Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

   Он встрепенулся:

   – Нет-нет, я всем очень доволен! Да-да, всем! Спасибо большое!

   И даже закашлялся от старания.

   Голос из-за лампы замолк, пережидая. А потом опять – мягко и даже как будто снова с укоризной:

   – Вот видите – все-то вас устраивает. А вы никак не начинаете сотрудничать со следствием. Не раскрываете властям истинные имена врагов народа. Не сообщаете нам места, где эти враги могут скрываться от праведной народной мести. И при этом вы же все-таки должны понимать, что не всем могут присудить высшую меру. То есть, нет никакой вашей вины, если кого-то даже и назовете. Да и не вина это, а долг. Ну?

   Виктор Семенович откашлялся и сказал:

   – Да, я понимаю. Я сам это описывал в книжках, как вот приходят злой следователь, и бьет, и мучает, и кричит, а потом сразу после него добрый. И после злого к доброму – со всей душой, значит...

   – А кто тут у нас злой? – удивились из-за лампы. – Серега, что ли? Так он не злой, он просто справедливый очень.

   – Ну, какая же тут справедливость, о чем вы? – устало бросил Виктор Семенович. – Мы с вами образованные люди. Я даже по речи вашей это чувствую. Так какая тут может быть справедливость? Ну, затеяли что-то, ну, получилось у кого-то, ну, при власти теперь... Но я-то тут при чем? Я же писатель, понимаете? Не политик, не боевик какой-то. Не финансист и не банкир. Даже не ученый с их всякими там опытами. Я просто пишу книги.

   – Книги, значит? Просто пишете? Это даже интересно. Вот эти – ваши? Можно подойти для опознания.

   Виктор Семенович привстал слегка и с профессиональным интересом посмотрел на ряд выложенных книг в ярких обложках.

   – Нет, эти не мои. Это ребята знакомые...

   – Фамилии? Имена?

   – Да вон же, на обложке написано...

   – А это разве не псевдо? Не клички ваши литературные, чтобы спрятаться от народа?

   – Чего уж прятаться? Нас уважали, между прочим. Любили даже. Писателей-то.

   – Глупый был наш народ, вот и уважал невесть кого. И даже любил. А теперь ведь у нас совсем другое время. Теперь мы вас разыскиваем, и вы вот тут передо мной сидите, а я вас спрашиваю со всей строгостью. А потом, может, еще и суд будет.

   – Да какой же еще суд? О чем вы? Я же ничего и никогда в жизни...

   – Да, да, да... И без билета не ездили, и шпаргалками не пользовались, и животных не мучили – идеальный человек, готовый к светлому счастливому будущему. Вот только мы теперь с вами здесь, а будущего, извините, нет.

   – У меня нет? – покрываясь крупными мурашками от собственной смелости, спросил Виктор Семенович.

   – Да ни у кого нет. Ни у вас, ни у меня. Нет у нас будущего, понимаете. А есть – вот это, – рука с рукавом цвета хаки пренебрежительно махнула в круге света, скинув книги на пол. – И еще то, что теперь там, наверху, "на улице", так сказать.

   – Я все равно так ничего и не понимаю..., – почти простонал Виктор Семенович. – Я писатель. Я пишу книги, понимаете? Всего лишь простые черные буквы на белой бумаге.

   – А еще культурный человек, казалось бы. С высшим образованием. Писатель. Фантаст. Ведь фантаст, правда?

   – Ну, да, фантаст, – как-то неуверенно, и от того внутренне страдая и сердясь на себя, сказал Виктор Семенович.

   – А насчет теории о ноосфере вы в курсе?

   – Как все, наверное. Модное было течение в свое время.

   – А о накоплении в мире, в природе, то есть, абсолютно везде, разных там мелких изменений, энергий разных и прочее – это вы как?

   – Это насчет перехода количества в качество, что ли?

   – Вот ведь, уже которого допрашиваю, и чтобы хоть один не знал... Все вы знали. И законы эти изучали, и зачеты сдавали и экзамены. Оценки отличные получали за свои знания. Золотые медали. Красные дипломы. А потом сами все силы свои бросали на уничтожение нашего мира. Писали про войны – вот вам теперь и война. Писали про взрывы – вот вам, черт побери, и взрывы, натурально. А казалось – с чего бы? Писали про монстров – вот и думаю я теперь, не выпустить ли вас наружу...

   – Да причем же здесь я?

   – Все вы – причем. Все – виноваты. Ваши писания переполнили ноосферу. Ваши читатели так ясно представляли себе миры, изобретенные и описанные вами, что все это просто не могло не сбыться... А, Серега, – отвлекся голос на скрип двери. – Ну, что?

   Серега, проходя, пнул стул под ножки, заваливая Виктора Семеновича на пол. Потом прошелся по упавшему, жестко ставя каблуки, стараясь наступить побольнее. Тот только постанывал, боясь кричать в голос.

   – Вот, шеф. Нашли.

   – О-о-о... Интересно, интересно. Значит, Зона, да? Значит, монстры? Значит, смерти и радиация, и всякие ловушки? А это ведь ваша книга? Да вы лежите, лежите. Лежите и молчите. Ваша она, ваша. Тут так и написано – Илловайский Вэ эС. Вот ведь до чего наглые были – ничегошеньки не боялись, своей собственной фамилией подписывались! Ну, я, похоже, для себя все уже выяснил. Пойду я, пожалуй. Серега, вот этот – он твой теперь. Но только до утра, ясно?

   – Не надо, – тонко закричал Виктор Семенович, становясь на колени. – Не надо Серегу! Я во всем признаюсь! Я всех знаю! Всех! Я и по псевдонимам всех скажу!

   – Конечно, скажешь, – сказал невысокий пожилой человек, выйдя на свет из-за стола. – Куда ты денешься, писатель? Тьфу, фантаст!

   Проходя мимо, он больно пнул Виктора Семеновича в колено. Потом лязгнул засов. А через минуту из-за лампы прозвучал молодой голос:

   – Ну, вставай, что ли, фантаст. Говори, кто там еще про радиацию, про аварии, про апокалипсисы разные... Давай, давай, рассказывай. А как устанешь – я тебе помогу.

   И Виктор Семенович, заикаясь и плача, и вытирая рукавом слезы, и снова заикаясь, стал называть знакомых и друзей, и вовсе не знакомых и даже не друзей, а совсем наоборот. Всех подряд. А когда он уставал – ему помогали. Сильно помогали. Время у них было. До самого утра.

   Утром всех, кто признался, сотрудничал и сказал правду, отпускали. Их просто выводили из подвалов наружу. И там оставляли.

   А тех, кто гордо выдержал до конца, кто ничего не сказал, тех казнили. Выводили наружу. И там оставляли.

Сны

Коридоры были длинные и пустые. Пустые – это как раз было хорошо, потому что непередаваемое чувство опасности, когда начинают шевелиться волосы на затылке, а мышцы вдруг напрягаются, и замираешь, «как статуй», вот такого ничего не было. То есть, страшно, конечно, но не так, чтобы до мурашек и замирания сердца, как будто падаешь с высоты в черное ничто.

   Стас шел медленно, внимательно осматривая пол перед собой и все вокруг. Быстро бегать – себя потерять. Да и мало ли, вдруг что полезное попадется!

   Полезное в этот раз не попадалось. Были длинные пыльные коридоры со стенами, когда-то покрашенными стандартной густой синей краской. Краска теперь вся вздулась и опадала хлопьями. Но Стас шел точно посередине коридора, и в те хлопья не вступал.

   Цель похода не помнилась, но так всегда бывает. Конечно, во сне всегда так бывает! Потому он хоть и побаивался немного, но все же не до смерти. Главное было – помнить, что все это во сне.

   Он мог смотреть сны, как длинный сериал. Если лечь и самому себе заказать продолжение, то получишь следующую серию. И "жутики" Стас любил. Они гоняли кровь, и вообще поднимали настроение.

   А сейчас он медленно шел ровно посередине коридора, внимательно смотря под ноги и по сторонам.

   Дверь справа впереди открыта. Из нее льется свет. Там окно.

   Стас осторожно и совершенно бесшумно подошел и заглянул – так, чуть-чуть, только краем глаза. Тут же отпрянул, оценивая ситуацию. Значит, большой зал. Панорамное окно. Стекла нет давно. Зато есть письменные столы по кругу и какие-то шкафы вдали. И – ни звука.

   Он подумал немного. Но ведь – столы! И еще шкафы!

   Легко-легко, на цыпочках, вполуприсядя, прокрался по стенке в зал. Осмотрелся, почти не шевелясь, двигая только глазами. Тут ощущение опасности было выше. Возможно, из-за большого пространства и этого огромного окна. Оно смотрело прямо в небо, и было понятно, что находишься где-то высоко. Ни деревьев не видно, ни других зданий.

   Стас начал с самого крайнего стола. Вытянул ящик, морщась от скрипа. Постоял, прислушиваясь. Вроде, обошлось.

   В каком смысле обошлось, и что могло произойти, он не знал и не думал об этом. Потому что – сон. Потому что во сне никакой логики не бывает. А страх во сне – это щекочущее нервы чувство, которое так приятно вспоминать потом за завтраком.

   Он обошел по кругу все столы, рассматривая содержимое ящиков и полок. Потом открыл шкаф, стоящий в углу.

   Как и положено во сне, все ящики были пусты, а в шкафу на полках была белесая нетронутая пыль.

   Стас нарисовал крест на этой пыли, вытер палец о куртку. Только теперь обратил внимание, что куртка просто нереально прекрасна. То есть, для сна – прекрасна. Она была старой камуфляжной, но еще крепкой и не промасленной, не жирной, как бывает, если долго носить одежду. Почти новая. Хорошая куртка. Наверное, где-то повезло наткнуться на склад. Или еще что. Сон не давал ответа на вопросы. Он только показывал картинку.

   Говорят, что сны – это отражение реалий. Это просто мозг полностью не спит, не отключается, что-то там себе перерабатывает, раскладывает по полочкам, а человек в это время видит странные сны.

   Стараясь на всякий случай не поворачиваться спиной к окну, Стас осторожно вышел в коридор. Чувство опасности сразу чуть-чуть притухло. Стало меньше. Это хорошо. Хотя, с другой стороны, настоящая жуть должна быть страшной. А тут же – ничего ужасного. Тишина и пустота. И что?

   Он пошел дальше, осматриваясь и вслушиваясь. Коридоры сменялись другими коридорами. Лестницы темные менялись лестницами, освещенными через выбитые рамы. Под ногами иногда похрустывало. Но не громко. Без долгого эха.

   Один раз встретилась россыпь гильз. Стас сел на корточки, перебирал гильзы, нюхал, пытаясь по запаху определить, давно ли отстреляно. Девять миллиметров. Пузанчики. Это кто-то из охраны, скорее всего. И уже не пахнет горелым порохом. Очень давнишние гильзы. А вот найти бы того охранника...

   Из-за угла торчала маска противогаза.

   Вот и жуть, чуть не обрадовался Стас. Потом стал красться, замирая после каждого шага. Заглянул за угол – просто противогаз. Сам по себе лежит. Очень старый. Резина ломкая, хрупкая. Никуда не годная. А вот сумка противогазная из старого брезента – еще очень и очень хороша. Ее он тут же повесил на плечо.

   Ел ли он, пил ли он – как-то ускользало из памяти. Хотя, во сне и не положено. Даже если спать ляжешь голодным, снится не еда. Снятся всякие красивые и яркие сны. Вот и тут – все яркое. А про еду и питье – ни гу-гу.

   Прямо тут, под стеной в какой-то нише, в дальнем углу, Стас прилег, подняв воротник и уткнувшись в него носом. Спать, спать...

   Спать? Во сне – спать? Что за фигня?

   ...

   – А ты помнишь, – спросил Мишка. – Ну, насчет снов. Ты еще рассказывал, что видишь, как будто сериал.

   – Именно. Уж не знаю, как у меня получается, но заказываю продолжение – смотрю продолжение. Иногда такой многосерийник получается, что ты! С приключениями, с жутью настоящей. Цветной и с полным эффектом присутствия. Нет, правда!

   Мишка завистливо вздыхал. У него сны были редкими. А когда они все же были, Мишка не мог вспомнить, что снилось. Потом утром ходил, как вареный, нога за ногу, все пытался как-то вспомнить и рассказать – что же там такое было интересное, в этом сне?

   – Стасик! – кричала снизу сестра. – Идите с Мишкой завтракать! Скорее идите, а то эти гости – они же такие проглоты!

   – Ы! – радостно кричали гости и что-то с хрустом смачно жевали.

   ...

   Стас вздрогнул, вскочил и кинулся в дверь. Такие звуки... Это просто жуть какая-то. Треск. Влажный треск раздираемой плоти. Хруст разгрызаемых костей. Нечленораздельное "Ы-ы-ы!".

   Бегом, бегом! На цыпочках – но бегом.

   Вот оно, настоящее и страшное! До холодной спины, до сердца, выпрыгивающего из груди, до рта, раскрытого в неслышном крике – шуметь нельзя!

   Бегом по коридору, скатиться по лестнице вниз, не останавливаясь, пересечь улицу, забиться в густую тень проулка, и только оттуда уже посмотреть назад. Вроде, оторвался. Вроде, не нашумел. Никто пока не гнался сзади.

   И тут что-то зашелестело в тени. Потянулись зеленые усы, неуверенно ощупывая старинную мостовую, поднялось что-то, пахнущее крапивой и тухлой водой...

   – А-а-а! – закричал Стас.

   Дернулся, было, обратно, к свету. Споткнулся, вылетел на середину узкой улицы, упал на спину, ударился головой. Боль и чернота.

   ...

   – А ужасы тебе снятся?

   – Ха! Это же самый кайф! Это вот когда девчонки и все такое – так это совсем дурацкий сон. А вот ужасы, постапокалипсис, всякие там страхи – это как кино посмотреть. Просто вот – ух!

   – Черт... А мне ничего не снится.

   – Это тебе только так кажется. На самом деле сны видят все. Просто не все их запоминают. Мне вот часто снится море. Пляж такой, понимаешь. Солнце горячее. Что-то такое хорошее-хорошее снится. И тебе тоже снится – это обязательно. Просто ты не помнишь потом.

   ...

   Это не страшно... Это совсем не страшно. Потому что во сне.

   Нет, то есть, страшно, конечно. Руки и ноги оказались связаны зелеными побегами. Стаса потихоньку по горбатым булыжникам тащило в тень переулка.

   – Ы! – крича кто-то сзади.

   И это тоже было страшно. Но одновременно и смешно – вот вам! Фиг вам! Не достанете!

   Стас начал бояться по-настоящему. Это когда – уже все. То есть, совсем все. И сердце замирает, и руки-ноги отнимаются, и мороз по коже. Как в хорошем кино, в общем.

   Зеленый ус поднялся и воткнулся в своем падении Стасу в ногу. Боли совсем не было. Было чувство онемения, теплого онемения в ноге. Потом оно стало подниматься выше и выше. Мышцы расслабились. Успокоилось дыхание. Стас наблюдал. Просто наблюдал, как в игре. Как во сне. То есть это же и был сон!

   Теплая волна достигла шеи, и он отключился.

   ...

   – Стасик, – кричала сестра. – Идите с Мишкой ужинать! А то эти гости – сам знаешь!

   Они сидели вместе с гостями, скрывающимися в полумраке большой столовой, за длинным столом. Говорили о чем-то хорошем и правильном. Мишка смеялся где-то рядом свежему анекдоту. Сестра подливала прохладного пиво в бокал. Было тепло и очень приятно. Это вам не сон какой-нибудь!

   ...

   – Ы-ы-ы, – разочаровано сказал кто-то, смотря, как парализованное тело втягивается в огромный бутон.

   – Ы! – прозвучало командой.

   Слитные шлепки босых ног удалились в темноту, в которую погрузился город с заходом солнца.

Сочинитель

Сочинитель не любил, когда окружающие называли его писателем. Кого-то, может быть, даже радовал бы шепоток за спиной – «Смотри, смотри, писатель пошел!» – а его он раздражал. Он говорил друзьям:

– Ну, какой я писатель? Писатель – он описывает. А я сочиняю. Ясно вам? Сочинитель я!

Он садился к столу, который стоял вплотную к подоконнику, задергивал плотные темные шторы, чтобы ничто не отвлекало от сочинения, открывал верхний ящик стола и доставал пачку бумаги.

Он специально покупал только такую бумагу.

Она была не совсем белая, а с каким-то оттенком. Чуть кремовым, пожалуй, если справа посмотреть под углом. А вот если глянуть на плотный лист чуть слева, поворачивая его под лучом настольной лампы, то вроде и в зелень отдает немного. Бумага была плотная, гладкая, но не глянцевая и блестящая, а матовая, не бликующая под лампой.

Пачку бумаги он клал слева от себя к дальнему углу стола, тщательно выравнивая.

Потом доставал ключ из маленького кармана удобной домашней бархатной куртки с мягким воротником и обшитыми кожей локтями. Карман был совсем маленький – только два пальца сунуть. И ключ был маленький с круглым хвостом и удобным плоским хватом. Этим ключом сочинитель – ну, а как его еще называть? – открывал дверцу в правой тумбе стола. Там на полке стояла большая бутылка с узким горлышком. Он доставал ее, смотрел на просвет, проверяя, сколько в ней еще осталось. Затем доставал с той же полки тяжелую стеклянную прозрачную чернильницу и наливал в нее чернила из этой бутылки. Специальной тряпочкой, лежащей здесь же, протирал горлышко бутылки и убирал все снова в стол. Чернильницу же ставил посередине стола.

Все это он делал неторопливо и размеренно, как каждый раз, когда садился сочинять.

– Вот, кстати, – задумался он. – Чернила. Они же совсем не черные.

Чернила у него были старые и очень редкие. Когда сочинитель писал, то чернильные слова долго не просыхали, оставаясь чуть выпуклыми над листом бумаги, как будто он выкладывал их цветной блестящей проволокой. Он не взбалтывал чернила, и получалось, что одно слово могло быть темно синим с золотыми проблесками, а другое вроде как и красноватое чуть-чуть, а потом целая строка получалась вдруг с зеленоватым отливом.

И это доставляло дополнительное удовлетворение от самого процесса сочинения.

Когда все размещалось на столе в привычном и удобном порядке – пачка бумаги слева впереди, тяжелая настольная лампа слева на самом краю стола, чистый лист бумаги прямо посередине, справа от листа ручка со стальным пером, впереди и чуть справа чернильница – он вздыхал с удовлетворением и надолго замирал над столом.

Это просто кажется некоторым иногда, что вот сел сочинитель к столу и сразу написал что-то интересное и важное. Чтобы написать, это надо сначала сочинить. А тратить драгоценную бумагу и такие редкие чернила на черновики он не мог. Сочинитель всегда писал только начисто, складывая затем листы, исписанные аккуратным почерком с небольшим наклоном вправо, на полки, окружающие его со всех сторон. Все стены комнаты были закрыты высокими, до потолка, самодельными полками, на которых лежали пачки исписанной сочинителем бумаги.

Иногда он брал с полки тот или иной лист, всматривался удивленно, будто не узнавая собственный почерк, перечитывал, хмыкая и мотая головой, иногда смеясь и даже притопывая от радости ногой, потом аккуратно клал на то же место, смотрел недолго за окно, в мир, снова задергивал шторы и садился к столу.

Сегодня он хотел сочинить фантастический, почти даже сказочный мир. Этакую небывальщину.

Не трогая ручку, смотря на лист бумаги, он уже прикидывал, как разместит первые строки, и сколько примерно листов в итоге получится, и как долго он будет сочинять, медленно и с удовольствием заполняя лист за листом новыми и новыми сочиненными им подробностями. Подробности были его маленьким и безобидным пунктиком.

Сочинитель считал, что без подробностей любое сочинение мертво. Можно сочинить, например, тайфун и, скажем, гигантский смерч. Но никто в них не поверит, думал он, пока не опишешь подробно, как эти тайфуны возникают в атмосфере, как влияет на них солнце, время года, притяжение Луны. А отсюда следовало, что обязательно нужно было сочинить подробности про атмосферу и ее составляющие части, про Луну эту, которую иногда видно даже сквозь шторы, про солнце и солнечный свет, который сам по себе настолько чудесен, что сочинять его одно удовольствие.

Но пока он сочинял совсем новый чудесный мир.

В этом мире был космос, и была бесконечность. А в космосе носились мириады звезд и мириады мириадов планет. И на одной из планет жили люди.

– Нет, – остановил он себя. – Про людей еще слишком рано.

И он тогда стал сочинять, что сначала были вот такие маленькие существа, такие маленькие, что не видно невооруженным глазом, потом они стали расти все больше, вылезать из воды, размножаться по всей планете, вырастать еще больше, еще больше, еще... Он хмыкнул: сочинилось же такое! Покатал пальцем ручку по столу и вернул ее на место.

– Нет, так не пойдет. Как же могли тогда появиться люди, раз тут такие огромные заполонили все?

И он сочинил тогда внезапную смерть всех огромных, и потом развитие людей, и деревни первые сочинил и подробно сочинил, чем и как кормились люди, и потом он сочинил великое переселение народов, и создание государств, и засухи и заморозки, и войны...

– Но это же не начало? – подумал он, почти уже взявшись за перо. – Нет. Значит, надо сочинять с самого начала.

Он вспомнил, с чего началось это сочинение. С космоса, со звезд и планет. И начал сочинять, как появилось Солнце, маленькая желтая звездочка на самом краю вселенной, и планеты вокруг него, и атмосфера на планетах, и самые первые мелкие существа.

Сочинять было легко и приятно.

Он улыбался, представляя себе первобытных лягушек, выползших впервые на сушу. Но потом они должны были изменяться, расти, становиться все больше и больше, заполнить всю Землю и все воды, стать больше всех и страшнее всех. А потом – раз, и не стало их. И стали потихоньку люди. И люди стали объединяться, и стали у них деревни и поселки. И города стали. И были засухи и были морозы. И было великое переселение народов. И войны были. И настал день, когда люди вышли в космос. Вот такое кольцо.

– Да, – улыбнулся он окну, закрытому шторой. – Сюжет складывается все лучше и лучше.

И подробности получались такие яркие, такие интересные...

Осталось только начать писать.

Сочинитель склонил голову к листу. Осмотрел его, поправил на столе. Взял в руки ручку. Посмотрел внимательно на перо: не зацепился ли волосок какой или пылинка? Было бы очень жалко испортить такой великолепный замысел грязным пятном в самом начале. Перо блестело.

Итак...

Значит, космос. С него начинается и им завершается сочинение.

Космос требовал подробностей и объяснений.

Сочинитель подумал и сочинил тьму. Тьма была огромная, и не черная даже, потому что черный цвет появляется только на свету, когда есть сравнение светлого и темного, а была она... Была она... Сочинитель почесал концом ручки переносицу – была она безвидна! Тьма – безвидна! А потом вдруг появился свет. И он тоже был не белый еще, потому что некому было назвать его белым. И все цвета потом появились из смеси тьмы и света.

И стало это хорошо.

И стал космос.

Так. Да, пожалуй, так.

Сочинитель кивнул сам себе, медленным аккуратным движением окунул стальное перо в чернильницу. Ровно наполовину пера окунул. А, доставая, слегка стукнул по краю чернильницы, чтобы лишние чернила остались в ней и не расплылись на гладкой бумаге безобразным темным пятном.

Значит, свет и тьма. Безвидность и светоносность. И смесь их...

Рука с пером медленно и осторожно нацелилась на бумагу.

Сочинитель еще раз обдумал сложившийся сюжет. Еще раз подумал о подробностях и мелочах, без которых мир никогда не покажется читателю живым. Наклонил голову к плечу, прижал перо к бумаге и написал аккуратным почерком с легким наклоном вправо:

"Вначале было слово".

– Времени бы только хватило, – прошептал он себе под нос, рассматривая с удовольствием первую строчку на совсем еще пустом листе.

Спасатели

 – Но я все равно не понимаю, почему мне так уж надо отсюда уезжать...

Человек в темном костюме вздохнул, достал из кармана носовой платок в крупную клетку, медленно промокнул лоб, потом вытер руки – тоже, наверное, вспотели. Он сидел за столом, отделенном от других таких же столов, выстроенных длинной шеренгой, прозрачными вертикальными стенками, создающими звуконепроницаемую кабинку – консультационный пункт для отъезжающих.

Это название было официально утверждено, согласовано во всех инстанциях, и даже на дверях снаружи висела красивая синяя табличка со звездочками кругом, на которой тем же золотом так и написано было:

"Консультационный пункт для отъезжающих".

Пункт этот был устроен очень просто: холл, в котором толпился народ перед автоматом, выдающим билетики с номером очереди, длинный коридор и в конце большой зал. Раньше тут был школьный спортзал, и даже запахи эти еще сохранились – пота, пыли, резины, гниющего наполнителя тяжелых матов. Теперь вдоль всего зала стояли длинной линией столы, отделенные друг от друга аккуратно поставленными звуконепроницаемыми прозрачными переборками.

За столами сидели люди в деловых костюмах. Костюмы как бы подчеркивали официальность и законность их деятельности. Они принимали документы, беседовали с отъезжающими, принимали первичное решение о месте и времени отъезда, ставили в углу документов аккуратные синие штампики, вписывали дату, обсуждали различные возможности...

Ровно в пять каждый вечер пункт закрывался, как и сотни других по стране. Ровно в восемь утра каждый день – открывался. Но уже к восьми народ толпился в холле с билетиками, затравленно посматривая друг на друга и на экран, по которому плыли цифры: чья очередь подошла, и к какому из столов следует подойти.

– Понимаете, молодой человек...

– Нет, все равно не понимаю, – прервал клерка молодой парень в простой синей джинсе. – Не понимаю, вот хоть что вы со мной делайте.

– Но ваши родители...

– Родители мои – люди взрослые, я – тоже. Пусть они едут, куда угодно. Почему я тоже должен?

– Взрослый вы по меркам этой страны. А у нас вы еще несовершеннолетний. Вот, по нашим законам за вас все еще решают родители.

– А по нашим – я уже совершеннолетний. И меня могут даже в армию призвать. А я могу еще и жениться!

Человек в костюме снова тяжело вздохнул. Работа у него была неблагодарная. Эти местные жители – они такие странные. Уже который раз приходится с самого ноля, как они говорят "танцуя от печки", разъяснять, объяснять... Да чуть ли не уговаривать! Вот ведь до чего дошли: их уговаривают уехать, а они сопротивляются, выходит. А раньше-то все было совсем наоборот.

– Да, вы совершеннолетний по законам вашей страны, поэтому вас пригласили на собеседование отдельно от родителей.

– Значит, я все-таки имею право отказаться?

– Нет, вы не можете отказаться. Потому что ваши родители выезжают и забирают вас с собой.

– Ничего не понимаю... Я – совершеннолетний?

– Да.

– Я могу принимать решения?

– Да, можете... Но только в том случае, если ваши решения не противоречат общепринятому законодательству.

– Общепринятому – это как? Я, между прочим, целый курс юридического уже закончил. Так что разъясните мне, что вы имеете в виду под "общепринятым законодательством".

Ну, вот как ему объяснить, молодому и наглому, что есть законы, которые едины почти для всего мира? А если и не совсем едины, то хотя бы признаются в большинстве стран? А законы этой варварской страны не признаются никем и нигде.

– Давайте еще раз начнем с самого начала, – ласковым голосом, как психиатр со своим клиентом. – Вы хотели быть юристом?

– Да.

– Вам будет предоставлена такая возможность. Государство, в которое вас вывезут, полностью оплатит обучение, а вы впоследствии отработаете – так положено. Это такой закон.

Парень широко улыбнулся:

– Вы не понимаете ничего, что ли? Я никуда не выезжаю!

– Нет, это вы не понимаете. Более того, вы просто не хотите ничего понимать. Здесь у вас жить нельзя. Это установлено всеми возможными комиссиями. Государство такого типа существовать просто не должно. Это признал мировой парламент. Народ такого государства должен быть спасен от опасности полного исчезновения. Мы вас спасаем, понимаете?

– Меня не надо спасать! Я не просил никого меня спасать.

– Ну, нельзя здесь жить! Так жить – нельзя! И климат у вас не для жизни, и природу всю испортили, превратив ее в одну сплошную экологию. Нет у вас природы – только наука о ней! И законы ваши, и порядки ваши... Ваш народ вымирает! Мы спасаем вас! Поймите же!

Парень посмотрел хмуро:

– Честно говоря, мне плевать на тот народ, который вымирает. Ясно?

– Вы нацист? Или вам мешают принять иную точку зрения ваши религиозные убеждения?

– Я... Э-э-э... Вы о чем это?

Платок снова прошелся по лбу. Как же тяжело с ними! Как же их оболванили тут. Как сильна идеология прошлого, буквально тянущая за ноги.

– Если вы не нацист, и не ксенофоб, то проживание в другой стране не должно доставить вам неудобство. Если вы верующий, то назовите тот культ, к которому принадлежите, ту церковь, и мы направим вас именно в ту страну, где поддерживаются и даже поощряются именно такие религиозные воззрения...

– Да почему же я должен жить в другой стране? Мне и здесь хорошо! – взорвался посетитель.

– Господи, да вразуми ты неразумного этого! Как же вам здесь может быть хорошо? Здесь жить нельзя! Самые активные, умные, богатые, наконец, они давно уехали, бросив вас на произвол судьбы... Мы – ваши спасатели, понимаете? Это все равно, как если бы вы тонули в океане, от вашего корабля остались одни мачты, за которые вы цепляетесь холодеющими руками, но продолжаете отталкивать спущенную вам со спасательного вертолета лестницу. Это же неразумно, в конце концов!

Парень развел руками, хлопнул себя по бедрам, обернулся вокруг, чтобы привлечь внимание к приезжему идиоту. Но прозрачная кабинка была звуконепроницаема, а в других таких же сидели, склонившись вперед, вслушиваясь внимательно в каждое слово, кивая согласно, его земляки.

– Кто вам сказал, что мы здесь погибаем? Кто вам сказал, что нам нужны спасатели?

– Хорошо. Тогда я вам разъясню еще раз. Мы, цивилизация, приняли решение, что вы – тонете. Вы – погибаете. Нет, еще хуже. Вы больны, заражены, и потому просто не понимаете своей болезни. У вас извращено видение окружающего. Вы можете умереть в любой момент. И вот приходит врач с жизненно необходимой вакциной, а вы толкаете его, выгоняете из дома... Знаете, что делают в таком случае в нормальном мире? Вызывают полицию! И ставят укол все равно! Насильно!

– Вот это уже другой разговор... То есть, вы еще и угрожаете мне, так?

– Никаких угроз, что вы. Это простая констатация факта. Мы – спасатели. Мы хотим спасти вас. И мы вас спасем, даже если для этого придется применять силу. Но сначала мы вывозим тех, кто сам что-то осознает, кто еще в здравой памяти, с кем не надо бороться, кого не надо уговаривать.

Он отодвинул от себя лежащий на столе паспорт.

– Идите домой, молодой человек.

– Минутку! Вы штампик-то мне поставьте!

– Нет.

– Я только что был на приеме в консультационном центре! Поставьте мне свой гребаный штампик!

– Да зачем же мне это делать?

– Затем, что у нас теперь проверяют документы. Понимаете? Это же так демократично! Без штампика – задерживают. И везут с утра снова к вам. А я уже у вас был. Вот только что был. И разговаривал, и консультировался. Ставь штамп, гнида заграничная!

– Вот видите, вы злитесь. Вы ругаете. Вы – больны, хоть и не понимаете этого. Ничего, ничего... Походите к нам, поговорите с родителями, посидите в участке, обсудите все с друзьями... У нас есть время. Целый год. Так что – вы свободны. На сегодня – свободны. Или я должен вызвать охрану, чтобы вас вывели? Вы же не хотите уезжать?

– Не хочу, – плюнул парень под ноги, пряча паспорт в карман. – Не хочу! И хрен вы меня увезете!