Текст книги "Всячина (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 32 страниц)
– А что потом-то было?
– Я принес ему воды, а он водил над кружкой своим амулетом, и тот мигал красным и пищал, как обиженный котенок!
– Ох, ты! Амулет – это же здорово!
Демонские амулеты после смерти демона долго можно рассматривать в Большом доме. Они там самые разные на вид. Подмигивают зеленым и красным, непонятно говорят разными голосами, хрипят и трещат. А потом умирают, как и сами демоны. И тогда кузнецы их разбирают и думают, куда и что можно приспособить для пользы настоящим людям.
– А потом, а потом он так весь перекривился страшно, и пить совсем не стал. Вроде, просил, ведь, я принес – а не пьет. Он сел у стены на корточки и смотрел на меня с прищуром. Потом спросил еще, как же мы тут живем...
– Ага! Спросил все-таки!
Демоны всегда хотели жить среди нас, настоящих людей. Нет, даже не так. Они, как говорят старшие, хотели жить здесь вместо нас. Потому что мы живем почти как в раю. У нас здесь есть вода. Много воды, на всех хватит. И на полив всем хватает, и для рыбаков... Озеро-то – бездонное и вечное. И вот демоны идут и идут из горячей пустыни к воде. Если бы их было много, они точно попытались бы нас победить и убить. Но их мало, и они совсем слабые, пока дойдут. Они высокие, конечно, страшные, у них есть всякие демонские амулеты. Но сами они слабые. Как только они живут там, в своей пустыне? Хотя, может, они только в пустыне и могут жить. У нас, ближе к воде, они быстро умирают, и тогда становятся добычей общины. Той общины, то есть, на чьей земле помрут.
– Ага! Он у тебя, значит, выведать хотел...
– Заклятье наложить!
– Воду хотел отравить своим амулетом!
Все кричали наперебой и толкали Рыжика, а он уже чуть не плакал почти.
– Нет! Он просто так спросил, потому что ему уже очень больно было! Он уже просто совсем-совсем слабый был! А еще он спросил, а я запомнил, вот!
Все замолчали, потому что кому по мозгам дали, а кто просто заинтересовался.
– Ну? Говори, говори! Чего ты запомнил-то? Что он такого сказал тебе умного? Ну?
– Он сказал так: малыш, сказал он, а ты хоть знаешь, что ваш мир – круглый?
– Ха-ха-ха!
– Вот умора!
– А демон-то не совсем дурак, слышь?
Смешно, конечно. Все это знают. Все, даже самые маленькие. Наш мир – круглый. Мы, люди этого мира, живем по кругу вокруг круглого озера. Оно огромное. Такое, что даже в солнечную погоду дальний берег еле-еле виден. И оно бездонное. Оно только наше, озеро это. Его нам дали боги для житья и пропитания. Вот вокруг этого озера мы все и живем. Всех нас, настоящих людей, ровно десять родов. И все роды общинами живут вокруг круглого озера. От пустыни, где живут всякие демоны, нас защищает высокий вал, насыпанный богами, чтобы людям было удобно жить вокруг озера. Вот он, наш мир: круглое озеро, поселения-общины по берегу – кольцом вокруг него. Круглый вал, что защищает от пустыни.
И вот если выйдешь из своего поселения и пойдешь прямо-прямо-прямо вдоль берега, то рано или поздно обязательно все равно снова вернешься домой. Только уже с другой стороны. Круглый у нас мир потому что. А если в другую сторону идти – опять же домой придешь.
Сразу за поселениями, значит, высокий вал. А за ним весь мир уже и кончается. Там начинается самая настоящая пустыня. А пустыня – это когда пусто. Там нет совсем ничего, кроме песка и еще демонов. И все демоны поэтому стремятся прийти к нам, потому что у нас тут не пусто. Но они уже привыкли к своей пустыне, и у нас, почти что в раю, очень быстро слабеют и умирают.
– Ну, и что там твой демон?
– Да помер уже, – с досадой махнул рукой Рыжик.
Ну, все, как всегда. Как всю жизнь. Демоны приходят и умирают на берегу озера. А настоящие люди тут жили и живут.
И живет наш мир, мир настоящих людей – круглый, как и сказано в преданиях.
Летописец
В темноте низкого зала – только теплое пятно света над столом. Да согнутый годами и болезнями летописец с вечно грязными от чернил пальцами.
– Все пишешь, вижу, все пишешь... И что пишешь-то хоть?
– Да, как велено мне, всю правду пишу. Каждый год. Каждый день записываю. Чтобы потомки почитали и прониклись, и знали они потом чтобы, как и что было у нас на самом деле.
– Правду? На самом деле? Ну-ка, дай сюда... Так. Ага. Нет, это не пойдет. Никак не пойдет.
...
По зиме по льду прискакали владимирцы. Отношения и так были не очень у вечных соседей. То за луга заливные мужики в кровь побьются, то вдруг купеческий караван прямо на границе княжеств пропадет. А тут – вот они, соседи. Сами явились под стены. Гарцуют на льду, вызывают на бой. Грозятся, что пожгут деревни, а народ в полон уведут. И ведь могут сделать, что тут говорить лишнего.
Можно было и выйти к ним, конечно. Этих, понаехавших, не так уж и много было – десятка с три. А в крепости – полные пятьдесят. Но только, кто его знает? Может, в лесочке остальные притаились? А может, пока эти отвлекают, другие уже на стены лезут с обратной стороны?
– Внимание, – трубил своим басом воевода. – Всем – внимание! Не слушать болтунов – глядеть в оба! Чтобы птица над стеной не пролетела без вашего ведома!
Сожгли соседи пару деревень – это как водится. Кого побили, кого с собой увели. Только что уж теперь об этом писать. Или, выходит по написанному, князь не может свои земли оборонить?
...
– Ты хочешь сказать, что наш князь не может свои земли оборонить? – с прищуром спросил, с ленцой в голосе, но вслушиваясь в ответ чутко-чутко.
Летописец замялся. Сказать, как есть, то есть чистую правду? И что потом – опять в зиму на улицу и искать нового пристанища?
– Да как можно! Даже и в мыслях такого не было!
– Ну, так убери это, убери. Затри, срежь – как там у тебя это делается. Чтобы и намека не осталось. Нехорошо ведь. Криво как-то. Дай-кось, дальше еще почитаю. Ишь, какое у тебя все толстое. Год-то событиями, выходит, был полон?
...
По весне, как трава поднялась, пришли татары. Князь встретил у открытых ворот. Стоял без шапки. Потом неделю бесплатно кормили и поили наехавших. Отдали, что положено отдавать. Да еще князь очень советовал нехристям сходить на соседей, на владимирских. Потому что воли те взяли много. Оттяпывают от княжества, воруют. Выходит, воруют-то даже не у князя, а вот – у самих татар. Свою дружину и своего воеводу князь давал проводниками и переводчиками. И пограбить владимирских, конечно. Надо же зимний ущерб возместить.
Из того похода вернулось половина дружины. Воеводу привезли в телеге. Но татары были довольны, больше лишнего не требовали. Только пожили еще неделю, пока все запасы, что в подвалах были, не проели. Ушли медленно. Вели за собой большой полон – пеших владимирских мужиков. Баб не брали – посекли на месте, чтобы врагов не рожали.
...
– Это как же?
Летописец аж присел за своим столом.
– Это ты вот тут пишешь, значит, что наш князь татар на русскую землю навел?
– Так на владимирских же!
– И мы – русские. И то – русская земля. И рано или поздно станет нашей. Или мы не княжество? Или у нас не дружина? А? А ты нашего князя – как поганого какого-то... Тьфу! Убрать. Весь этот лист – убрать. Дальше что там у тебя было?
...
К самому лету пришли послы от владимирских. Предлагали замириться и против татар вместе выступить. Князь предложил пожить у него, пока обдумает, пока посовещается с ближними. Сам тайно послал гонца. Татары пришли к городу уже через три дня. Послов повязали, увезли с собой. Никто из них не вернулся. Главный мурза оставил пайцзу. Говорил, чтобы собирали мужиков. Если послы во всем признаются, пойдем тогда на владимирских вместе. Смеялся громко. Говорил, что русские дружинники сильные и храбрые. Их первыми пошлют на стены. Князь поддакивал. Пайцзу принял и даже целовал прилюдно. Крестился на главы собора и клялся в верности татарве.
...
– Ну, это же совсем малое. Никакого тут события, почитай, и не было. Событие – это когда много. А три посла – ну что такое? Безделица! А князя – опять глупым выказываешь. Или не глупым, а слишком хитрым и себе на уме. А князь – он должен быть рыцарственным. Не сейчас ведь читать будут – через века! И дети князя, и внуки его и правнуки – все читать будут. А ты... Убрать!
...
Под конец весны пришли, как и обещали, татары. Ходили наши люди с ними на владимирских. Пожгли города и села. Привезли большой полон. Тот полон расселили в деревнях, что ранее жгли владимирские. Чтобы не сбежали, отсекли каждому правое ухо. Объяснили, что каждого, что без уха на дороге встретят – рубить будут сразу и без жалости. Татары смотрели, смеялись, хвалили князя за большой ум. Их добыча была впятеро больше. Ну, так их и было впятеро...
...
– Уберу, уберу, – мелко кивал летописец и уже сам тянул к листам руку.
– Вот понимаешь же, знаешь, как надо. Вижу по глазам – знаешь. Но все же пробивается в тебе какой-то посторонний мятежный дух. Или ты против нашего князя замышляешь что? Или решил бросить нас и снова – в зиму пешком уйти? Не дойдешь ведь. Да и владимирские наших беглецов теперь не принимают. Обиделись с того раза.
– Да я... Да ни в жисть!
– Ладно. Это ты исправишь. Что там дальше?
...
Дальше было восстание. Взбунтовался Ростов. Приходили от князя ростовского послы. Князь наш, умом полный, послов тех заковал в цепи и посадил в подвал. Сам собрал ополчение и двинул к Ростову. Там соединился с татарами. Ростов жгли вместе. Добыча была хорошая. И заодно немного границы спрямили. Три деревеньки теперь – наши. А граница теперь считается не посередине реки, как привычно было, а по их берегу, по ростовскому. И вся река, выходит, теперь наша. Так татары и сказали. Сказали, мол, за службу верную и за дружбу к ним, татарам...
...
– Очумел, что ли? Такое не пишут. Земли эти и река – и так наши, испокон веку, считай. Вот так надо говорить и так надо писать. И чтобы никто даже не вспоминал лишний раз о Ростове и ростовских правах.
– Я сейчас перепишу все. Я – быстро.
– Быстро? Ну, пиши тогда. Посижу, подожду. А потом и прочитаю.
Перо клюнуло тяжелую чернильницу. Тряпица вобрала лишние чернила. А потом с чистой строки на чисто выбеленном листе прорисовались узором буквы:
"В лето ... от Сотворения Мира не бысть ничего. И был покой и мир в княжестве".
Лиза
– Что ты со мной сделала, а?
Лиза молчала, в ужасе глядя на огромного, очень высокого и очень толстого смуглого мужика.
– Э, ты глухая, да? Что ты сделала? Говори, э!
– Я? Я ничего... Это они... Я просто...
– Ты не понимаешь совсем, да? Вот, смотри, – он задрал просторную летнюю рубашку, обнажив большой отвислый живот, сплошь поросший черным курчавым волосом. – Смотри, давай, не бойся, да! Вот, тут смотри.
Указательный палец ткнул в правый бок.
– Я здесь болел, понимаешь? Я очень сильно болел. Гепатит – знаешь? Вот тут, справа, как мешок такой. Бегать не могу. Ходить быстро не могу. Вот тут болит всегда. Но ты что-то сделала, и я побежал. Меня можно было просто пальцем в бок сюда ткнуть – я упаду. А получилось, что я сначала бежал, а потом я их всех положил. Как раньше. Как здоровый. Что ты сделала, а?
Лиза молчала, не понимая, что отвечать. Ей опять было страшно. Не так, конечно, как недавно, когда встречная шумная компания вдруг не пропустила ее мимо себя, а схватила за руки и потащила куда-то во дворы. Она кричала. Она так кричала, что сорвала голос. А потом появился вот этот. Он упруго выбежал им навстречу из-за угла и широко улыбнулся, как будто радуясь встрече.
– Э! – сказал он, остановившись перед ними посреди тротуара. – Знаете, у меня какой друг есть, а? Вот воробей прыгает, видишь? Друг так делает.
Он присел, показывая пальцем как будто на воробья, как будто тот прыгает там, чуть в стороне. Сделал два быстрых бесшумных шага, а потом его рука вдруг метнулась вперед и вверх, как кобра в броске, что-то хрустнуло, и один из насильников молча упал.
– Вот так он делает. Только еще быстрее, – сказал этот черный с сожалением в голосе.
И упали двое оставшихся. А он подхватил Лизу на плечо и куда-то побежал. Она не могла идти сама – ноги подкашивались.
Теперь он ее спрашивает...
– Э! Теперь ты немая совсем, да? Зоя, да?
– Нет, Лиза, – почему-то она назвала свое имя.
– Вах, Лиза! – кажется, он даже чуть-чуть пережимал своим наигранным кавказским акцентом. – Лиза, э! Скажи, как другу – что ты сделала?
Она уже не знала, что страшнее. Те трое, худые и длинные, какие-то нервные и дерганые, наверное, старшеклассники, или вот этот огромный, который только что при ней...
Убил. Да, он – убил их. Это понимание ворвалось в голову, как внезапный шум тихой сонной ночью, когда просыпаешься, вздрогнув, в поту от ужаса, а потом не можешь заснуть и только пытаешься успокоить сердце. Из головы понимание, как яд, как наркотик, вдруг распространилось по всему телу, заставив скрючиться, съежиться, сжаться, задрожать.
Лизу вырвало. Прямо вперед, между коленями. Стыдно... Стыдно и противно. И рот не вытереть.
– Э! Зачем так? Это не моя квартира – зачем так делать? Ты мне скажи только – что сделала? И сразу пойдешь домой. Хочешь, я тебя сам провожу? Где живешь, скажешь, да?
Она ничего не хотела. Болезненный страх, холодный ужас накатился, как волна, утаскивающая с собой в море с песчаного берега, накрыл, отбил разум. Лиза даже закричать не могла. Внезапная судорога перехватила горло. Остались слезы, побежавшие тонкими ручейками по щекам. Остался кислый вкус во рту. И только одна мысль, как на испорченной пластинке: "Зачем, зачем, зачем, зачем, зачем"...
Она молча дергалась на старом деревянном кресле, примотанная за руки и поперек туловища толстым коричневым малярным скотчем. Он даже рот ей не заклеил – Лиза могла только сипеть что-то, никак не похожее на крик.
В прихожей, где-то сразу за ее спиной, с грохотом рухнула дверь. Вздрогнул пол. Метнулись в комнату какие-то тени, нечетко видимые сквозь заливающие глаза слезы. И задававший вопросы мужик тоже превратился в тень. Какой-то нутряной стук, страшный хруст, взметнувшиеся маленькими смерчами сквознячки – и вдруг снова настала тишина.
Лиза проморгалась, потерлась правым глазом о плечо, вытирая слезы.
Над лежащим навзничь хозяином квартиры стояли, замерев, как прислушивающиеся звери, трое в серой милицейской форме. Одутловатые красные лица, потертые брюки, животы, выпирающие над ремнями. Они были похожи на родственников – три милицейских сержанта.
– Ну, и что у вас тут? – раздался голос от порога.
– Вот, товарищ капитан, – вытянулся один. – Сопротивление, стало быть, оказал. Девчонку вот...
– Девчонку, говоришь? А дверь-то ведь наружу открывается, – непонятно откликнулся из-за Лизиной спины невидимый ей капитан.
И тут же длинно загрохотало над ее головой. Посыпалось твердое и горячее. Одна гильза стукнула ее по кончику носа, вызвав опять слезы.
А когда она снова смогла видеть, перед ней, встав на корточки, и заглядывая в глаза, покачивался с пятки на носок и обратно капитан. Четыре звездочки на погонах – это она помнила. Такая же серая форма, лоснящиеся от постоянной глажки брюки, и автомат, лежащий на коленях, короткий автомат со стертым от регулярной чистки до белого металла стволом.
– Ну, девочка, так что же ты такое сделала? – медленно и задумчиво спросил капитан.
Слезы снова хлынули из глаз. Теперь, наверное, от облегчения. Так в книжках пишут – слезы облегчения.
– Они... А он их... А я..., – пыталась она что-то сказать, задыхаясь.
– Да-да. Все правильно. Они. А он – их. А мы, значит, его.
Капитан встал и отошел куда-то за ее спину. Лиза увидела прямо перед собой четыре тела. Красные пятна показывали место, куда вошла пуля. Темная кровь тяжело и медленно разливалась по ковру, не желая впитываться в синтетику. Лизе стало смешно. Синтетика – это же такое смешное слово. Она даже хихикнула тихонько.
– Да-а... А дверь-то – наружу открывается, – повторил те же странные слова вновь появившийся перед ней капитан. – Не понимаешь? Тут ведь дверь стальная. Настоящая – пуля не возьмет. И открывается она наружу, на лестничную площадку. А мужички мои, сержантики алкогольные, – он мотнул головой в сторону трупов, – просто уронили ее внутрь. Вместе с коробкой. Пузанчики. Так, что же тут такое происходит? А?
Лиза смотрела на него и не понимала. Он же из милиции? Он должен ее освободить, потом напоить чаем, долго расспрашивать, а после отвезти домой, к бабушке.
– Ты немая, девочка? – капитан наклонился и заглянул ей в глаза.
У него были очень маленькие зрачки, как точки. Черные точки на светло-коричневом фоне. И эти точки кололись. Лиза попыталась отвести глаза, но капитан взял ее за лицо холодной рукой и рывком повернул так, что глаза снова были перед глазами.
– Нет, ты не немая. Зачем иначе ты ему была нужна? – он указал стволом автомата на огромного – лежа он казался еще больше – ее похитителя. – Так как, будем говорить, красавица?
Лиза вдруг поняла, что он не будет ее освобождать. Он будет ее спрашивать, пока она не ответит. А потом этот капитан ее убьет, потому что она видела, как он стрелял в своих. Он стрелял в своих. Это, красное, пахнущее, – кровь. Лизу снова затрясло. Она молча открывала и закрывала рот, а капитан медленно и спокойно несколько раз больно и очень обидно шлепнул ее ладонью по лицу справа-слева, справа-слева...
– Ой!
– Не ой, а что ты сделала? Как у тебя это получается? Ты что, ведьма какая-то? Я ведь фантастику читаю, в курсе..., – и снова так же спокойно и медленно – справа-слева, справа-слева.
Лизу накрыло ужасом от понимания: она больше никогда не увидит свою бабушку. Она никогда не пойдет в школу. И мусор она больше никогда не будет выносить. И компьютер, совсем новый компьютер, кредит за который еще не выплатили... И друзья, и подруги... И все-все-все... Ничего больше, наверное, не будет.
– Я просто испугалась, – почти прошептала она. И повторила:
– Я просто испугалась...
– Так тебя, значит, пугать надо? – непонятно чему улыбнулся капитан и потянул из-за спины откинутый туда автомат.
Улыбка его была страшнее недавнего спокойствия.
У Лизы потемнело в глазах.
Что-то щелкнуло. Капитана отбросило в угол. Звякнуло и разлетелось стекло в приоткрытой форточке. Снова замелькали быстрые до головокружения тени. А когда все успокоилось, Лиза увидела коротко стриженных плечистых парней с длинными пистолетами в руках и в клетчатых рубашках с закатанными рукавами, стоящих по углам комнаты. Один смотрел в окно. Из прихожей, аккуратно ступая, пришел еще один – в пиджаке. Он молча огляделся, шагнул к столу, с треском оторвал от лежавшего рулона скотча кусок с ладонь величиной и споро заклеил Лизе рот.
– Вот так, – сказал он. – Так вот, значит.
Из кармана он достал сотовый телефон. Совсем простой, без всяких наворотов, из старых моделей. Нажал две клавиши и стал ждать, прижав трубку к уху.
В углу копошился, а потом затих капитан. Спортивные парни как будто даже не дышали. На телефонный звонок, видимо, никто долго не отвечал, и этот, в пиджаке, стоял и слушал – ждал. А потом дождался, коротко сказал что-то непонятное в трубку, абракадабру какую-то.
И очень быстро все опять закрутилось и зашевелилось. Откуда-то вдруг набежали врачи. В белых халатах – это же врачи? Один склонился над лежащими на ковре. Другой раскрыл металлический чемоданчик на столе и стал чем-то позвякивать, пока третий осматривал Лизу.
На нее снова накатило. Она с детства боялась врачей, наверное, больше всего на свете. Особенно этих, зубных, от которых пахло едким эфиром, и которые ковырялись в Лизиных зубах блестящими железками. На столе было много инструментов. И это было страшнее всего.
Глаза Лизы выкатились из орбит от натуги. Но она не могла сказать ни слова. И крикнуть не могла. Только мычать и мотаться в своем кресле.
Она мычала и раскачивалась.
Вдруг потемнело. Пропал сноп солнечного света из окна, как будто там, за окном, остановилась машина. Только здесь же не первый этаж?
Кто-то из коротко стриженых успел что-то крикнуть. И тут же пузырем вспучилась оконная рама, посыпались внутрь стекла, со звоном разбиваясь, если попадали на паркет. А в опустевший проем хлынул темный шуршащий поток.
Падали те, что с пистолетами. Падали те, что в белых халатах. И на каждом из них, упавших навзничь, оставался сидеть большой блестящий, как игрушечный, но совершенно настоящий паук. Просто огромный паук, больше Лизиного кулака.
Она смотрела с ужасом. Ногам и рукам становилось холодно, как зимой. И накатывало понимание, что все-таки не зубные врачи, а пауки – вот самое страшное на свете.
Лиза сдерживала дыхание. Она боялась пошевелиться. Но ее трясло все сильнее. Одновременно она чувствовала, как струйки пота стекают по спине вдоль косточек позвоночника. И это было неприятно.
За окном раздалось шуршание, скрежет. Кто-то еще карабкался в комнату.
Лиза в страхе смотрела на то, как из окна вырастают огромные, толстые, как рука, серые, поросшие короткими волосками лапы. Гигантский паук! Больше Лизы!
"Ба-буш-ка! Ба-буш-ка!" – и визг, неслышный визг, от которого пауки шарахнулись в сторону и вдруг замерли, не шевелясь. Замер и тот, страшный, который карабкался в окно.
Наступившую тишину нарушили шаркающие шаги. Кто-то поднимался по лестнице. Кто-то входил в квартиру. Кто-то был уже в прихожей, сзади.
Лизу снова накрыла волна ужаса. Казалось, страшнее уже быть не может. Но стало страшнее. Страшно до боли, до судорог по всему телу, до сухих глаз. Сухих до такой степени, что веки почти скрежещут при закрывании. Лиза закрыла глаза и замерла в полуобмороке, наклонившись вперед и почти повиснув на толстой ленте скотча.
– Господи, что они с тобой сделали? Так перепугали девчонку...
Бабушка!
Опять накатила волна, но теперь волна радости, облегчения, освобождения. Бабушка пришла – теперь все будет хорошо.
Совсем не больно и незаметно с губ слетел клейкий пластик. И руки вдруг оказались свободными. И вся Лиза – легкая и свободная. Она вскочила, почти взлетела с кресла и уткнулась лицом в бабушкину шаль, которую та не снимала даже в самую сильную жару. От бабушки пахло клубничным вареньем, сдобным тестом и совсем немного – старой одеждой.
– Не бойся, не бойся больше, Лизанька, – шершавая ладонь ласково-ласково огладила волосы, шершавый палец осторожно подобрал остатки слез. – Ну, пошли теперь домой? Чай пить будем, с пенками...
– А..., – Лиза мотнула головой вокруг, стараясь ни на что не смотреть при этом.
– А эти пусть теперь сами с собой разбираются. Ишь, моду какую взяли – детей пугать. Пусть-ка вот друг друга теперь попугают. Ты туда не смотри, не смотри, тебе пугаться нельзя, а то заикаться еще будешь...
Бабушка прижала Лизу лицом к себе и повела куда-то. Куда-то отсюда. Домой.
Бабушка и Лиза шли домой по солнечной улице, и было тепло и легко.
– Ба, а хлеб-то я не купила, – вдруг вспомнила Лиза.
– А вот сейчас с тобой вместе и купим.
Бабушка шла и недовольно бурчала себе под нос:
– Ишь, моду взяли – детей пугать. Пусть спасибо скажут, что я их не напугала. Пусть вот теперь сами попробуют не испугаться. Я им еще покажу – маленьких обижать...
Лягушка-царевна
Лягушка-царевна жила в болоте. Где еще жить настоящей лягушке-царевне, как не в болоте? Болото было знакомое и уютное. Оно было покрыто яркой зеленью, если было лето, и лежало белым ровным покрывалом, когда была зима. Правда, сама лягушка-царевна зимнее и белое не видела, потому что в это время впадала в спячку.
– Ну, а что, – думала она, переваривая проглоченного комара. – Нам, лягушкам, зимой плохо. Холодно. Темно. Комаров мало. Вот в спячку и впадаем.
Летом она целыми днями сидела посреди своего царства болотного и смотрела по сторонам. Ее глаза позволяли смотреть по сторонам – очень удобно. И как только подлетала мошка или комар какой-то – а как на болоте без мошек и комаров? – она делала шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и потом опять смотрела по сторонам, переваривая проглоченное.
Кроме мошек и комаров лягушка-царевна высматривала принца на белом коне или хотя бы Ивана-дурака, третьего сына, пусть даже пешком. Но кони не шли в трясину, а дураки, похоже, совсем перевелись.
Все ближе и ближе поднимались стены новых домов. Город наступал на лес и на болото. Неподалеку построили шоссе, и теперь по нему с воем неслись колонны красивых блестящих автомобилей, глазастых, как сама лягушка.
А лягушка-царевна ждала.
Иногда на ветку сухой березы над ее кочкой опускалась веселая яркая сорока. Смотрела на лягушку то левым, то правым глазом, поворачивая голову, вздыхала, жалеючи. Иногда начинала трещать:
– Лягушка, лягушка, ты бы хоть поближе к трассе подошла, что ли. Или вон к домам поближе. Все же народ сегодня такой – просто так в грязь не полезет. И помойся – а то грязь у тебя тут хоть и целебная, но уж больно вонючая. И губки, что ли, нарисуй красные и яркие...
Лягушка-царевна смотрела на нее – устройство глаз позволяло смотреть и вверх, не шевелясь и не изменяя позы – и молчала. Сорока потрещит, потрещит, да и улетит по своим сорочьим делам. А лягушка – шлеп-чмок-хлоп своим длинным языком, и опять лежит-сидит в грязи, смотря вокруг круглыми глазами.
Очень редко появлялась старая мудрая ворона. Она садилась на ту же ветку, что и сорока. Рассматривала сверху лягушку. Задумчиво каркала:
– Все сидишь? Все ждешь? Ну, и много дождалась? Может, надо что-то изменить?
– Что изменить, что? – не выдерживала в сердцах лягушка. – Скажи – чем же я не хороша?
С точки зрения вороны лягушка была совсем не хороша. Но она начинала предлагать хоть какие-то изменения:
– Ты, лягушка, к дороге, к дороге поближе подберись. Может, какой дурак и остановится. Или вот к самым домам – там тоже водятся эти... Ну, еще бы помыться тебе, чтобы чистая была и блестящая. И губки, что ли, накрась. Для красоты пущей. Раз уж в невесты...
Лягушка махала тонкой лапкой и снова лежала молча в теплой грязи, смотря круглыми глазами сразу во все стороны.
– Ничего они все не понимают, – думала она. – Если уж мне суждено в этой жизни стать царевной, то так оно и будет. И приедет на белом коне самый настоящий принц, или Иван-дурак третий сын придет пешком по болоту. Увидят они тут меня, обрадуются, поцелуют сразу в губы, и вот она я – царевна!
Она улыбалась широко и одновременно смущенно. А потом шлеп-чмок-хлоп – очередной комар шел ей на полдник.
– Нет, я могу, конечно, перейти на вот ту кочку, – думала она. – Или даже на ту, подальше. Но – какая разница? Комары там точно такие же. А принцев и Иванов и там нет. Я бы заметила.
Ее глаза позволяли видеть все вокруг – очень удобное зрение.
Когда ей надоедали сороки да вороны, она ныряла глубоко и отсиживалась в теплом и тихом болоте, пока все не улетали.
– Вот же надоели как, – думала она. – Почему это я должна что-то менять? Вот пусть он – принц или даже Иван – полюбит меня такую, грязненькую. А потом-то я помоюсь, так он еще сильнее меня залюбит!
Она прищуривала в мечтаниях свои круглые глаза, а потом – шлеп-чмок-хлоп.
Чего-чего, а мошек разных, да комаров вкусных на том болоте всегда хватало.
Магазинчик у обочины
Машка подрабатывала на этих каникулах. Подрабатывать ей было лень, но свои собственные деньги, за которые не надо было отчитываться перед родителями, перевешивали.
На работе её звали отвратно – Манькой. Так с самого начала стала называть Ирка, которая торговала за соседним прилавком всякими нужными и ненужными мелочами. А Машку поставили на продукты, которых тоже было – только самые необходимые. Стандартный магазинчик при дороге не мог давить ассортиментом, как всякие "пятерочки-шестерочки-магниты". Только самое необходимое. Сигареты, например. Или вот ещё пиво в холодильнике.
Бывало, подваливал неспешно огромный двухэтажный экскурсионный автобус, и все пиво тут же уносилось крепкими загорелыми мужичками в его пахнущее кожей и гремящее музыкой нутро. Но чаще заходили какие-то замученные жизнью седоватые типы, вылезающие из побитых жизнью "жигулей". Они покупали хлеб и консервы. Всегда хлеб и консервы. Ну, иногда ещё всякие сухие супы. Конечно, если бы магазинчик стоял на главной трассе... Но его хозяин на той трассе построил в короткий срок большую новую "стекляшку". А тут, на дороге местного значения, поставил старенький павильон на два прилавка друг напротив друга. Подвёл электричество, за которое потом воевал с пожарными и с представителями облэнерго. Поставил сзади страшненькую деревянную будку над глубокой ямой – туалет. Завёл продавщиц, работающих посменно и не претендующих на большое. Всё. Осталось ему только подъезжать раз в день, "снимать кассу" и устраивать нагоняй, если что вдруг не так.
Сегодня все было, как обычно. То есть, тоскливо и сонно. Ирка дремала, положив руки на свой прилавок, а голову – на руки. Машка, потосковав и даже попробовав почитать книжку – конечно, ничего не получилось, потому что кто же читает в каникулы? – пошла покурить на крыльцо. А что, раз покупателей нет – имеет полное право.
На улице стоял пасмурный июль. Вчера лило, как из ведра. А сегодня парило. Наверное, опять к дождю. Тут у них всегда так: если показывают в телевизоре, что вокруг везде стоит дикая жара, то у них – дождь, а если всех заливает, как в прошлом году было, то тут обязательно дикая сушь, и солнце, и синее небо – такое синее, что вверх просто не поглядеть. Сегодня было не жарко, а так, что в самый раз. Вот Машка и одета была так, по-летнему: шорты, топик, а сверху белый халат – она же "на продуктах".
Курить в одиночку тоже было скучно. Но Ирка не курила вообще, и даже пыталась что-то там говорить, типа, "воспитывать молодёжь". За такое Машка запросто могла послать, кого угодно и куда угодно. Ирке она объяснила это. Вот теперь они немного вроде как бы в конфликте. И поговорить-то тянет, но – как? Поругались ведь. Опять же – покурить очень хочется.
Машка стояла на крыльце, опёршись плечом о столб, отгоняла струйкой дыма редких, но ужасно назойливых и упрямых лесных комаров. Лес – вон он. Сразу за вырубкой начинается. Тут места вообще лесные – грибные и ягодные. Ещё, бывает, рыбаки наезжают. Хорошие тут места, в общем. Только очень скучные. Ничего и никогда тут не происходит. И никогда не произойдёт.
Машка курила и дико хотела в город. В настоящий большой город, не в этот, где жила.
А ещё, как не стыдно бывает об этом подумать и самой признаться, она хотела принца. Черт с ним, с белым конем. Пусть даже на самом простом мотоцикле. Но чтобы принц был самостоятельный и без сильно вредных привычек. Она посмотрела на свою сигарету и кивнула сама себе – ладно, курить пусть ему будет можно. А больше – ни-ни. В общем, даёшь принца, дорогое мироздание!
