Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 32 страниц)

   И снова шмыгнул носом. Совсем честно говорить очень трудно. Почему-то сразу начинает шмыгаться носом и еще мокреть в глазах.

   – Ну, вот он – я. Тут уже. Открывай! Не боись, сынище, со всем справимся!

   Витька взял со стола холодный конверт. Кухонным ножом аккуратно, воткнув в угол и протащив по длинной стороне, раскрыл конверт. Такой конверт открывать, просто отрывая край, совсем не хотелось. На стол спланировал, разворачиваясь в полете, большой белый лист, плотно заполненный убористым почерком. Витька выдохнул. Это не просто так, что – вот. То есть, бац – и иди, уже все. Не совсем так, а значит, уже не так страшно. Но все же.

   – Что за желание-то было? – спросил отец.

   – Президентом всей Земли хотел стать, – сказал Витька и чуть не рассмеялся.

   Теперь-то вдруг стало понятно, какое у него было смешное желание. Вот как он себе представлял только? Приходит такой пакет, а там удостоверение президентское? И иди – командуй всем миром, что ли? Нет, правильно отец говорит – это просто какие-то еще гормоны. Не иначе – они.

   – Прочитай, а? – жалобно попросил он отца.

   Тот откашлялся, поправил зачем-то майку, в которой спал.

   – Значит, так... Угу. Дорогой Виктор... Ну, тут ты и сам потом прочитаешь, и все поздравления – тоже. Где же тут... А-а-а... Вот! Отсюда, значит.

   И он начал с выражением, после каждой длинной фразы останавливаясь и посматривая на Витьку, читать дедморозово письмо.

   Длинное письмо, с разъяснением всего и вся. Выходило так: сначала надо было пять лет еще отучиться в школе. Отучиться с отличием, но так, что не просто сам для себя, а и для других. Чтобы товарищи были, друзья и подруги. Потом еще пять лет учиться в университете. Так и было написано – университет. И город был назван, и место, и какой этаж, и какой факультет – все было расписано. Учиться предлагалось так, чтобы время оставалось только на сон, да и то мало. И помогать остальным, конечно. И еще, как было сказано, "активно участвовать в общественной жизни".

   – Чего это – в общественной? – спросил Витька, не поняв.

   – Собрания, значит, проводить и разные конкурсы, и мероприятия, – объяснил отец.

   Потом говорилось о службе в армии. Хоть и год всего – но чтобы обязательно. И там, в армии, рекомендовалось получить еще специальность какую-нибудь трудовую. Например, связиста или лучше шофера. Затем надо было пойти работать в школу. Потому что университет дает еще и учительское образование, то есть педагогическое. Пять лет, не меньше. Это чтобы понять детей, полюбить и все такое. Еще пять лет после этого – аспирантура и защита кандидатской диссертации. Потом надо было закончить заочно еще один ВУЗ. Все равно какой, но лучше экономический. И давался опять адрес и все данные.

   – Хорошее письмо, информативное, – так сказал отец, оторвавшись на миг.

   Еще надо было активно заниматься общественной работой. Это чтобы всякого свободного времени вовсе не было. Или там в защиту животных, или в защиту природы. Но только не в политику!

   К пятидесяти годам Витьке сказано было стать министром.

   – Во! – поднял отец голову от бумаги и ткнул пальцем в письмо. – Министром уже!

   И стал читать дальше.

   Там же все-все было расписано. В общем, получалось, если все выполнить, что к семидесяти пяти годам Витька точно станет Президентом всей Земли, как и было им загадано в его письме Деду Морозу.

   – Уф,– сказал отец, вытирая лоб, как после тяжелой работы. – Ну, вот, Витёк – вот тут вся твоя жизнь. Как в армии говорят: служи по уставу, завоюешь честь и славу. А тебе тут расписано, выходит...

   Он посчитал в уме:

   – В общем, шестьдесят лет тебе расписано, что и как. Даже думать не надо, гадать. Ну?

   – Что – ну? – спросил Витька, медленно переваривая услышанное.

   – Так – в Президенты всей Земли, выходит?

   Витька еще раз посчитал: отец, выходит, даже пожалел его. Там не шестьдесят лет выходило, а все шестьдесят три. Письмо опять лежало на столе. Ждало исполнения. То есть, оно, собственно, и было настоящим исполнением желания. Вот так – все просто. И никакого волшебства. Не будешь же президентом в двенадцать лет. Это просто сказка какая-то. А в семьдесят пять... Семьдесят пять! Даже мурашки по спине.

   – Я все понял, – сказал он медленно.

   – О! Растет пацан? – обернулся отец к матери.

   – Я понял... Я, наверное, не хочу президентом всей Земли. Я, наверное, потом решу, когда подрасту немного. А пока... Пап, а пошли за елкой?

   – Вот! Вот речь не мальчика, но мужа! Сейчас я умоюсь, позавтракаю – и пойдем. А ты пока, раз уж суббота сегодня, приберись.

   Витька хотел сказать – "а чо я, а чо сразу я, а почему..." – но так и замер с раскрытым ртом. А потом сказал, неожиданное для себя самого:

   – Хорошо, папа. А потом – за елкой.

   – А потом – за елкой! Скоро же Новый год!

Картоха

Дунуло ветром, как из-под грозовой тучи. Качнулась трава. Тревожно сбилась с долгой радостной трели какая-то пичуга в зарослях.

– Ну, дружище...

Рука задержалась в руке после молодецкого рукопожатия – с замахом от плеча и с громким шлепком, как в студенческой юности. Потом они одновременно потянули друг на друга, обнялись резко, похлопывая по плечам, по спине, скрывая глаза.

– Ну, вот, так, значит...

– Это сколько же? Пять лет, выходит, что ли? Или уже больше?

– Пять с половиной. Ты как раз по осени уехал.

На дворе цвела весна. Вернее, цвели деревья, какие-то кусты, плотно покрытые мелкими белыми цветами, сладкий аромат от которых шел плотной волной, накрывая с головой. Приезжий вдыхал глубоко, смотрел чуть растерянно по сторонам.

– Какой тут у вас воздух!

– Да, уж. Как пишут в книжках – просто режь его, да на хлеб намазывай. Я-то привык уже, а поначалу ведь тоже, как ты. Вдохнешь вот так и наслаждаешься.

Они помолчали еще, присматриваясь, вспоминая, начиная привыкать заново. Было время, когда каждый день – рядом. Работа и дружба. Дружба и работа. Девчонки, было такое дело, ревновали даже. И к дружбе, и к работе.

– Ну, пошли, значит?

– У меня тут гостинцы с собой. Народ приветы тебе передает.

– Наши гостинцы, мужские? Сегодня же и оприходуем, посидим с тобой вечерком. Пошли, пошли, тут совсем близко – пешком, так всего минут десять. И по деревне заодно пройдешь, оглядишься у нас тут немного. Да и мне заодно будет лестно – вон какие люди ко мне ездят! Уникальные, черт побери!

– Да ладно тебе... Мне и так уже бывает... Стыдно, что ли. Что я сделал-то такого особого?

Что он сделал – знал весь мир. Сделал он и такие же, как он. Молодые еще, а уже доктора наук, академики. Орденоносцы. И дело не в статьях или монографиях – в самом их научном деле. Проколы пространства, перенос предметов все большей и большей массы на определенное заданием и точно вымеренное расстояние. Наконец, эксперимент с человеком. И все это за каких-то пять лет. То есть, уже почти шесть, выходит.

– А ты-то здесь как?

– Я здесь, дружище, учительствую. Как в старых книгах, как в кино. История у меня во всех классах, обществоведение разное... А бывает даже, что и физкультура. Вот ты не смейся, не смейся – у нас тут такая специфика, что каждый – за каждого. Кадров-то нет лишних, чтобы замены делать.

– Пишешь? – прищурился приезжий.

– Пишу помаленьку, ага. Пытаюсь, вернее. Но всякая текучка бытовая одолевает, понимаешь. Времени совсем ни на что не хватает. То одно вдруг наваливается, то другое... Тут, ведь, знаешь, само время совсем иначе течет. Прямо, как в наших теориях,– хохотнул смущенно местный.– У вас вот оно быстро. У нас – медленно. Вроде как. А присмотришься, у вас вон сколько сделано, а у нас – как будто вчера приехал. Другое время.

– Вот, кстати, о времени. Помнишь, ты еще тогда говорил именно об этом, что оно течет с разной скоростью? А теперь, представь, что мы это вот все экспериментально доказали! Представил, да? А теперь, как настоящий писатель-фантаст придумай следующий шаг! Ну, что дальше?

– Да ладно, какой я тебе писатель, – смущенно улыбнулся встречающий.

Смущенно-то смущенно, но видно, что понравилось.

– Ну, я бы, наверное, сказал далее о проколах пространственно-временного континуума и возможности путешествия не только в пространстве, но и во времени.

– Вот! Я же говорил всем, что из нас двоих гений – это ты! Я так, технарь... Практик. Испытатель.

– Ага, технарь. С Нобелевской премией.

– Так нас там много было, целый коллектив, – теперь уже засмущался приезжий.

Они шли по центральной и единственной в деревне улице. Она же называлась дорогой. Тот, что встречал – длинный, сухой, угловатый какой-то, слегка сутулящийся постоянно, и как бы нагибающийся к собеседнику. Тот, кого встречали – плотный, крепкий, подвижный, весь такой круглый и шумный. Первого в компании звали раньше Писателем. Второго – Доктором. Не врачом, потому что к медицине он никакого отношения не имел, а – доктором. С самого раннего опыта. С первой встречи. Настоящий ученый, значит – Доктор. Еще могли, наверное, назвать Профессором. Но учеников не было, потому что молод еще. А какой же профессор без учеников?

Ну, а Писатель, хоть и ученый тоже, все равно – Писатель. Потому что фантастику сочинял, размещал в каких-то провинциальных журналах свои рассказы, гордился первой и единственной книжкой, собранной из двух повестей и тех же самых рассказов.

И как-то так вышло, что такие разные – флегматичный спокойный Писатель и вспыльчивый, резкий, энергичный Доктор – стали лучшими друзьями со студенческой скамьи и на долгое время. До тех пор, пока дороги вдруг не разошлись. Да и тогда еще встречались какое-то время, общались со взаимным удовольствием.

Но вдруг Писатель уехал. Остались, конечно, почта и еще телефон. Но телефон оба не любили. Тем более такой, старый, с предварительным заказом и ожиданием ответа. А почта... Ну, не то сейчас время, чтобы – простая почта. Письмо раз в год, в котором все сразу страницы на три или на четыре мелким почерком? Мелким шрифтом – так правильнее сказать. Кто же сейчас пишет от руки? Хотя от Писателя приходили именно рукописные, как встарь.

А теперь – вот. Первая за долгое время встреча лицом к лицу.

– Здоров, Петрович! Гости, значит, к тебе?– встречный при этом смотрел чуть в сторону, только не в упор на самого гостя, соблюдая местную деревенскую вежливость.

– Вот, друг ко мне приехал! Из самой столицы! Герой и лауреат!

– О-о-о! Далеко, однако. Столица-то, ишь... Картоху, значит, поможет тебе сажать? Это дело. Это вот правильно, значит. В одиночку-то трудно с землей. Тут только вместе, ага.

Писатель смущенно пожал плечами: какая, в самом деле, "картоха", когда тут целый академик и даже нобелевский лауреат? И вообще – почти самый настоящий путешественник во времени?

– Интернета тут так и нет у вас? – спросил, оглядываясь по сторонам, Доктор.

– Ни Интернета никакого, ни сотовой связи. Никакой цивилизации. Представляешь?

– И грязища какая... Как будто в прошлое какое-то окунулся. Без всякого прокола и переноса во времени.

– Так, весна же. Дожди-то какие были. Летом-то у нас здесь сухо, нормально. Только пыль.

Они долго сидели вдвоем сначала на старой серой веранде, откуда хозяин показывал местные "достопримечательности" – клуб, в который иногда привозили кино, магазинчик-сельпо, где всегда были макароны и иногда – свежий хлеб. Водка-то? Водка была, конечно, да. Как же здесь без нее? Хотя, понимаешь... А вот то, с выгоревшим флагом – там дирекция совхоза. Милиция у нас в районе, в городе. Участковый наезжает временами на мотоцикле с коляской. Почта вон там. Столовая рабочая – в ней совхозные и леспромхозовские питаются.

– А школа твоя где? – всматривался Доктор.

– Школа далеко. У нас же деревня маленькая совсем, сам видишь. Так школа в соседнем селе – это пять километров по лесу. Леспромхоз выделяет автобус, на нем и ездим с учениками вместе. А если что, если погода хорошая и настроение скажем, так и пешком пройтись совсем не вредно.

– Вижу, вижу – не вредно ему! Такой же худой, как был!

Потом, как стемнело, и налетели комары, перешли на кухню. Говорили, говорили, говорили под мужские гостинцы, без которых сумка гостя сразу как-то сдулась и стала нормальной командировочной укладкой.

Сон в пахнущей старым деревом, пылью и залежавшимися ватными одеялами комнате на старинной кровати с металлической сеткой.

Раннее утро, разбудившее громкими хлопками кнута и недовольным мычанием коров.

Прогулка до колонки – у нас тут почти цивилизация, башня водонапорная есть, так за водой на родник ходим только для чая.

Встречные здоровались вежливо и неспешно. Поговорить с незнакомцем никто не стремился. Ну, приехал гость к учителю – велика ли важность?

– Петрович! – кричали через забор. – Завтра с утра пахать будут. Так ты не забудь, значит, что твой участок в этом году сразу от столба! Шесть гряд твоих!

– Зачем мне шесть? Мне и четырех-то всегда хватало, – растерянно отвечал Писатель.

– Запас – он, ить, карман-то не тянет. Лишнее будет, так продашь. На еду продашь, либо скотине, либо вот на семена по весне. Или вот другу дашь. А то они там, в городах своих, всякую ведь химию едят. Не то, что своя картошечка – на песочке, да с натуральным навозом... Рассыпчатая!

– Вот так мы тут и живем, – разводил руками Писатель.

И продолжал говорить, объясняя особенности местной жизни. Строя короткие фразы и даже чуть окая, как все местные.

Копаемся в земле, навоз закапываем, а картошку выкапываем. Живем практически на подножном корме. Мясо здесь всегда свое, молоко, овощи – тоже. Хлеб вот только покупаем. Некоторые берут муку мешками, пекут свой. А больше-то – чего еще надо? Водка? Смеешься, что ли. Кто же будет заводскую покупать, когда своя есть, лично тобой очищенная? В гости всегда со своим идут, а потом еще спорят, чья крепче и чья вкуснее. Ну, а если твоя и крепче и вкуснее, забирает хорошо, а голова с нее не болит, так тогда – ты король! Ну, или кум королю, в крайнем случае.

А вообще, друг мой милый, пойдем-ка мы с тобой гулять, а? Вот так вот, по улице, здороваясь со встречными, потом чуток по дороге, потом направо по тропинке... Давай, я тебя в школу свожу и с учениками своими познакомлю? С нашим, так сказать, будущим. А то – лауреат, понимаешь, герой, уникальный на сегодня человек, и никто ведь не поверит после, что ты у меня в гостях был. Табличку ведь потом на дом вешать надо будет. Что, мол, такого-то числа такой-то лично посещал. И даже переночевал!

Доктор разводил руками в стороны в показном смущении. Хотя, если вспомнить, никогда и ничего он раньше не смущался. И награды свои считал всего лишь подтверждением правильности выбранного пути. Он работал хорошо, вот его хорошо и награждали.

– Ну, ладно, пошли, пошли, дружище. Подышим соснами.

– Тут, если бы не расстояния, санаторий бы открывать надо было. Для легочников, да сердечников.

– Да какие там у нас теперь легочники? Что ты! Вроде, все почти болячки уже победили. Но вот просто подышать, здоровья набраться, отоспаться на свежем воздухе – это да...

Тропинка вела по мягкому слою рыжих сосновых иголок, постепенно перепревающему в черную землю. Запахи кружили голову. Высоко вверху стучал дробно черно-белый дятел с красной шапочкой на голове. Яркий на рыжем сосновом фоне, как специально расположенный режиссером для кино.

– Тут у тебя, слушай, прямо, как в сказке. Как бабушка мне в детстве читала. Тропинка. Лес. Дятел. Волки-то есть?

Волков не было. Давно уже ничего страшного в этом лесу не было.

– А вот и школа моя.

Школа была типовая. Двухэтажная, с двумя крыльями, обнимающими небольшую асфальтовую площадку с мачтой посередине и поникшим в безветрии флагом на ней. Сбоку громоздился неуклюжий кубический пристрой – школьный спортзал. Перед входом – корыто с водой и стальная решетка для чистки обуви.

– К старшеклассникам сразу, да?

– Давай! Погляжу на нашу смену.

Старшеклассников было семь человек. Две крупные девушки с длинными косами и спокойными светлыми глазами, пятеро разбитных подвижных парней, пропахших табаком. Они молча выслушали своего учителя, представившего старого друга – доктора и академика, героя, лауреата, первопроходца и прочее, прочее, прочее. А на предложение задавать вопросы первой, что странно, подняла руку именно девушка.

– Отличница наша, – шепнул Доктору Писатель.– На медаль идет.

– Скажите, – серые глаза смотрели строго. – Эта тема будет у нас на выпускных экзаменах?

– Это еще будет, будет во всех программах и во всех странах! – воскликнул Писатель. – Но не прямо сейчас, конечно. Лет, думаю, через пять. И вы сможете потом говорить своим детям, что лично видели вот его. Гордиться этим будете...

– А если этого не будет на экзаменах, то зачем тогда нам время тратить? Весна же на дворе. Тут, ведь, либо картоху сажать, либо вот билеты учить, извините.

...

– Понимаешь, старшие – они уже такие прагматики, – оправдывался Писатель. – Им здесь еще жить и жить. Как жили до них, как вот сейчас родители их живут... Их уже не переделать, наверное. Давай, лучше к пятиклашкам? Они такие восторженные! такие настоящие, живые!

Пятиклашки смотрели с удивлением и просили лучше рассказать про Гагарина и про космос. Потому что как раз этой весной у них был урок про него. И правда ли, что и собаки тоже летали? Лайки, да? А какие еще породы? А козы – летали? А свиньи? А кто еще летал? Обезьяны? А какие обезьяны?

– Дети, – проникновенно говорил Писатель. – Вот же перед вами практически самый настоящий новый Гагарин. Он первым прошел сквозь пространство. А теперь еще и сквозь время. Он – герой! Про него кино будет и книги!

Дети посматривали на плотного невысокого дядьку с удивлением и недоверием. Нет, настоящий-то Гагарин был совсем не такой. Он был в форме, со звездами. В военной фуражке. И у него еще была такая улыбка!

...

– Александр Петрович, – строго и официально обратилась подошедшая к ним в коридоре женщина средних лет утомленного вида в синем шерстяном костюме. – Зачем же нарушать весь учебно-воспитательный процесс?

– Понимаете, – опять отчего-то засмущался и зажался Писатель. – Это вот мой друг, он приехал из самой столицы. Он герой и ученый. Про него в газетах пишут.

– А если каждый учитель будет приводить на уроки своих друзей, это знаете, как будет называться? Это будет называться – срыв выполнения учебного плана. Это будет еще называться – неосвоение программы учащимися. Нет уж, Александр Петрович. Я, конечно, очень уважаю вашего друга, – она повернулась слегка и наклонила голову в коротком кивке. – Да, уважаю. Но план, понимаете ли, есть план, а программа есть программа. Так что я попрошу на будущее – без посторонних в школьном помещении, и без вашей этой самодеятельщины. Вы же никого не предупреждали, не согласовывали даже ни с кем. Нехорошо...

...

– Ты ее извини, дружище... Понимаешь, они тут живут совсем не так, как в столице. Тут у них все другое. Ну, представь себе на минуту, что ты просто в фантастическом фильме. И вдруг попал на другую планету. Вот, да, точно, на совсем другую планету. И вот ты ходишь, пытаешься объяснить местному населению, что ты, мол, герой и космонавт и первый путепроходец сквозь время и пространство. И что с другой планеты прилетел, и такого никогда не было в их местной истории. То есть – все впервые. А они, предположим, твердо уверены, что планета их плоская, что звезды – это блестящие гвоздики, что луна лучше, чем солнце, потому что светит ночью, а солнце – только днем, когда и так светло... Не смейся! Они именно такие вот. Ты им будешь про коллайдер какой-нибудь и про прокол пространственно-временного континуума, а они тебе будут про картоху, и что завтра будут пахать, значит, пора выходить сажать всем миром, и еще про хлеб и самогонку. Ну, понимаешь меня?

Понимать-то Доктор понимал. Слова понимал. Он не понимал только, что тут делает его друг. Он же тоже ученый. И еще писатель. Или он, вроде, как тот исследователь, получается? Наблюдатель из того, другого мира? От нас? Только вот рассказов и повестей не стало больше ни в журналах, ни в книгах. И в сети, выложенных для всеобщего обозрения и критики – тоже. Может, романище могучий и многотомный готовится? Сразу на литературную "нобелевку"?

– Ой, да какая там "нобелевка"? – отмахивался Писатель. – Я тут совсем мало писать стал, если совсем уж честно говорить. Так, наброски какие-то, глубоко в стол. А в сеть выложить, так сам ведь видишь – нет у нас тут Интернета. И много чего еще просто нет. А им, кстати, и не надо ничего такого, говорят. А ты мне – "нобелевку". "нобелевку"... Тут не творчество, понимаешь, не просто так жизнь. Тут – самая настоящая борьба за существование. Каждый день, фактически – борьба.

Они опять погуляли, нагуливая аппетит и перебрасываясь словами, которых становилось все меньше и меньше.

Потом, как-то совершенно случайно, уже на кухне за ужином и душевным разговором Писатель спросил, стеснительно покашливая в кулак, надолго ли друг к ним. Чтобы, мол, время свое точно рассчитывать. У него, у Писателя, всего два выходных. Завтра вот с утра – картоху сажать сказано, гряды распашут. А послезавтра уже в школу – вести свои уроки. Весна, понимаешь, скоро у них экзамены начнутся, и срывать выполнение учебного плана просто никак нельзя. Будем с учениками билеты учить, готовиться.

– Ты извини, – сказал после ужина Доктор. – Но мне уже просто пора. Меня ведь отпустили-то на один день всего. Сказали – езжай к другу, подыши свежим воздухом, отдохни там денек, отоспись... Вспоминали тебя, кстати, приветы вот передавали. Ну, ты сам видел их приветы.

– Ну, да, ну, да... Спасибо всем отвечай от меня. Передавай, значит... А я тут вот, учу, значит, так и скажи всем...

– Ты пиши уже что-нибудь, что ли. А то пропал совсем. Как и не стало.

– Да я честно пытаюсь иногда. Не выходит у меня никак, чтобы сесть и совсем отвлечься от всего. Кстати, а как же ты обратно? Ночь же на дворе скоро.

Доктор позвал с собой на зады, развернул там свою сумку, как-то хитро ее приладил, что стала она горбом над головой, понажимал кнопки на больших квадратных часах, улыбнулся, махнул на прощание другу и исчез в яркой голубой беззвучной вспышке, от которой залился лаем соседский пес, кидаясь всем телом на забор.

– Чо было-то, Петрович? – спросил с высокого крыльца курящий на воле сосед. – Сверкало-то чо там у тебя?

– Да вот, друг мой домой улетел. Прокол пространственно-временного континуума, понимаешь ли. Открытие такое мирового значения.

– А-а-а... Прокол, значит. До чего дошел прогресс... Так ты насчет картохи-то не забыл ли? Утром, смотри, не проспи. И еще, Петрович, как за хлебом свежим пойдешь, так возьми на нашу долю две буханки, ладно? А то пахать-то мне до вечера придется, так просто не успею.

– Договорились. А ты своей-то не нальешь мне прямо сейчас? А то что-то вот настроение какое-то не такое... А твоя, помню, хороша была.

– Настроение – это ты верно. Друг ведь уехал. Ну, пошли, Петрович, за друга твоего выпьем. Пусть у него все получится. Но выпьем по чуть-чуть, – погрозил сосед корявым пальцем. – Завтра же с утра на картоху!

Классика

   Звонок в дверь ранним воскресным утром, когда все еще спят, накапливая тепло и негу к пятидневной рабочей неделе, вызывает только раздражение. Фома Игнатьевич подождал немного: может, жена поднимется первой и откроет дверь? Может, кто-то уже проснулся и стоит на кухне, и сейчас...

   Опять звонок. Да длинный, уверенный.

   Жалея себя и одновременно готовясь встретить грудью любую неприятность, Фома Игнатьевич поднялся, сунул ноги в старые разношенные тапки и зашаркал на выход.

   Третий звонок.

   – Ну? – спросил Фома Игнатьевич в пространство за дверью, открыв ее и распахнув настежь. – Ну? Чего надо с утра?

   – Вот сюда глянь, дядя!

   В руке звонившего в дверь распахнулась толстая кожаная книжица красного цвета. Вот и чего она красная – еще пытался уцепиться мозг за длинные и медленные размышления ни о чем.

   – Все понятно? Собирайтесь!

   – А дети?

   – И детей поднимайте. Сегодня Шишкин. Там можно с детьми.

   – Дети! – закричал тонко и радостно Фома Игнатьевич. – Дети! Вставайте! Мы сегодня идем на выставку!

   – Тридцать минут вам на сборы. Автобус внизу. Опоздаете – сами знаете.

   Они успели просто вот тютелька в тютельку. Как говорится, "на падающем флажке".

   – Ивановы! – кричал от передних дверей молодой полицейский в черной форме с блокнотом в руках. – Ивановы!

   – Есть, все! – отвечали сзади.

   – Так... Опискины!

   – Это мы, – ответил Фома Игнатьевич. – Мы все.

   – Староприходские!

   – Извините, Староприходский. Я один. Жена умерла.

   – Вот ведь, – беззлобно ругнулся полицейский. – Опять со списками напортачили. Вычеркиваю, значит.

   После переклички тронулись. В пути кто-то впереди читал в микрофон справку о знаменитом русском художнике Иване Ивановиче Шишкине. Все слушали молча и внимательно. Даже дети. Они уже понимали.

   Когда приехали, увидели огромную очередь.

   – Ну, вот... Провошкались с вами. Теперь на весь день, считай. Ну, пока займемся чтением. Предъявите читательские билеты, подготовьтесь объяснять, если что у кого не так.

   И пошел по проходу от самого начала автобуса и к самому его концу. Брал в руки читательский билет, листал быстро, сравнивал фотографию с лицом владельца, потом смотрел в свои списки, отмечал что-то, командовал "на выход", и человек бежал в конец очереди. И так с каждым.

   – А вот вы, Игнат Фомич...

   – Фома Игнатьевич мы, – робко возразил Фома Игнатьевич.

   – А не одна фигня? Чем органы поправлять, лучше бы за собой следили. Когда взяли "Войну и мир"? А? А когда сдавать будете? Что, совсем ничего больше не читали? Маловато у вас выходит. Не по норме. Я вот ставлю специальную отметку – потом участковый проверит. Но на следующей неделе за вами будет еще Достоевский и Чехов. Оба сразу. Согласно списков. То есть, прощаю... Пока. На выход!

   И Фома Игнатьевич, подталкивая детей и прижимая локтем руку жены, быстро пошел в конец длинной очереди на выставку великого русского художника Шишкина, радуясь, что простили. Хоть и пока. Ничего, на следующей неделе вечерком после работы осилит и Достоевского, и Чехова.

   Понятное же дело – на классике держится все. От семьи до государства – на классике.

   Сзади следующему скомандовали:

   – На выход!

Колокольчик

– ...А тебе, добрый молодец, я подарю за все хорошее вот такой очень полезный и очень волшебный подарок.

Заказанный по телефону в специальной фирме огромный, пахнущий коньяком и почему-то немного рыбой, Дед Мороз в красном атласном халате, подпоясанном золоченым шнуром, отодвинув в сторону бороду, полез куда-то глубоко во внутренний карман и достал простой металлический блестящий нержавейкой колокольчик с выбитой по краю надписью "2000". Вообще-то его позвали к детям, и он свое отработал на полную катушку, до пота и до восторженного визга младшего – "Папа, Дед Мороз самый настоящий!".

А вот подарки родителям как-то не предусматривались программой. Жене он вручил футлярчик с кольцом (это Паша заранее, еще впуская в квартиру, сунул ему в карман и сказал тихонько, как и кого звать). А самому Павлу Игнатьевичу Морозову, двадцатисемилетнему системному администратору рекламной фирмы, протянул ни с того ни с сего эту побрякушку.

– Папка! Он же волшебный! Скажи скорее "спасибо"! – глаза сына требовали.

А чего ж не подыграть?

– Спасибо тебе, Дедушка Мороз! Что же за волшебство кроется в твоем подарке?

– Правильно ты понял, молодец. Именно – волшебство. Просто позвони, если что. Понял? Позвони...

– ...Ага, и ты сразу примчишься на помощь? – скепсис звучал в каждом слове и в каждом звуке.

– Нет, у меня очень много дел. Но – должно помочь. Ты только позвони...

...

Колокольчик Павел бросил в карман рабочего пиджака, чтобы рассказать какую-нибудь волшебную историю на работе. Или историю любовную, девушкам – они это любят, когда про любовь. Например, можно рассказать, что это колокольчик с выпускного вечера, и как там танцевали и с кем и что... О-о-о... Паша умел рассказывать!

...

Первые рабочие дни после длинных выходных заканчивались всегда поздно. То одно вылезало, то другое. Приходилось задерживаться, а потом бежать по темным дворам, сокращая путь от метро к дому, согнувшись под морозным ветерком с колючими снежинками в лицо.

Вот в таком вот дворе его и прищучили.

– Эй, мужик, закурить нет? – спросили сбоку из глубокой черной тени.

– Нет, – на ходу крикнул Паша, прибавляя шаг.

– А если поискать? – этот голос был уже спереди, то есть бежать-то было некуда.

Тени сгустились, запахло пивом и табаком, стало сразу тесно и неуютно под темной аркой. Вот черт, никогда они тут лампочку не вворачивают! "Они" – это были те, которые всегда не выполняли свои обязанности. Кто это "они" и где "они" живут, Паша не знал, но знал точно, что во всем виноваты именно "они".

Кто-то уже охлопывал его снаружи по куртке, чьи-то руки полезли в карманы.

– Да ты не дергайся, мужик... Мы же не быдло какое отмороженное. Возьмем, сколько нужно – и все. И вали домой. Ну? Что это у нас тут?

В темноте зазвенел над ухом колокольчик.

– О! Какую игрушку с собой носит!

Щелкнула зажигалка:

– И у меня такой же точно есть. Как раз двухтысячного года. Какую школу заканчивал, земляк?

– Триста шестьдесят шестую.

– Точно – земляк! А Ваську знал? Ну, рыжего такого? Он тоже в двухтысячном закончил.

– Мы с ним не дружили, дрались даже, – вспомнил рыжего Павел.

– Вот и я с ним как раз в этом дворе, за сараями – не раз сталкивался. Мужики, наш он. Пусть идет, что ли. Все же в одном году выпускались, – и колокольчик еще раз зазвенел.

– Что, мля, ностальгия замучила?

– Ну, типа... Пусть уж.

...

Дома его ждал холодный ужин и жена, спящая носом в угол, утепленный недавно цветным ковриком, купленным на рынке.

Утром можно было не вставать рано, и Паша воспользовался этим на полную катушку. Он спал и спал. Просыпался и снова засыпал под стук посуды на кухне, негромкие переговоры жены с детьми, поскрипывание полов, щелчки замка, стук дверей...

Он проснулся в полной тишине. Наверное, из-за тишины и проснулся. После какого-никакого шума – вдруг такая тишина.

Паша полежал с открытыми глазами, потом выполз на кухню. За столом спиной к двери сидела жена.

– Доброе утро! – сказал Паша.

Помолчали.

– А в ответ – тишина, – сказал он после паузы уже на полтона ниже.

И опять – никакой реакции.

– И что у нас плохого? – спросил он уже обычным голосом, присаживаясь рядом.

– А что хорошего? – взорвалась Маргарита. – Что у нас с тобой – хорошего? Ты целыми днями на работе. Приходишь ночью, уходишь утром. Даже в выходной не можешь погулять с детьми. Что ты вообще делаешь дома? Спишь? И ты спрашиваешь, что у нас плохого? Все – плохо!