Текст книги "Всячина (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)
И он говорил, говорил, а она, замерзшая в конец, не могла сопротивляться, да уже и не хотела, похоже.
Вода горячая была.
А пока она сидела в ванной и отогревалась, Николай готовил стол. Горячий суп-харчо из консервов, но с рисом и с большим количеством перца. Куриные окорочка трещали под крышкой, набираясь жара. Водка доставалась из места, где было темно и холодно.
– Ну, за знакомство...
И тут они чуть не попадали со стульев. За знакомство! Как хоть кого зовут? Снежана? Красивое имя. Современное. Редкое. Николай. Да-да, как того самого Санту, ага. Ну, между первой и второй...
Девушка разомлела. Девушке было хорошо. Девушка была готова отблагодарить. Но Николай слишком понимал разницу в возрасте. Это опять то, старое, воспитание. Конечно, говорил он себе, я, можно сказать, педофил со стажем, но не до такой же степени! Ну, совершеннолетняя она, и что? Прилег рядом, обнял, погладил по голове, поцеловал в глаза – она и отключилась. Все же с мороза очень хорошо спится.
Утром напоил кофе. Снежана смотрела смущенно и недоверчиво. Проводил до метро. Помахал рукой на прощание. Шел домой с улыбкой. Теперь уже не ругал себя. Выходило, что перед Новым годом он помог двум девушкам. Очень даже помог.
...
Лена никак не могла очухаться. Вот же залет получился, так залет. Хорошо еще, мужик старый, не клюнул. Еще и имя настоящее не назвала – это она правильно сообразила. А ведь после той водки – делай с ней, что хочешь. Но какой мужик... Спас ведь. Теперь ни насморка, ни чиха какого. И идется ведь упруго. И улыбка во весь рот. И Новый год совсем скоро. А того мудака, из-за которого мерзла на остановке, она запомнила, запомнила... Но это – потом. После праздников. А пока...
На площади перед метро стоял с потерянным видом парень лет двадцати с тремя розами, укутанными и завернутыми в прозрачное. Он прятал розы за пазуху. Снова вынимал, чтобы не помялись, шагал вперед и назад. Топал ногами. Дурак – надел туфли на свиданку. Зима же!
– Молодой человек, – сказала Лена. – Вы не меня ждете?
А он, с полминуты подумав – все же замерз, не сразу сообразил – вдруг расцвел:
– Вас! – и цветы сует.
– Да-а-а? Ну, пошли тогда! Пошли, пошли! Ишь, синий какой!
...
Мария позвонила подруге.
Вообще у нее подруг много, но иногда она звонила Катьке. Потому что Катька – она как психолог и даже как психиатр. И еще Катька – она правильная. Она тоже Новый год ненавидит.
– Кать, а приходи давай ко мне в гости?
– Прям вот сейчас, что ли?
– Ага.
– Ой, Мария, я слышу, вы улыбаетесь? Мария, что с вами такое случилось? Черт, Машка, ты влюбилась, что ли? Ну, наконец-то... Все. Молчу-молчу. Уже одеваюсь. Разливай, подруга!
Они пили на кухне. Катька курила в форточку и все время, как в комедиях:
– А ты? А он? А что потом? Ну, так что теперь-то?
– Ой, Кать, это просто так. Понимаешь? Просто так. Но вот не было такого никогда – а стало. Ты представь, как змей такой поцеловал... Ух, как он целуется!
– Так, старый, говоришь? Опытный, выходит? Ничего, кстати, не пропало?
– Чему у меня пропадать, Кать? Ну, глянь вокруг. Тут хоть все пусть уносят. Но как же было хорошо... Эх, хорошо. Тепло. И вообще.
Затренькал нудный домофон.
– Если опять рекламщик – пошлю его матом, – улыбаясь, сказала Маша. – Слушаю вас...
– Маша, извините, это Коля. Я не знаю вашего номера телефона, а хотелось поздравить. Завтра же Новый год.
– Бля, – сказала Катька, прижимавшая ухо с другой стороны трубки.
И стала быстро одеваться.
– Все-все-все, – шептала она, целуя в мокрую щеку. – У меня, блин, семья. Ждут ведь, проглоты. Надо их кормить-поить. Вырвалась – только к тебе. Позвоню, поздравлю, спрошу.
И исчезла.
Маша стояла перед дверью и нервно сжимала руки, вслушиваясь в медленное движение лифта.
...
А у Ленки все было классно. Чувак оказался из соседнего института. Прикольный такой, вообще. Когда отогрелся, конечно. Сначала-то очень такой – синий и холодный. Все рвался идти домой, раз уж у него свидание не вышло. Но Ленка сказала, что свидание очень даже вышло, и они выпили чуть-чуть ликера на брудершафт, чтобы не "выкать".
...А целоваться он совсем не умел, этот Витька.
Зато, какой романтичный будет Новый год! Просто вот – Новый-Новый! Самый настоящий!
...
Дед Мороз, невидимый народом, стоял на площади трех вокзалов, принимая донесения со всех концов огромного города.
– Та-ак, – гудел он негромко. – Вот еще есть интересная пара. Совсем Новый год не любят. Скучают, понимаешь. Ну, кто возьмется?
– Я! – выскакивал из строя совершенно мультяшный снеговик с ведром набекрень на круглой голове.
– Ну, давай. Нагони им там морозу. Сделай их сосульками. А потом пусть греются в общении. Ишь, придумали – Новый год им не нравится. Новый год – главный праздник. С него все начинается и им все заканчивается. Вперед! У тебя есть еще пять часов!
Осень
Осень на море – это совсем не то же самое, что осень в далеком отсюда северном городе. Там осень черная, темная, угрюмая. Постоянный дождь вызывает раздражение и общее утомление организма. Начинаются всякие простудные и нервные заболевания. И головная боль.
Тут – это вечная зелень, тучи над горами. Иногда освежающий дождь. Освежающий, потому что смывает пыль и жару. Тут ведь и осенью бывает жарко. И даже можно купаться в море. Хотя, местные уже надевают куртки.
Он местным не был, поэтому в первый же день зашел в море. Всего по колено зашел, засучив брюки и сняв туфли и носки. Побродил по самому краю, уворачиваясь от мелких волн и отбегая, когда шла слишком высокая. Выбрал на берегу пару камешков в коллекцию. Красиво и гладко окатанных блестящих камешков. Попробовал воду на вкус и выплюнул – все, как полагается в самый первый день на море. Пусть даже осенью.
Осень на море – это еще и определенный статус. Сразу понятно, что человек не из самых верхних и богатых слоев. Он не в высокий сезон приехал, а когда уже практически все заканчивается. Вот уже и лотков с товарами становится все меньше и меньше вдоль центральной улицы. И рестораны начинают потихоньку закрывать свои летние открытые веранда и разбирать на будущее всяческие легкие сборно-разборные конструкции. На местном рынке тоже – через одного. Вот место занятое, тут еще торгуют, еще ждут своего покупателя. А вот – пустое. И уже давно пустое – по пыли на жестяном столе можно писать. И пишут – никто на это не ругается, потому что всем наплевать. Сезон заканчивается. Все успокоились.
Рука потянулась, как сама собой, палец нарисовал косой крест. Или букву "Х". Это уже от контекста. Сергей Павлович посмотрел по сторонам, улыбнулся неуверенно сам себе, написал мелко на зеленом пыльном металле прилавка:
"Теперь у меня грязный палец".
Он зашел на этот рынок просто так. Ничего ему тут было не нужно. В принципе, давно уже ничего не нужно. И сюда, на море, он приехал только после долгих уговоров друзей. Мол, съезди, проветрись, развейся хоть немного. Подцепи, наконец, девчонку какую-нибудь местную. Будь мужиком, в конце концов!
Вот он и приехал.
Городок, как городок. Как почти все такие городки на крымском побережье. В сезон шумит и сверкает. Не спит по ночам. Гуляет и празднует. Просто вот самый настоящий Лисс и Гель-Гью из книжек Грина. И немножко Зурбаган. А потом тут все начинает медленно засыпать. Еще вроде и зелень яркая. Еще море такое синее. Еще тепло и даже бывает жарко днем. Еще есть приезжие. Но – уже осень. И уже кончился настоящий (местные называли его уважительно и с большой буквы – Высокий) сезон.
Скука. Тишина. Маета сердечная.
Обедать и ужинать Сергей Павлович заходил в выбранный после недолгих поисков маленький ресторанчик. Тут его называли "кафе". Но это просто такая местная фишка. Может, налоги с них другие, может, требования по внутреннему устройству и по удобствам для посетителей. В общем, местное кафе. Зато в нем был хороший выбор. Можно было на первое взять настоящую шурпу из баранины, остро перченую и с обязательным большим куском мяса. Или вот харчо. Преченое острое горячее харчо. Или, к примеру, лагман. Да много всего там было. И все было свежее, только что приготовленное, жирное, острое и вкусное. А жир этот перебивался водкой. В самом кафе водку не продавали – вот, наверное, почему не ресторан! Или из-за веры, как сначала подумал Сергей Павлович. Но официантка и хозяйка из-за стойки спокойно объясняли, что вон напротив магазин, так там можно купить. А они и стопочки поднесут, и фужеры, если кому надо.
– А разве можно в заведение – с чужим? – удивлялся Сергей Павлович.
– У нас можно, – смеялись местные. – Да, Мурат и не чужой нам вовсе. Тоже родственник.
Тут все и всем были родственниками. А приезжие – все или почти все – были туристами, отдыхающими.
...
Тамара встречала этого мужика уже в третий раз.
Он опять сел за тот же самый столик – все места были свободными, сезон-то уже закончился. Сегодня опять пытался внимательно читать меню, выбирать из него что-то новое. Но Тамара предложила взять вот это и еще вот то. Это – потому что самое свежее, а вон то, потому что сегодня на гриле Миша, и он трезвый сегодня, а у него это получается лучше всех в городе.
Он заказал, а она специально спросила насчет водки – приезжие всегда пьют водку. А потом даже сама сбегала в магазин через дорогу и принесла ему маленькую бутылку из холодильника, выставив на стол светлого дерева старинную хрустальную тяжелую стопку.
Это называется – обслуживание. Так она объяснила девчонкам на кухне, когда они стали смеяться, что Тамарка, мол, опять влюбилась. И ничего она не влюбилась. Ей просто вдруг стало жалко этого мужика.
Приехал поздно, не в сезон. Ни с кем он тут не познакомится. Не позагорает и не покупается. Одиночка. Седой вон уже. Лет под пятьдесят, наверное. И кольца на пальце нет – она специально посмотрела. Бледный – с самого Севера откуда-то. Придет на обед и сидит, сидит, смотрит в окно, смотрит вокруг, будто удивляется: как это он здесь? Откуда? Почему? Зачем?
А за окном – ничего.
Ну, на что тут смотреть? Вон площадь асфальтовая. Серая от пыли. Тут машины паркуются сразу за торговым центром. Вон сам торговый центр. Он уже сократил свой рабочий день. И по ночам не работает больше. Потому что не сезон. А с этой стороны – крытый рынок. Самые его зады, куда в сезон с самого утра стоят грузовики на разгрузку. И все. И больше там нет ничего за окном. Пустая площадь. Серый асфальт. Стена магазина, да стена рынка. Чего он туда смотрит? Что такое особенное видит?
А еще девчонки говорят, что пьют в одиночку только алкоголики. Но разве это называется – пить? Что он там, с маленькой, да под горячее и жирное? Это даже смешно. Вот когда приезжают большегрузы и остаются на ночь – вот тогда пьют. Мужики по ноль семь на грудь принимают – и хоть бы что! Ну, подерутся, бывает. Это же для разгрузки. Чтобы немного нервы успокоить, в себя прийти. А тут – маленькая... Можно сказать, что этот – вовсе не пьющий. Да, можно так сказать.
Тамара глянула, что он уже доедает первое, наклоняя к себе тарелку, и побежала к Мише за мясом на гриле, которое щедро посыпала зеленью. Все равно выкидывать эту траву. Все уже, не сезон.
...
Сергей Павлович смотрел на седую от пыли площадь за окном и ждал дождя. Дождя не было. А было такое, как будто кто-то дернул за тонкую струну где-то глубоко в организме, за сердцем где-то, и она звенит, звенит, ноет, тянет какую-то ноту.
На стол мягко легла тарелка с мясом. Официантка так же мягко и бесшумно отвинтила крышку у бутылки и налила полную стопку водки. А бутылку забрала. Это он, выходит, опять выпил свои двести пятьдесят.
Сергей Павлович подумал, не купить ли еще. Потом подумал, что пить в одиночку – не алкоголизм ли? Но понюхал мясо, отрезал кусочек, прожевал... Нет, никакой это не алкоголизм. И потом, это же только на отдыхе. Дома-то он практически не пьет.
...
На пятый день он уже улыбался знакомой официантке и звал ее по имени. А она смущалась, немного краснела крепкими щеками, но летала по пустому залу не мухой, а просто балериной какой-то. И даже за водкой летала.
Почти неделю уже провел на этом самом юге. Стоял на набережной. Смотрел вдаль, гулял под пальмами парка, что за высоким бетонным забором. В сезон, чтобы пройти в парк или на пляж местного старинного санатория, надо было платить деньги. А когда нет никого чужих, то ворота просто открыты настежь. Чужие здесь не ходят. Вот и он теперь тут – почти как свой. Знает все пути и дороги. Выучил, до какого времени работает магазин. Два раза сыграл в шахматы на небольшом рыночке, что прямо под его балконом. Там всегда в самом конце, когда уже грузить можно нераспроданный товар, местные черные мужики с глубоко морщинистыми лицами, играли не в домино какое-нибудь или там в эту, как ее, ну, когда кричат разные непонятные "шиш-беш"...– нарды! Они серьезно и неторопливо играли в шахматы. И Сергей Павлович уже раз выиграл, а другой – проиграл. И они звали подходить вечером, сыграть еще, пообщаться. Новый человек. Им интересно.
Постепенно становилось в душе пусто и спокойно. Такое особое чувство, что можно вот так жить и жить. Долго-долго. Потому что легко, без всяких обязанностей и без лишнего спроса откуда-то сверху. Даже и не думалось тут ни о чем. Это тоже было хорошо.
Можно было просто смотреть – и не думать. Ни о чем.
...
– Тамара, твой пришел!
Девки – язвы. Но она даже не ругалась. Вышла с улыбкой:
– Сережа, вам как всегда?
Да, она уже знала, как зовут приезжего. И знала, откуда он приехал. И что один – тоже знала. То есть, почти все уже знала про него. Жалела. Такой мужик – и один. Рассказывала девчонкам. Они тоже жалели, но отбивать не пытались. Потому что Тамара была первой. А это уж такое дело – кто первый, того и тапки. Только иногда смотрели с некоторой завистью.
Потому что они с Сережей уже и в кино ходили, и гуляли под ручку по набережной... И даже – смешное дело – он ее приглашал вечером в ресторан и поил местным вином. Местную – местным вином. Смешно. Но ей нравилось. Он очень красиво ухаживал и очень смешно стеснялся своего возраста.
В первую ночь, это уже после второго раза в ресторане, он так и стал ей шептать, что, мол, стар для нее, что уже давно никого у него не было, что...
Смешной.
Хороший.
И практически не пьющий. Она даже больше него вина выпила в тот раз. А он – потому что на отдыхе. Так-то он почти не пьет. Вот и это она уже знала.
– Сережа, меня сегодня подменили... Пойдем ко мне?
Он смутился, посмотрел по сторонам – да нет тут никого, нет – потом посмотрел на нее, покраснел:
– А ты, правда, этого хочешь?
Вот дурачок. Старый, а дурной. Нет, она просто не могла – такая нежность во всем организме, такая сладкая слабость. Как поглядит на него, так и хочется погладить по голове, поцеловать в щеку, приголубить, обнять, дать забыться...
...
– Тамара, у меня заканчивается отпуск...
– Дак, понятное дело.
– Но я, кажется, совсем с тобой голову потерял. Я так тебя люблю, Тамарочка...
– А я-то, я-то! Совсем дура становлюсь, как тебя вижу! Так тебя люблю!
– В общем, так, значит... Я поеду домой.
"Ага," – кивала она.
– Там все быстренько оформлю...
"Ага".
– Продам квартиру – и к тебе...
"Тьфу!"
– Что? Куда это – ко мне?
– Ну, сюда, к тебе...
...
– Тамара, что решили-то?
– Да ну, на хрен этого мудака. Видала дебилов... Нет, девчонки, представьте, значит. Он говорит – квартиру там продам, сюда приеду, тут же просто рай на земле, тут же море и пальмы, тут же ты, Тамарочка..., – она изобразила зло и очень похоже, а все рассмеялись.
Смеялись тоже зло.
– Как, блин, спать с нами – так им тут рай. А как увезти отсюда, так ни одна ведь сволочь... Да ты не расстраивайся, Томка! Все еще может получиться! Вот погоди, настанет новый сезон, соберется снова народ – может, кого и ухватишь. А представь, если и правда приедет, а?
– Сдохнет. Они все у нас тут зимой дохнут. Физиология у них не та.
– Девчонки, а ведь еще год, считай, прошел...
Замолчали.
Только как будто дернули где-то внутри гитарную струну, зазвенела она так, что аж зубы зачесались, затянула свою тонкую мерзкую ноту.
Скоро зима.
...
– Что вы долбитесь, мужчина? Нет там никого!
– Но как же...
Сергей Павлович был в растерянности. Полный сумбур в голове. Тяжесть на сердце. Он ведь все сделал, как обещал. Продал квартиру, приехал. А где Тамара? Он заходил в кафе... То есть, он пытался зайти в кафе. Но там большой черный замок на ржавом засове поперек двери. Он ходил по набережной, заглядывал во все углы, где когда-то целовался с местной смешной девчонкой. Он раз за разом возвращался к двери ее квартиры, стучал, звал.
– Так они всегда уплывают, когда дело к зиме. Зимой им тут не жизнь.
– Кто уплывает? Почему?
– Да эти, так их... Русалки местные.
– Какие еще русалки?
– А вы думали, русалки – это как в мультфильме, с хвостом? Как в сказке, молчаливые? Ну-ну...
Он ничего не понимал. А его уже тащили за руку в соседнюю квартиру. Показывали комнату, показывали кровать и всякие сантехнические удобства. Он уже и деньги платил за три месяца вперед.
– Вы тут пока подождете, а весной ее встретите. Весной, как сезон приближается, так они все сразу и возвращаются.
Теперь он днями сидел у окна и смотрел на море. Струна, которая за сердцем, натягивалась все туже и туже. Ныла.
Скоро зима.
Очередь
Перед работой Иван всегда забегал и регистрировался в очереди. Если регистрацию не обновлять, то выкинут, ведь! И не докажешь потом, что стоял, что уже второй месяц рано по утрам перед работой прибегал на переклички и получал свой номер несмываемый до следующего раза. Конечно, можно было по-хитрому, как сделала соседка Мария Сергеевна, что из той квартиры, сразу у лифта и налево. Она взяла отпуск заранее, а потом, как только объявили, обегала все пункты и встала в очереди в каждом. В первые ряды, конечно, все равно не попала. Тут все ясно, первые места в очереди всегда купленные. Жулики кругом. Жулики – они были, есть и будут даже при полном коммунизме, которого, говорят, все равно не будет, потому что утопия.
Так вот она успевает пробежаться с утра по оставшимся очередям в трех ближних пунктах. Остальные ее постепенно "выдавили", так хитро все устроив, чтобы дальние не смогли вовремя зарегистрироваться и подтвердиться. Ох, ругалась Мария Сергеевна... Ох, ругалась! Она же работала в юности-молодости на стройке, и даже дошла до прораба, пока замуж не выскочила. А как прораб на стройке разговаривает? Он же не разговаривает – он кричит. И все при этом кричит не теми словами, что можно писать в книге. Но тут, в общем, уже бесполезно было кричать. Ну, поругалась, пошумела пару дней. Теперь вот встает на час раньше и обегает все свои точки, чтобы уж наверняка. А Иван – он только в одной очереди стоит. Потому что на самом деле все равно, что в трех, что в одной – все равно раньше срока не получится. Вон, у нее целых три очереди, да ни одна еще так и не дошла.
Правда, три очереди – это такая возможность... Это же в случае чего можно свою очередь перепродать. Говорят, если продаешь свою очередь, а она из первой сотни, можно купить машину сразу. А если, предположим, из первой двадцатки – так сразу квартиру. Мария Сергеевна, выходит, теперь дама богатая. Правда, муж у нее запойный, поэтому завидовать-то нечему – все равно пропьет. Даже если очередь ее дойдет – все равно все пропьет. Так уже бывало, что у них в квартире оставалась только та кровать, на которой спали, да сантехника, потому что крепко вмурована, а у мужика руки не из того места растут. Она так всегда и говорит громко и отчетливо, что у моего-то, мол, руки – не оттуда. А он и не возражает. Симпатичный такой, интеллигентный. Только сильно запойный.
В долгих вечерних кухонных разговорах теперь сплетничают не о политике – о тех, кто уже дошел, дотерпел, дождался. Правда, лично никто никого как обычно не знает, но вот знакомый – с ним вместе на автобусе по утрам едем – говорил, что его сосед лично видел, как сам президент... Ну, это уж точно – враки. Чтобы сам президент – в общей очереди? Да еще так, что его видел какой-то сосед малознакомого типа? Над такими рассказами смеялись, а потом обсуждали слаженно, как и что будет, когда закончится очередь.
Еще говорили, что некоторым приходят специальные открытки. Будто бы те розыгрыши по телевизору, когда надо послать пять СМС и заплатить за телефонный разговор со студией, вот будто бы там действительно разыгрывают очередь для внеочередников. И если выиграешь, то получаешь простой почтой специальную открытку. И по той открытке тебе надо уже регистрироваться не в общую очередь, а в очередь внеочередников. Там совсем другой номер, и все будет гораздо быстрее. Правда, не верилось в это как-то. Все эти игры, что по телевизору – там же просто артисты! Известное дело... Мать Ивана несколько раз слала СМС. Потом ему приходилось срочно класть денег ей на телефон – очень дорого выходило. И ничего она все равно не выигрывала. Иван уж ей объяснял, объяснял насчет разводки и лохов, которые разводятся. Она обижалась, но потом вздыхала и обещала просто ждать своей очереди.
– А вдруг не дождусь, Ваня? – спрашивала иногда с тоской. – Вдруг не успею? Это же сколько мы потеряем, а? Так бы – не себе уже, пусть, а детям. Вот тебе, Ванечка, сестре твоей... И отец так-то бы хотел. Нам-то, старым, ничего в этой жизни уже не надо. Лишь бы детям хорошо было!
Иван только отругивался. А что он мог сказать? В сотый раз повторять, что нечего волноваться? Что все пройдут свою очередь? Что чем сильнее волнуешься, тем чаще болеешь? Что вопросы у тебя, мать, странные такие, прямо, как у маленьких детей. Ну, разве же не ясно было сказано с самого начала, что все, понимаешь, все могут и все успеют. Ну?
Мать плакала в трубку, но на другой день снова перезванивала и пыталась выяснить, что там и как слышно насчет очереди, и какие шансы, и успеет ли она до смерти.
Трудно с ними, старыми.
Иван знал точно одно: надо выполнять все правила и законы. Надо стоять в очереди. Надо регистрироваться по утрам. Ну, и работать надо – а как же без этого? Жизнь – это ведь не просто так в очереди стоять. Тут ведь и питаться надо, и одеваться, и за квартиру платить. И родителям, кстати, помогать. На телефон матери денег кинуть – откуда взять? За-ра-ба-ты-вать!
Даже в старых книгах, в церковных во всех, написано было, что если все выполнять честно, то рано или поздно будет тебе награда. И вовсе не после твоей смерти, а тут, в этой жизни.
Так верил Иван, каждое утро бегая на перекличку.
А сегодня утром он никуда не побежал. И на работу сегодня не пошел. Потому что, проснувшись, увидел на кухонном белом столе, прямо посередине, неизвестно откуда появившуюся яркую черную открытку с красными буквами, с подписями, с печатями и с номером телефона. Красивым шрифтом, отчетливо и ясно, на открытке было написано, что в связи с тем, что он, Иван, то есть, такой хороший, что все выполняет, что все правила и все как положено, и работа вот у него, и родителям помогает, и сестре советы дает, и Марии Сергеевне тоже не грубит вовсе, то в связи со всем этим ему дается право на проход вне очереди. А открытка – это пропуск. Надо просто прийти, показать открытку, и сразу пропустят. И не надо стоять, не надо никаких перекличек, не надо на работу теперь уже, потому что – а зачем, собственно, на работу? Ведь если вне очереди, то – все. То есть, совсем – все. Что хочешь, то есть, и без всякого труда.
А что хочешь? В смысле, как идти-то? Открытка есть, костюм ненадеванный – вот он. Галстук, рубашка белая. Все, как положено, как принято. Завидовать все будут, конечно, но тут уж... Заработал вот, заслужил. По-честному, по законному. А если бы все так работали, то всех бы пропустили вне очереди? Дурацкие какие-то мысли. Собираться надо и идти. А все равно как-то страшно. Вроде и закончилась жизнь, что ли... Вот – раз, и все. Закончилась. Ведь теперь не надо ни работать, ни стараться, ни родителям помогать больше не надо – у них, кстати, своя очередь есть.
Телефонный звонок разорвал тишину, заставил вздрогнуть.
– Иван Петрович? – незнакомый голос в трубке гладил бархатом.
– Я.
– Иван Петрович, дорогой. У вас есть то, что нужно мне. Понимаете? Назовите вашу цену.
– Но...
– Иван Петрович, подумайте сами: очередь вы все равно не теряете. Рано или поздно пройдете, достигнете. А деньги – они ведь сейчас и сразу. Вы сможете помочь родителям. Сестре. Сможете перестать работать и занять еще несколько очередей. Сможете, наконец, если вам так вот не терпится, купить себе очередь ближе.
– Я так сразу не могу, – сказал Иван. – Мне бы подумать...
– Очень хорошо! Главное, что вы не отказываете – это хорошо. Вы думайте, думайте. Но помните – я вам первый позвонил! Сейчас к вам сразу набегут разные – вы уж скажите, чтобы со мной решали все вопросы. А хотите, я вам человечка к дверям поставлю? Так и не помешает тогда никто думать. А?
Иван молчал, крутя открытку в руках. Правильно ведь говорит незнакомец. Все правильно. И набегут. И будут предлагать. И еще угрожать будут. Всем хочется. Всем, поголовно – точно. Но ведь это лично ему открытка? Это же он своей жизнью заслужил? Вот тут так и написано в тексте – кому именно и за что. Это ведь не просто так – вне очереди. Это вроде как орден такой даже. Признание такое.
Он еще раз перечитал текст. Перевернул открытку, всмотрелся в знакомый логотип и сияющие красные на черном выпуклые буквы:
"Одна душа – одно желание".
...А очередь еще длинная...
Петрович и Василий
Животные любили Петра Петровича.
Кстати, он и сам себя уже мысленно называл Петром Петровичем, потому что за годы и десятилетия просто въелось – никто ведь на работе иначе и не обращался. А теперь-то, на пенсии, тем более. Не Петя, не Петруша и уж тем более не просто так Петрович, как во дворовых ленивых компаниях. Солидный пенсионер. Умеренно пьющий – исключительно по праздникам. Следящий за здоровьем. Вот, даже этот, как его, который давление меряет... Вот ведь склероз. Надо бы еще и таблеток тех купить, которые для памяти.
Так насчет животных же.
На него, на Петра Петровича, никогда не лаяли собаки. Они вдруг подбегали, если он стоял где-то на автобусной остановке или на перекрестке, ожидая правильного сигнала светофора, прислонялись к нему, махали хвостом, заглядывали снизу в глаза и улыбались во всю пасть. Собаки улыбаются. Они радуются – это сразу видно. И вот такое чудище, чуть не по пояс Петру Петровичу, привалится жарким боком, начнет дышать часто и тревожно, замолотит твердым и тяжелым хвостом по всему вокруг... Хозяин кричит издали, надрывается. К ноге, мол. Фу, назад, ко мне, домой, нельзя – все подряд кричит. И Петру Петровичу кричит, чтобы не дергался и не боялся, потому что они все чувствуют... Сейчас, кричит, подойду и возьму на поводок.
А Петр Петрович и не боялся. Чего их бояться, собак этих? Собака – друг человека. С древности. Вот у бабушки... Он хмыкнул громко, вызвав неопределенную реакцию стоящей рядом старушки. У бабушки... Он сам теперь – дедушка. А вот в детстве, когда на все лето его закидывали к бабушке в деревню, то был там такой специальный охранный пес Мальчик. Вот сколько лет Петра Петровича на лето оставляли у бабушки, так столько лет там на цепи бегал Мальчик. И масть могла смениться, и размеры разные, но всегда – Мальчик. Вот с тем Мальчиком и пообниматься в детстве было весело, и полаять друг на друга, смеясь. И руку ему, Мальчику, в пасть чуть не по локоть...
А дома у них в детстве собаки не было, потому что – кто же держит собаку в квартире? В квартире собаке плохо, тошно, скучно. Ей простор нужен, воздух, зелень, запахи...
И когда Петр Петрович стал уже взрослым, и уже жил в своей собственной квартире, у него тоже не было собаки. Отец, помнится, все мечтал: когда на пенсию выйду, дога заведу. Королевского. Любил он больших собак. Петр Петрович тоже больше любил больших. Маленькие – они больно нервные. У них все реакции ускоренные. Все – как на электрическом токе. Чуть резкое движение, звук – тут же реагируют. А большие – они как люди. Когда человек большой, он тоже такой – размеренный, добродушный, неразговорчивый.
Кошек Петр Петрович тоже очень уважал. В детстве всякие книжки читал – и про настоящих тигров и гепардов всяких, и про фантастических боевых котов. А кошки любили Петра Петровича. Когда он приезжал к кому-нибудь в гости, и если там вдруг была кошка, либо кот... ну, в принципе-то, все равно. И то и это – кошки. Так по науке. Как собаки – все собаки. Хотя, некоторые суки, а некоторые, наоборот, кобели. Или псы. Вот и кошки... Когда Петр Петрович присаживался на кухне или на диване в "большой комнате" в гостях, кошки тут же прыгали на его колени и начинали урчать. Их надо было за это гладить, и Петр Петрович гладил. Ему нравились кошки и наощупь, и на звук.
Да ему все животные нравились.
Когда он ушел на пенсию, первым делом сказал всем, чтобы не вздумали покупать ему животинку какую. Ни в коем случае, сказал. Обидится на всю оставшуюся жизнь.
Ну, про собак все поняли. Действительно, как с собакой в квартире. Да еще ее же водить надо на улицу. И поводок надо. И намордник. В общем, сплошные расходы.
– Так ты кошечку себе заведи, – говорили друзья. – Или кота. Хорошего такого серого угрюмого кота. Будете с ним разговаривать, общаться. Будет тебя по ночам греть. Опять же – от головной боли, говорят, помогает.
Как вот им объяснить простую вещь: нельзя ему кошку. И собаку тоже нельзя. Потому что кошка при уходе хорошем может и двадцать лет прожить. Он видел, как такая ходила у друзей. Уже слепая на оба глаза, уже плохо слышащая, но ориентирующаяся по запаху, чистоплотная и всеми любимая. Так вот – двадцать лет. А проживет ли сам Петр Петрович столько? А? Вот, то-то. И не говорите, что он еще – ого-го, и сто лет для него не предел. Предел есть всему. Вот он умрет. Да, умрет, и ничего в этом странного или страшного. А что будет с привыкшей к нему, приросшей к человеку животинкой? Вот как теперь жить кошке или собаке, привыкшей за свою короткую жизнь к нему? К его голосу, его запаху. К привычкам его привыкшие. Нет. Нельзя над животными так измываться. Так что пусть уж лучше он поживет один. Сколько там ему еще осталось...
...
Старый Васька с рваным правым ухом и шрамом над правой же бровью, из-за чего казалось людям, что он им подмигивает, жил в подвале старого барака за гаражами. В том бараке сначала были жилые комнаты, а потом одно время был пункт приема металлолома, куда местный народ тащил старые мясорубки, а некоторые, вечером приходящие, попозже – мотки кабеля и металлические оградки.
