлечет их воплощение в жизнь. В письме Ксении Васильевне он сформулировал тогда свое главное кредо: «Моим всегдашним искренним желанием было, чтобы Россия дошла до этого путем эволюции, а не революции. Надежды не оправдались. Темные силы… ускорили развязку.

Теперь только одного нужно бояться, чтобы под флагом освободительного движения грязная накипь его не помешала наступающему успокоению страны… Какое счастье было бы для России, если бы «круг времен» замкнулся происшедшей в столице трагедией и к новому строю страна перешла бы без дальнейших потрясений».

В вопросе о новом государственном переустройстве России Деникин отдавал предпочтение конституционной монархии британского типа. Но выбор формы ее будущего правления теперь не имел еще для него первостепенного значения. Главным вопросом он считал защиту Родины от германских империалистов, продолжение войны с ними. А поскольку это признавалось Временным правительством, Деникин чистосердечно подчинился ему. Но вскоре он увидел, что советы рабочих и солдатских депутатов вызвали слом старого правительственного и административного аппарата и создали пустоту вокруг Временного правительства, особенно на местах. Тогда он понял, что разразившийся хаос под воздействием новых утопических идей в конце концов столкнется с силами порядка, результатом чего станут жесточайшие последствия. «Великая и бескровная», как именовали Февральскую революцию, «родила бурю и вызвала злых духов из бездны». В обуздании их он усматривал свой долг на высоком посту начальника штаба Ставки Верховного главнокомандующего Русской армии.

В письме к невесте 5 апреля 1917 г. Деникин писал: «Политическая конъюнктура изменчива. Возможны всякие гримасы судьбы. Я лично смотрю на свой необычный подъем не с точки зрения честолюбия, а как на исполнение тяжелого и в высшей степени ответственного долга. Могу сказать одно: постараюсь сохранить доброе имя, которое создали мне «железные стрелки», и не сделаю ни одного шага против своих убеждений для устойчивости своего положения». Говоря далее об утомительной и нервной рутине в Ставке, он подчеркивал: «Все это пустяки. Если… только волна анархии не зальет армии».

Противостояние хаосу и анархии

Петроград марта 1917 г. вызвал у Деникина «тягостные чувства». Уже в вестибюле гостиницы «Астория» он столкнулся с дежурившим караулом из «грубых и распущенных гвардейских матросов». И улицы показались ему грязными, переполненными «шинелями защитного цвета», суетливо «углублявшими и спасавшими революцию», по ироничному его замечанию. В «завоеваниях» революции ему чудился запах смерти и тлена.

В столице пытался навести порядок Л. Г. Корнилов. Тот самый, который в конце апреля 1915 г. вместе с 48-й дивизией, попавшей в окружение, оказался в плену у австрийцев. Однако главком Юго-Западного фронта генерал Иванов не нашел в том ничего предосудительного и представил его к награде, что горячо поддержал «Его императорское высочество». В плену, будучи в замке венгерского князя Эстергази, Корнилов много читал. По словам генерала Е. И. Мартынова, находившегося вместе с ним, впоследствии перешедшего на сторону советской власти и написавший о нем книгу, «…в это время Корнилов был еще черносотенцем и, читая в австрийских газетах о борьбе царского правительства с прогрессивным блоком Государственной думы, неоднократно говорил, что он с удовольствием перевешал бы всех этих Гучковых и Милюковых». Насколько это отвечает действительности, сказать трудно. Не исключено, что в том свидетельстве заложена изрядная доза пропагандистского большевистского заряда, хотя, наверное, он и впрямь не испытывал к ним каких-то теплых чувств.

Но вполне достоверно известно, что Корнилов с самого начала пленения готовился к побегу на Родину. В конце июля 1916 г. под предлогом лечения нервного расстройства ему удалось перевестись в военный госпиталь г. Кессига, где охрана была ослабленной. Там он познакомился с аптекарским фельдшером Францем Мрияком. Тот, под обещание 20 тыс. крон золотом, раздобыл ему форм австрийского солдата, подложные документы и помог добраться поездом до румынской границы, которую он благополучно и перешел в ночное время. В одну из русских частей прибыл в изодранном нижнем белье, побитый и растрепанный. На страницах прессы побег этот был представлен как легендарный. Корнилова вызвали в Петроград. Обласканный царской семьей, на исходе 1916 г. он был назначен командиром корпуса. 2 марта, в момент отречения царя от престола, глава Временного комитета Государственной думы октябрист М. В. Родзянко направил ему телеграмму. «Необходимо для установления полного порядка, для спасения столицы от анархии назначение на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом Ваше превосходительство, как известного всей России героя».

Однако это прямое обращение к Корнилову через голову Ставки не поправилось ее руководству. Телеграмма не была отправлена адресату. Но в тот же день Алексеев отдал свой приказ: «Допускаю ко временному главнокомандованию войсками Петроградского военного округа… генерал-лейтенанта Корнилова». Но это задело самолюбие Корнилова. Возникло мелкое личное трение, которое впоследствии переросло в неприязненные отношения двух выдающихся военачальников.

А после того, по прибытии в столицу и занятии нового поста, Корнилов заявил газетчикам: «Я считаю, что происшедший в России переворот является верным залогом нашей победы над врагом. Только свободная Россия, сбросившая с себя гнет старого режима, может выйти победительницей из настоящей мировой войны». Оп лично участвовал в аресте царской семьи и с джентльменской учтивостью сумел выразить бывшей императрице свою глубокую преданность. Почтительно склонившись перед ней, Корнилов сказал: «Ваше величество, на меня выпала тяжелая задача объявить вам постановление Совета министров о том, что Вы с сегодняшнего дня считаетесь лишенной свободы». Затем, смягчая удар судьбы и утешая, заверил ее, что не допустит никакого ее «ущемления» и «беспокойства» и сообщил, что, согласно установке премьера князя Львова, единственной целью «лишения свободы» (а не ареста) является обеспечение безопасности ее самой и ее семьи.

Опасность нараставшего хаоса в стране и армии вызвало беспокойство властей. Но решительность в противостоянии ему первыми проявили генералы, понимая, что если не пресечь его сейчас, то он обернется страшной бедой. Генерал А. М. Крымов прямо обратился к членам правительства. «Я предложил им, – рассказывал он в середине марта Деникину, – в два дня расчистить Петроград одной дивизией – конечно, не без кровопролития… Гучков не согласен, Львов за голову хватается: «Помилуйте, это вызвало бы такие потрясения! Будет хуже».

По прибытии в Ставку Деникин, работая по 17 часов в сутки, первым делом предпринял меры по обузданию безудержной «демократизации армии», по смягчению военных реформ, потоком поступавших из революционной столицы, где работала специальная комиссия по их разработке. Чаще всего необдуманные, дилетантские, поверхностные, они подрывали воинскую дисциплину и, следовательно, устои армии. Принимая их, Петроград перестал советоваться со Ставкой. Военный министр Гучков сразу же подмял ее под себя, превратил высший орган по всем военным делам в чисто административное учреждение, в придаток Военного министерства. Взяв в свои руки назначение и смену старшего генералитета, хотя знал его плохо, Гучков руководствовался субъективными рекомендациями приближенных к нему лиц, исходивших из соображений политического свойства. В целях демократизации армии во всех воинских частях учреждались выборные комитеты, был введен институт комиссаров, провозглашена «Декларация прав солдата». Была отменена смертная казнь, в том числе за измену и шпионаж, и упразднены военно-полевые суды. Солдатские комитеты вскоре начали смещать офицеров и выбирать угодных себе командиров. В армии возникли три взаимоисключающих власти: командир, комитет, комиссар.

«Нам, – замечал в этой связи Деникин, – трудно было попять, какими мотивами руководствовалось военное министерство… Мы не знали тогда о безудержным оппортунизме лиц, окружавших военного министра, о том, что Временное правительство находится в плену у Совета рабочих и солдатских депутатов и вступило с ним на путь соглашательства, являясь всегда страдательной стороной».

Особенно разрушительную роль в армии и стране сыграл, по оценке Деникина, приказ № 1 Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов от 1 марта 1917 года. Советская историография уделяла ему огромное внимание. Следуя большевистской методологии, честь и лавры его разработки достались, разумеется, ее прародителям. В действительности дело обстояло несколько иначе. Историю создания приказа первым подверг детальному и объективному анализу именно А. И. Деникин, что и послужило одной из причин того, что его «Очерки русской смуты» большевики держали под семью замками на протяжении всего времени своего всесильного господства.

По свидетельству Деникина, подобный приказ – штамп социалистической мысли по сознательному разрушению законов армейского бытия – генерал Мопкевиц читал еще в 1905 г. в Красноярске. Тогда там его издал Совет депутатов 3-го железнодорожного батальона. Редактирование приказа приписывается присяжному поверенному Н. Д. Соколову, выступавшему защитником по делу совета 1905 г. Оп-то якобы в 1917 г. извлек его образец из своего архива. Генерал Потапов называет составителей приказа № 2, служившего дополнением к приказу № 1, предполагая, что та же Комиссия редактировала и приказ № 1 (Соколов, Доброницкий, Борисов, Кудрявцев, Филипповский, Падергин, Заас, Чекалин, Кремков). Впоследствии Л. Ф. Керенский и Н. С. Чхеидзе, председатель Петроградского исполкома и Всероссийского центрального исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов 1-го созыва (июнь – октябрь 1917 г.), открещивались от этого приказа, отрицая участие совета в его разработке. В опровержение этого заявления Деникин приводит дословные выступления их соратников из отчета секретного заседания 4 мая 1917 г. членов правительства, исполкома Петроградского совета и главнокомандующих фронтов, на котором присутствовал и он сам.

Разъясняя участникам заседания, почему необходимо было принимать его, И. Г. Церетели (1881–1959), виднейший лидер меньшевиков, министр первого коалиционного Временного правительства (май – июль 1917 г.), говорил: «…Если бы вы знали обстановку, в которой он был издан. Перед нами была неорганизованная толпа и ее надо было организовать». М. И. Скобелев (1885–1938), заместитель Чхеидзе: «В войсках, которые свергли старый режим, командный состав не присоединился к восставшим и, чтобы лишить его значения, мы были вынуждены издать приказ № 1. У нас была скрытая тревога, как отнесется к революции фронт. Отдаваемые распоряжения внушали опасения. Сегодня мы убедились, что основания для этого были». Но всех откровеннее был И. Гольденберг, редактор газеты «Новая жизнь» и член совета: «Приказ № 1 – не ошибка, а необходимость. Его редактировал не Соколов; он является единодушным выражением воли совета. В день, когда мы «сделали революцию», мы поняли, что если не развалить старую армию, она раздавит революцию. Мы должны были выбирать между армией и революцией. Мы не поколебались: мы приняли решение в пользу последней и употребили – я смело утверждаю это – надлежащее средство». 8 марта опубликованное воззвание за подписями Гучкова и Скобелева разъяснило, что приказ этот относится только к войскам Петроградского военного округа.

Но приказ разошелся по всей армии и разворошил солдатскую массу, прежде всего тыловую. Первой пришла в движение военная «полуинтеллигенция» – писари, фельдшеры, технические команды. Приведение войск к присяге Временному правительству не успокоило пришедшие в смятение умы. Граф Келлер отказался приводить к присяге свой корпус, указывая, что правительство, будучи временным, не имеет под собой юридического обоснования: сегодня Львов, Керенский и другие есть, а завтра их уберут с постов.

Деятельность всех, кто разлагал армию, независимо от партийной принадлежности (эсеры, меньшевики, большевики, октябристы, кадеты, народные социалисты, анархисты и др.), Деникин, как, впрочем, и многие другие генералы, рассматривал как составную часть подрывной политики германского Генерального штаба, не жалевшего для этого средств. Не впадая в вульгаризацию, будто русская революция сделана на иностранные деньги, Деникин тем не менее полагал, что германский Генштаб, чтобы вывести Россию из войны, делал все для того, чтобы «взорвать» ее изнутри. А когда в России произошла революция – воистину дар божий для него – он стремился всеми способами разжечь социальные страсти, воспользоваться поднятой ею мутью, чтобы опрокинуть выступавших за продолжение войны до победного конца, в том числе и правительство, и обеспечить переход власти в руки тех, кому выгодно прекращение войны с Германией. Невзирая на их политическую окраску или партийную принадлежность – будь то экстремистские или умеренные социалисты, буржуазные радикалы и либералы, черносотенцы, монархисты, анархисты… Главное, чтобы они добивались мира с Германией.

В этих целях, указывал Деникин, немецкий Генштаб разработал систему разнообразных мер: засылку агитаторов в окопы к русским солдатам, пропаганду бесцельности войны, которая выгодна только Временному правительству и генералам, призыв к их ликвидации посредством установления мира на фронте и объявления войны в тылу. На поток был поставлен выпуск пораженческой литературы – газет, листовок, брошюр, прокламаций – в хорошо оборудованных германских типографиях и быстрая доставка ее в Россию. Не исключалась и возможность братания солдат на фронте. В этой же связи было принято решение о беспрепятственном пропуске через Германию всех, кто выступал против войны России с нею, призывал к превращению войны империалистической в войну гражданскую, и об оказании им финансовой помощи. В том числе незамедлительно был пропущен из Швейцарии через германскую территорию В. И. Ленин со своими соратниками, возвратившимися уже в марте-апреле 1917 г. в Россию.

Подтверждение своим взглядам в этом отношении Деникин нашел впоследствии в мемуарах генерала Э. Людендорфа (1865–1937), фактического руководителя германских войск на Восточном фронте против России, а с августа 1916 г. – всех вооруженных сил Германии. Начало революции в России он воспринял как свалившуюся с его плеч огромную тяжесть. «Посредством пропаганды надо было, – свидетельствовал генерал, – развить в русской армии тяготение к миру в непосредственной и резкой форме… Нашей первой задачей являлось внимательно следить за процессом разложения России, содействовать ему и идти навстречу ее попыткам найти почву для заключения мира…Мы с уверенностью учитывали, что революция понизит боеспособность русской армии, наши предположения осуществились…На всем огромном протяжении фронта постепенно установились оживленные отношения между неприятельскими и нашими окопами. Мы продолжали укреплять в русской армии жажду мира…Отправлением в Россию Ленина наше правительство возложило на себя огромную ответственность. С военной точки зрения его проезд через Германию имел свое оправдание: «Россия должна была пасть!»

На другой день по возвращении в Россию, 4 апреля, что называется с колес, Ленин провозгласил, к тому времени им уже выношенные, Апрельские тезисы, которым суждено было стать знаменитыми. Измученных войной и жаждавших облегчения людей он призвал к беспощадной ломке того, что не успела еще ликвидировать Февральская революция, чтобы, сокрушая, добиться ее перерастания в социалистическую, которая должна будет сыграть роль запала мировой пролетарской революции и положить ей начало. Тогда, заверял Ленин, угнетенные классы получат все, что они хотят и желают, обретут вечное счастье, а в стране потекут молочные реки с кисельными берегами. И нужпа-то для обретения этого рая сущая безделица – свергнуть капиталистов и помещиков, ненавистных генералов, «недорезанных» буржуев.

Перспективы всеобщего уравнительного передела веками накапливавшихся богатств, рисовавшиеся «вождями трудящихся», захватывали дух, кружили головы, оптимизмом переполняли сердца маргинально-люмпенских элементов, активизировали их действия. Соблазн социальных утопий вызвал раскол даже в офицерской среде. В начале апреля возникла идея организации «Союза офицеров армии и флота», чтобы возвысить голос офицеров и защитить их интересы. Однако М. В. Алексеев и А. И. Деникин отрицательно отнеслись к ней, считая, что внесение начал коллективного самоуправления противоречит самой сути офицерства, привнесена из чуждой ему внешней среды.

Но события опрокинули их запретительные позиции. Офицерские общественные организации стали возникать во многих армиях, в Киеве, Москве, Петрограде и других городах. При этом организации тыловых офицеров проявили склонность к единению с общественными структурами, порожденными революцией, и интерес к социалистам. Московский совет офицерских депутатов, например, своей резолюцией потребовал от Временного правительства строить свою работу «в духе социалистических и политических требований демократии, представляемой Советом р(абочих) и с(олдатских) депутатов», ввести в свой состав больше представителей социалистических партий. Петроградский офицерский совет установил контакты с Советом рабочих и солдатских депутатов, выступил с инициативой созыва Всероссийского съезда офицеров в столице.

Подливало масла в огонь и само Временное правительство. Его министры, не обладая необходимой квалификацией и политическим опытом, своей деятельностью разлагали и без того взбаламученное общество, наживали себе новых противников и отталкивали от себя потенциальных сторонников. П. Н. Милюков (1859–1943), известный и популярный историк, внесший большой вклад в науку, признанный и авторитетный лидер партии кадетов, став министром, повел недальновидную политику. Не считаясь со здравым смыслом, он продолжил, в сущности, внешнюю политику свергнутого царизма. Без каких-либо оговорок, от имени новой России декларировал союзнические обязательства, заявлял притязания на Константинополь и Черноморские проливы – Босфор и Дарданеллы. Его активно поддерживал Гучков. Многочисленные претенденты на власть развернули в апреле широкую антиправительственную политическую кампанию, вынудив Милюкова и Гучкова уйти в отставку. Временное правительство охватил политический кризис, на волне которого в начале мая и возникло первое коалиционное правительство с участием министров-социалистов во главе с эсером Л. Ф. Керенским (1881–1970), занявшим пост военного и морского министра.

Такой поворот событий чрезвычайно обеспокоил генералов, конечно, и А. И. Деникина тоже. 3 мая он писал Ксении Васильевне: «Безропотно несу крест. Иногда тяжко. И не столько от боевой обстановки, сколько от пошлости и подлости людской. Политика всегда нечестна. Пришлось окунуться в нее, и нужно выйти незапачканным». В высших эшелонах военных стала вызревать идея о необходимости активных действий по спасению России от захлестывавшей ее анархии. Ставка Верховного главнокомандующего начала превращаться в центр консолидации сил. А пока суть да дело, Деникин повел линию на нейтрализацию разбушевавшейся массы маргиналов. «Я, – писал он о том времени, – ни на одну минуту не верил в чудодейственную силу солдатских коллективов и потому принял систему полного их игнорирования». Приблизительно в том же ключе мыслил и сподвижник Деникина генерал Марков. В своем дневнике он тогда записал: «Меня злит заигрывание с солдатами, ведь это разврат, и в этом поражение…». Но что делать и чего добиваться, многие генералы тогда еще не имели об этом четких представлений. Тот же Марков замечал в дневнике: «Я счастлив буду, если Россия получит конституционно-монархический строй, и пока не представляю себе Россию республикой».

Окончательно вывела из равновесия высший генералитет информация о готовящейся публикации «Декларации прав солдата». Он потребовал от правительства немедленного проведения объединенного заседания с участием его членов, всех главнокомандующих фронтами, Ставки и Исполкома Советов. Совещание состоялось 4 мая 1917 г. в Петрограде.

Алексеев обрушился на представителей демократии: «Армия на краю гибели… Нужна сильная твердая власть». Мягче, но столь же тревожно высказался Брусилов, считавший, что три четверти офицеров не знают, что им делать. Драгомиров полагал, что «так продолжаться не может. Нам нужна власть». Ему вторил Щербачев. Гурко требовал приостановить революцию и дать военным «выполнить до конца свой долг». Главный источник опасности усматривался в большевиках. Деникин, однако, обвинил в гибели армии не только большевиков, но и Временное правительство, всех социалистов, включая меньшевиков, эсеров и других. «Я имею более оснований и права говорить об армии и от армии, чем все те чуждые ей люди из социалистического лагеря, которые… ломали устои ее существования, судили вождей и воинов, определяли диагноз ее тяжелой болезни, которые и теперь еще…не оставляют надежду на превращение этого могущественного и страшного орудия государственного самосохранения – в средство для разрешения партийных и социальных вожделений».