Текст книги "Всячина (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 32 страниц)
Бабушка начала стыдить его и под конец высказала, что даже немцы не позволяли себе так издеваться над нами.
– Ты, видно, не немец вовсе, а какой-то выродок из наших!
Солдат пришел в ярость и даже щелкнул затвором винтовки, направив ее на бабушку. Все закричали в голос, солдат плюнул и выскочил из убежища, ничего с собой не взяв, хотя отложил сначала что-то из нашей запасной одежды. Из этого все и поняли, что это действительно был не немец, а какой-то их служака из русских или украинцев.
***
– И ты кричала?
– Да. Просто "а-а-а" тянула. Махала руками, сидя. Было очень страшно. Очень. До судорог. У него винтовка – мог и выстрелить. И ничего бы ему потом не было. И было обидно. Мы потом эту крупу собирали по зернышку, по щепотке, сдувая песок...
– А потом что?
– А потом мы "переехали". Снова начались обстрелы. Стали прилетать снаряды от наших дальнобойных орудий. Это когда мы от немцев прятались, мы были за кручей от них, за бугром. А тут – как на ладони и вход в убежище и вообще все. Страшно было погибнуть от своих. Дядя с братом выкопали новое убежище в глиняном карьере, где все брали глину раньше. Выкопали такую узкую нору, а там расширили в пещеру. И когда мы переехали, перетащились, в первый раз спали спокойно. Там было тихо-тихо. И даже ближний разрыв всего лишь покачивал землю. И еще там было жарко. Поэтому в первую же ночь все разделись, засунув одежду под себя.
– Погоди, ба! Я сейчас наше наступление подготовлю, – снова убежал Димка.
У него уже было наступление. А у нас тогда до наступления было еще очень далеко
***
...Надо было что-то решать, потому что еды совсем не было. Питались тем, что приносили в самодельных сумках-зембелях Коля и дядя Толя. Они с утра уходили по балке к местам, где раньше были огороды, и буквально просеивали землю между пальцами, разыскивая сморщенную морковку или пригоршню мелкой картошки.
А потом однажды пришел пожилой немец с бляхой и сказал, показывая пальцем на часы, чтобы через двенадцать часов тут никого не было. Иначе – он снял с плеча короткую винтовку и показал, как стреляют.
Немцы готовились к зимовке под Сталинградом, и лишние люди в собственном тылу им были не нужны.
Уходить было необходимо, и уходить было страшно. Вся война была – этот страх. Боишься снарядов и бомб. Боишься пуль. Боишься немцев. Боишься наших – оттуда стреляли теперь по Городищу. Боишься остаться голодным и ослабеть до смерти. Боишься отравиться, потому что лечить тогда будет просто некому. Всю семью фельдшера завалило в погребе. Никто не спасся.
Поутру на тележку с двумя колесами погрузили свои матрацы, одеяла, одежду, всякие узлы, сколько хватило места, посадили сверху бабушку и Нюрку. Она могла уже ходить, но мало и очень медленно. За ручки взялись Коля с дядей Толей. Мама с дедушкой толкнули сзади.
По натоптанной дороге они двинулись через степь. И тут же стали падать первые медленные снежинки.
К Нюрке часто приходил ее Димка. Никто из взрослых его не видел. А он старался веселить ее, тормошил. Иногда говорил, присмотревшись:
– Эй, а ты ведь замерзаешь! Ну-ка, марш-марш с повозки! Походи немного, помоги остальным!
Она сползала без возражения и шла какое-то время рядом, держась рукой. А он шел рядом и повторял:
– Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю – все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой обязательно вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!
Дедушка делал большие глаза маме, подмигивал потом и улыбался. Выправляется девка!
В степи было очень холодно. Путешествие запомнилось на всю жизнь этим постоянным нутряным каким-то холодом. Сыростью. Запахами. Никто не раздевался. Спали прямо на земле, нарубив камыша, а сверху накидав тряпок. Укрывались одним большим тяжелым ватным одеялом и прижимались друг к другу. Кто был с краю – замерзал. Чаще всего там были Коля и дядя Толя. Они вставали среди ночи, отходили в сторону, чтобы не шуметь, прыгали на месте, пока кровь снова не начинала бегать по жилам. Устав, ложились. И снова мерзли.
И еще больше мерзли от голода. Съели все свои небольшие запасы. Все мамины крупы, с таким трудом спасенные от мародеров, были брошены в котел. По дороге обследовали поля. Иногда находилась картошка или морковь. Мама не давала их запечь в костре. Обязательно варила, кидала какие-то травки для вкуса и заставляла не только овощи есть, но и хлебать горячую жижу. Не было соли. Не было хлеба. Не было совсем ничего.
Прямо на дороге лежали лицом вниз трупы. Было даже не страшно уже. Устали бояться. Сильнее донимал холод и голод. Холодно было до боли.
Дедушка с дядей Толей сталкивали трупы в канаву, Коля присыпал землей. На полях она еще не замерзла до каменного состояния. А дорога как раз подмерзла, и стало легче идти.
Однажды утром не проснулась бабушка. Она ни разу не пожаловалась ни на что. Ей было очень всех жалко. Сидела на тележке и потихоньку молилась. И вот не проснулась после ночевки в степи. Наступило какое-то полное отупение. Нюрка даже не плакала. Просто стояла и смотрела. И ее Димка стоял и смотрел. И в этот раз молчал.
Мама хотела везти бабушку с собой до ближайшей церкви. Но где та церковь? А тащить – очень тяжело. Дедушка шел уже совсем плохо. У него распухли ноги, и пришлось разрезать старые валенки. Теперь он не толкал тележку, а держался за нее.
Бабушку закопали тут же у дороги, где провели ночь, поставив небольшой крест из прихваченных с собой обломков досок. В костре раскалили гвоздь, и Коля написал...
***
– Ба, ну ты что? Чего ты? Это уже прошло все давно! Чего ты теперь-то плачешь?
– Понимаешь, Димка, бабушка, она была такая добрая... Она меня очень любила – я же первая внучка у нее была.
– А я – твой первый внук, да?
– Ты у меня первый правнук.
***
Потом они дошли до казачьей станицы.
Вокруг стояли высокие тесовые заборы. За воротами, обитыми полосами железа, рвались с цепей огромные сытые собаки. В Городище собак совсем не оставалось. Каких постреляли немцы, а какие просто убежали, когда народ расходился.
Голодные мужчины повернули тележку и потащили ее потихоньку к берегу реки. А мама и Нюрка пошли просить, "христарадничать". Они стучали в ворота и громко пели молитвы, которым научила бабушка, пока были бомбежки и обстрелы и все сидели в убежище. Кроме лая собак, ничего не было. Иногда выглядывал здоровый сытый казак и кричал, чтобы шли дальше, пока не спустил пса.
– Ишь, голодранцы! Всё-то вам неймется, всё-то нам вас кормить!
Где-то на краю впервые приотворилась калитка. Женщина сунула Нюрке полбуханки настоящего черного хлеба и сказала, чтобы они быстрее уходили, пока не вернулся староста с полицаями.
Эти полбуханки они ели, как сладкие конфеты. Порезали хлеб на ровные дольки, и каждый со своей долькой сидел у костра и медленно откусывал, посасывая, как леденец, пока хлеб не растворялся во рту. Ничего не было вкуснее того черного хлеба.
Но тут пришел староста и два полицая с винтовками. Староста велел потушить костер, а на вопрос мамы, как же переждать ночь без огня зимой, указал на пустой скотный двор. Там, мол, переночуете, а утром чтобы никого тут не было. Идите дальше. Там, дальше, немцы дают паек беженцам, и есть большие села. А к казакам нечего примазываться. Русские вы? Вот к своим русским и идите.
Они шли еще два дня.
И до весны потом жили в том селе, куда дотянули тележку.
Было тяжело. Но хотя бы стало больше еды. Беженцам давали на месяц зерно, из которой мама варила кашу. Иногда выдавали хлеб – тяжелые черные буханки.
Когда под Сталинградом наши пошли в наступление, и штурмовики стали долетать досюда, немцы начали эвакуировать свои учреждения. Однажды во время бомбежки возле дома убило лошадь. Дедушка с парнями затащил ее быстро во двор, несмотря на продолжающиеся взрывы. Они топором порубили лошадь на куски. В тот день был пир. Во всех посудинах варилась конина. Пили бульон. Потом ели мясо. Без соли, без хлеба, но это было так непередаваемо вкусно!
Утром в дверь пинали сапогами. Пришел сосед в сопровождении немецкого патруля. Он сказал, что у него со двора свели корову, и это непременно вот эти голодранцы, у которых ничего своего нет. Вот и мясо у них повсюду, во всех ведрах. Хорошо, что дедушка не выкинул шкуру и копыта. Немец заглянул в корыто, увидел лошадиное копыто, сморщился, гаркнул что-то, и все ушли.
В одну ночь никто не спал, потому что пропал брат Коля. Его схватили на улице и увели во временный лагерь, чтобы увезти в Германию. Тогда многих похватали. У ворот лагеря, перевитых колючей проволокой, стояла толпа женщин, которые кричали немцам и показывали, что вот тот – совсем маленький и этот еще мал. Им кого отдавали, а кого они сами протаскивали через колючую проволоку, обдирая до крови. Так Коля спасся и пришел домой уже под утро, хоть в разодранном пальто.
В том селе они похоронили дедушку. Он стал задыхаться, опухать весь. И однажды тоже не проснулся. Похоронили его на старом кладбище, возле церкви.
А однажды ночью раздался осторожный стук в дверь и голос:
– Русские есть?
– Есть, есть, – зашумели все. – Мы – русские!
За дверями стояли наши разведчики в незнакомой форме с погонами.
Через две недели мама на попутках съездила в Городище. Потом вернулась, все собрались, и тот путь, который был нескончаемым и смертельным, с ночевками в степи, с голодом и холодом, в кузове машины занял всего четыре часа.
***
– И война закончилась?
– Нет, война была еще долго. Но мы были теперь дома. Пусть было еще голодно, но не так, как в оккупацию. Нам выдали карточки. В село приезжала лавка с хлебом. Был огород и зелень всякая, а к осени – фрукты и овощи. Всем нашлось дело, кроме меня. Коля пошел работать на завод, где делали силикатный кирпич. Город строился, и кирпича надо было много. Дядю Толю призвали в армию, но он даже не успел повоевать. Они были в лагерях, потом их использовали на охране новых заводов.
– А... Димка?
Она повернула голову, посмотрела на правнука, сидящего, скрестив ноги, на полу возле ее дивана:
– Я уже нормально ходила, и дел было столько, что больше не придумывала себе друга. Мне было уже почти одиннадцать лет и было уже некогда – помогала маме по дому. А почему ты спрашиваешь? А-а-а... Ты же знаешь, так?
– Что знаю?
– Все, что тогда было со мной – ты знаешь, правда? Это ведь ты помогал мне, когда было совсем плохо?
– Да ты что, ба! Это ж фантастика! Так не бывает...
– Никогда не ври старшим! – строго погрозила пальцем бабушка.
– Да я не и вру вовсе. Я так, успокаиваю просто тебя немного. Не бывает такого. Подумаешь, имя. Может, вы потому меня так все и назвали, когда родился, что тогда вот...
Наутро Димка не встал с кровати. Он весь горел от высокой температуры, метался по кровати в бреду, скидывая одеяло. Скорая помощь увезла его в больницу. "Крупозное воспаление легких", – качал головой врач.
Приехавшие срочно по вызову родители не находили себе места.
– Моя вина, моя вина, – качала горестно головой бабка. – В степи зимой было так холодно. А он же совсем без зимней одежды!
– Слушай, скажи своей бабке, чтобы успокоилась, наконец, а? – кричала на кухне мать. – Какая тут степь? Какая зима? Она совсем с у тебя ума сошла от старости? Пусть она лучше расскажет мне, чем таким умудрилась напоить ребенка, что у него воспаление легких. Или во льду купала? Откуда у ребенка летом – воспаление легких?
Бабушка пробилась через главврача, через заведующую отделением, сидела теперь по ночам у постели Димки, клала ему на лоб холодные компрессы, и тихонько плакала, слушая его жаркий шепот:
– Нюрка, ты только не бойся! Все будет хорошо! Я точно знаю – все будет хорошо! Наши все равно победят! И папка твой вернется домой! Ты мне верь! Я точно знаю!
Революция
Днём Сашка пошёл на революцию.
Революция – это такая всеобщая движуха и настоящий пир духа. Когда ты со своими до самой ночи, то потом такой подъём душевный, такая радость, такое ощущение своей силы и значимости!
Революция в этот день была на центральной площади перед Домом правительства.
Народ собирался со всего города. Да что там – со всей страны! Несли флаги, разные транспаранты. Несли гитары и аккордеоны. Несли усилители и колонки, тут же запитывая их от заранее подогнанных дизельных электростанций. Звучала хорошая музыка. Красивые и умные люди кричали в микрофоны красивые и правильные слова. Мурашки пробегали по коже, рука сама собой вскидывались вверх со сжатым кулаком.
– Да! – кричал Сашка со всеми вместе, когда надо было кричать "да".
– Нет! – орал он до хрипоты, когда было нужно сказать "нет".
– Ре-во-лю-ци-я! – кричал он со всеми и в едином ритме прыгал, радостно смеясь.
Вся площадь, вся масса народа прыгала. Казалось, начинается землетрясение – такой стоял гул. Ух, какая силища – народ!
Сашку прижали к решетке сада. Внезапно прямо в глаза вспыхнул свет, и кто-то сбоку закричал:
– Этого – крупно! Ближе показывай, ближе!
На огромном экране над сценой Сашка видел себя. Сурового, толкающегося, со сцепленными зубами и умным прищуром – потому что свет прямо в глаза.
– А-а-а!– закричал он в восторге.
И все подхватили:
– А-а-а!
– Ре-во-лю-ци-я! – кричал он прямо в объектив камеры.
И вся площадь подхватывала и кричала "революцию" и аплодировала ему, Сашке.
А его уже выдернули из толпы и проводили чуть в стороне с ним самое настоящее телевизионное интервью в прямом эфире.
– А чего они? – отвечал он на вопросы красивой блондинки. – Мы – народ. Мы здесь власть! Это по всякой конституции, даже по американской, к примеру.
Все-таки на третьем курсе он уже знал, что и как говорить.
– Саш, там ворота! – подбегали однокурсники.
– Открывай! – махал он рукой на камеру.
Снова подбегали:
– Там замок и цепь!
– В машинах должны быть инструменты! – кричал он и показывал вокруг.
Потом его буквально внесло на ступени Дома правительства. Сразу за ним бежали двое с камерой. Один ее нес на плече и все время целился объективом в Сашку, а другой вел его, помогая перешагивать всякие препятствия и переступать по ступенькам.
– Мы здесь власть! – кричал Сашка, грозя кому-то кулаком.
– Да! Мы здесь власть! – кричала с ним вместе толпа.
За его спиной уже открыли двери. Кто-то подбежал и доложил, как старшему:
– Двери вскрыли!
– Нам нужен малый зал, – скомандовал Сашка.
И закричал в толпу:
– Требуются знающие экономику, военное дело и иностранные языки! Мы будем формировать техническое временное правительство!
Протолкались старшекурсники с политологического и девчонки с иняза. Плотной группой, как в кино, они все вместе поднялись по ступеням и исчезли в темном коридоре Дома правительства. Перед Сашкой с фонариком бежал кто-то из тех, кто вскрывал двери. Сразу сзади вели мужика с камерой.
– Вот, – остановился передний. – Тут вот есть зал. И бумага на столах, и карандаши. Все, то есть, как положено. Все для дела.
– Выставить пост у двери! – размахивал руками Сашка. – Никого не впускать. Мы формируем правительство.
Они все были единомышленники. А у единомышленников споров по главным вопросам быть не должно. Сашка сразу стал премьер-министром Временного правительства.
– Временное, – сурово сказал он, – потому что у нас демократия. Народ должен сам выбрать тех, кого он хочет видеть у власти. А мы только обеспечим выбор народа.
Министром иностранных дел назначили Юлю Бойко. У нее были на "отлично" сразу два языка. Олега поставили министром обороны. Он на летних сборах был сержантом и командовал отделением. И знал автомат и пистолет. Министром внутренних дел никто не захотел быть. Решили оставить должность вакантной до понедельника. Может, найдется доброволец. Министром финансов – тут даже вопросов не было никаких – Мишку Баженова. Он уже на пятом курсе был, заканчивал диплом как раз по финансовой системе. В общем, список получился на два листа.
Опять под прицелом камеры Сашка вышел на ступени, теперь залитые светом прожекторов – вот, министр культуры расстарался, наверное – и объявил, заглядывая в бумажку:
– Мы – народ! Мы здесь власть! И мы сформировали Временное правительство!
Под аплодисменты и радостные крики был зачитан длинный список.
– А теперь, – кричал Сашка уже сорванным голосом, – мы обращаемся к вам, гражданам нашей страны! Революция, о которой мы тут долго говорили, совершилась. Вся власть теперь – у народа! На ближайшее время мы назначим новые демократические выборы. А пока прошу расходиться по домам – всех вас ждут семьи, отцы и матери. В понедельник утром встречаюсь с министрами для разработки стратегии и тактики дальнейшего движения к демократии и повышению благосостояния населения.
Ему даже самому понравилось, как красиво и легко текли правильные слова.
Народ стал расходиться, говоря, что вот наконец-то дали и молодым шанс. Теперь-то наверняка все изменится. Вроде, нормальный парень этот новый премьер-министр. Он разберется с понедельника. И выборы – это правильно. Потому что демократия. Потому что народ.
Сашка шел домой и весь светился от радости. Он же слышал, что его хвалили. И по телевизору его показывали. Дома, наверное, приготовили праздничный ужин. Вот воскресенье отдохнем, думал Сашка, и с понедельника начнется у нас в стране новая жизнь.
...
Утром в понедельник ворота к Дому правительства были открыты. Но за ними стояли спецы в черном, с касками у пояса и с оружием.
– Куда тебе, пацан? – спросили они лениво у Сашки.
– На работу, – удивленно ответил он.
– А документы какие-нибудь есть?
Он показал паспорт, потом – студенческий билет. За спиной уже собрался весь его кабинет министров и смотрел, как проверяют Сашку, как шмонают его рюкзак и смеются на мамины бутерброды и маленький термос с чаем.
– Иди-ка ты парень, в свой институт, – сказали спецы с добрыми улыбками. – Вот подучишься еще немного, тогда и придешь сюда на работу.
И не пустили его в Дом правительства.
И ни одного министра не пустили. Сказали, что кабинет министров заседает с семи утра, и никаких замен в его составе вроде как не предполагается.
Сашка со своими министрами отошел в сторону. Они грозили кулаками окнам Дома правительства, говорили о ползучей реакции. А потом Сашка сказал:
– Ничего не потеряно, товарищи! У нас время есть. Это их время кончается, а наше – только начинается! Предлагаю собраться здесь в пятницу после учебы и устроить настоящую революцию!
– Ре-во-лю-ци-я! – вполголоса поскандировали они из-под деревьев сквера.
А потом пошли учиться.
Ничего-ничего! Наступит пятница, и будет им тут настоящая революция. Потому что кто здесь власть?
– Кто здесь власть? – обернулся Сашка к Юле Бойко, которая шла с ним в одну сторону, а она ответила, преданно и восхищенно глядя на него:
– Мы, народ...
Русский национализм
Хорошо сидели. Компания подобралась правильная, когда всем есть, о чем сказать и что в ответ послушать. И говорилось, и пилось под это естественно и натурально. И вот тут Джон и сказал, спьяну, что ли – и все этим испортил:
– А я, – сказал он задумчиво. – Русский.
Все так сразу и притопили. Тишина вдруг такая наступила нехорошая. Мертвая какая-то. А потом я ему говорю:
– Не смешно.
А он же пьяный – сразу видно! Вот и не вкурит никак, что тему поднял совершенно не ту. Пьяные – это уж такие люди, что с ними ни делай... Ну, кроме холодного душа, наверное. А где нам тут найти холодный душ?
Вот он сидит, тупит над своим стаканом, смотрит грустно в самый темный угол и повторяет:
– Нет, пацаны. Я – самый настоящий русский. И ничего вы со мной не поделаете.
Ну, во-первых, он так оскорбил всех девушек. Всех обеих, которые были с нами. Мол, будто и нет их при разговоре. Или тоже их – пацанами. В общем, так можно и по морде схлопотать. А во-вторых, как я уже сказал – не смешно. Совсем не смешно. Это ведь реагировать, выходит, надо. А как? Бить его бутылкой по голове и выволакивать наружу под снег с дождем? Так ведь еще не ясно, хватит ли удара по голове. А вдруг он и правда – русский? У них ведь головы крепкие. Ну, так все говорят. То есть, не говорят, а просто знают: у русских головы крепкие...
Но говорить о таком, да еще в людном месте... Ну, не культурно это. Не правильно. Тем более сегодня.
И вот пауза длится, длится... Народ переглядывается, но осторожно так. Так-то глаза у всех, вроде, вниз, в бокалы, в стаканы, в блюда. Неудобный момент получился. Позорный даже в чем-то.
Тут Фредди, не глядя на Джона, а как будто продолжая разговор, но громко и отчетливо – для всех и каждого говорит:
– А моего прапрадеда, между прочим, русские убили.
Тут Джон как-то ожил сразу, порозовел даже, а то совсем был, как замороженный. И закричал на весь зал:
– Эй, Фриц, а что твой прапра– или сколько там "пра" делал тогда у нас под Москвой? Я бы сам такого – нафиг. Ишь, приперлись к нам в гости со всей своей техникой...
Фредди придержали за рукав, когда он вставать начал. Мол, рано еще, не надо, все, может, обойдется.
Могло бы и обойтись, но тут уже народ стал заводиться.
– А про моего предка что скажешь? – это Пол, он тоже крепко выпил, вот слова и не держатся.
– А твоего лягушатника разве не у нас под Москвой уконтрапупило? – удивляется Джон. – Чего он туда поперся?
И вот это "уконтрапупило" как раз показывает, как уровень его агрессии и уровень алкоголя в крови, так и всю его самую настоящую "русскость" и вообще "ненашесть". Тут уже общий ор начался.
А он, главное, каждому находит, что ответить. Каждому! Да по больному, по памяти его, по крови... Обидно, и пальцы сами собой в крепкие кулаки сжимаются.
Вот я кулаки эти выложил на стол, смотрю на них внимательно – ну, не могу я на этого дурака смотреть, в глаза его пьяные – и спрашиваю тихо. Тихо, потому что я с ним за одним столом сидел. Мы же с ним, типа, дружили. Во всяком случае, до этого вечера. Вот я и говорю:
– Джонни, малыш, а ведь ты не толерантен. Нет, нисколько не толерантен.
И так как-то получилось, что сказал я это в паузе, когда все замолчали. Поэтому, хоть и не кричал я, но все сразу услышали. Джон так даже побледнел и тоже кулаки на стол выложил. А кулаки у него – ого-го. С детскую головку. Даже на вид тяжелые и твердые. И быть бы тут битве и крови, но подошел бармен. Он сам-то швед по крови, по родне своей, Иохансон. Как по имени – никто и не знает, наверное. А по фамилии – легко. Она у него на бедже написана. Здоровый и угрюмый мужик. Выше любого на пол головы. А руки такие, что три кружки по литру – спокойно. Даже не шелохнется ничего.
Вот он подошел, посмотрел внимательно на мои кулаки, на его кулаки. А потом выставил табличку на стол. Наверное, только что написал жирным ярким маркером:
"Кроме русских".
И пальцем Джону показывает: мол, встал и вышел.
Джон сразу про толерантность стал ему напоминать. А бармен-то подкованный оказался:
– Ты – гей? – спрашивает. – Может, трансвестит? Тоже нет? Негр? Мексикано? Китаец? Араб? Нет? Так чего зря губами плямкаешь? Русских толерантность не касается.
Джон посмотрел вокруг – столики еще были. Но Иохансон покачал головой и стал на каждый столик свои свежие таблички ставить: "Кроме русских". Да и не к кому было бы Джону садиться – все смотрели так... Ну, будто тоже пальцем показывают на выход.
Вот так и закончился тот наш вечер. Потому что все настроение было напрочь испорчено. И всех теперь тянуло то ли на политику, то ли подраться, прямо, как русским, когда напьются.
А ведь так хорошо сидели!
И во всем, обратите внимание, виноват этот проклятый русский национализм. А если бы не он, так и ничего бы не было.
Рыночная политика
Очередь в этот кабинет занимали заранее. Записывались на прием, договаривались о времени, приносили толстые паки документов и тонкие прозрачные файлы с отзывами юридической службы.
– Итак, вы решили лично выйти к зданию парламента и устроить у входа одиночный пикет в поддержку вашего кандидата?
– Да. Имею право! По закону – имею право!
– Конечно, имеете. И не надо так нервничать. С вас сто рублей. Нет, не мне. В кассу, пожалуйста.
С такими вот одиночками легко. Одиночка получает из окошка кассы оформленный документ и может потом спокойно стоять во имя чего угодно хоть весь заявленный день. Ну, кому он там мешает? Пусть себе стоит. Хотя, документы у него все равно обязательно проверят и сверят с тем, что написано в кассовом ордере. Один стоишь? Один. Оплачено за одного? За одного. Закон выполнен, польза от этого государству – несомненна.
Хуже, когда мероприятия массовые. И ведь все хотят не просто так постоять и покричать в местах, специально для этого оборудованных, но обязательно еще пройтись по центру города. Чтобы, значит, все их увидели. Чтобы прочитали лозунги. Чтобы машины, стоящие в пробках, погудели им дружно. Как на свадьбу какую... Чтобы полиция бегала в поте лица и обеспечивала.
– Так не пойдет, – серый от усталости чиновник поднял глаза на представителя оргкомитета.
– А что не так?
– Вот вы указываете, что предполагаете пять тысяч участников...
– Это не запрещено законом.
– Но по данным полиции на прошлом шествии у вас было шесть тысяч. А ваши же газеты заявили, что не шесть, а все десять. Понимаете? Сначала вы объявили пять, как и сегодня. Заплатили. Потом полиция посчитала – шесть. А вы же сами еще кричите, что вас много, много – целых десять тысяч.
– Это оценочные подсчеты. Неточные.
– А хотелось бы точных. Потому что, получается, должок есть за вашей партией. Вот за ту самую разницу. И выходит так: либо вы платите, как полиция посчитала. Признаете, стало быть. Либо уж упирайтесь до самого конца, что вас на самом деле очень много. Но тогда и плата – выше.
– Но ведь – это, типа, опт получается..., – хитро усмехнулся представитель оргкомитета. – Должны быть оптовые скидки!
– Ох, уж, эти славные представители торговли... Вы все путаете. Тут за большее число участников – выше плата. Потому что – зеленые насаждения. Потому что – дольше идет колонна и мешает двигаться автотранспорту. Потому что – больше полицейских, поддерживающих порядок. Понимаете? Объявите хоть сто тысяч – но платить придется уже миллионы. Потому что – площадь. Вот так, понимаете ли. Закон.
– Так я не понял насчет наших документов...
– А вы их забирайте пока. И принесете, когда оплатите превышение объявленного количества участников митинга. Хоть по нашим данным, хоть по своим. Нам даже лучше будет.
Тяжело с этими "политическими". Никак они не поймут настоящей рыночной экономики и политики. Знают только, что по Конституции – у них право собираться и мирно выступать. И все. А то, что к правам неразрывно пристегнуты обязательства – это как? Кто им должен оплачивать работу уборщиков? Полицию кто должен содержать? Электричество к их усилителям – бесплатно, что ли? А шествие это вот, массовое такое, с ограничением движения автотранспорта? Это как вообще? На руководство они ругаются, что, мол, пробки создают... А сами? Тяжело с ними...
– Извините, я вот насчет Конституции...
– Заходите, заходите! Это к нам.
– Я вот тут нашел, подборку такую сделал. Везде сказано, что народ имеет право на вооруженное восстание против власти.
– Ну, что... Нормальная такая у вас подборка. Законная. И что?
– Вот, как бы так, чтобы, значит, не против закона, но за народ?
– Легко. У нас есть расценки на все. Абсолютно на все. Какими силами примерно будете действовать? Тяжелое вооружение использовать собираетесь? Армию будете привлекать на свою сторону или, наоборот, отстреливаться? Как решили с полицией поступать? Кстати, с Западом согласовали?
– Извините, я, кажется, не понял... Так, что, можно, что ли?
– Конечно, можно! Особенно, если по закону. Сейчас составим вам калькуляцию... Вот, примерная самая, то есть, по минимуму. Это если без воздушной бомбардировки и с минимальным числом жертв. Вы же не хотите массовых жертв? Я почему-то так и думал. Ну, вот, примерно так – полтора миллиарда. Это уже в кассу нельзя. Такие суммы – только по безналу, извините. И заодно должен предупредить. Если в процессе вооруженного восстания вы проиграете, деньги не возвращаются. Это однозначно. И второе: если вдруг у вас все получится, но примените тяжелое вооружение или бомбежку там, или массовые жертвы будут – тут вот указаны штрафные санкции. И лучше вам на них не попадать. Никакая тогда Америка не поможет. Хотя, если за вами есть финансы и парочка наших так называемых олигархов из верхнего списка... Ну, может, уложитесь. Но впритык. Так что вы посчитайте, посчитайте. И прикиньте свои выгоды. Ведь восстание – оно для улучшения, я прав?
– Конечно!
– Я так и думал. Так и посчитайте, если все оплатите и даже все получится – лучше ли вам станет? Только заранее считайте, а то приходят с уже готовым комплектом документов... Кстати, документы у вас все готовы? На стенде там в углу – видели образцы? Состав оргкомитета, привлекаемые силы и средства, возможные потери и жертвы, повреждение архитектурных памятников – все должно быть под личную подпись и с нотариусом. А то приходят тут такие, сдают документы, а потом – мы пошутили, мы пошутили! С такими вещами не шутят, молодой человек!
...
– Следующий!
Ох, тяжело с этими политическими...
Рыцарь Светы
Рыцарь всегда встает по будильнику.
Если он не встает по будильнику, то его разбудит мама. Папа никогда не будит Рыцаря. Потому что вставать по будильнику – это специальное рыцарское правило. А кто его нарушает – тот просто ребенок. С ребенком занимается мама.
Рыцарь делает зарядку. Каждое утро он делает зарядку. Если он не делает зарядку, то какой он тогда Рыцарь? Просто никакой. Любой перешибет такого Рыцаря. А все вокруг будут смеяться.
Рыцарь умывается и долго чистит зубы. Даже когда выключена горячая вода, Рыцарь моет шею. И дело вовсе не в гостях, которые могут прийти. Просто не может настоящий Рыцарь ходить с грязной шеей.
Рыцарь идет на кухню и завтракает. Рыцарь не хочет есть утром, но он должен. Иначе любой перешибет Рыцаря. А все вокруг будут смеяться.
Сопя и потея, Рыцарь сам одевается и сам завязывает шнурки на ботинках.
Через минуту Рыцарь с грохотом скатывается по лестнице в пустой подъезд, замирает у железной двери на мгновение, чтобы отдышаться, а потом бьет ладонью по красной кнопке замка.
Как раз в это самое время Светка идет в школу мимо его дома.
Она на самом деле уже давно вышла, потому что аккуратистка, и у нее все всегда по плану. И портфель всегда собран правильно. И тетради всегда обернуты. И домашняя работа всегда выполнена.
