Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 32 страниц)

Сержант наш не потеет, стоит внизу у машины, чтобы не позарился кто на капитанское добро. А мы, значит, таскаем мебель и прочие шмотки.

Я знаю, что капитан наш уже давно в армии капитанит. Ему просто не дают нового звания, потому что нет должности для него подходящей. Он так и ходит с четырьмя звездочками на погоне, так и ездит по всей стране, из одной части в другую. Но нигде и никто не повышает его, не дает подняться до одной большой.

А он к тому же не один мотается. С ним жена, уже немного увядшая на вид, в мелкой сеточке морщин к своим тридцати, с прищуром постоянным. А еще – бабка какая-то. Это, наверное, мать жены. Или его собственная, что ли? Вот, возит с собой. Как и старые вещи, и мебель уже накопленную.

Это у меня в голове сидит такой злой человечек и иногда подсказывает злые мысли. Я сам не думал о том, что мебель старую можно выкинуть, и старушка, мол, не нужна, как и та мебель. Это он, злобный мой, подсказывает, хихикая. А я хихикаю в ответ, не сдержавшись.

– Что подумал, Длинный? Ну, колись, колись...

Я рассказываю эту свою мысль, что капитан, мол, капитанит и таскает старую мебель и ненужную старуху, а можно было и освободиться давно, и все подхватывают хохот. Потому что помнят старый пошлый анекдот про Вовочку и про "годную" старушку. Ржут, как ненормальные. Нам же посмеяться – как отдохнуть.

Наверху распахивается дверь:

– Бойцы, что за... Вас сюда для зачем или что-почему, а? Вы тут, где и как? По строевой соскучились? Или кроссы очень нравятся?

Строевая подготовка нам не любится, и кроссы совсем не нравятся. Тем более, армейские кроссы – в полной боевой, да с патронными ящиками. Поэтому все резко затыкаются, кто-то показывает мне кулак, и мы впрягаемся в неподъемный диван.

Диван – ладно. Тяжелый, неуклюжий, но всей толпой мы его наверх затаскиваем. Вот книги, увязанные пачками килограммов по десять, да вот мелочь всякая, что не возьмешь сразу, а надо отдельно каждую вещь... Лампа, например, со стеклянным белым матовым абажуром. Полки стеклянные в шкаф. Какое-то блюдо с непонятным рисунком. Большое, неуклюжее. Все это надо поднять пешком на пятый этаж, а потом вернуться и получить от сержанта новую порцию груза. Мы, как муравьи, снуем вверх-вниз, сталкиваясь на поворотах узкой лестницы, обтирая стены плечами.

Хохол заглядывает в кузов и улыбается широко:

– Мужики! А ведь все, кажись! Последняя ходка сейчас будет!

Хохол – это не обидно на самом деле. У нас, между прочим, половина офицеров – украинцы. А Хохол – он как раз русский. Но у него фамилия такая, что не выговоришь сходу: Крестовоздвиженский. И каждый новый начальник, прочитав ее, спрашивает:

– Хохол, что ли? Командира нашего земляк?

Вот и прилепилось. А он и не спорит – пусть будет Хохол. Я даже и подумать не могу, какие клички ему лепили в школе.

Сержант подзывает нас к себе, говорит вполголоса:

– Я тут банку одну в сторону отложил. Так что вы, если там что и кто, даже и не ищите, ясно? Все-таки мы зря, что ли, горбились тут?

С одной стороны, не очень-то он сам и горбился. А с другой – подумаешь, банку какую-то спер. Воровать, оно, конечно, нехорошо. Но только не в армии. Тут иначе просто совсем туго бывает.

Это так однажды мне рассказали, чем отличается старослужащий от салабона-первогодка: старику говорят, что надо покрасить дверь, и наутро она покрашена в нужный колер, а если салаге говорят тоже самое, он сначала начнет выяснять, где взять кисть, да где – краску, да какую краску, да как выбрать цвет... В общем, лучше "старика" попросить. Даже не скомандовать – именно попросить. И все будет сделано. Потому что старики уважение ощущают и любят. Вот мы уже почти старики. Нам по полгода еще осталось. А сержанту еще целый год. Но он сержант, и у него на погоне три желтые лычки. Поэтому мы таскаем, а он караулит.

А как говорил Жванецкий, кто что караулит, тот, значит, то самое и имеет. Одна банка с такой машины – да это же практически бесплатно!

– Последняя ходка, мужики, – ору я в приближающиеся красные лица.

– О-о-о! Последняя! Взялись!

Наверх мы не взлетаем, конечно, потому что десятый раз, да на пятый этаж – это все же перебор. Но поднимаемся быстрее, чем обычно. Сгружаем вещи туда, куда показывает капитан. Он жмет каждому руку, говорит скучное дежурное "спасибо". Но я по его глазам вижу, что он действительно благодарит. Потому что грузчикам со стороны надо было платить, а мы – так, бесплатно. И потом, мы все сделали быстро. И не выделывались насчет количества этажей и отсутствия лифтов. Так что его "спасибо" – оно правильное, честное.

Сморщенная старушка ходит по квартире кругами, как кошка в новом месте. Такая же недовольная, только не шипит. Трогает стены. Трогает мебель, еще не устоявшуюся на своем месте. Заглядывает в ящики. Бормочет что-то. Подходит к нам:

– Это уже совсем все, ребятки?

– Все, все! – говорим мы, переглядываясь.

– Точно – все?

Она смотрит каждому в глаза. Но мы не первый год служим. В глаза начальству смотреть умеем: молодцевато и с придурью во взгляде. Хоть и трудно. У непонятной старушки совсем белые глаза с маленькой точкой зрачка. Это, наверное, от старости.

Капитану заметно неудобно:

– Мама, ну что вы. Как подумали только... Ребята молодцы. Раз, раз – все быстро...

Да, мы – молодцы.

– Так это – все, значит? – она снова осматривает нас в тесной прихожей – пропотевших бойцов в выгоревшей форме. – Хорошо, значит, раз так – пусть и будет все. Они, выходит, молодцы, да, Алешенька?

– Еще какие! Мои бойцы, да чтобы не молодцы? – широко улыбается капитан.

– Ну, тогда, желаю вам, молодые люди того же, что вы сегодня сделали. Полной вам чаши, так сказать. И всего-всего, значит, – она как-то странно говорит, будто и не старая, а с нами из одной школы. – Ну, а если что все же не так, то в процентном соотношении, значит. Половинка – на половинку, серединка – на серединку. Это будет по-честному.

Машет на нас сухой лапкой и уходит в комнаты.

Капитан смущенно разводит руками – ну, старая, старая она. Так вы – того, этого, значит, в часть. И чтобы без шума, значит. Чтоб без патрулей и разборок.

Мы ссыпаемся вниз по лестнице, грохоча подкованными сапогами. Сержант командует, машина уже подрагивает, готовая рвануть с места. По дороге останавливаемся у булочной, закупаемся свежим хлебом. Потому что без закуси – это только салабоны будут счастливы. А нам уже не солидно как-то...

В гараже сержант кивает нам на дальнюю каптерку и тащит туда завернутую в какую-то ветошь банку. Промасленный стол накрываем газетой, выкладываем хлеб, рвем его на куски. Хохол умело вскрывает банку с бычками в томатном соусе. А сержант торжественно ставит на середину стола тяжелую трехлитровую банку.

– Это что, варенье, что ли? – разочарованно стонет Пашка-бригадир.

Бригадиром его назвали, потому что он гражданке был бригадиром. Не тем, что в кино с бандитами – этих мы как раз ненавидим просто. Он на стройке настоящим бригадиром был. Вот пришел сразу после школы – и до бригадира за полгода поднялся. Потому что правильный мужик – Пашка.

– Наливка это, мужики! Настоящая домашняя вишневая наливка!

А наливка – это такая вещь, такая, знаете, вещь... Это когда в банку насыпают мытую вишню "по плечики", а потом заливают до крышки спиртом. Ну, или водкой, если ты не медик и к спирту отношения не имеешь. Хотя, со спиртом получается гораздо круче. Мозги отшибает на раз-два-три.

– О-о-о... А не заметут нас тут?

– Завтра же суббота! Кому мы, нафиг, нужны? Ну, кроме нашего капитана? А он, считай, нам должен.

И то верно. А сколько нас тут, получается? Сержант много не выпьет. Пашка – он пить здоров, крепкий, зараза. Хохол пьет и не морщится. Водиле, Воробью нашему, чуток. Ну, мне стакан, наверное... Так ведь еще и останется на все выходные! Это я так думаю, подставляя стакан.

– Дембель неизбежен, – говорит сержант традиционный тост, как старший по званию.

Мы выпиваем стоя и начинаем праздновать неизбежность дембеля.

...

Голова тяжелая какая... И рука трясется основательно. Вот же, как бьет в голову. Точно – на спирту наливочка. Мозги отшибает просто напрочь.

– За что пьем, мужики? – с трудом выдавливаю из себя слова.

Вот и губы онемели, как от наркоза у стоматолога – точный признак хорошего опьянения. Хорошего, это значит – сильного.

– Да ты, Длинный, совсем мозги пропил, – говорит кто-то из пьяного сумрака. – Внучка же у тебя.

– Ну, за мою внучку, значит, – поднимаю я стакан.

А в стакане – водка. Вот точно же – водка. А мы, точно помню, вишневую наливку пить начинали. В гараже, после тяжких трудов. После капитанской мебели.

Я оглядываюсь вокруг. Гараж, вроде, есть. Только совсем не тот, не военный. Это частный какой-то, сварной, из листов ржавого железа. Ворота распахнуты, перед ними стоит старая "шоха" с поднятым капотом. Похоже, движок смотрели только что.

Из ворот тянет весенней сыростью.

Я сижу за длинным и узким, всего в две доски, верстаком, который сбоку вдоль стены тянется от угла до угла. На стену напротив наклеены картинки с полуголыми бабами. Какой-то оборванный старый календарь. Стоят по верстаку какие-то ящички и коробочки с деталями. Яма темнеет сыростью посередине гаража. Из-под потолка тускло светит сороковаттка, спущенная на проводе в матерчатой обмотке. Пахнет маслом и бензином.

Мужики тянут ко мне стаканы, чокаются. Медленно, как нехотя, как из темноты в кино, проявляются лица. Вот это – Хохол? А ты – Пашка, что ли? А это... Сержант? Вот этот толстый, с пузом на коленях, с красной широкой мордой – наш сержант?

Я смотрю на свои руки, поросшие седоватым волосом. На левой руке не хватает фаланги указательного пальца. Я не помню, почему и когда. Чешется, зараза. Привычно чешу палец о потертые и промасленные штаны. Татуировка на правой – синее солнце встает над горизонтом. Это еще откуда? У меня – татуировки?

– Ты тут совсем очумел со своими мужиками, – кричит неприятным голосом из открытых ворот какая-то растрепанная женщина. – Все мозги уже пропил? Как за внучкой поедешь?

Как я за внучкой поеду? Как? За внучкой?

– Мария! Машенька! – кричат мужики. – Отлично сегодня выглядишь, бабуся! Садись с нами! За внучку, чтобы здоровая она у тебя всегда была!

Она деланно смущается, но видно, что "бабуся" ей нравится. Она, понимаю я, действительно хочет стать бабусей. Бабушкой. Внуков хочет нянчить и тетешкать. Давно уже хочет.

А я что же? Я-то хочу внуков?

Внучка... У меня внучка. Это же что, значит, у меня есть дети, выходит? Взрослые дети? Ну, в крайнем случае, как минимум один деть. Иначе – откуда бы тогда была внучка? Кто же у меня, интересно, сын или дочь? Как же быстро растут дети. А когда была свадьба? Кстати, а моя-то собственная свадьба – была она? Вот с этой вот... Как они говорят – Мария?

– Маш, – медленно выталкивают онемевшие губы. – Ты уж не сердись на старого. На меня теперь ругаться нельзя. Я теперь – дедушка. Не пацан какой, не салабон, в натуре.

– Ну, за деда с бабкой, – поднимается толстый сержант.

– Пля..., – плямкаю я губами. – Сержант, пля... А сколько всего тех банок было?

– Две, а что? – удивляется он. – Я одну всего и взял.

Половинка на половинку, серединка на серединку, значит? По-честному, выходит? А кто у меня половину жизни в этой самой банке утопил?

Я молча бью рукой со стаканом в красную сержантскую морду, а потом валюсь на грязный деревянный пол, прижатый мужиками.

– Все уже, все... Спокойно, Длинный. Руку, руку ему держи! Ишь, какой норовистый стал. Резкий какой. А помнишь, в армии-то был он спокойный-спокойный...

Голоса уплывают в темноту.

И все-таки эта вишневая была на спирте!

Последняя твердыня

– Хорошо идут, черти!

Черти опять, как и всегда, шли хорошо. Плотными черными шеренгами, покрывающими без просвета все поле боя от горизонта до горизонта, под строгую барабанную дробь, плечом к плечу. Молча. В ногу.

Напряжение нарастало.

– В психическую пошли... Ишь, напугать думают. Нас – напугать!

– Да что там они могут думать? Послали их – вот и идут. Им ведь назад вернуться, повернуть куда-то, никак нельзя. Да и бунтовать все равно невозможно. Ниже них все равно нет никого.

– Внимание всем! Э-э-э ...В каком смысле – ниже?

– Ну, ад – так ведь ниже и никого.

– Всем – огонь! То есть, тьфу... Вода!

Огонь не брал жителей ада. Огнем стреляло их собственное оружие. Люди в своей последней твердыне отбивались водой, которую непрерывно отмаливали и освящали последние оставшиеся в живых священники из бывшего сводного отборного "святого" полка.

Легендарный полк побывал в каждой крупной битве. Но если врагов нисколько не уменьшалось, а как бы даже и не росло их количество, то нового священника, да такого упертого, такого правильного и праведного – его ведь и за год не воспитаешь. Вот и рассеялся постепенно полк. А ведь как били противника! Одной молитвой – залпом! А одновременное залповое благословление – оно ведь просто развоплощало порождения тьмы. Не оставалось от них ничего, никакой потусторонней дряни. Теперь последние оставшиеся в живых священники стояли вкруг озера и святили воду, которую тут же пожарными рукавами подавали на передовую.

...

– Они снова отбились? Опять?

– Так точно!

– Да что у вас тут творится, в конце концов? Сколько можно уже? Послать им переговорщиков. Разве не понятно еще, что все равно проиграют – чего же сопротивляться? Чего тянуть? Ну, твердыня у них, твердыня – это точно... Но – последняя все же! Крайняя, как они говорят. Пусть уж сдаются, наконец, да закончим с этим делом. И будет, как сказано нам свыше.

– Переговорщиков они просто расстреливают издали. Не подпускают к воротам. Подлые люди...

– Кого слали?

– Белиала слали, Бегемота... Лучших из лучших!

– Ну, так ангела им тогда пошлите, что ли. Вон, даже из архангелов можно взять... Тогда выслушают – никуда не денутся!

– Будет исполнено!

...

Гавриил ругался, как пьяный сапожник, стряхивая грязные капли воды с белых ангельских крыльев. Даже хуже ругался, как строитель – те в области ругани покрепче сапожников будут.

Стрелки на стене замерли, прильнув к прицелам.

– Не горит?

– Не горит.

– Залп!

И снова потоки грязной воды окатили архангела с головы до ног, скатываясь в неопрятные жирные лужи у сияющих золотом ангельских сандалий.

– Да вы, блин, с ума там посходили, что ли? Кончайте эти ваши безобразия! – кричал Гавриил, обращаясь к хмурым лицам, смотрящим на него из амбразур. – Что, ангелов, так вашу, никогда вживе не видели? Я же вам сейчас Михаила приведу – будете знать тогда, как обливаться! А то, ишь ведь, не нравится им главный помощник людей... Не хотят они, понимаешь, по-доброму... Открывай ворота! Открывай! Говорить будем!

В темном подвале от крыльев Гавриила и от нимба его разлилось доброе теплое сияние, стало светло, как под лампочкой.

– Сидеть! – рявкнул здоровый краснорожий охранник с плечами шириной в метр. – Сидеть, так твою и перетак и два раза так!

– Спокойно, сержант, – дознаватель прошагал к своему столу, уместился на тесном стуле, протянув со стоном в сторону раненую ногу. – Ну? Говорить будете или как и зачем?

– Прошу встречу с командованием и всем гарнизоном последней твердыни! То есть, не прошу, конечно – требую!

– Требуют они. Чуть что – сразу требуют. А сами, значит, с той стороны пришли...

– Да нет же никакой "той стороны"! И просто не было никогда!

– Ага. И войны, значит, никакой нет. И черти эти в атаку не ходят по двадцать раз на дню. И сатана здесь совершенно с краю и никак не влияет... Вы говорите, говорите. Запись идет.

– Нет, война, конечно, есть. Но – последняя. Итоговая, так сказать. А вы никак не хотите ее закончить. То есть, даже мешаете.

– Потому что жить-то всем хочется. А нам, последним оставшимся, с темными силами никогда не смириться.

– Да нет же никакой темной силы!

Из тени за спиной дознавателя выдвинулся священник, всматриваясь пристально.

– Так говоришь, темной силы нет?

– Нет! – уверенно кивнул архангел.

– А светлой – тогда?

– И светлой – нет!

– То есть, ты – вовсе не со светлой стороны, я тебя правильно понял?

Гавриил задумался. Если темной стороны нет, то и светлой тоже – это правильно. Но сам-то он тогда – какой? То есть, что значит – какой? Такой, каким нужен своему повелителю. И не имеет значения цвет маховых перьев в крыльях. Никакого значения это просто не имеет.

– Я, – сказал он мудро, – ни с какой такой стороны. Потому что самих этих сторон просто-напросто никаких нет.

– Отрицаешь, выходит, ад и сатану, повелителя его?

–А-а-а... Я все понял! То есть, понял, что это вы просто ничего не поняли! Вы считаете, что война идет между адом и раем? Так это совсем не так! Не может быть такой войны! Это как, представьте, война между переплетным и печатным цехом в типографии. Как война между историческим и геологическим факультетом в университете.

– Говори, говори, мы слушаем тебя.

– Нет иного повелителя ада, кроме единого Вседержителя. Он же владеет и раем. И всей Вселенной. И всем, что измыслит и создаст своею волею. И сатана, которого поминаете через раз, есть один из его ангелов, наказанный и изгнанный с небес под землю, в темноту преисподней. Но это – его ангел! И подземные чертоги – тоже его! И ад, и огненные озера, и сковородки под грешниками, и Сизиф, отрабатывающий свой грех – это все божье, все по его повелению и по его указу.

Священник слушал, смурнея лицом и темнея глазами.

– Так ты говоришь, что черти эти – по божьему повелению в бой идут?

– Да!

– И что война эта – его личная воля?

– Да! – радостно кивнул Гавриил.

– И мы, как ты говоришь, должны по его воле открыть ворота и сдаться? И закончится война. И больше не будет войн?

– Да! Вот же, понимаете всё!

– Посиди тут пока... Посовещаться нам надо.

...

– Что скажете, батюшка? Вы у нас главный эксперт на сегодня. Остальные совсем еще молоды, неопытны.

– Что тут можно сказать... Бог наш всемилостив, всеблаг... Но и всемогущ притом. Это мы признаем, в это верим. И если надо ему уничтожить род людской, так его воли простой хватит для того. Если же мы тут, кучка ведь нас, мало, но отбиваемся от адских орд, то – была ли на их победу воля божья? Не может же так быть, что наша оборона – сильнее божьей воли?

– Ну, ты сказанул, отче... Прости меня, грешного...

– Вот я и думаю. Думаю, выходит, засланный у нас переговорщик. Умы он нам пытается повернуть не в ту сторону. Или хочет убедить, что бог не всемогущ. Так, а кто у нас не всемогущ? С кем борется всю жизнь человек, чтобы достичь в конце идеала и попасть в райские кущи? С диаволом. С сатаной. С искусителем-змеем. Вот и выходит, что это змей прокрался к нам. Искушает. Ну, ладно...

– Так, что, опять святой водой его полить?

– Этого – бесполезно. Не вредит ему вода. То есть, вредит, конечно, но не так сильно. Этого – сжечь, полагаю. А не сгорит, так утопить. Уж оттуда-то, со дна, не выберется. Особенно, если груз хороший к ногам прикрепить.

– Но ведь – переговорщик все-таки... Нельзя ведь, вроде?

– И что теперь? Мы – последняя твердыня. Нет для нас иного конца, кроме смерти. Все одно – помирать. Так надо перед своей смертью нанести побольше вреда этим тварям. Вишь, какого к нам прислали... Белого, да блескучего. Не из последних он у них, видать. Вот его и казнить смертию самой жестокой. И пусть эти смотрят. Пусть кидаются ему на выручку. И тех всех побьем. Нам все одно отступать некуда. Пусть весь мир против нас, мы же – с богом. И никто же на ны!

Предчувствие

Ему приснилась мама. Она тихонько стучала в дверь и ласково говорила:

   – Стасик, проснись! Пора идти в школу!

   Он вскочил сразу. Кто-нибудь может посмеяться, но он всегда верил своей маме. Даже сейчас. Именно сейчас. И если она сказала, что уже пора – значит, пора. Хотя и темно еще на улице.

   Стараясь не скрипеть полами, наступая у самой стены, он прокрался в прихожую и долго слушал. Дверь в квартире была хорошая, железная. Тут повезло ему, что ни говори. Два дня отсыпался, закрываясь на крепкий засов. Правда, ботинки все равно не снимал. Во-первых, стекло по всему полу, а во-вторых – вот такой иногда бывает сон. Срочный.

   А раз такой сон... Рюкзак на плечи – на оба плеча, а не как некоторые в школу ходили! Открыть дверь, выскользнуть – и к балконам и наружным лестницам. Туда, откуда можно быстро спуститься или подняться. И слышно все вокруг не так, как в квартире.

   Он всегда верил своим предчувствиям. Вот, например, однажды с Женни они остались одни в квартире ее старшего брата. Как там его звали? Боб, что ли? Или даже целый Борис Петрович. Он был каким-то солидным начальником, держал две квартиры. В одной жил с семьей – с женой и двумя детьми. А в этой, маленькой, жил один, когда... Ну, когда? Видимо, когда надо было ему иногда так пожить, одному.

   И вот Стас с этой Женей (нет, все же Женни – ударение на последний слог) пришел в эту самую квартиру в одну веселую пятницу. Они уже полгода гуляли, встречаясь по разным поводам и без поводов. И даже целовались в подъездах и телефонных будках. А тут – целая квартира. Железная дверь. Ключ. Женни вошла, осмотрелась вокруг, вздохнула и сказала:

   – Твоя – кухня. Я тут займусь.

   Известное дело – одинокий мужчина с нормальной зарплатой. На кухне стояли вдоль стены стопки коробок от пиццы, пирамиды пустых банок из-под пива, а пол был такой, что к нему прилипали подошвы ботинок. Ну, кроме узкой дорожки, протоптанной от входа к плите и холодильнику.

   Стас заливал этот пол моющими гелями, посыпал жесткими стиральными порошками и драил обувной щеткой. Это уже, когда раз пять или шесть сбегал на улицу с огромными черными мешками мусора. И он все-таки отмыл этот пол. Так отмыл, что Женни, переворачивающая и протирающая все в комнате, зайдя, похвалила. Сказала, что это он самый настоящий подвиг совершил ради прекрасной дамы, а раз такое дело, прекрасная дама просто обязана наградить своего рыцаря. Они, смеясь, ворвались в комнату, и Женни уже почти разделась, но тут Стасу что-то послышалось. Там звукоизоляция была хорошая, но ему все равно послышалось. Совсем на грани слуха. После чего он молча встал и быстро ушел, хоть Женни и спрашивала, допытывалась, в чем дело.

   Да ни в чем! Просто он понял, что это плохое место. Не сам понял, не осознанно, а организм подсказал. И поэтому что-то почудилось, послышалось. Нельзя отмахиваться от таких случаев. Просто нельзя!

   Когда Стас был еще маленький, он даже верил одно время, что на самом деле он не худенький белобрысый мальчик, а самый настоящий злой волшебник.

   Отец тогда привел его за руку в местный яхт-клуб. Стас же думал, что яхт-клуб, это где на яхтах красиво катаются под большим выпуклым парусом по широкой воде. А там сначала подробно все записали, потом его взвешивали и решали, что матросом он не сможет – веса не хватает, если откренивать. А потом завели в общий зал знакомиться. Это был большой ангар, где на длинных столярных столах лежали перевернутые яхты. То есть, не яхты, конечно, а швертботы. Это они Стасу объяснили, что вот эти, аккуратные и маленькие – это швертботы. А вот, мол, этот будет твой "кадет". У них там "кадет" – не звание и не студент в военном училище, а самая маленькая лодка. Вот, сказали, приводи в порядок. Весной сам спустишь на воду.

   Нужно было тщательно ошкурить весь швертбот. Вручную. Потом тонкой шкуркой довести до блеска. Можно еще и суконкой постараться. Потом покрывали лаком, сушили – и снова лаком...

   В общем, работы было много, а плавать (ходить, ходить под парусом – учили его) смогут только по теплу. Стасу было всего десять лет, ему было скучно. Он бегал по проходам, толкался и смеялся. Наверное, ему очень понравилось, что столько много мальчишек и девчонок. Тогда дежурный с повязкой на рукаве подошел к нему и сказал, чтобы прекращал немедленно и брался за своего "кадета". А Стас рассмеялся – ну, что ему могут сделать? Он же еще маленький! А дежурный взял его за плечо и ударил по лицу. Не кулаком, нет. Маленьких ведь не бьют. Ладошкой. Звонко и обидно. И все смеялись. Стас вывернулся и строго сказал, глядя дежурному в самые глаза:

   – Запомни. И вы все запомните. И если будет тебе плохо – вспомни меня.

   Это он такое прочитал в какой-то книжке. Кто же мог подумать, что летом того пацана родители повезут на море. Он, рассказывали потом, вошел всего по пояс, а тут такая волна – просто вот волнища. Его накрыло и утащило. И все. Даже не нашли.

   Стас вот как раз тогда и подумал, что он на самом деле – настоящий злой волшебник. И даже ходил какое-то время важно, осматривая все вокруг с прищуром.

   В тот яхт-клуб он больше не ходил.

   Отец его пристроил зимой в фигурное катание. Очень было модное увлечение. В очередь выстраивались, чтобы научиться. Стас быстро встал на коньки, стал и передом, и задом всяко кататься, красиво нарезал дуги на поворотах, красиво тормозил, поднимая волну белого инея. А вот заниматься со всеми, в строю – совсем не хотелось. Опять всем мешал. Подзуживал, дразнил, а потом убегал – он очень хорошо держался на коньках. Никто не мог его поймать. Пока они все вместе не собрались и разом не окружили. Не били, нет. Сказали просто, чтобы уходил. Что он всем мешает. Что вот тот мальчик будет чемпионом района, если не мешать.

   Очень надо было мешать! Ха! И чемпионом он все равно не станет. Так сказал Стас и ушел.

   Мальчик сломал ногу на тренировке, прыгая какой-то очень сложный хитрый фигурный прыжок.

   Дети. Кости хрупкие, тонкие...

   Так вот, о Женни... Она очень обиделась тогда. И все рассказала в школе. Как пришли, как делали уборку, и как потом Стас сбежал в самый такой момент. Ну, это она так говорила. Стас же не сбежал – он просто ушел. Потому что почувствовал – что-то тут не так. Нельзя оставаться. Вот как этот сон и мамин голос. Услышал – беги. На всякий случай – беги. Потом-то никто тебе не поможет.

   Когда все стали смеяться и издеваться, предлагать прийти и убраться и у них в квартире, он просто посмотрел на девушку, посмотрел на всех остальных, вздохнул и сказал:

   – А чего вы смеетесь? Ржете – чего? Вы же все умрете!

   Это опять из книжки было. Так в одной книжке герой простыми словами народ успокаивал. И все замолкали. А тут только сильнее смеяться стали.

   Ну, вот и нет теперь никого...

   И некому сказать, чтобы он сменил рубашку, чтобы принял душ. И никто не заметит, что от него воняет – он-то сам уже не чувствует, так и пусть себе.

   Но предчувствиям все равно верить надо. Он, может, потому и жив все еще, что прислушивается к предчувствиям. Уже давно жив "все еще". Уже очень давно.

   Некому сказать этак с прищуром:

   – А ведь ты, Стасик, помрешь на неделе.

   Нет никого. И сказать так – некому. И значит...

   Стас посмеялся почти неслышно. Поправил рюкзак, выглянул осторожно из-за угла, а потом пошел. Куда пошел? Да вперед! Надо найти себе другую хорошую квартиру. Еду найти надо. Голодным спать плохо. И сны снятся плохие.

   Снится Женни, которая плакала на уроке химии, потому что ее брат разбился на своей шикарной машине. Снятся одноклассники, которых больше нет. Как они дергали его за рукава и смеялись, смеялись, смеялись...

   – Хорошо смеется тот, кто смеется последним, – учительским голосом произнес Стас.

   Это тоже было из книжки. Только он не помнил, из какой.

   Кстати, книжек же много вокруг. Можно и подобрать что-то для вечернего чтения. Или для растопки.

Пришелец из будущего

   Никакого грохота и вспышек света, никакого ползучего густого тумана или запаха, как после грозы – вообще никаких световых и звуковых эффектов не было. Хотя, конечно, что-то ведь должно было быть – обязательно. Там же такая энергия используется! Вот в кино все в молниях было.

   А тут – просто в дверь тихонько постучали.

   Квартира у них была на первом этаже. Если подпрыгнуть, ухватиться за карниз, можно было стукнуть с улицы прямо в окно. Но это если друзья – они могли так шутить. А обычно же все стучали в дверь. В простую деревянную дверь с длинной трещиной посередине, крашеную темно-коричневой краской.

   Сашка открыл. В темноте подъезда стоял незнакомый лысый мужик. Он улыбнулся нерешительно и сказал:

   – Здравствуй, Саша. Я – это ты.

   Сашка уперся "бычком" (так называла эту позу мама) и спросил:

   – Вам кого?

   – Мне тебя. Саш, я ведь к тебе из будущего.

   – Ну, ни фига себе! – сказал Сашка и прикрыл рот ладонью.

   Дома не поощрялись всякие "фиги" и другие такие же словечки. Хотя с ними гораздо легче выражать свои эмоции. Одним словом можно много выразить. Но вот за слово, скажем, "жопа" или еще "сволочь" ругали так, что даже потом обидно было чуть не до слез. Но не наказывали. Сашку за слова не наказывали, но ругали и воспитывали.

   Он читал фантастику. Любил фантастику. И знал всякое про будущее, каким оно непременно будет, про космос и полеты, про разные фантастические чудеса. Вон в недавней книжке туннель как в метро проводили под Северным Ледовитым в Америку. А уж марсиане, которые золотоглазые и смуглые...

   То есть, про гостя из будущего – это он понимал. Это было здорово.

   И еще Сашка был очень вежливый – так его воспитывали родители. Он чуть отодвинулся в сторону и сказал:

   – Проходите.

   Мужик зашел, втянул шумно носом воздух, будто принюхиваясь, потоптался возле холодильника, будто примериваясь, потом скинул летние дырчатые иностранные туфли и кивнул:

   – Ну, пошли к тебе, давай. Пошли скорее! У меня тут совсем мало времени.

   Они прошли друг за другом по длинному рыжему половику через узкий темный коридор и перед самой кухней свернули налево. Тут жил Сашка. У него была железная кровать. Еще был диван-оттоманка с откидывающимися валиками. И письменный стол, который подарил главный инженер станции. Он тогда себе новый купил, а этот по знакомству подарил Сашке. На столе лежал большой и толстый лист оргстекла – это папа принес с работы. Под стекло Сашка положил фотографии наших хоккеистов – чемпионов мира. Якушев был прямо посередине, на самом видном месте. А в чемпионате СССР Сашка болел за "Спартак". Но открыток со "Спартаком" не было, потому что опять было только третье место. Хоть Якушев, конечно, все равно был лучшим.

   Еще в этой комнате был большой платяной шкаф. Только без зеркала, потому что так он продавался – без зеркала. Но Сашка в этот шкаф почти не заглядывал. Там была взрослая одежда. А его одежда была в комоде, который стоял слева в углу. И на комоде еще была лампа-ночник из камня в виде белки. Камень был такой, что когда лампа включена, он как бы просвечивал, и была видна белка.

   На шкафу лежали рулоны маминых выкроек. А за шкафом – большая линейка-рейсшина, по которой папа когда-то делал свои чертежи. А потом рейсшину поставили за шкаф, потому что папа перестал учиться – просто некогда было. Это он так говорил – некогда. Ему надо было работать и сына воспитывать. А еще ту рейсшину Сашка не доставал и не играл, как пулеметом – там даже приклад настоящий был! – потому что она была грязная. С края – грязная. Однажды они тут загнали крысу за шкаф, и папа лупил ее рейсшиной, пока она не сдохла. А мама не кричала и не визжала, а отпинывала крысу обратно за шкаф, когда та пыталась выбежать. Потом папа залил алебастром со стеклом все дырки в полу, и больше крыс у них не было. Рейсшину помыли. Но Сашка все равно помнил, что она грязная. И не играл ею.