Текст книги "Всячина (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 32 страниц)
– Макс.
– Что за привычка к этим собачьим кличкам! – напоказ возмутился уютный и домашний полковник в штатском. – Максим, что ли? Так и скажи.
– Максимилиан.
Полковник помолчал, обдумывая.
– Ну, вот что, Макс... Ты ведь у нас теперь единственный свидетель, выходит?
– Это вы о чем? – попытался "гнать дурака" Макс.
Армия научила правильно отвечать на неправильные вопросы.
– Ну, не ты же того парня ухайдакал, ведь так? Совсем не твой стиль. То есть, не наш, не человеческий.
Макс тоскливо посмотрел на полковника, потом на окно высоко под потолком. Потолок был в четырех метрах от пола. Далеко до воли.
– А что тут, вообще? Я же только приехал. Совсем не в курсах.
– Ну, парень, у тебя там война была своя. А у нас тут – своя. Сам ведь знаешь, как все теперь. Так ты мне скажешь, кто там был? Видел ведь? Так расскажи.
– Ребенок. Мальчик лет трех. Ходит на вид плохо, неуклюже, но очень быстро и бесшумно. Играет в войну.
– Играет он, значит... Эх...
И вышло так, что пришлось Максу давать подписку. Просто пришлось, потому что видел. Потом писать заявление на зачисление в качестве стажера. Потом получать новые документы и место в общаге – ну, не в тот же двор возвращаться. Страшно там.
– А вам здесь не страшно, товарищ полковник?
– Страшно. А кому – нет? Но я уже привык. Мы тут, понимаешь, давно этим занимаемся.
...
И опять этот двор. Снова мороз по спине. Снова желание уйти с линии огня, спрятаться в кустах, отлежаться, а потом закидать все вокруг гранатами. И огнеметом поверх, огнеметом!
– Дядя?
Есть! Сработало!
Макс чуть-чуть приоткрыл глаза, не поднимая низко опущенной головы. Неподалеку топтались две ноги – ножки, что там, обе в ладони поместятся – в розовых башмачках.
– Дя-а-дя! Хи-хи! Дядя!
Макс нажал на кнопку, в падении переворачиваясь на спину, чтобы видеть и реагировать, и выкидывая руку в сторону мальца. Достать руками – далеко. А вот парализатор должен сработать. Так утверждали, выдавая спецоборудование.
Он тут же вскочил, оттолкнувшись упруго, шагнул вперед и нажал кнопку еще раз, направляя раструб излучателя на детское тело. Такой удар и слона свалил бы.
Детские глаза широко распахнулись:
– Дядя? Дядя – бо-бо?
Черт побери!
Мальчишка неуклюже и медленно поднимался, глядя на Макса:
– Дядя, ба-бах!
Ну, где же эти чертовы оперативники? Где помощь?
– Дядя, ба-бах!
Макс с поворота, уже не думая ни о чем, врезал ногой по маленькой круглой головке в смешной панамке. Ощущение, будто бьешь по бетонному столбу. А еще раз? А еще? А еще?
Он пинал, топтал, бил, бил и бил, боясь только одного, что изломанное тельце сейчас соберется, дрогнет, начнет подниматься, а тонкий голосок скажет еще всего одно слово, и тогда уже упадет он, Макс. И все для него закончится.
Поэтому бил, бил, бил...
...
– Люди добрые! Да что же это творится! Алкоголик ребенка убивает! Милиция! Милиция!
– Я же свой, – поднял он голову навстречу летящему в лицо черному форменному ботинку.
И завалился на спину от удара. Проваливаясь в черноту беспамятства слышал лихорадочное:
– Он тут давно сидит! Алкаш! Вон, грязный какой. И сидит, и сидит. Ждет, видать, кого-то. Своих, небось, ждет. Таких же алкашей!
Жили-были
Артефакт был чудесен, как и положено настоящему артефакту. Вся лаборатория столпилась вокруг металлического подноса, на котором стояло хрустальное яйцо. Не на подставке, а просто так, само по себе, оно стояло на остром конце и даже не шаталось под легким ветерком, раздувающим через открытое настежь окно плотные светозащитные шторы.
– Ну, и что это такое?
Вопрос был не по существу. Если бы кто-то знал, что это такое, то и вопрос бы не стоял. Да и просто – никто не принес бы этот предмет в лабораторию.
– Да-а-а... Жили-были дед, да баба. И была у них Курочка Ряба.
Виктор Михайлович Пустельга, доктор физико-математических наук, заведующий самой секретной лабораторией, лауреат и орденоносец, два раза в неделю принимал у себя внучку. Это он так называл в солидных кругах – мол, принимаю вечером внучку. Выглядело это вживую совсем не так важно. Он таскал маленькую Галю на руках и на плечах. Становился на четвереньки и возил ее, как конь, взбрыкивая ногами и гордо крича "иго-го". Держал ее за руку, когда она неуверенно ходила по квартире. Ходила именно внучка, держась за руку деда, и водила его везде, показывая – это открой, это покажи, это дай, это включи. А потом они садились рядом – старый и малая – и Виктор Михайлович читал сказки, а внучка Галя показывала на картинки пальчиком.
В общем, он теперь к месту и не к месту вспоминал эти сказки, заученные уже наизусть. А народ понимал: если шеф с утра благорасположен ко всем и цитирует детские сказки, значит, вчера "принимал внучку".
– Ну, и кто у нас тогда курочка, а кто – баба? – хмуро осведомилась Елизавета Петровна Забудько, тоже доктор наук и многажды лауреат, но только заместитель руководителя лаборатории. – Это ты меня, что ли, бабой окрестил? Так понимать стоит?
Она была худа, морщиниста, по-товарищески грубовата в обращении. Курила часто и крепко, хоть это и выглядело сегодня донельзя старомодным, носила исключительно брюки и свитера под горло. И конечно, практически не применяла косметики. Ну, кроме помады – все знают, что кожа на губах требует ухода, иначе сразу начинает трескаться.
– Лиза, ну, давай, не будем сейчас. Ты только посмотри, какое чудо!
Яйцо стояло на остром конце и светилось, когда на него попадал луч света. В сопроводительном письме описывалась планета с длинным индексом вместо названия и указывалась фамилия разведчика, первым ступившего на ее поверхность. Освоение космического пространства шло быстрыми темпами. Но всегда первыми были разведчики. Потом ученые. Вот именно ученые и решали, что сюда уже можно пускать людей. Или, как в данном случае, скорее всего нельзя. Если там такой артефакт буквально вот в самом первом же спуске на поверхность – конечно, нельзя. До полного окончания всех проверок и испытаний.
И начались испытания.
Яйцо подвергали просвечиванию всем спектром видимых и невидимых лучей. Жесткое рентгеновское излучение – это обязательно. Звуковые волны от инфразвука до ультразвука. Промышленные мощные лазеры. Простые стальные инструменты, которые не оставляли на поверхности чудесного яйца никаких следов. Мощное сжатие и, наоборот, помещение в камеру с вакуумом. Все пробовали и все записывали. Журнал экспериментов распухал. И в конце каждого эксперимента стояло стандартное: "Изменений в объекте не выявлено".
Пошли в ход кислоты. Соляная, серная, азотная, плавиковая, она же фтористоводородная – никаких следов. Потом электрическая и плазменная дуга. Взрывы разной мощности и направленности. Разогрев и быстрое остужение в жидком азоте. Все было испытано на привезенном с далекой планеты яйце. Ничего ему не делалось.
Оно стояло на остром конце и... То есть, больше ничего не делало. Оно просто стояло. И все. И уже это было нарушением всех законов физики. Как это могло быть? Где у него центр тяжести? Почему – на остром конце? Откуда такая странная форма? Что за материал? Как изготовлено? Или – каким образом возник природный артефакт? Какие силы на него воздействовали, что – вот, стоит, зараза, и ничего ему не делается.
День шел за днем. Месяц за месяцем. Лаборатория не выполняла утвержденный план. Планета стояла в карантине.
Но однажды до лаборатории все же добралась местная уборщица тетя Маша. Во время экспериментов ее туда просто не пускали, конечно. Но в этот день Елизавета Петровна как раз отошла покурить. Виктора Михайловича вызвали к директору института. А молодые и веселые лаборанты – кандидаты наук и аспиранты – дружным строем двинулись на обед. Вот тут-то и появилась тете Маша в новеньком, еще необмятом, синем халате. Ворча про бездельников и хулиганов, она очистила корзины для бумаг, что стояли под столами руководства, вытрясла мусор из урны при входе, протерла пыль на шкафах и подоконниках, прикрыла окно и открыла форточку, пощупала шторы, качая головой – придется сообщать руководству, чтобы отправили в стирку. А потом побрызгала на стоящее на металлическом подносе хрустальное яйцо вкусно пахнущей апельсинами жидкостью для мытья стекла и хрусталя.
И яйцо рассыпалось в белый крупный песок. А песок – в мелкий кристаллический порошок. А порошок стал таким тонким и летучим, что поднялся в воздух даже от сквознячка из форточки. А облачко этого порошка тут же стало еще светлее – и исчезло.
Тетя Маша покачала головой – ишь, чего придумали, хулиганы – и тщательно прошлась везде с пылесосом. Она-то точно знала, что пыль не обязательно должна быть видна. И еще она знала, что чисто не там, где не мусорят, а там, где регулярно убирают. Это уж точно – только там, где убирают.
Следствие, проведенное вернувшейся из курилки Елизаветой Петровной, корысти никакой в действиях тети Маши не обнаружило. Кандидаты и аспиранты получили от нее по ушам разными грубовато-товарищескими словами. А когда вернулся Виктор Михайлович... О, что было, когда вернулся от директора института Виктор Михайлович!
Он топал ногами. Он брызгал слюной. Он краснел лицом. Он кричал так, что регулировщик на перекрестке напротив здания института нервно хватался за ярко-желтую кобуру.
– ...И все, – внезапно спокойно закончил Виктор Михайлович и вытер пот со лба. – И можете идти в кадры и писать по собственному желанию. Потому что – все. Ясно вам, бездельники?
Слово "бездельники" он произнес так, что сразу стало ясно, что действительно же – бездельники, что дела то никакого и нет, что раз нет дела, значит, все без него, а раз без него, то – в кадры и по собственному желанию.
Но вдруг...
Как в самой настоящей сказке, все хорошее случается вдруг. Большой черный телефон (специальная ударопрочная модель) проиграл короткую мелодию, а в трубке, поднятой лауреатом и орденоносцем, раздался строгий голос:
– Товарищ Пустельга? Виктор Михайлович? Это с охраны беспокоят. Тут товарищ Рябов до вас просится. А мы пропустить не можем – нет заявки. Это как, значит?
И хотя Виктор Михайлович умудрился и в трубку что-то такое сказать, как своим сотрудникам, но Елизавета Петровна уже говорила сухо и вежливо с товарищем Рябовым, который был сержантом косморазведки. Тем самым, что первым из людей ступил на поверхность планеты с длинным индексом вместо названия. Ну, тем еще, который поднял с почвы у самого трапа странное хрустальное яйцо.
– Так мне передали ваш интерес, – по-южному смягчая согласные и слегка окая говорил он Елизавете Петровне. – Так я вам тут привез цельный ящик, значит... Чего ящик? Ну, этих, яиц хрустальных, значит. Сказано было – в вашу лабораторию. Я так сам и завез – мне не трудно по дороге-то.
Если снять такое в кино, никто не поверит. Как прыгала и орала вся лаборатория. Как летали белые листы бумаги над головами. Как поднимались шторы. Как потом все – все-все-все, от докторов наук до аспирантов – с грохотом и лихим посвистом ринулись вниз по широким лестницам института, игнорируя лифты. Как обнимали невысокого сержанта косморазведки Рябова и жали ему руку. Как он смущенно улыбался и отвечал, что ладно вам, товарищи, там этих яиц – завались. Я еще привезу, если что. И сколько хотите, столько и привезу, если что.
А потом все вместе несли ящик. Маленький такой ящик, как посылочный. В нем таких яиц, сказал сержант косморазведик Рябов, штук полста. Вся лаборатория выстроилась клином, раздвигая встречных. Сзади шли два аспиранта, которым не хватило места в первом ряду, и корчили страшные рожи всем, кто пытался перегнать процессию. А сам ящик несли, крепко ухватившись с двух сторон, лично Виктор Михайлович Пустельга и его верный заместитель Елизавета Петровна Забудько.
– И только вот не вздумай теперь при молодежи ляпнуть про бабу. Не прощу, – шипела сквозь зубы Елизавета Петровна.
Виктор Михайлович показывал недоумение седыми бровями. Вчера он свою принцессу – он говорил "королевишну" – не принимал, и уже забыл, о чем, собственно, разговор.
В лаборатории, тщательно заперев дверь и погрозив ей кулаком, Виктор Михайлович дал отмашку – вскрывайте.
В ящике, пересыпанные мелким белым песком, лежали и сверкали в солнечных лучах хрустальные яйца. Затаив дыхание все смотрели на них, предвкушая, сколько еще всего можно с ними сделать.
Но тут строгая Елизавета Петровна скучно сказала:
– Лежат.
Она была доктором и лауреатом. Она сразу увидела.
– Что? – повернулся к ней всем телом Виктор Михайлович, уже ощущая всем телом вибрацию приближающейся катастрофы, как животные предугадывают землетрясение или цунами. – Что, Лизанька?
– Они лежат.
Вынутые из ящика яйца лежали на всех плоских поверхностях в лаборатории. Просто так лежали. Ни одно не встало на острый конец. Даже на тупой – не встало. И были они, эти яйца, обыкновенным стеклом на вид.
– Ну, и что я теперь напишу в отчете? – слабым голосом спросил Виктор Михайлович, когда очередное яйцо, подхваченное им, разлетелось в осколки о закрытую бронированную дверь. – Что я напишу? Что мышка бежала? Хвостиком махнула?
– Молчи, Витя. Молчи. Будем снова связываться с Рябовым. Он сказал там этого добра – завались.
– А если там, как у той курочки-Рябы – только простые...
– Жили-были дед, да..., – начал грустно кто-то из аспирантов и тут же заткнулся, напоровшись на бешеный взгляд Елизаветы Петровны.
Заграница (добрая сказка)
Какой воздух! Это пахнет морем, горами, яркой южной зеленью...
– А раньше, представь, мы сюда просто электричками добирались. Долго, с кучей пересадок – но добирались!
– Как – электричками? А граница, таможня?
– Так ведь не было тогда никакой границы.
Иногда Виктор Петрович (для Маши – просто "Витечка") чувствовал себя невообразимо старым. Не в том смысле, что дряхлым или там с головой что... Нет, с головой и с остальным у него было все в порядке. Спортзал, утренние и вечерние пробежки – все это держало в тонусе. Вот, Маша опять же. Тут никакого лишнего веса не будет. А старым он себя чувствовал, когда вспоминал, как и где жил, что в своей жизни видел и что слышал. Как в фантастическом романе, однако!
Словечко это – "однако" – тоже из тех лет. Сейчас-то анекдоты совсем о другом. А раньше округлишь губы, выкатишь глаза, руки в стороны, присядешь на полусогнутых:
– Однако-о-о..., – и все сразу смеются.
– А как же тогда без границ? Это же просто анархия какая-то была, выходит?
Вот как объяснить симпатичному человечку – и ведь не дурра, совсем не дура! – что могло быть и без границ, и не анархия никакая... И везде – примерно одинаково. И в другом городе зачастую чувствуешь себя совсем как дома. А теперь вот граница, проверка, таможня, паспорта, собаки...
– Ой, море!
Вот это ее "ой", и руки прижатые к щекам по-детски, и искреннее восхищение в глазах... Сначала думал – притворяется. Потом думал, что это она играет в детство. Или, наоборот, детство в ней играет. Еще думал, что блондинка такая-растакая, такая уж совсем-совсем блондинка. И пока все это думал – влюбился по уши. Втрескался. Хотя, ему влюбляться было еще можно. По возрасту – можно.
Виктор Петрович хмыкнул – "еще можно". А хотя, чего там хмыкать и притворяться самому себе? Еще лет пять – и все. Спасибо Машке, она просто вытащила его из этого паршивого периода увядания и "никомуненужности". А теперь, выходит...
– Море. Побежали, да?
– Побежали!
Вниз по крутой тропинке, подпрыгивая и срывая на ходу странные гладкие листья незнакомых деревьев. Узкий галечный пляж. Как тут у них чисто! Правильное место выбрали по карте. Слетают на ходу с ног тапочки, летит парусом скинутый халатик – Машка уже прыгает по мелководью, брызгая во все стороны морской водой и счастливо хохоча. Вот как мало надо человеку для настоящего счастья.
– Иди сюда, иди скорее!
Виктор Петрович подобрал халат, подобрал ярко-зеленые тапки, уложил рядом, туда же в кучку стянул широкие легкие джинсы, в карман рубашка опустил часы на тяжелом браслете, сложил привычно – карманом вниз, накрыл джинсами. Сверху камень положил, чтобы не раздуло и чтобы – на всякий случай. Пошлепал, неуверенно пробираясь между валунами навстречу мелкой волне.
Вода была...
Ну, вот как идешь летом по городу, обливаешься потом. Впереди твой офис, блестящий окнами. И такой он на вид прозрачный, такой весь жаркий. Прямо вот встать на месте, передохнуть, и уйти домой. Страшно даже заходить в прозрачный стеклянный параллелепипед. Но пересиливаешь себя, тянешь тугую дверь, входишь... А там – кондиционеры. И всего двадцать градусов. И чистый воздух, профильтрованный системой. Вдыхаешь во всю грудь, и сразу такая довольная улыбка на пол лица.
Вот такая же была вода.
Он постоял с минуту, привыкая, потом зашел по грудь, подняв руки над собой. Лег аккуратно на волну и поплыл мощным брассом вперед, к горизонту, к солнцу, слепящему и жаркому.
– Витечка...
И такая растерянность была в ее голосе, такой вопрос невысказанный, что он, молча, даже не смотря ни на что и никуда, крутнулся, нырнул, и пошел вразмашку к берегу, поднимая буруны ногами. Что там у нее случилось? Что?
Вот Машка. Стоит на месте. С ней все в порядке. И не порезалась, и не захлебнулась. Да и большая она уже, черт побери. Скоро тридцатник девчонке, а он все, как с маленькой – сюсюкает в уме. Что тут опять такое?
По той же крутой тропинке спускались к пляжу гуськом пятеро крепких коротко стриженых местных пацанов в шортах и бейсболках. А больше и не было ничего на них. Широкие длинные шорты по колено и черные бейсболки, прячущие глаза в тени.
Вот ведь, выходит, как неудачно...
Виктор Петрович посмотрел налево, потом с безнадежностью уже посмотрел направо. А нет больше никого. Пусто на берегу совершенно. И думал же еще, что тропинка – значит, здесь ходят. Ходят, значит, местные. Местные, значит... Отойти надо было на километр в сторону! Подальше отойти. Но Машка впервые на море. Кинулась так, что... Да-а...
Дела.
– Ты купайся, купайся, – бросил он ей через плечо.
А сам начал выбираться на сушу, разводя воду руками и шагая широко, насколько позволяло море. Пятеро – это уже перебор, пожалуй. Ну, один, даже два – еще куда ни шло. На равных можно разговаривать. Или почти на равных. А пятеро... И пляж пустой. Никто и не увидит, если что. Вода вдруг показалась холодной и какой-то противной. По спине, в которую жарили солнечные лучи, побежали мурашки. Эх, черт. Вот Машка-то здесь и сейчас совсем лишняя. Без нее было бы все гораздо проще. А так...
– Дывысь, Мыкола, шмаття!
– Доброго ранку, – сказал Виктор Петрович, с шумом выходя из воды и делая два шага к кучке одежды.
Теперь все пятеро смотрели на него. На него и на Машку, которая тоже побежала к берегу. Крепкие, плечистые, загорелые дочерна. Такие руки, Виктор Петрович знал, без спортзала "не сделать". Значит, "качалка". Значит, команда. Ой, как же все плохо.
– Хе, вбачай, дивчина!
Виктор Петрович уже подошел к одежде и с тоской рассматривал свои легкие сандалии. Ботинки бы сейчас... Тяжелые ботинки со сталью в носах... А так, босиком – что он, каратист киношный что ли? Полтинник уже скоро, где уж тут соревноваться в резкости движений.
– Я вижу, вы не местные? – спокойно спросил тот, что шел впереди.
До него уже было шага три, не больше.
– Приезжие, – хмуро подтвердил Виктор Петрович.
– Приезжие – они всегда правил не знают, – вмешался один из тех, кто шел сзади.
Фигурами они были совсем одинаковы, а вот голоса рознились. Только мягкость в произношении отдельных согласных были одинаковыми, как фигуры.
– А что за правила? Что мы нарушили? – подбежала, запыхавшись, Машка.
Обняла мокрыми холодными руками, выглядывает сбоку.
– Может, ты пойдешь пока домой? Завтрак приготовишь? – спросил Виктор Петрович, не отрывая взгляда от пятерки, которая постепенно аккуратно рассредоточивалась вокруг приезжих.
– А вы уже накупались, что ли? – удивился один.
– Так быстро? – еще сильнее удивился другой.
– Вы бы хоть обсохли в таком случае. Утреннее солнышко – оно же самое полезное!
Тут уже Машка что-то тоже стала понимать.
– Вы нас, что, держите здесь, что ли?
– Миш, ты их держишь, нет? А ты, Петро? Ну, и я, вроде, не держу... К чему вы так спросили? Да странно так?
Издеваются, ясное дело. Играют, как кошка с мышкой.
Виктор Петрович снова посмотрел налево, направо, вверх на крутой откос.
Ни-ко-го... Плохо.
– Вы не будете против, если мы тут вот неподалеку разместимся?
– Что?
– Вот тут мы ляжем, рядом – вы не будете на нас ругаться?
Ну, что же. Кошка решила поиграться с мышкой подольше. Можно подыграть, и хоть какое-то удовольствие "напоследок"...
Виктор Петрович взял Машку за руку и пошел снова в волны. Там он кидал ее вверх, а она, рыбкой блеснув на солнце, с брызгами и визгом падала в соленую воду. Иногда он посматривал в сторону берега: парни сначала размялись, покрутились всяко, потом поотжимались на кулаках, отчего стали еще больше на вид, будто подкачали им мышцы насосом, и поплыли вдоль берега, далеко не уходя. Вот если бы они поплыли от берега, думал Виктор Петрович, улыбаясь Машке, то можно было выйти быстро, выскочить, как ошпаренные, подхватить одежду – и вверх. Но они все время были рядом, неподалеку. Тут не уйдешь.
– Витечка... А я уже есть хочу!
Ну, конечно. Они же не завтракали с утра, а побежали сразу на море – нагулять аппетит. Он тоже чувствовал сосущее чувство голода, но ждал, когда и она поймет, что пора собираться.
Пока выбирались на берег, там же оказались и все пятеро местных.
– Ну, – выдохнул Виктор Петрович. – Хорошего вам отдыха. А мы пошли, значит...
Вернее, получилось так: "А мы – пошли, да?".
Только пятерка пацанов уже стояла в шортах и бейсболках и смотрела опять так... Ну, как смотрит воспитатель детского сада на неразумного младенца. Как милиционер – на школьника.
– Куда пошли? Нет, так у нас здесь не делается.
Пауза была достаточно коротка, но ее хватило, чтобы Виктор Петрович отодвинул за спину Машку и чуть присел, напружинив ноги. Смешно? Ему вот смешно не было.
– Мы, пожалуй, вас проводим. А то, неровен час, случится вдруг что – приезжих идиотов тут много бывает... Так, мужики?
– Отож! Заодно глянем, что там за дом... Что там за двор – надо посмотреть. Пацанов проверить местных. Ага...
Двое тут же зашагали вверх по тропинке, а трое, как конвоиры – остались чуть сзади. А посередине пошли приезжие, переглядываясь иногда и касаясь рукой руки. И наверху, среди деревьев и кустов, ничего не изменилось. Двое шли впереди, трое – чуть сзади. Конвоировали.
"Весь город – их", – понял Виктор Петрович. – "Не уйти".
– Где остановились-то? Сюда по центру шли? Тут же дворами ближе.
И завели во дворы. Как-то так получилось, что первые свернули, Машка с Виктором Петровичем следом, и трое сзади, чуть не подталкивая. Ну вот, начинается...
– О! Пацаны! – раздалось из беседки, густо увитой диким виноградом. – Кого ведете?
– Да вот, приезжих нашли. Представь, никого на море – они одни на берегу.
– Ого! Наверное, боксеры-каратисты-самбисты? – к ним присоединились еще трое.
А вот и их двор, зеленый и тенистый, накрытый ветвями огромных платанов и коренастых орехов. На корточках у стены сидела троица таких же местных парней, которые встали неспешно, при виде процессии.
– Ну, и как это понимать? – накинулся на них один из сопровождавших. – Это ваш двор или уже не ваш?
– Так мы, это, думали – спят еще...
– А они уже спозаранку на море сбегали! И что было бы, если бы? Га?
– Если бы, да кабы... Ну, виноваты, чо. Надо было, конечно, вчера еще познакомиться.
Один из них подошел и протянул руку:
– Я Витек, значит. А это вон Руслан и Тимур. Мы тут с вашего двора.
Виктор Петрович осторожно пожал крепкую пятерню, сказал:
– Виктор Петрович. А это Мария.
– О! Витек, тезка твой! А ты еще, блин... Ну, ладно, мы пошли.
И вся куча народа как-то очень быстро рассосалась в зеленой тени, исчезла из двора. Кроме троих местных.
– Вы понимаете, – сказал Витек. – У нас тут такой, значит, будет порядок. Так вы, как, если на море, или, если там по городу вдруг погулять, нам свистните на всякий случай. Чтобы мало ли что... Ну, для порядка, типа. А то мне, если вдруг что, так от тренера нашего попадет. Он у нас стро-огий...
...
Отпуск получился хоть и короткий, но насыщенный. Городок Машке понравился. Понравилось до визга, до детской восторженной истерики, до слез – море. Море, море и еще раз море – вот маршруты их походов. И всегда где-то неподалеку были видны новые знакомые. С ними потом уже и в кафешках местных сидели, и по городу медленно и лениво бродили, слушая рассказы о древностях, найденных неподалеку, об истории, да о местной жизни. Встреченные совершенно бандитского вида пацаны кивали одобрительно, хлопали ладонями по протянутым рукам, здоровались вежливо с приезжими.
В магазинах им подробно объясняли, что стоит покупать, а что не стоит. Жалели Машку, что такая худенькая, пытались положить лишку во взвешенное и уже оплаченное.
Приезжих тут было немного. И как-то даже не тянуло разговаривать с ними, узнавать, кто, что и откуда. Не так, как раньше.
До вокзала Витек и Руслан помогли им тащить сумки. А там уже Машка чуть даже слезу не пустила. Стала им телефон записывать на каких-то клочках. Звать в гости. Парни отнекивались, предлагали лучше приезжать еще.
– Спасибо, – отвечал Виктор Петрович сразу за двоих, потому что Машка убежала в вагон плакать. – Мы подумаем, и, может быть, снова соберемся. Тихо у вас тут. Спокойно.
– Отож! – кивали парни. – Да вы, как приедете, сразу нам звоните. И устроим в лучшем виде, и поможем, если что.
...
...Когда они, прожаренные южным солнцем, все еще в запахах морской соли и южной зелени, дотащили чемодан и сумку Машке до самого крыльца, от детского городка в центре двора раздалось гнусавое:
– А кто это тут нашу Машу гуляет?
Уже у Машки дома, умываясь в ванной, смывая кровь с разбитой губы и держа с шипением и руганью сбитые кулаки под струей холодной воды, Виктор Петрович подумал, что слегка отвык за отпуск. Расслабился. Все же заграница – это тебе не родной город. Тут надо быть хитрее. Тут надо наглее. Ну, и осторожнее, что ли.
Тут ты не приезжий. Не иностранец какой. И отношение к тебе соответствующее.
А на море они решили с Машкой ездить регулярно.
Здесь живут чудовища
– Тю! Это ж Грашка со свалки! Вы ей не подавайте, у нее и так все есть! Лучше нам дайте!
Загорелый дочерна мальчишка дергал за рукав мундира капитана Лосса, задумчиво глядящего на девочку лет тринадцати, худую и такую же прокопченную солнцем, как и все здесь. Тут вообще было не место для мундиров. Белый горячий песок, яркое даже не синее, а в бирюзу больше – море. Выцветшее небо светло-голубого оттенка. Жгучее белое солнце. И поджарые просмоленные прокопченные какие-то местные жители, бегом носящиеся по мосткам, перетаскивая на "Алпару" груз.
– Вам, значит, надо, а ей – нет? – присел на корточки капитан, по-прежнему смотря в сторону девочки.
– Так есть у нее все, есть! И платья разные, и еда, и дом вот там, за свалкой! Ей ведь ничего не нужно – только бы в кораблики поиграть!
И правда, девочка ничего не просила. Она даже не обращала внимания на сошедших на берег моряков. Просто стояла в короткой тени таможни у беленой известью стены и рассматривала их корабль. Внимательно рассматривала, склоняя голову то к левому, то к правому плечу.
– Ну, вот вам на сладкое, – кинул монету пацанам капитан и медленно, потому что быстро тут ходить не получится, двинулся в город.
Город, как город. Наверное, вырос когда-то из простой рыбацкой деревушки, устроившейся в удобном месте. А то, что место удобное, было видно сразу. Жили тут богато. Деревянные дома были обиты темными досками мореного дуба. Стена вокруг города, тоже деревянная, буквально блестела на солнце – ни тебе плесени или гнили, ни проломов каких. На крепких воротах – отчищенные до золотого блеска бронзовые барельефы. Магазинчики со всякими редкостями чуть не на каждом шагу. И пиво в кабаках, как потом хвастались матросы, свежее и холодное.
Капитан прошелся по центральной улице, посидел в прохладе ресторана, выпил чуть-чуть местного бренди, чтобы, как говорил по этому поводу боцман, "уравнять температуры". Нет, все же тропики – это слишком. Правда, это все равно лучше, чем высокие широты, где солнце не греет, а вымораживает кровь, и пить надо там не бренди, вроде как для уравнивания температур, а густой тяжелый ром, чтобы добавить в кровь южной жары.
– Нравится? – спросил он у девочки, неслышно подойдя сзади.
Она, выходит, так и стояла тут, все смотря и смотря на его корабль.
– Ага, – кивнула она, даже не вздрогнув и не повернувшись. – У меня такого еще не было. Четыре мачты!
– Моя "Алпара" – барк, поэтому у нее две грот-мачты. Хотя, это тебе не интересно, наверное?
– А стаксели вы ставите?
– Пока не приходилось. Ветер был попутный, парусов и так хватает, скорости особой никто не требует...
– А со стакселями, наверное, прямо как облако... Краси-иво.
Она обернулась и посмотрела прямо в глаза Лоссу:
– А вы кто – капитан?
– Капитан и хозяин. Это мой корабль. Полностью мой.
Солнце пекло сверху, давило на плечи и голову, прикрытую широкополой шляпой. А девчонка как будто не чувствовала жары. Она снова повернулась к морю, снова посмотрела на корабль:
– У мены такого нет. Краси-ивый.
И убежала. Вот была – и вот нет ее. И к чему с ней было заговаривать? И что она имела в виду?
– Эй, кто тут у вас
Тут же подскочил пацаненок, черный, как из печной трубы:
– Да, сэр?
– Расскажи мне про эту Грашку. Я тебе монетку дам.
– Может, две?
Наглый, конечно, но куда деваться, раз что-то втемяшилось в башку капитана?
– Хорошо, пусть будет две. Но только если все расскажешь, с подробностями.
Они тут говорят, как в театре артисты играют. Машут руками, представляют в лицах. Вот и Грашку эту в лицах представили. Она живет на свалке, вот там, по берегу. Это свалка разбитых кораблей. Где им тут биться? Да дело не в том, где, а – как. Грашка, когда ей приспичит, выходит ночью к морю и начинает петь. И она так поет, так поет, что слышно не только в городе, а по всему-всему морю. В городе мамки закрывают двери и окна, загоняют всех в постель и следят, чтобы никто из детей не вылез на улицу. А в море – тут как уследишь? И на ее пение начинают сворачивать корабли. Но море большое, а кораблей в нем все равно мало. Поэтому обычно только один. Ну, два было разок, так об этом весь город помнит. В общем, Грашка поет, корабль поворачивает на ее пение и прет через бухту вот туда, к свалке. И там уже по-разному выходит. Она с кораблями будто играет. Поднимает руки, и корабль как бы между ладонями оказывается. Она – хлоп! И нет корабля. И никого вообще нет. Одни обломки. Или хватает за нос и корму и разламывает посередине. А иногда не трогает, а продолжает петь, пока корабль на полном ходу не врезается в мель. А когда она устает, или если наиграется когда и спать ложится, тогда уже все городские бегут сюда к морю и собирают обломки и все, что осталось. А если почти целый корабль, так весь его обирают, а моряков по семьям забирают. Она своим пением у них просто всю память отбивает, и они нигде больше не хотя жить, кроме как здесь.
