Текст книги "Всячина (СИ)"
Автор книги: Александр Карнишин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц)
Но папа-то был каков – с одного удара!
Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его назад помощнику, обнял нас обоих за плечи, и мы вместе пошли домой. К маме.
– Ну, что, Миха, – спросил папа. – Учиться профессии когда начнешь?
А Миха подумал, подумал, а потом сказал солидно, почти как взрослый:
– Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть немного – а потом учи.
Вокруг шумела площадь. Папу хлопали по плечам, жали руку, приглашали в гости, кланялись издали вежливо. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?
Гарри
Мама держала его за руку и умирала. Ну, а что тут притворяться и говорить что-то еще? Сожаления, разные слова... Умирала просто от старости. Восемьдесят лет, да по местному климату, да с воздухом местным – это она, выходит, просто долгожитель.
– Сынок, – распахнулись широко, как будто вдруг вспомнила что-то, ее глаза. – Я должна тебе сказать. Признаться должна...
– Тише, мама, тише, не напрягайся! Я слышу, слышу.
Он вытер глаза, чтобы она не заметила ничего, с напряженной улыбкой наклонился ухом к еле шепчущим губам.
– Сынок. Ты уж прости нас с отцом. Прощаешь?
– Да за что же, мама? Все у нас было хорошо! Вот, на пенсию в будущем году выйду. Отработал свое тоже, как и вы с отцом. И детство у меня было хорошее. И вообще – за что? Вы же мои родители!
– Нет, сынок. Мы не твои родители. Мы твои воспитатели. А твои родители погибли давно, очень давно.
Отец, когда умирал, никого уже не узнавал. Звал сына, но и его не узнавал, ругался, буянил, требовал настоящего, а не поддельного. А мама была в памяти все время. рассказывала про детство. Спрашивала о жизни, узнавала, улыбалась. И вот, выходит, у нее тоже началось...
– Мама, ты только не волнуйся. Я здесь, все в порядке.
– Я уже не волнуюсь, сынок. Пришло мое время. Вот поэтому не могу врать – ты не наш. Пойми... Мы должны были хранить тебя от врагов, поэтому и увезли так далеко от места, где ты родился. И никто-никто не знал об этом. Кроме тех, кому положено знать. Но мы тебе никогда не говорили. Понимаешь, время здесь такое было...
Она помолчала, отдыхая. Потом медленно высвободила свою руку из его, показала сухим дрожащим пальцем.
– Там, в секретере – письма.
– Я знаю, мама.
– В самом низу... Там пачка – тебе. Ты поймешь.
Она устало прикрыла глаза и с удовлетворенной улыбкой задремала.
А он, пожав плечами, полез, покряхтывая от боли в спине, в секретер. Вот они, письма. Много разных писем. Есть и его, из армии. Тогда писал каждую неделю. Их просто усаживали, давали тетрадный лист, и под наблюдением ротного замполита все разом писали письма домой. Вот эта пачка, перевязанная бечевкой – это папины, старые. Когда он мотался по командировкам. Вот эти – опять из армии. Свежих писем не было. Потому что вышло из моды писать письма. Так легко включить телефон и поговорить. Или компьютер – там даже можно в лицо друг другу поглядеть. Великая вещь – цивилизация.
Так, вот эти, наверное. Ого, какая пачка! Раз, два, три... Пятьдесят два письма. Точно, раз в год. Последнее, выходит, пришло только месяц назад. Как раз на его день рождения.
С хрустом развернулся лист толстой мелованной бумаги. Буквы, написанные переливающимися разными цветами чернилами на неизвестном языке, сложились вдруг сами в ясное и понятное:
– Дорогой Гарри! Мы ждем тебя первого сентября в Хогвартсе...
Гиппотерапия
Курбан попал в армию так, как попадали тогда все. В почтовом ящике обнаружилась повестка. Он собрал мешок и пришел на призывной пункт. На вопросы комиссии отвечал с большим и тяжелым акцентом, улыбаясь всей своей лунолицей физиономией. Лицо было большое, круглое, блестящее, темное – на нем просто терялись тонкие усы над пухлыми губами и черные глаза, весело блестящие из-под таких же тонких-тонких, как нарисованных, черных бровей.
– Как зовут?
– Курбо-он, – тянул он чуть в нос, смешно выпячивая губы.
– Что умеешь?
– Чоба-ан...
Чабан нам не нужен, говорили офицеры и прапорщики, набирая команду, один за другим грузившие своих призывников в поезд и отъезжающие к месту прохождения службы.
Курбан попал в самую последнюю команду во главе с каким-то мешковатым прапорщиком, которому понравилась его фигура – огромный рост и крепкие плечи. Ничего, сказал прапорщик, нам с ним не беседы проводить, а службу служить. Нам и чабан сгодится.
С большим трудом его одели по форме, и даже нашли большие сапоги сорок шестого размера. Однако после первого же кросса Курбан явился в санчасть и с порога, широко улыбаясь, заявил с придыханием:
– Боли-ыт...
– Что болит? – спросил удивленный старший сержант.
– Нэ знай, как по-русски... По наш – бирикелэ. Очэнь балит. Нэ могу сапсэм.
Старший сержант велел приспустить штаны и задрать нижнюю рубаху. Как только он прикоснулся к животу Курбана, тот издал стон умирающего. Температура оказалась немного повышенной. Его тут же положили в койку, а фельдшер записал в карточке, задумчиво постучав кончиком авторучки по губам:
"Подозрение на острый приступ аппендицита".
Через три дня в карточке появилась запись:
"Приступ купирован, под наблюдение".
Командиру взвода Курбан принес бумажку из санчасти, где было написано, что бегать или поднимать тяжелое ему запрещено ровно на две недели. А через те же две недели ровно у него снова заболело где-то в животе справа.
– Нэ знай, как по-русски! Бирикелэ – очэнь. Да! Нэ могу!
– Третий приступ – и на операцию! – сказал строго фельдшер с широкой лычкой старшего сержанта. – Понял?
Курбан улыбался толстыми губами и только шептал:
– Боли-ыт...
Через месяц он лежал в санчасти уже с другой болезнью. Тоже не имеющей названия на русском языке.
Пока он болел, во взвод командиром был назначен молодой лейтенант Володя Шарабура, пришедший прямо после педвуза, когда призывали всех. Он вежливо переговорил со всеми солдатами и сержантами, наведался и в медсанчасть.
– Болеете, рядовой?
– Да. Бали-ыт...
– Бирикелэ?
– Нэт. Тапер другой балит. Нэ знай, как по-русски...
Шарабура хорошо учился и многому научился. Он слушал, что и как говорит Курбан, хмыкал недовольно, а на другой день пришел с утра и приказал:
– Одеться – и за мной.
– Ба-ли-ыт! – выкрикнул Курбан.
– В город пойдем, девушек смотреть.
В город неназываемая болезнь выйти не мешала. Офицер со своим солдатом, выглядевшие рядом, как человек-гора в кино и человек-тростинка, вышли за ворота, где солнце и веселый воробьиный щебет, и куда-то долго ехали, пересаживаясь с одного транспорта на другой. Наконец, снова железные ворота, как в их воинской части, охрана, пропустившая их, и знакомый Курбану запах – конюшни!
– Это вот Наташа, – сказал Шарабура. – Это – Курбан. Ты, Курбан, походи тут, посмотри. А мы с Наташей побеседуем немного.
Невысокая спортивная Наташа строго посмотрела на Курбана, смерила взглядом его рост, и кивнула, погрозив предварительно пальцем.
Они вышли на солнце, а Курбан пошел вдоль денников. Он зашептал, запел какую-то песню, снова заговорил на своем языке. Лошади не шарахались, а наоборот, тянулись к нему, касались губами его лица, фырчали, а он обнимал их, хлопал по щекам, чесал под челюстью, лохматил челку, и что-то говорил, говорил, завораживающе спокойно и ласково...
Из-за колонны смотрели на него подошедшие тихо лейтенант Шарабура с Наташей.
– Ну?
– Лошадник, точно. Чабан, говоришь?
– Дай ему, ну, как положено...
Наташа выдернула из горы опилок вилы и сунула их в руки Курбана.
– Вот денник – вычистить и засыпать опилками.
Он смело шагнул внутрь, и так же напевая теперь что-то веселое, вычистил все, до чего дотянулись руки. Потом он жесткими щетками чистил коня. Огромного вороного коня со спиной, широкой, как кровать.
– Мне-то он неудобен, – пояснила Наташа Шарабуре. – А ему – в самый раз будет.
Когда уздечку уже оседланного коня сунули в руку Курбана, он глянул на лейтенанта. Тот, по-птичьи склонив голову к плечу, спросил:
– Бирикелэ?
– Нэт! – тут же ответил Курбан. – Нэт бирикелэ!
И ему тогда разрешили сесть верхом и проехаться туда-сюда, выгуливая коня. Потом еще туда-сюда, потом рысью. А еще через несколько минут Курбан со счастливой улыбкой, что-то визжа, как настоящий разбойник, летел на галопирующем коне, бросив поводья и крыльями раскинув руки в стороны.
– Хорош, – оценила Наташа. – Мы этого тяжеловоза никак разогнать не могли. Только под хлыстом ходил. А тут – один голос и ноги. Очень хорош твой чабан.
...
Утром в маленький кабинет взводного осторожно постучали.
– Разрешите? – на пороге стоял Курбан, подтянутый и аккуратный. Куда-то исчез его акцент, исчезла постоянная улыбка. Он был строг и серьезен:
– Товарищ лейтенант, рядовой Галиев для дальнейшего прохождения службы прибыл!
– Дверь закройте, рядовой. И садитесь вот сюда.
О чем они там говорили, не знает никто. Но после этой беседы Курбан стал самым исполнительным бойцом, кидающимся добровольцем на любое самое грязное дело. И болячки его вдруг все прошли. Что интересно, и акцент куда-то пропал. Правда, если серьезно, то акцента никакого и не должно было быть, потому что рядовой Галиев Курбан-гельды родом был из Московской области – но кто же читает личные дела? И чабаном он не был, а был студентом-недоучкой, ушедшим в армию со второго курса политехнического института. Чабаном был его дед, к которому Курбана в детстве отправляли на все лето. Там он и на коне скакал, и баранов резал, и жил в бескрайней степи, становясь таким же прокопченным кострами и солнцем, как все чабаны.
Два, а то и три раза в месяц за исполнительность он получал увольнительную. Потом была долгая поездка, пересадки, проход мимо непременной на окраинах любого города промзоны, кованые ворота, а за ними встречала его Наташа, у которой для любителей коней всегда находилась работа.
– Как вы справились с этим э-э-э... чабаном? – спрашивали у Шарабуры проверяющие и командиры.
– Гиппотерапия, знаете, от многого лечит. Вот – помогла.
– Гиппотерапия, говорите? Очень интересно...
...
Через год Шарабура уволился, отслужив свою норму. Он женился на Наташе, и она еще через год родила ему маленького Шарабуру.
А Курбан, даже после "дембеля", продолжал приезжать к знакомым конюшням. Он устроился охранником в торговый центр, где опять ласково улыбался всем, щуря черные глаза. Его любили за безотказность и исполнительность. Но каждый свой выходной день он ехал на окраину, чистил денники, выводил лошадей на прогулку, и наконец, однажды ему предложили остаться работать здесь же, при конюшне. Зарплата, сказали со вздохом, небольшая, но зато есть возможность подработать. И потом – гиппотерапия же!
Так он объяснял всем при увольнении. И акцента при этом у него совершенно не было.
А еще через два года Наташа с Володей стояли и, улыбаясь, смотрели, как Курбан проводит по кругу самую смирную лошадку, в седле которой, вытаращив одновременно от восторга и страха глаза, сидел маленький Шарабура, похожий одновременно на обоих родителей.
Гоблины
Темный лес был совсем не страшный. И чего его бояться? Что тут вообще может быть страшного – в лесу? Лес – он кормит, одевает... Лес дает жизнь всему племени. Лес прикрывает от страшных кровожадных гоблинов.
Ун крался по ночному лесу, вздрагивая иногда от непонятных шорохов и страшных ночных звуков. Он же не виноват, что ему еще нельзя со всеми, что годами и ростом просто еще не вышел. Понятное дело, никто не примет его в настоящий ночной поход, не объявит перед всем народом настоящим охотником. А он все равно всем докажет. Он ничуть не хуже этих, которые большие. И если снова будет война – он тоже пойдет, и будет воевать. Не помогать и подносить стрелы лучникам и камни пращникам, а – сам. Как большой. Как настоящий охотник. Но для этого надо продержаться в ночном лесу, а потом выйти из него утром с добычей.
Старших на закате увел из поселка шаман. У них ночной поход против страшного вечного врага. Люди и гоблины просто не могут жить вместе.
Вождь уже давно спит, наверное. Вождь должен хорошо отдыхать, потому что у него много трудов днем. И всякая мелочь голозадая, и девчонки все – они тоже спят. Не потому, что работа у них днем, а потому что мелкие еще. Им расти и расти. А девчонкам – готовиться замуж. За самых настоящих охотников.
Все спят.
А Ун, которого так назвали, потому что он первый ребенок в семье, шел по ночному лесу. Если вокруг все черным-черно и колется – это елки. Если становится вдруг просторно вокруг и мягко шагается – это сосна. Высокая рыжая сосна. Еще бывает разный обязательно колючий кустарник.
Ун шарахнулся от внезапного треска веток справа, споткнулся о корень, как будто специально выставленный ночным деревом...
– А-а-а... Ух! Ой!
Не смешно. Да. И даже очень больно. Вот как теперь охотиться? Как доказывать, что уже не маленький?
Крутой песчаный откос привел на сырое дно оврага. Хорошо еще, не в болото и не в речку. Хотя, подумал Ун, если бы в речку – было бы не так больно.
– Эй, ты там живой? – раздался шепот сверху.
Ночью все слышно хорошо. Особенно – если человек говорит. Лес сразу выдает человека. Это зверя можешь не услышать, пока он не кинется на тебя. А человек человеку...
Песок с шорохом пополз под ногами невидимки. Слышно-то, вроде, слышно, да все равно ничего не видно.
– Где ты тут?
– Здесь, – буркнул Ун, пытаясь узнать по голосу. – Кто это?
Ему уже было наплевать на смех и на издевательства. Это будет потом, когда вернется в поселок. А сейчас просто очень сильно болела рука. Не нога, которой запнулся, а правая, самая нужная, рука. Она наливалась горячей тяжестью, и двигать ею было совсем нельзя.
– Я – Ерс. По-нашему – первый, значит.
Чужой! Правая рука дернулась к ножу, и Ун чуть не задохнулся от боли. Кричать при чужих нельзя. Только замычал, вцепившись зубами в край плаща. И еще слезы...
Все-таки ночью хорошо. Ничего не видно.
Мягкие руки нащупали его плечо. Потом легко обвели руку, а потом вдруг...
– А-а-а!
– Тихо, тихо! Все-все-все! Это был простой вывих! Я вправил.
– Убил бы тебя. Предупреждать же надо!
– А если бы предупредил – ты бы поддался?
Ну, правильно говорит. Конечно, не поддался бы. А теперь зато боль постепенно уходит. Нет, рука все равно болит, но уже можно шевелить ею. И даже можно достать нож.
– Я – Ун, – сказал он. – Это от Унус, первый, то есть, по-нашему.
Упала тишина.
– Эй, – осторожно прошептал Ун. – У меня нож есть, если что.
– И у меня есть нож. И еще у меня лук.
– А у меня – праща. Но мы же с вами не воюем, верно? Вы кто вообще?
– Луговые мы. С луга, что за рекой.
– За рекой. Далеко. А мы – лесовики. Охотники. С гоблинами вот воюем насмерть.
– И мы – с гоблинами! Каждый год – с гоблинами воюем. Гоблины страшные, но мы отбиваемся.
– Так у нас с вами мир, что ли? Мы, что ли, союзники, выходит?
Так в темноте ночного оврага познакомились и сразу подружились Ун и Ерс.
А как им было не подружиться? Возраст один. Рост – Ун примеривался – тоже примерно один. И первые в своих семьях. И в лес они пришли за одним и тем же.
– Наши пошли на гоблинов охотиться, – с тоской сказал Ерс. – А меня не взяли. Молод еще.
– И наши пошли на гоблинов... А мне хоть бы кого. Хоть зайца, что ли... Чтобы тоже – ночью. Чтобы добыча. Иначе ругать будут.
– И меня – ругать.
– А девчонки – смеяться...
– Да!
Но с Уна охотник был уже никакой. Правой руке немного полегчало, но все равно пращу сильно не раскрутить – больно. Понятное дело, Ерс сразу решил помочь. Как иначе? Другу всегда помогают.
Зайца – не зайца, а глухаря он как-то добыл. И сам привесил его за шею к ремню Уна.
– Знаешь, что, – сказал тогда Ун. – Пошли теперь со мной. Покормят, а потом еще проводят хоть даже и до самой реки. А то – мало ли... Гоблины ведь – они хитрые. И темно ведь.
Ерс замялся, но Ун схитрил. Стал стонать и говорить, что еле-еле идет. И Ерс, как настоящий товарищ, повел его к нему домой.
На рассвете вышли на опушку леса и увидели частокол.
– Ха! – громко и радостно закричали от ворот. – Смотрите, люди! Мой первенец – герой! Он живого гоблина словил!
– Папка, – сразу заулыбался Ун. – И не ругается совсем...
– Ах, какой у меня сын! – пел, приплясывая, его отец. – Он пошел в меня – настоящий охотник. У него глухарь – ах, какой глухарь! Мы сварим суп и накормим всех! И он пошел в деда – великого охотника. У него гоблин – ах, какой гоблин! Живой! Кто может сравниться с моим сыном? Кто еще привел в поселок живого гоблина?
Ун остановился. Какой гоблин? Это – Ерс! Ерс – друг и союзник. А с гоблинами мы воюем. Гоблины страшные и кровожадные.
– Веди его сюда, – смеялись люди, собираясь у ворот. – Сейчас мы вместе посмотрим, что там у него внутри. На свету посмотрим, не ночью.
– На счет три, – сказал Ун тихо.
– Понял, – так же тихо ответил Ерс, уже снявший с плеча лук.
– Раз, два... три!
Они кинулись в кусты, как испуганные зайцы.
Вжик, вжик – пролетели над головой камни и тупо ударились в ствол высокой сосны.
...
Теперь уже Ерс нес глухаря, а Ун смотрел, чтобы за ними никто не гнался. Он своих хорошо знал. Они упорные – настоящие лесные охотники. Поэтому сначала мальчишки бежали в самую гущу леса, а потом резко свернули, чуть не навстречу погоне, а потом еще раз свернули – и прямо к реке.
Река тут была широкая, но мелкая. Шагов двадцать в ширину, не меньше. По пояс в воде, непрерывно вращая пращу над головой – это больной-то рукой!
В общем, к деревне луговых вышли уже совсем дохлые. Ну, почти. Такие – еле-еле передвигающие ноги.
– Иде-е-ет! – кричала какая-то малявка с вышки у таких же ворот. – Веде-е-ет!
– Ай, молодца, – приплясывал в воротах отец Ерса. – Ай, какой охотник растет! Лучший охотник в племени будет! Ночью в чужом лесу глухаря взял! Ах, какой суп будет! И еще – гоблин! Живой гоблин! Зачем тащить голову, когда он сам ее несет? Ну, кто сравнится с моим сыном? Кто хоть раз приводил в деревню живого гоблина?
– Ха-а! – весело кричали соседи. – Веди его скорее сюда, Ерс! Мы посмотрим, какой он изнутри днем!
– На счет три, – прошептал Ерс.
...
Их догнали почти на самой опушке леса. Луговые догнали. Охотники бежали неторопливой мерной рысцой, которой даже оленя можно загнать до смерти. А тут – два пацана. Да еще и не спавшие ночью. Так что до опушки им на самом деле было еще бежать и бежать, а охотники с луками и копьями – вот они, уже почти в спину дышат.
Да и бежать-то уже было некуда. По опушке леса споро разворачивались охотники лесовиков. Зажужжали пращи, готовясь выпустить рой крепких гладких камней.
– Гоблины! – закричали с одной стороны.
– Гоблины! – подхватили с другой.
Ерс и Ун стояли спиной к спине, не отворачиваясь от неминуемой смерти. Все знают с малых лет – гоблины никогда не щадили людей.
Ун стоял с ножом и щурился на недосягаемую опушку леса. Он не мог кидать камни – рука не позволяла. Но он мог прикрыть спину друга. Даже от страшных гоблинов, вышедших из леса.
Ерс стоял с маленьким детским луком в руках. Спину его держал новый друг. А спереди от луговой деревни набегали гоблины.
Самые настоящие страшные злобные кровожадные гоблины.
Гражданская война
В лесу летом хорошо. Птички поют. Воздух свежий. От костра тянет запахом гречневой каши с тушенкой.
– А вот интересно, – сказал он, аккуратно вставляя патроны в неудобный старый дисковый магазин. – Если вот тараканов, предположим...
– Что?
– Ну, вот если тараканов разделить и одну половину регулярно посыпать дустом, а другую, наоборот, подкармливать – они тогда начнут друг друга грызть?
– Думаю, нет, – я даже заулыбался, представив такой способ борьбы с тараканами.
– Значит, мы точно не тараканы, – он удовлетворенно кивнул давно немытой головой и с щелчком примкнул магазин к старому "ручнику" ДП.
Илья у нас был недавно. Большой, сильный, молодой. Ему все было в радость: и марш-бросок на несколько километров, и внезапный бой, и сама эта неторопливая подготовка к бою, и завтрак с ужином, где ему давали за размеры дополнительную порцию.
Вот за рост свой и силу, которой сам как будто стыдился немного, ему сразу дали не автомат и не винтовку, а ручной пулемет. Из старых запасов, со складов. А меня поставили к нему вторым номером. А заодно – дядькой-воспитателем. Так и сказал тогда замполит:
– Ты, Семеныч, у нас тут самый старший по возрасту. Да еще и из учителей. Вот тебе, считай, новый ученик. Постарайся, чтобы парень выжил в первых боях. Поучи его, значит.
Я старался, как мог. Парень – выжил.
Я учил его, как менять позицию. Как эту позицию выбирать, долго и тщательно рассматривая все подступы. Как заранее готовить еще две-три лежки, чтобы можно было в момент – кувырком, на четвереньках, ползком добраться туда и, пристроив пулемет, снова поддержать своих.
С ручным пулеметом позади отряда хорошо. Он тебе и пулеметную точку подавит на расстоянии, и прикроет отступающих бойцов, если что. Плохо только, что магазин у него малой вместимости. На хороший бой никак не тянет. Приходится постоянно таскать в сумках пять-шесть снаряженных круглых неудобных железяк – тяжелое это дело.
В свободную минуту у нас с ним, бывало, начинались всякие умные разговоры. Илья впитывал любую информацию, как губка. Вот только с терминами... Да и вообще – с каким-то фундаментом в образовании было у него совсем никак, похоже.
– А что это – относительность? – вдруг поднимал голову, озадачившись непонятным словом.
Я хотел сначала пошутить насчет того, что относительность – это совсем не то, чтобы отнести что-то куда-то. Но посмотрел на него – ждет ведь ответа!
– Относительность, спрашиваешь? Ну, как тебе объяснить, неучу..., – смеюсь, чтобы не обидно было.
– Я пять классов закончить успел, между прочим!
Ага. Все-таки успел зацепить мирное время. Учился, говорит. Но – всего пять классов. И гордится этим.
– О! Так это ты просто молодо выглядишь, понятно. Значит, целых пять классов? – я тяжело вздохнул, глядя поверх сосен на красную полосу заката. – Это, знаешь, совсем хорошо. Это просто здорово, что ты уже грамотный. Но вот относительность...
Как пятикласснику рассказать теорию относительности? Или ему просто надо определение усвоить? Чтобы в разговоре понимать, о чем командир сказал или замполит?
– А давай, я тебе лучше на примерах! Вот, скажем, дать тебе один сухпай – это много или мало?
– Один? Ну, мало, конечно, – тут он в себе уверен.
Ему один сухой паек – так, размяться перед хорошим ужином.
– А если тебе – пять сухих пайков?
– Натовских или наших? – заинтересовался Илья.
– Предположим, натовских.
– Тогда... Ну, тогда вроде как нормально, но все равно маловато будет.
– А сто пайков?
– Да где ты здесь возьмешь сто пайков, Семеныч?
Он быстро перенял от всех в отряде это обращение к старшему по возрасту на "ты" и по отчеству. Да я и сам давно привык к такому.
– Ты вот в школе задачки решал про яблоки, да про груши – там же яблок не было? Вот и представь себе сто сухих пайков. Натовских. Со сроком еще на пять лет вперед. Сто! Это тебе как?
– Много. Жаль, конечно, что нету на самом деле столько, но все равно много. Куда мне их деть? Их же с собой не потащишь. И закопать – а когда я потом вернусь к схрону? Нет. Сто – это много.
– Ну, вот. С пайками, считай, решили. А теперь другой пример – патроны. Один патрон – это как?
– Один – по-любому мало!
– А если уже пять?
– И пять – мало.
– Ну, а сто, к примеру?
– Сто? Какой калибр, подо что? – тут он специалист.
У нас сейчас все специалисты по оружию, да по патронам, да еще по взрывчатке, бывает, некоторые специализируются.
– Скажем, сотка семь шестьдесят вторых, стандартных – под "калаш". Ну, как?
– Под "калаш"? – он задумался буквально на мгновение. – Мало будет сотки. Тут бы тысячу – хорошо будет. Или даже еще больше. Цинка четыре в рюкзаке запросто можно унести. Они быстро расходятся.
Четыре цинка – запросто? Это ему запросто. Я бы и с одним спину набил, намучился.
– Вот это и есть относительность. Мы говорим "мало" или "много" всегда относительно того, о чем говорим. Предположим, если их будет рота – это для нас сейчас много, например. А вот если нас будет даже целый полк – все равно будет казаться мало.
– Это потому что у нас полки такие маленькие? Это имеешь в виду? – он подозрительно косится и морщит лоб, ища скрытый в словах смысл.
– Это потому что относительность. Ясно тебе?
Вроде бы кивает утвердительно. Относительность, кажется, понял. Что еще вдруг прилетит в эту круглую большую голову? Каким вопросом задастся ни с того, ни с сего?
Вчера мы дали бой местным белоповязочникам. Устроили засаду, и когда они двумя машинами пылили по своим полицейским делам, врезали из всего, что было в отряде. Пулемет Ильи в ближнем бою прошивал бронебойной пулей двигатель. Все, никуда не денутся. А потом расстрел мечущихся на открытом пространстве фигур. Я себе давно, еще в самом начале, внушил, что стреляем – по фигурам. Как будто экран перед нами – и по экрану стреляем. Мишени такие. А иначе никак. У меня по возрасту могли быть выпускники как с той, так и с этой стороны. И чему я их, выходит, учил? И зачем, собственно?
Да, собственно, зачем? Вот придут такие Ильи, выкосят тех, кто учился. И что дальше?
– Илья, а вот когда закончится война, что тогда делать будешь?
– Да когда она еще закончится? – он спокоен.
Почистил свой пулемет, смазывает его, щелкает затвором.
– Ну, все же... Вот та старая война, которая в истории, четыре года шла. Но там еще и иностранцы разные вмешивались.
– Так и у нас тут иностранцы тоже. Что, нет их, скажешь?
– И у нас, да. Но ведь – всего четыре года!
– А, ты в этом смысле. Ну, да. Четыре – это мало совсем. У нас страна-то вон какая большая.
Это он знает, что страна у нас большая. Только где та большая страна? Где она?
– А если посмотреть на другие страны, например на Афганистан...
– Это где? – смотрит удивленно.
– Это далеко, на юге. А ты географии не знаешь совсем, что ли?
– У нас до географии не успели дойти, – самому, вижу, жалко.
– Ага. Пять классов, ты говорил. Помню. Ну, в общем, горная такая страна. Там была сначала революция, потом в победившей партии стали друг с другом грызться, а потом позвали на помощь. Ну, и пришли, значит – сначала наши, а потом и все остальные.
– Наши – это какие же? – настораживается Илья с чего-то.
– Ну, не наши, которые наши, которые сейчас наши. Тогда еще был Советский Союз.
– А-а-а... "Совок"! Понятно.
– ...Совок. Ну, да. Так в том Афганистане все еще воюют. Это уже сколько лет!
– Вот я и говорю, Семеныч – некогда тут думать о том, что будет после. Нам еще воевать и воевать до полной победы над всеми врагами.
– Но все же? Вот, представь, наступило счастливое время. Победили мы всех врагов. Всех-всех, представляешь?
– Эх, хорошо! – мечтательно улыбнулся Илья.
– И что ты же тогда делать будешь?
– Ну, не знаю даже, – и рука в затылок.
– Я вот, если выживу к тому времени, и если в силах еще буду, снова в школу пойду, наверное. Учить детей буду. А ты? Вот, если представить, а?
– А я кроме как стрелять ничего пока вроде не умею. Зато стреляю хорошо.
Стреляет он действительно очень хорошо. Рука крепкая, держит любой ствол – не дрожит. Из мелких пистолетов бьет – даже отдачи не видно. Как зажмет в своей ручище... Вот стрельбе учиться или сборке-разборке – у него получается сразу. А всякие предметы, что в школе не успел – с трудом. И географии не знает, выходит. И истории.
Вечером у костерка, отгоняющего мелких кровососов дымом от наваленной на него сырой зелени, так и тянет на разговоры. Ну, интересен мне этот Илья. Кто, да откуда, да как такой вырос в наше непростое время.
– Вот, предположим, Илья, взяли тебя в плен..., – начинаю я издалека.
– А хрен им по всей морде – не хочешь? Пусть сначала догонят!
Смеется. Весело ему.
– Это такое предположение. Как в физике или в математике какой... Помнишь, про относительность разговаривали? Вот тут так же. И вот ты, значит, в плену. И вдруг оказывается, что это не наши тебя захватили, то есть не люди вовсе, а какие-то прилетевшие инопланетяне.
– Как Хищник? Я смотрел. Там тактика нормальная была у спецов.
– Ну, вроде того, да. И вот они тебя взяли. И того, с той стороны – тоже одного взяли. Такого же крепкого, молодого, энергичного.
– Ага. А потом устроили бой до смерти? Я такое читал.
– Нет, погоди. Они просто вас поставили рядом. И вот сидит их самый главный, и вопросы задает вам по очереди. А без очереди ты ничего не говоришь, только слушаешь. Спрашивает он тебя: за что воюешь?
– ...
– Нет, ты отвечай, отвечай!
– Ну, как это... Вот – против них, значит. Против врагов.
– А за что?
– Ну, чтобы свобода, значит, была всякая. И страна моя, чтобы богатая и сильная и вообще. И чтобы всяких сук-воров не было...
– Стоп. Хватит пока. Тут этот чужой поворачивается ко второму пленнику и спрашивает: а вы, милсдарь, следовательно, за то, чтобы свободы не было, чтобы страна была слабая и бедная, и чтобы везде на всех постах – суки-воры? Он еще так это произносит с акцентом – "суккиворры". А тот, вытаращив от удивления глаза, кричит и в грудь себя бьет: да вы что? Да я за Родину нашу пасть порву! Да я за сильную и богатую страну! Я за народ и против ворья! Я за настоящую свободу!
– И чо? – замирает Илья. – Я как-то даже и не понял... Это ты к чему так вот сейчас говоришь?
– Да так просто, пробило что-то на разговор.
Действительно пробило. Все равно, как с малым ребенком обсуждать взрослые проблемы.
– Сходил бы ты лучше к замполиту, Семеныч. Вот ей-ей – сходил бы. А то в бою вдруг тебя так вот на поговорить пробьет, а у меня как раз заклинит. И как тогда мы будем? Или, давай, лучше я схожу, а?
– Да не стоит. Не надо. Я же так просто. Для примера.
...
На утреннем построении замполит кричал с натугой, краснея всей бритой наголо головой:
– Вот, боевые товарищи мои и друзья! Вот, смотрите! Пробрался к нам ночью враг, не уследили! И кого? Кого выбрали жертвой эти мерзавцы? Нашего старейшего бойца! Нашего Семеныча... То есть, Петра Семеновича Карасева. Прощай, давний друг и соратник. Ты прошел с нами все бои и стычки. Ты остался цел даже в самые черные дни отступления. Но все же достали, добрались, упились кровью... Упыри! Мерзавцы! Предатели! Но мы отомстим. Мы страшно отомстим. За Семеныча – десятерых врагов! Правильно?
– Да! – кричали бойцы.
– Да! – кричал Илья.
– Да! – кричал его новый второй номер.
