Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 32 страниц)

   Гость стоял, почти не дыша, медленно оглядываясь и как бы вспоминая все.

   – Садитесь, – сказал Сашка.

   И сам сел на стул. Верхом, положив руки на спинку. Так он выглядел увереннее. Как оперуполномоченный уголовного розыска в кино.

   – Саш, – повторил мужик. – Понимаешь, я – это ты, только в будущем. Поэтому не надо мне выкать. А то как-то неприятно даже. Все равно, как я сам себя на вы называть буду.

   И тут Сашка вспомнил, что в последней книге про путешествия во времени было сказано о разных эффектах и даже о невозможности таких путешествий. И немного приуныл. Потому что сначала-то ведь он поверил. А написано было, что так не бывает. А если бывает, то никак не встретиться тому, кто был в прошлом с тем, кто стал в будущем.

   Наверное, разочарование на лице было написано так ярко, что пришелец сразу отреагировал:

   – Ну, ты чего? Чего? Я правда из будущего, мужик! Ты, давай, спрашивай – все как есть отвечу! Ровно пятьдесят лет. Представляешь? Пятьдесят лет назад я спал вот на этой самой кровати. Вон по той карте на стене отмечал маршрут "Наутилуса". И под стеклом у меня была сборная СССР по хоккею... Все, как тогда... И Якушев, да.

   Сашка подумал, потом откашлялся и спросил:

   – Так у вас, наверное, уже коммунизм построили?

   Гость как-то поскучнел:

   – Нет, Саш, коммунизма у нас нет.

   – А на Марсе уже есть поселения? Яблони там цветут? Звездолет уже отправился за пределы Солнечной системы? Венеру начали осваивать? – строго спросил Сашка.

   – И до Марса пока не добрались. И до Венеры. И к звездам – никак еще.

   – А Союз Советских республик социализма теперь уже во всем мире? Все страны – в нем?

   – Нет, – как бы даже удивился незнакомец.

   То есть, отвечает честно и быстро, а сам удивляется. То ли тому, что его спрашивают. То ли тому, что отвечает такое...

   Сашка подумал немного: вот, чего еще спросить? Ведь и нечего почти.

   – Ну, хоть наши в хоккей – чемпионы?

   – Вот тут, дружище, все нормально. Чемпионы! – обрадовался гость и вдруг исчез с легким хлопком.

   Сашка подумал, сидя на стуле в той же позе, и сказал вслух:

   – Брехня. Приснилось все. Привиделось. Все равно ведь никто не поверит. И потом, наши, говорит, – чемпионы, а коммунизма все еще нет. И на Марс не полетели. Пятьдесят лет! Ясно – брехня.

Про любовь

Он любил ее. Она любила его. Не обнаженная, яркая, остро пахнущая животная страсть и слияние в экстазе половой связи, а настоящая нежная и тонкая любовь, которую они берегли и растили.

Окружающие по-доброму посмеивались. Смеяться в открытую над таким – грешно. Его друзья и ее подруги помогали, как могли. Потому что без помощи тут бы ничего и никогда не вышло. Хотя, время для любви, то есть тот особый возраст, когда уже пора – пришло.

Космос – тяжелая работа. Смены, которые никак не привязаны к свету или к тьме, к несуществующим закатами рассветам. Сон тогда, когда надо спать, а не когда хочется. А вот когда хочется спать – все внимание на мониторы внешних камер, кнопки управления огромной конструкцией. Даже моргнуть некогда, отвлечься чуть-чуть, задуматься.

Когда получалось встретиться – а обычно они жили в своих отсеках-общежитиях, где во время сна отключали гравитацию для экономии ресурсов – она смотрела сияющими глазами и называла его своим солнцем или солнышком. А он говорил – "звезда моя". И еще – "звездочка".

Работа в космосе – это так романтично!

Она работала в оранжереях, снабжая весь огромный коллектив свежими фруктами и овощами. Мясо тоже производилось из полученной в оранжереях клетчатки. Так что все питание, можно было сказать, зависело от нее. От нее и еще сотен и сотен молодых девушек в темно-зеленых мундирах с золотым швом.

А он был как раз в той группе, на которую работали все остальные службы. Его место по расчету было под огромным прозрачным куполом главного центра управления. Там, где независимо от времени суток, вычисленному по времени планеты-матери, трудились десятки и сотни добровольцев с математическим складом ума и навыками работы с вычислительными машинами. У них была черная форма с серебром. На такой форме особенно красиво смотрелись знаки отличия и награды.

Когда выпадало немного свободного времени, они уходили по длинным светлым коридорам далеко-далеко... Там и правда можно было далеко уйти. Коридоры по кругу обходили весь гигантский космический корабль. На стенах его были нарисованы пейзажи родной планеты в разное время года. И пройдя по кругу можно было увидеть и лето, и зиму, и обе весны.

Как раз между зимой и весной находился аварийный монитор внешнего обзора. Маленький, притворяющийся окошком в черноту Вселенной. Там они останавливались и смотрели на звезды и медленно двигающиеся звездные скопления. Молчали. Просто стояли, обнявшись. Потом звучала сирена.

– До встречи, звездочка! – улыбался он, уходя налево по коридору.

– Осторожнее там, солнце мое! – отвечала она, поворачивая направо, к оранжереям.

Работа есть работа. Служба – служба. Он уже был капитаном, она все еще лейтенантом. И никто не обращался к ним иначе, чем по званию. Космос требовал некоторой сухости и жесткости в обращении. Дисциплины и полной самоотдачи для достижения поставленной цели требовал космос.

...

– Земля же была безвидна и пуста... Слушай, ужас-то какой – безвидна и пуста. Это если в кино снимать, так ведь можно показать, что весь зал просто плакать будет.

Машка была увлекающейся натурой. То она начинала заниматься йогой и показывала, как может завязаться в узел. То вдруг ей приспичило кататься на велосипеде. Вот не было в детстве велосипеда, а теперь – надо, и все. И покупался велосипед. Потом были ободранные коленки, и мозоли на руках от руля. А еще потом она рассекала на велосипеде по проспектам и паркам, успевая везде и всегда.

Теперь она взялась за историю религий. Плотно взялась. Обложилась толстыми томами, делала длинные, на страницу, выписки, сравнивала, списывалась со специалистами, читала художественную литературу – там иногда все это душевнее подавалось...

А Юрка – что...

Юрка Машку просто любил. Поэтому, как она, так, значит, и он. Вот и с книжками тоже. Тут ведь главное не в том, чтобы книжку прочитать, а в том, чтобы прочитать ее вместе. А потом вместе поужинать, обсуждая прочтенное, а потом заспорить вдруг и полезть снова в книжку, а потом...

– Маш, – говорил он мечтательно и одновременно проникновенно и задумчиво, с умным выражением на красивом лице. – Маш, слушай, а ведь я тебя люблю.

– Дурак ты, Юрка! – прыгала она к нему на колени. – Это же я тебя люблю!

– Ага, – соглашался он. – Как есть – дурак.

Им было хорошо вместе.

А ночью в их окно на пятнадцатом этаже заглядывали звезды.

...

Сирена отмечала начало и конец смены. Все смены были одной длины, потому что в космосе нет ни дня, ни ночи. Есть время для работы и есть время для отдыха. И отдельно – время для сна. Сон обязателен, потому что иначе теряется сосредоточенность и аккуратность. Теряется разумность действий. Поэтому, что делают люди в свободное время, командование не проверяло. Но время сна перед сменой – это было жестко. Ротные сержанты проверяли всех, в том числе и офицеров.

А потом опять сирена, опять на свой пост. Ей – в оранжерею, где уже прошел десятый сбор урожая на семена. Ему – к пульту управления. Не к главной панели, а в тени, за колонной, но он и был пока всего лишь капитан. А по итогам рейда, как говорили, будут новые награждения и присвоение новых званий.

Все высчитывали, в чью смену получится завершить рейд. Поставить точку, так сказать. Начать обратный отсчет – к дому.

Повезло – им. Именно их смене.

– Руки на пульт, – командовал маршал. – Ключ на старт. Реакторы на максимум. Линзы...

Руки автоматически совершали необходимые операции. Тут нажать, тут повернуть. Тут по команде синхронно со всеми щелкнуть тумблером. Еще никто не смог заменить человека, ни один робот. Тем более в таком тонком и опасном деле, как космос.

...

– Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю; и третья часть дерев сгорела, и вся трава зеленая сгорела... Юр, это просто жуть какая-то! Вот представь себе такое. И как это объяснить? Что у них там было в той древности? Бомба какая-то взорвалась, что ли?

Юрка смеялся – какая еще бомба? Разве только инопланетяне со своей Звездой Смерти – они как раз недавно вместе смотрели "Звездные войны".

– Вот тут ты врешь, – тут же начинала она. – Если бы действительно прилетели инопланетяне, то они ведь страшно развитые. А раз они страшно развитые, то у них и чувства – тоже такие. Вот, скажи, ты меня любишь?

– Люблю, – счастливо вздыхал Юрка.

– Вот. А у них это чувство – в сто тыщ раз больше! Потому что цивилизация, блин! – это она уже говорила скрипучим голосом Масяни из мультика.

А потом не выдерживала и кидалась на Юрку, потому что уж очень он был, как она говорила, "щупабелен и обнимабелен".

Ночью опять звезды смотрели с чистого неба на спящий город. И одна звезда была больше всех.

...

– Капитан! Да, да – вы! Не желаете войти в историю?

Он вскочил и вытянулся, не понимая, что требует от него старый маршал.

– Подойдите. Эх, молодежь, молодежь... И я когда-то был точь-в-точь таким же капитаном... Ну? Вот этот рычаг. Двумя руками. Специально так сделали. Чтобы случайно не нажать. Давайте вместе. Вот я кладу руку на рычаг и командую...

Маршал сделал паузу, вдохнул и закричал страшно, как сержант в лагере:

– Огонь, мать вашу так и перетак! Огонь!

Рычаг поддался, клацнули контакты. Прозрачный купол сразу стал зеркальным. На такой свет смотреть просто нельзя. Загудело в недрах космического корабля. Задрожало мелко, завибрировало.

– Пошло, пошло... Так их всех! – кричал маршал.

Плазменный луч спустился на голубую с зелеными пятнами планету. Прошелся огненной чертой по темной стороне, уперся в океан – и расцвела на мониторах планета ярким цветком. Вспыхнула вдруг вся и сразу. И почти сразу погасла.

– Благодарю за службу, майор!

– Служу Отечеству! – щелкнул каблуками бывший капитан.

– Все свободны. Смена закончена. Скоро идем домой.

Сегодня они встретились у ворот оранжереи. Ее отпустили чуть раньше, потому что приказ о присвоении звания уже был зачитан механическим голосом через внутреннюю сеть. И это был праздник.

– Устал, солнышко мое?

– Очень устал, – честно сказал майор. – Но не для тебя. Для тебя я – в полных силах. И – майор!

Он приосанился, сверкая галуном свежей нашивки.

– А ты, звездочка наша, все приготовила?

– Да, засев начнется завтра, как чуть остынет почва. А потом сразу домой.

– Вместе – домой.

Они опять остановились между зимой и весной и долго смотрели на звезды. Там, среди звезд – их любимый дом. Там у них будет семья.

А на Звезде Смерти к новым планетам через глубины черного космоса теперь пойдут другие добровольцы. Очередь юных романтиков стоит у призывных пунктов – выбирай на любой вкус.

– Я люблю тебя, – сказал майор.

Это было правильно. Он должен был сказать это первым.

– Я люблю тебя, солнце! – ответила лейтенант.

И было им хорошо.

Провода

Тут ко всем приезжим относились очень хорошо. Приезжие – это деньги, это рабочие места для местных, это занятость, это, наконец, опять деньги. Приезжие – это всемирная слава и известность. Каждую деревушку ведь отфотографируют, да потом еще толстые альбомы по всему миру продаются, а сюда – копеечка капает. По копеечке, по копеечке... А где еще вы видели деревни, где все улицы камнем мощены?

   – Я извиняюсь, – обратился ко мне мягким баритоном неслышно подошедший незнакомый мужчина. – У вас здесь свободно?

   Свободно в этом ресторанчике было везде по раннему утреннему времени, но ведь и у меня – не занято. То есть, выходит, свободно. А вопрос был конкретный, и мужик этот ждал ответа, стоя слегка в полупоклоне, но не искательном, не зависимом, как половой или официант, если по культурному, а солидно, чуть приопустив к груди гладко выбритый подбородок, спокойно так и даже уверенно.

   – Да, свободно, – ответил я и почему-то добавил. – Проше пана.

   – Благодарю, – он сел напротив, аккуратно и привычно раздвинув руками полы длинного пиджака.

   Или не пиджак это, а какой-нибудь кафтан, что ли? Хотя, какая разница, в конце концов, как называется их местная одежда? Тем более – в последний день.

   Тут же материализовался, как из воздуха, юркий смуглый мальчишка в длинном фартуке, поставил перед ним толстостенную яркую в утреннем свете белую кружку с ароматным черным кофе. Под левую руку выложил корзинку со свежими круассанами, наполнившими воздух вкусным запахом горячего печива. И сразу исчез – как и не было его только что.

   – Йорк, – опять вежливый кивок в мою сторону.

   – Иван. То есть, Айвэн, если по-местному.

   Йорк взял круассан, макнул его на мгновение в горячий кофе, аккуратно переправил в рот намокший конец. Прожевал, проглотил, запил, кивнул удовлетворенно. Видно, вкусный кофе. Я-то пил, хоть и с самого утра, пиво. Потому что пиво у них всегда вкусное. А еще, потому что это у них тут утро, и уже вставать пора, и на работу надо кое-кому, а у меня как раз время отдыха наступало. Вот и ужинал за завтраком.

   – И как вам здесь у нас, Айвэн? – он снова макнул, снова откусил.

   Ну, прямо, парижанин какой-то на Елисейских полях ранним весенним утром.

   – У вас тут хорошо. Тихо у вас.

   – Это – да. Тишина и покой. Бывал я в ваших землях. Очень, знаете, шумно, непривычно. Эти ваши дымогарные машины... Почему вы перестали использовать животных? От них все же гораздо меньше шума, они не такие опасные, да и металла столько не надо.

   – Они медленнее, – возразил я, но тут вспомнил, что первые эксперименты и первые машины на основе тех экспериментов как раз были медленнее лошади. Гораздо медленнее.

   – Вот-вот, вспомнили, да? То есть, кому-то было надо, чтобы вместо животных – железные вонючие и шумные машины. Жесткие. Опасные. Вот просто подумайте: мы тут с вами сидим и спокойно разговариваем. На улице – разговариваем. И аромат – чувствуете? Это вон, в садах, все цветет. Весна. Никто не мешает, не заглушает ни разговора нашего, ни этого прекрасного аромата. Это ведь не запах – именно аромат. Понимаете разницу, чувствуете? А у вас? Ну, сами подумайте...

   Я подумал. Тем более, что мясо, которое мне поджарили слегка, с соком и кровью, уже заканчивалось, а в кружке еще было пиво. И торопиться мне сегодня было уже совсем некуда – жил я здесь же, на втором этаже.

   – Ну, я же и говорю, что тихо у вас тут, хорошо, то есть.

   – Да, тихо.

   Он уже смотрел на самое дно своей кружки. Вообще-то мне казалось всегда, что кофе пьют чашками. Тонкими такими, прозрачными, фарфоровыми, которые страшно взять в руки – вдруг раздавишь.

   Йорк вдруг поднял голову:

   – Это вас просто учили неправильно. Тонкие чашки – они же совсем невкусные, понимаете? А когда кружка толстая, с круглым краем, то мало того, что кофе вкусен, так еще и ощущение, что ты его целуешь...

   – Вы – маг?

   Он, что – читает мысли?

   – Можно, по-вашему, и так сказать, наверное, хотя... Нет, скорее, не маг я. Я тот, кто за этими самыми магами смотрит. Ну, как вот у вас за порядком – как это...

   – Полиция?

   – Нет-нет, – он поморщил лоб, вспоминая слово. – Шериф! Вот похожее, наверное.

   – И звезда у вас есть? – мне становилось уже немного смешно, потому что уж очень все было не настоящее, по-киношному как-то.

   – А как же шерифу – без звезды?

   Йорк покопался в карманах и вытащил большую серебряную звезду с семью хитро изломанными лучами в разные стороны.

   – Вот, всегда со мной на всякий случай.

   А теперь он должен перейти к цели своего подхода. Попытка вербовки, и все такое... Знакомо и даже немного скучно.

   – Что вы, что вы! Какая тут может быть вербовка? Просто мне показалось, что вам не все у нас нравится. Вы и в день приезда были чем-то недовольны. И когда выезжали на исторические места, к памятникам – тоже... Что-то не так? Вы только скажите, а уж я или устраню, или помогу вам чем-нибудь.

   Что ему сказать? Ну, хотя бы так:

   – Скажите, а зачем тут вы все время обезьянничаете? Зачем копируете у нас наносное, внешнее, самое для вас ненужное?

   – В каком смысле? – он даже откинулся в удивлении на спинку жалобно скрипнувшего стула – килограммов сто двадцать в мужике, не меньше.

   – Вот эти веревки и канаты, что натянуты по всем улицам – зачем это? Ведь нет у вас здесь никакого электричества, нет! И проводов никаких вам поэтому не надо! Но тянете везде эту паутину, портите весь вид. Знаете, как потом трудно фотохудожникам эти ваши "провода", эту настоящую сеть с фотоснимков стирать? В чем смысл? Вон, поглядите, поглядите, – тряс я пальцем, указывая на плотную завесу веревок и канатов над нами. – Вы думаете, так вы ближе к настоящей цивилизации? Да это же смешно просто!

   "Шериф" Йорк даже не повернул голову, не приподнял брови, чтобы проследить, куда я указываю.

   – Скажите, Айвэн, а кто вам сказал, что вы, все вы там, – впереди планеты всей? Откуда эта странная мысль, что это мы с вас срисовываем, копируем, "обезьянничаем" всяко? – он поморщился, показывая, как относится к этому "всякому". – Мы все же и постарше вас будем... Не годами даже – веками. Как бы не наоборот все было, а? Или вы, как фотограф, не видите этих проводов в своих городах? И вам там они не мешают фотографировать и творить свои фотошедевры?

   – Да, у нас полно этих проводов. Но – вынужденно. Понимаете, вынужденно! Ток идет по проводам. У нас везде – электричество. Даже простое уличное освещение – электричество. И никакой магии. Вот и вынуждены мы тащить провода от дома к дому, от столба к столбу.

   – Ну, предположим, предположим. Итак, у вас – вынужденно. А у нас – просто так? Для красоты, мол, и для цивилизованного вида? Вы это хотите сказать?

   – Примерно так, – я допил свое пиво двумя глотками и уже собирался уходить.

   – Погодите. Я вам объясню, к чему у нас эти "провода". Или, как вы правильно заметили, "сеть". Посмотрите внимательно, как тянутся эти сети. Где они находятся, и что это означает. Видите, перекрывается весь центр улиц. С одной стороны, вам, как настоящему фотографу, это мешает фотографировать дома, что напротив. Но с другой стороны... Как вы думаете, птицам разным. Ну, там воробьям, голубям – могут помешать наши так называемые "провода"? – он так еще специально голосом выделял эти "провода", что становилось ясным, как ему не нравятся мои слова.

   – Птицам? Нет, конечно.

   – А летучим мышам?

   – Да летучие мыши, между прочим, где угодно пролетят!

   – А, скажем, гарпиям? Драконам? Мантикорам всяким? Другим крупным летучим существам?

   – Как в сказке, что ли?

   – Ну, пусть будет, как в сказке. Традиция такая, предположим, так что скажете?

   – Крупным будет неудобно, – признал я. – То есть, было бы неудобно, если бы они...

   – Они существуют, потому что иначе бы мы в них не верили, – прервал меня Йорк. – Но есть еще один вид крупных летучих... Очень большая летучая мышь. Понимаете, очень большая. Она сможет пикировать на прохожих? А? Айвэн? Смотрите на меня! На меня смотрите! И на мою звезду!

   Черт... Это точно магия какая-то. Сжало-то как. То есть, не сжало, а скорее заморозило Судорога такая во всем теле – ни голову повернуть, ни вскочить, ни голос подать.

   – Сидеть! Я же сразу вам представился. И звезду свою показал. Так чего теперь дергаться? А то – ишь! Мешают ему наши "провода". "Сети" наши мешают. Да если бы не мешали, вы бы тут разгулялись, представляю! У вас-то давно все в проводах, да под током. Народ ваш быстро перенял нашу традицию защиты от кровопийц. Провода по столбам... Ишь! А вы часто видели места, где со столбов провода заходят в дом? У вас большие дома. Ну? Видели? Нет? Только в маленькие избушки на дачах? Думайте, я слушаю! Народ ваш ремесленный. Он наши традиции усовершенствовал даже. Электричество – это вещь хорошая не только для освещения, но и для защиты. Проволока – и электричество в ней. А у нас – канаты и магия вокруг них. Вот и остается нам, шерифам, просто ждать в участке, пока сработает, пока поколеблется особым образом защитная сеть.

   Он бормотал сердито себе под нос, проверяя одновременно мои карманы и выкладывая на стол все оружие и амулеты.

   – Ну, вот, вот и еще... И деньги есть – кабатчик не останется внакладе. И документы – можно будет написать письмо в ваш город. Там ведь тоже есть шериф... Ну, или какой другой чин, которому обязательно нужно знать, кто там по ночам шалил. Проверить надо вашу лежку. Гнездо проверить... А вот, кстати, и ваш экипаж, дорогой Айвэн.

   По улице почти бесшумно приблизилась черная карета, окруженная угрюмыми всадниками на черных же конях.

   – Пакуйте голубчика, ребята. В камеру его. А я еще комнату проверю.

   И уже сквозь закрывающуюся дверь донеслось сердитое:

   – Ишь, "провода" ему наши не понравились! Турист! Фотограф!

Пышки

– И-и-ирка-а-а! – в ушах зазвенело.

Даже зачесалось в ушах. Ну, кто еще может так визжать, кроме Таньки? То есть, давно уже Татьяны, как там ее папу, Петровны, что ли?

– Здорово, Петровна, чего блажишь-то, как прямо...? – Ирка, несмотря на время года, была по-осеннему сумрачна и хрипло-басовита.

Она и в школе такой была – серьезной и даже суровой. А Танька – та балаболка известная. И блондинка к тому же самая натуральная. То есть, и волосами, и внутренним своим содержанием. И фигура у нее тогда была – ого-го. Секс-бомб, секс-бомб... Прямо вот про нее давнишняя песня. Не то, что сейчас, критически оглядела ее Ирка. Хотя, эх, кто сейчас не с такой фигурой? Годы – они же прибавляют вовсе не там, где надо.

– Да ладно тебе нудеть, подруга! Ты погляди, какая погода! Весна!

Погода была просто классная. Вчера прошел сильный дождь, помывший город и сбивший легкий летучий мусор в дальние углы. Теперь этот мусор лежал живописно по газонам, вдоль поребриков из гранита, блестящего сколами граней, сметенный с черной скользкой мостовой утренними дворниками.

Традиционно начало первого по-настоящему весеннего месяца мая было холодным, но солнечным. В воздухе плыл чуть уловимый запах огурцов – неподалеку толстая бабка в пуховом платке и сером ватнике продавала из пластиковой бочки свежую корюшку. Очереди к ней не было.

Подруги синхронно закурили, каждая своё, облокотились на парапет, глядя в отражавшую синее небо и яркие желтые дома медленно и тяжело текущую внизу воду.

– А помнишь..., – начали вдруг так же синхронно и рассмеялись вместе.

Раньше у них тоже так бывало, что одна и та же мысль вдруг приходила в голову. Бывает так: вроде, совершенно разные на вид люди, а думают иногда – слово в слово.

– А помнишь, как в "Пышечную" всем классом ходили на Первомай? Помнишь?

– Ну, не всем, наверное? Нас все же было тогда – ого-го. Под сорок человек...

– Конечно, ничего ты не помнишь. И еще отличница была, а память-то – никуда. Стареешь, что ли? Нас так много было, что в две очереди пришлось встать тогда. Я пошла налево, а ты – направо. И стояли потом у столиков в разных залах. Потому что тесно было. Но тепло-о-о...

– А вот в Москве наши пышки называют пончиками, представь, да? Пончики! Они там охренели в конец в столице своей.

Ирка научилась говорить разные грубые слова без всякой запинки, и не опуская глаз. Работа, чтоб ее так и туда и в другое место... Тут с мужиками за день так наговоришься, что и дома потом хрипишь, бывало, как пьяный матрос.

– Пончики – это же такие круглые, с повидлом! Вот! – сжала пухлый кулачок Танька.

– А они их пирожками называют. Те, что с повидлом.

Ирка в Москве бывала почти еженедельно. И всегда приезжала оттуда с головной болью от суеты и крика. Москвичи все какие-то шумные были. Спешили куда-то все время. И народа в Москве всегда слишком много. Хоть на улице, хоть в метро.

– А пирожки – они вот так, плоские такие, – сомкнула ладони, не выпуская сигареты, зажатой между двумя пальцами, Танька.

– У меня бабушка тогда делала классные пирожки. С картошкой и с жареным луком. И еще с рисом и с яйцом.

– Ага, помню, помню... Слушай, а пойдем-ка, что ли, в "Пышечную", а? Ну, не хочу я что-то в ресторан сегодня. Хочу, блин, детство свое вспомнить школьное. Молодостью тряхнуть, типа.

– Ты только, когда трясти начнешь, не просыпь песок, подруга! – хрипло хохотнула Ирина. А потом вместо ответа просто повернула направо.

В стороне от набережных было теплее. Не дул промозглый ветер с Финского залива, на котором еще не растаял лед вдоль берега. Не сквозило морозной свежестью вдоль каналов. И еще там было тихо. Шаг в сторону от Невского – и уже тихо.

Они одинаковым жестом синхронно откинули капюшоны модных курток. У Ирки под капюшоном обнаружилась хулиганская маленькая парижская кепка с пуговкой на макушке. У Таньки – берет художественной расцветки. То есть, такой расцветки, что просто словом каким-то назвать было невозможно. Старое "серобуромалиновый" тут не годилось. Химические цвета со страшной силой лупили по глазам, отбрасывали на светлые кудряшки какой-то нереальный киношный отблеск.

– Ну, ты, мать, даешь, – одобрительно сказала Ирка.

– А то! – гордо выпрямилась Танька, искоса посматривая по сторонам. – Или мы не в своем городе?

В "Пышечной", которая не меняла вывески и ассортимента все то время, сколько подруги помнили себя, было не по-весеннему пусто. Странно пусто и странно тихо.

Они взяли по пять пышек ("не объедаться пришли, а чисто для памяти!") и по стакану кофе, который тут варили в большой алюминиевой кастрюле и разливали черпаком, как в прежних столовых. Запах от такого кофе был точь-в-точь, как в детском саду. Вот тот самый кофейный напиток с молоком и коричневыми пенками. Тот самый, как в детстве.

На высоких мраморных столах стояли старенькие металлические салфетницы, в которые были воткнуты пачки обрезков грубой серой бумаги.

– Гля, – ткнула локтем Танька. – Все, как тогда!

– Блин, подруга, – чуть не пролив кофе, огрызнулась Ирка. – Ты бы поосторожнее, что ли!

Их голоса разносились по пустому залу и возвращались эхом.

– И не ори, не ори тут, – зашептала Танька, прихватив сразу промокшей от жира бумажкой первую пышку – кольцо из теста, щедро посыпанное сахарной пудрой. – Некультурно это – орать! Мы же с тобой, как-никак, жительницы культурной столицы, а не...

И так она это узнаваемо произнесла, так вдруг показала интонациями их давнюю классную руководительницу, что Ирка не выдержала и заржала в голос, вытирая ладонью нос и рот.

И сразу замолкла, глядя остановившимися глазами в дальний угол.

– Ты чего, чего? Подавилась, что ли? – засуетилась Танька.

– Цыц! – шикнула Ирка. – Глянь туда вон. Сзади. Только осторожно.

Возле углового столика в тени стояла странная пара. Парень был одет в самый натуральный плащ из болоньи, под которым был виден колючий толстый свитер домашней вязки. На голове у него был черный суконный беретик. А девчонка с толстой рыжей косой крутила в руках старинный пленочный фотоаппарат.

– "Зенит", – прошептала Танька. – У нас такой же был. Где взяли, а?

– Фрики какие-то, что ли... Смотри, смотри, как одеты.

Кроме болоньи и свитера на парне, на девушке привлекали внимание зеленая брезентовая куртка с рядом ярких значков над нагрудным карманом, и юбка из клетчатого тусклого штапеля. И длинные носки. И черные ботинки с тупыми носами. А у парня, наоборот, ботинки были остроносые. Но совсем не такие, как сейчас. Они были коричневые и на толстой черной "микропорке". Вот так это раньше называлось – "микропорка".

– Может, иностранцы какие-то? Стиль, может, такой... "Совьетик", типа?

– А говорят-то по-русски...

Там, в углу, тоже разговаривали. Совсем не громко, но пустой зал доносил каждое слово.

– Смотри, Саш, какие тетки странные. А берет какой, берет!

– Иностранки – сразу видно, – солидно отвечал Саша. – Они там у себя с жиру бесятся. А потом все равно к нам едут. Потому что у нас – культура, блин. Сейчас вот, спорим, выйдут на Желябова и пойдут наверняка к Дворцовой. Они всегда туда ходят. Ну, все, что ли? Поели, да?

И они пошли мимо замерших на месте Таньки с Иркой.

И пахло от них совсем не так. И глядели они совсем не так. И за руки...

– Черт! – прошептала Ирка. – Это кто тут у нас в детство свое хотел? Черт-черт-черт. А ну-ка, пошли-ка...

Она схватила подругу за руку и потащила ее за молодыми, выходящими на тихую улицу. Танька все оборачивалась на свою тарелку, но ногами послушно перебирала, и они успели выскочить буквально сразу за парнем с девушкой. Те повернули направо, и пошли куда-то по осенней тихой улице Желябова, пиная на ходу яркие желтые листья и переговариваясь негромко. А Танька вдруг прислонилась к стене и руку правую – на сердце.

– Ой, – только и сказала.

– Ты чо, ты чо, подруга? – забеспокоилась, закудахтала Ирка. – Ты смотри тут у меня! Может, таблеточку, а?

Танька только слабо помахала рукой, мол, и так выкарабкаюсь, а сама все смотрела, смотрела, смотрела... На желтые листья. На тихую улицу Желябова. На недальний Невский с редкими автомобилями...

– Что-то холодно мне стало. Пошли свои пышки доедать...

В зале слева за дверью было столпотворение народа. И очередь. И справа – то же самое. Пожилые и просто очень старые и совершенно седые парочки пили местный странный кофе, мечтательно зажмурившись, хватали серыми бумажками горячие пышки, и шептались восторженно, от чего стоял негромкий гул.

– А, ну-ка, назад, – Ирка руководила Танькой, как опытный дрессировщик. – Спокойно выходим.

На Большой Конюшенной было по-весеннему ярко. Солнце било в глаза, отражаясь от высоких витрин. Народ шел плотно по обеим сторонам улицы. Черные гладкие автомобили загораживали бортами проезжую часть. Вдалеке мигал светофор. Где-то на пределе слышимости играла гитара.

– Знаешь, что, – сказала Танька. – Что-то я уже не хочу этих пышек. Пойдем, пожалуй, в ресторан. Пойдем, а? Выпьем профилактически. А то как-то знобит меня.

– Ну, так ветер-то с Финского... Весна, блин, – щелкнула зажигалкой, отворачиваясь от вездесущего сквознячка, Ирка.

Они пошли налево.

А ровно через пять шагов обе синхронно оглянулись. Потом посмотрели друг на друга и рассмеялись в голос.

– А все равно никто не поверит, – сказала Танька. – Я и сама себе не верю.

– Ты, главное, одна за пышками сюда не ходи, ладно? – заботливо ответила Ирка. – А то здоровье-то уже не то, чтобы по всяким пышечным рассекать.

И они снова рассмеялись.

И кто бы из прохожих понял – чему смеются две солидные дамы, только что вышедшие из дверей под странной вывеской – "Пышечная"?

Рай

Главная трасса шла выше, в горах. А сюда спускался узенький асфальтовый аппендикс, упирающийся в короткую набережную, прямо на камнях которой купались «дикие» отдыхающие. Не дикие, культурные, покупали путевку и купались поэтому в специально огороженном месте, на чистом пляже старого санатория за высоким бетонным забором.