Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Пулеметчику без второго номера просто нельзя.

Два наряда вне очереди

Серые развалины вдали дымились бетонной пылью, сворачиваемой легким ветерком в голубоватые жгуты. Когда все рухнуло, опять вдруг обнаружилось, что в швах цемент совсем другой марки. Все обнаруживается, почему-то, обязательно только когда уже все рухнет. А пока стоит, никто, выходит, и не ковырялся. Ну, стоит себе и стоит. Теперь вот горы щебня, плиты, завалы, торчащая ржавая арматура и блокпосты на дорогах.

– Сержант, а вон еще какие-то едут.

Сержант, сидящий в мягком кресле в обязательной фирменной голубой каске на голове, поднял бинокль, внимательно рассматривая приближающихся к посту.

– Ну, и что?

Сам он был из русской семьи откуда-то из-под Сан-Франциско. В армию пошел, как рассказывал, чтобы заработать немного и получить грант на обучение в университете. Историю любит, рассказывал. И еще литературу. Акцента у него совсем не было, что интересно. Там у них, говорил он, все чисто разговаривают.

А нас призвали по мобилизации, в связи со сложившейся чрезвычайной ситуацией. Вот и распределили по постам: сержант обычно ихний, то ли от ООН, то ли от ЕС – сейчас и не понять уже, кто тут рулит, а бойцы – наши "партизаны". Кое-как обмундированные, кое-как вооруженные, поставленные под начало такого вот американца.

– Как – что? Это же мародеры, сержант! Вон, тележки у них, вещи всякие...

– Слушай, рядовой, – сержант неодобрительно покачал головой. – Ты здесь у нас эксперт, что ли? Или на этих людях написано крупными буквами, что они мародеры? И потом, что ты понимаешь под этим термином? Он у вас в уголовном законодательстве как-то отражен?

– Во, шпарит, – восхитился Вован, не отрываясь от бойницы, в которую торчал ствол его ручного пулемета.

Вован при знакомстве сразу попросил звать его как угодно, но только не Вованом. Вот потому, наверное, Вованом сразу и стал. Прилипло – не отдерешь. А что? Типичный Вован. Здоровый такой, молодой, но уже пузатый, с толстой красной шеей. И очень злой. Он даже когда улыбается, так и ждешь, что сейчас в зубы врежет.

У него в городе семья осталась, говорят.

– Ну, как..., – тяну я. – Мародер – это тот, кто ворует ценности у мертвых. Так, наверное.

Я тут самый старший по возрасту. Через год меня бы из списков резервистов вычеркнули. А тут – такое, вот и попал под общую метлу. Пацаны меня, в принципе, уважают. Не выделываются, не издеваются. А сержант подсмеивается все время. Очень ему строй моих мыслей смешным кажется. Однобоким и начисто идеологизированным. Ну, так, высшее-то я когда еще получал! Тогда и научили, как и что понимать.

– Ворует у мертвых, – сержант хмыкнул. – Да ты философ, а не правовед, старый. Как можно что-то воровать у мертвых? И какие у мертвых могут быть ценности? Сам подумай, прежде чем говорить такое.

– Получается, что не воруют? – тут уже я задумался. – А! Не так, конечно! В связи со смертью владельцев ценности становятся выморочным имуществом и отходят в собственность государства. Таким образом, мародеры похищают ценности у государства, нанося ему материальный ущерб. А мы, как представители государства, должны, значит...

– Стоп! Мы здесь представляем не какое-то там ваше государство, просравшее все на свете, а международные силы в зоне чрезвычайной ситуации. Ясно, рядовой?

– Так точно, сэр! – когда сержант говорит таким тоном, надо выкатить грудь, расширить глаза, смотря в точку чуть ниже кокарды на его кепи или сегодня – ниже эмблемы на каске, и кричать: "Есть, сэр! Так точно, сэр! Никак нет, сэр!". Этому он нас научил в самую первую очередь. Неделю муштровал.

А на посту этом мы уже больше месяца. И смены нам нет, потому что, выходит так, везде сейчас плохо. Кормят, правда, хорошо. А в остальном, выходит, все плохо. Нас здесь целое отделение. Ходим по трое на пост, пока трое дежурит за столиком под козырьком, играя в старые засаленные карты, а еще трое спят в палатке. Должны были давно сменить, но просто нет людей. Везде сейчас такое.

– Разрешите обратиться? – это опять я.

– Обращайтесь, рядовой, – махнул он ладонью у края каски. – Разрешаю, валяй, старый!

– Так что же, мы с мародерами, выходит, совсем никак?

– Ну, почему же никак. Проверим у этих документы. Обыщем на предмет поиска оружия и запрещенных предметов. Запишем, кто, откуда и куда. Можешь даже вещи переписать, хотя это уже будет незаконно – только с их согласия можно. Собственность священна – знаешь, небось? Мы не можем лишить их собственности. Незаконно это.

Мне стало грустно.

– Так значит, сержант, все как было в древности? Поле битвы опять принадлежит мародерам?

– Во-первых, поля битвы тут никакого нет. Есть район чрезвычайной ситуации, как и определено документами. Во-вторых, эти люди – не мародеры, пока обратное не докажет судебное следствие. Тебе все ясно, рядовой?

– Так точно, сэр! – кричу опять во всю глотку.

И тут Вован без предупреждения начинает стрелять. Он режет длинной очередью по пристрелянным вешкам, под ноги струей летят блестящие гильзы, а трое, медленно тащившие на коляске какой-то музыкальный прибор, типа маленького пианино, а на другой – большой телевизор, падают разом плашмя на спины, и пыль под ними сразу собирается в черные лужи.

– Отставить!

– Есть, сэр! – грохочет, вскочив навытяжку, Вован.

Он уже не стреляет, потому что выдал весь магазин.

– Ты что наделал, рядовой? Ты какого..., – начинает заводиться сержант, краснея от натужного крика.

– Так ведь мародеры, серж! Вон, на той "Касио", на черной клавише, ножиком я лично нацарапал в детстве "Вован". Был порот за это. Моя вещь, узнаю. И телик наш, батя покупал еще. Не новая модель, но из самых надежных.

– Доказать, что вещи твои – сможешь? – тоном ниже спрашивает сержант.

– Точно, мои!

Сержант Вовану многое позволяет. Вернее, это Вован взял такую моду – сержанта, например, "сержем" зовет, сокращенно, только он из нашего отделения. Еще когда знакомились и сержант сказал, что он тут всех подтянет, высушит, накормит и уравняет, Вован улыбнулся зло и предложил ударить в живот. Мол, мой живот – это тебе не пуховая подушка. Сержант встал перед ним, напрягся – раз кулаком! "Ха", – выдохнул Вован, даже не попятившись. Сержант ударил вслед с левой. "Ха", – опять сказал Вован. А потом предложил поменяться местами. Вот с тех пор сержант с ним осторожничает и признает какое-то равенство.

– Значит, пресек хищение своей собственности, – кивает сержант. – Это почти по закону. Это ты молодец. Но вот применение оружия против гражданского населения... А если каждый так начнет делать? Что тогда будет?

– Хорошо будет, – зло улыбается Вован. – Гнид этих не будет.

– Два наряда тебе, рядовой...

– Есть два наряда!

– И на беседу с ротным психологом!

– Серж, ну не будь зверем, а? Мародеры же, ясно, как два пальца!

– Черт с тобой, крези. Но трупы закопать подальше, чтобы не смердело. Вон, со старым вместе. Марш-марш!

Мы с лопатками бежим к трупам, и я спрашиваю на бегу Вована:

– Что, зрение у тебя такое хорошее, что сразу узнал свое?

– Нет, конечно. Да еще и солнце встает – совсем не видно ничего. Так просто сказал, чтобы серж отвязался.

– Так ты, выходит, просто так их убил, что ли?

– Чо? – Вован тормозит, и я врезаюсь носом в его спину.

Спина очень широкая и от нее остро пахнет потом.

Вован стоит пару секунд на месте, потом поворачивается ко мне. Он очень зол. Очень:

– Это ведь ты сейчас сказал сержу, старый, что поле боя принадлежит мародерам?

– Нет, не я. Это давно. Француз какой-то. Я повторил просто.

– Так вот, старый. Поле боя принадлежит солдату, ясно тебе? Вот я – солдат.

– Но тут же не бой!

– Тут – самый настоящий бой. И там – бой! И везде, где есть гниды – бой! Из-за гнид тут все рухнуло, понял, да? Из-за таких вот гнид, – пинает он носком ботинка изломанное мертвое тело.

Я понимаю, что он говорит не только о телевизоре на коляске или сворованном цементе и ржавой арматуре.

И молча начинаю копать яму.

Дело на миллион

– Шеф! Свободен? Дело на миллион рублей!

   В приоткрытую дверцу старой "шахи" заглядывал растрепанный и слегка запыхавшийся молодой парень. Хотя, приглядевшись-то, не очень он и молодой. Просто есть такая природа людей, которые в детстве выглядят солидно и немного старше своего возраста, а чем старше становятся, тем моложе выглядит. Как будто настоящий возраст все время где-то около тридцати – тридцати пяти. А этому... Кузьмич оценивающе окинул его взглядом: пожалуй, даже за сорок будет. Не парень давно.

   – Ну, садись, раз на миллион...

   Кузьмич давно уже вышел на пенсию. У него льготная была – подземный стаж, горячий цех, "севера" всяко. Как только возраст подошел, и стаж совпал – сразу и ушел с работы. Не сильно-то, кстати, уговаривали его остаться.

   Бывают такие люди, что вроде работают, работают, тянут свои обязанности, выполняют все чисто и аккуратно, так что не к чему прицепиться, а вот вздумай уйти – с радостью провожают. И не то чтобы склочный какой или там с начальством ругался, или вовсе – пьяница. Просто – не удерживают таких.

   А выйдя на пенсию и посидев пару месяцев дома, Кузьмич вдруг заболел. Молодой врач, приехавший по вызову, не стал колоть лекарства и выписывать рецепты. Он просто объяснил, что все болезни – это психосоматика. Вот такое умное слово он выучил на последнем курсе, видать. И все от этой самой психосоматики. Нет-нет, вы не псих, это совсем о другом! Организм, мол, привыкает к режиму, даже к самому жесткому и неудобному. И внезапная смена режима вызывает срыв. Психосоматика, ясно? Надо опять рано вставать, делать зарядку, выходить и работать. Режим нужен. График.

   Вот Кузьмич, подумав, и начал "таксовать". Не так даже деньги были нужны, как занятость. Да еще такая, чтобы ни от кого не зависеть.

   Он нашел – даже и не слишком старался, чтобы найти, в сущности – старшего на "точке", заплатил взнос, поставил мужикам "после работы". И влился, таким образом. Точка у него была на Калужской, недалеко от метро. Как раз там, где стоял народ у автобусной остановки, а позади нее кипели жиром вечно горячие куры на гриле.

   – Куда ехать-то?

   Пауза затянулась. Пассажир уже уселся, обстоятельно поворочался в кресле, огляделся и пристегнулся ремнем, подергав его для проверки.

   – На вокзал!

   Хм... На вокзал. Не местный, похоже. Не москвич.

   – На какой вокзал?

   – А мне все равно, – радостно улыбнулся тот всем своим молодым розовым лицом.

   Похоже, все же парень, не мужик. Вон, розовый и гладкий какой. И зубы на зависть, как в кино...

   Кузьмич потерял зубы на Чукотке. Там работал за неплохие деньги и за хороший стаж. Вроде и питания всегда хватало, и всякие деликатесы типа икры и красной рыбы – вволю, а зубы пришлось прямо там, на месте, менять на золотые. Можно было, конечно, пластмассу белую, но пластмасса была слишком уж нестойкая – народ жаловался. Это теперь вон керамику ставят, так она крепче даже обычного зуба.

   Денег на желтое хватило, и теперь по улыбке Кузьмича сразу вычисляли "свои". За своего он был и у цыган, и у каких-то кавказцев, сразу пытавшихся заговорить с ним по-своему. Кузьмич хмуро такие разговоры сразу прекращал и молвил сурово:

   – По-русски говори!

   – Ай, маладец! Правильно! Язык знать надо! – тут же кричали чернявые "свои" с полным ртом "рыжевья". – Где зубы ставил? Э?

   – Чукотка.

   – Ай, маладец! Земляк! – и даже накидывали "земляку" чуть сверху.

"На машину" – смеялись.

   А что с машиной? Купил еще по открытке, заработав за долгие полярные ночи. "Шестерка" была тогда лучшей. Да она и сейчас среди тех, что с ручной коробкой передач – не худшая. И надежность опять же. Все, что могло поломаться, ломалось в первый год эксплуатации, пока была гарантия. А потом уж Кузьмич и сам мог, где приварить, а где и просто на проволоку посадить. Машина ходит, кресла не дырявые, пороги не проржавели. Чего еще надо?

   – Говори точнее, куда везти. Я так не умею – на любой.

   – Ну, давай тогда... Давай на самый дальний, что ли. Вот отсюда, какой самый дальний – туда и давай, – широко улыбался пассажир.

   Обкуренный, что ли? Или еще что... А хотя – какая разница? Слева под сиденьем у Кузьмича лежала большая отвертка. А под левой ногой – монтировка. Он давно никого не боялся и опасался только за машину. Купить новую даже на свою не саму маленькую пенсию он бы уже просто не смог. А залезать в кредиты не считал возможным при своем возрасте.

   На дальний? Это значит, на Савеловский, если ехать правой стороной. Раз о цене не спрашивает, значит, заплатит, сколько скажешь. Ну, поехали тогда.

   – А что такой хмурый? – скалился пассажир.

   – Чего?

   – Ну, недовольный вы какой-то. Случилось у вас что? Или просто так – настроение?

   – Просто так, – процедил Кузьмич.

   – Или, может, здоровье? – не унимался пассажир. – Почки и печень? Или спина? Угадал? Спина, да? Это от вождения.

   – От старости это, – буркнул недовольно.

   – Да какая же старость в шестьдесят? В шестьдесят только жизнь начинается! Свобода, воля и покой. И никаких обязанностей.

   – Шестьдесят пять! – выпрямился гордо Кузьмич.

   Все-таки еще нормально выглядит, раз меньше дают. Да и сам не забывает рекомендаций врача, соблюдает режим и порядок, бреется регулярно и в парикмахерскую – раз в месяц, как по расписанию. Хотя, да – глянул он в зеркальце – седина не молодит.

   – Шестьдесят пять! – уважительно присвистнул молодой. – Хотел бы я вот так, как вы, в шестьдесят пять-то!

   – Все еще будет. И шестьдесят пять – будет.

   – Правда? Точно будет? – обрадовался чему-то пассажир и даже засмеялся от радости.

   Когда смеются от радости – это совсем другое дело, чем когда от щекотки или просто из вежливости, чтобы начальству потрафить, старый анекдот вдруг вспомнившему.

   Нет, все же надо его побыстрее довезти. Нефиг кататься по городу. Вон, поговорить хочет, а Кузьмичу сейчас как-то больше тишина милее. А если побыстрее, то вот сюда... Потом по-во-рот, а тут чуть подрезать под истеричный гудок блестящей свежим лаком "дамской" машинки, свернуть во двор и выехать к арке.

   – Ну, вот. Тут три вокзала – выбирай, какой хочешь.

   – Да ну? Вот тут – целых три вокзала? – опять заулыбался пассажир. – Это хорошо. Это просто здорово. Сел – и пое-ехал! – пропел он мелодично, отстегивая ремень и открывая дверцу.

   – Э! Э! – очнулся Кузьмич. – А деньги?

   – Ах, деньги! – хлопнул себя по лбу, уже выйдя, розовощекий. – Да, я же обещал! Ну, вот, держи.

   И кинул на сиденье черный дешевенький дипломат с обтрепанными до желтого картона углами, хлопнув тут же дверцей и растворяясь в сером потоке куда-то вечно спешащих вокзальных людей.

   Бомба!

   Кузьмич замер. Сердце дало перебой. Но, вроде, обошлось? И никаких звуков из чемоданчика. И запахов химических. Да нет, не бомба это. Тьфу! Просто денег не было у мужика, наверное. Вот и скинул ненужную вещь вместо оплаты. Сколько такая рухлядь может стоить? И куда его теперь девать? Под инструменты если только?

   Вздохнув, Кузьмич развернул дипломат к себе, щелкнул замками, откинул крышку.

   – Ё!

   Кино снимают, что ли? Под крышкой аккуратно оплетенные цветными банковскими бумажками лежали деньги. Много денег. Очень много. Под самую эту крышку.

   Ага. Как же, знаем мы такие дела. Он прикрыл чемоданчик и вырулил со стоянки, направляясь домой, на Калужскую. Ехал и чертыхался про себя всю дорогу. Точно ведь – либо телевидение эксперименты проводит, либо ментовка разгулялась, и чемодан фальшака ему кинули, чтобы проверить, как оно расходиться будет и через кого. О! Или еще хуже! Пробрало вдруг Кузьмича, и он стал внимательно следить в зеркало заднего вида за теми машинами, что сзади. Ведь это парень такой, как в кино. Улыбчивый, да ласковый. А сам-то – убийца, небось. Убил, да непростого. Такого, что теперь денег не считает. Что ему рубли? Тут доллары у него и евры разные миллионами за дело. А рубли – можно таксисту. И ответственность потом – ему же.

   Кузьмич быстро вырулил с Профсоюзной, подкатил к старшему, который по вечерам сам сидел в черном небогатом, но мощном форде.

   – Сан Саныч! Тут такое дело. Вот, – распахнул чемоданчик.

   – Оба-на! Это как же? Потеряли, что ли?

   – Сан Саныч, нельзя ли проверить – может, "грязные" они? Может, вляпался я тут по самое некуда сам не пойму, во что? Ну, вы ж меня знаете – я же за порядок. И вообще...

   – Да-а-а, – протянул широкий, как два сиденья своего форда Сан Саныч. – Порядок – это главное. Ты это, Кузьмич, оставляй все у меня и не беспокойся больше. Я, значит, сам разберусь, с правильными людьми посоветуюсь. А ты теперь не бойся ничего. Если что – возьму на себя. Ты ж подо мной ходишь.

   Кузьмич вытер лоб и медленно-медленно, осторожно, поехал домой. Нет уж, пусть те разбираются, кому это по рангу положено. А ему, пенсионеру, главное – распорядок дня. Чтобы жить долго и спокойно.

   ...

   Все-таки деньги были именно "грязными", похоже.

   Сан Саныч пропал. То есть, просто исчез с того дня.

   Неделю никого у них не было за старшего. А потом подъехал на потрепанном "фольксе" худой мужик тоже с золотыми зубами, сказал, что теперь он на этой точке смотрит. Звать его, сказал, Петром. Просто Петром, без отчества. Но на "выканье" вежливое снисходительно дернул уголком рта и смолчал. Значит, так и надо, выходит.

   Жизнь покатилась дальше. Редко-редко задумывался Кузьмич, как бы дело пошло, если бы попробовал утаить тот дипломат. Наверное, пропал бы так же, как Сан Саныч. И народ бы сначала перешептывался, сплетничал о причинах, а потом вовсе забыл бы его. А так – сытное место, спокойная работа, режим и график. И Петр этот – солидно дело поставил. Сам иногда подсаживал в "свои" машины хороших клиентов. А если кто пытался тут же постоять, "побомбить", так быстро их отучал. И с ментами местными навел контакты, и с бомжами объяснился – хороший старший этот Петр.

   ...

   По зиме отвез Кузьмич от Ленинского проспекта до Комсомольской пожилую пару. Без запроса, за нормальные двести. Это дневной тариф был. Ночью-то пятьсот без разговоров.

   Там, на Комсомольской, пока они высаживались, глядел по сторонам, прикидывая, успеет взять кого обратно или сразу погонят местные. Нехорошие стояли у вокзалов. Злые до денег и злые к "чужим". Но тут в приоткрытую дверцу наклонилось знакомое розовое лицо:

   – О! Шеф! Как дела? Как спина? Подвезешь? Дело у меня есть на миллион рублей!

   – Пошел ты со своим лимоном! – крикнул в сердцах Кузьмич и дернул с места, чуть не въехав в зад неспешному солидному мерседесу.

   Крутнулся туда-сюда, прошмыгнул, повернул и ударил по газам. Нет уж, хватит. Не надо ему такого пассажира. Пусть от него головы у местной братвы болят.

   А Кузьмичу всего и надо: режим, здоровое питание, крепкий сон и ненапряжный ежедневный труд.

   А с миллионом этим – нафиг-нафиг!

Демократия – это когда большинство

– А ну, постой-ка, гражданин хороший! – выдвинулся из густой тени местный участковый. – Ты чего мимо опять бежишь, с мужиками не выпиваешь?

– Да я это... Не заметил я вас, извините, – вынужден был я остановиться.

– Заметил, не заметил... Штрафная тебе в любом случае.

– Ну, не могу я никак! Жена дома ждет. И еще... О! – вспомнил я с радостью. – У меня ж предъязвенное!

Участковый нахмурился, передал куда-то в темноту за спиной два стакана, что держал в радушно распахнутых руках, поправил фуражку. Фуражки теперь они носили по новой моде. Обязательно с очень маленьким козырьком. И обязательно – с захлестнутым на подбородке ремешком, как будто вот-вот вскочат в седло и помчат куда-то совершать угодные обществу дела.

– Та-ак..., – обошел он вокруг меня, всматриваясь. – Жена у него, значит... И еще предъязвенное еще у него.

– Да-да! – поддакнул я.

– А не врешь? Ну-ка дай мне твоих закурить, что ли!

Я торопливо вывернул из кармана пачку сигарет, носимых для такого случая, открыл перед ним, потом щелкнул зажигалкой. Участковый, не торопясь, со вкусом затянулся, а потом с прищуром сквозь дым посмотрел на меня:

– А сам что же? Или брезгуешь с народом перекурить?

Ну, вот... Опять...

– Господин участковый, вы же знаете – я не курю!

– Как это? – прищуренные было глаза распахнулись в деланном изумлении. – Не куришь? Совсем?

– Ну, так вышло... Не могу я, организм не дает.

– Не пьешь, – загнул он палец. – Не куришь. Подозрительный ты человек, сосед! Придется пройти.

– Да вы и так меня почти каждый день проверяете!

– Что делать, что делать... А у меня, может, техники специальной с собой нет, чтобы тебя на месте проверить. И не должен я все помнить. И вообще – чем вам труднее, тем государству лучше. Ясно?

Участковый свистнул, и из той же тени вышли два дружинника с красными веселыми лицами.

– Вот, ребятки, смотрите: не пьет, не курит... Убыток государству нашему приносит. Зачем живет? Кому нужен? А?

Я молчал. Через день, практически через каждый день я не успевал вовремя скрыться и попадался участковому. И каждый раз он устраивал такой спектакль. С громкими криками, с разъяснением почтенной публике, тут же откуда-то появляющейся во дворе. Потом он по рации вызывал машину. Потом меня везли в райотдел на экспертизу, где врач проверял все мои справки и внимательно рассматривал рентгеновские снимки. Я предъявлял квитанции оплаты акцизных сборов, обязанность уплаты которых теперь была возложена на тех, кто сам не пил и не курил.

...

А начиналось все так просто и даже смешно: решили наши политики по западному образцу запретить курение. Вообще запретить. Пусть, мол, курят по квартирам своим. Пусть никому не мешают своим курением. И тут-то и выяснилось, что такое настоящая демократия. На ближайших выборах сокрушительную победу над всеми остальными политическими силами одержали недавно созданная Партия любителей табака и примкнувшие к ней в качестве верных союзников Партия любителей водки и Партия любителей пива. Созданные вроде на смех, неоднократно высмеянные в анекдотах и разных КВН, они в один момент оказались у руля. Да и деньги табачных и водочных заводов оказались не лишними в предвыборной кампании.

Хотя, не в деньгах даже дело. Просто оказалось вдруг, что большинство народа – курит. И большинство – пьет. А демократия – это как решит большинство. Вот большинство и приняло новые законы, полностью поменявшие приоритеты.

"Страна живет с водки и табака!" – а кто и когда спорил с этим? А вот те, кто не пьет и не курит, выходит, подрывают экономическую мощь страны. А потому...

Ну, и так далее. Все акцизы теперь платят непьющие-некурящие. Штрафы – тоже на них регулярно. Медосмотры платные, чтобы доказал, что пить-курить не можешь. А вот если выясняется, что можешь, но не хочешь – принципиальный, мол. Ну, тогда и административка, а в дальнейшем – уголовное преследование.

...

– Ну, что, снова отпустили? – стоял на крыльце и опять щурился сквозь дымок сигареты участковый.

– Отпустили. Вы же и так знаете, что не могу я...

– Не можешь – поможем, не хочешь – заставим, – отозвался он лозунгом Партии любителей табака, теперь выложенным золотыми буквами под крышей Думы. – Лечиться тебе надо, сосед. Желудок лечить – и пить с мужиками, как все. Голову лечить – и начинать, наконец, нормально курить. А то, как маленький прямо... Ну, ты же не диссидент, я надеюсь? А? Сосед?

Обратно домой я брел, опустив голову, целый час. Медленно поднимался по лестнице на восьмой этаж: в лифте было слишком накурено. Эх, жена опять будет ругаться, что поздно пришел. И деньги ведь не лишние совсем, которые ежемесячно приходится отдавать в казну за право не пить и не курить...

А может и правда...

Как все...

Как большинство.

День рождения

Тридцать три года – это очень страшный возраст. Вдруг как-то сразу понимаешь, что тебе уже «под сорок». А тут еще шуточки ото всех вокруг насчет «возраста Христа». И энциклопедии подсказывают, что многие гении к этому возрасту уже все свое самое гениальное создали, сотворили, выплеснули. И уже могли спокойно умирать. Они стрелялись, травились, их убивали, но за ними оставались бессмертные творения. И сейчас их помнят. А за тобой – что? Что за тобой может остаться, если ты работаешь старшим бухгалтером в маленькой фирме, сдающей в аренду офисные помещения? Даже не главный ты – всего лишь старший. И к тому же – бухгалтер.

Это слово, к примеру, сразу убивает интерес девушек. Как спросит такая вся из себя фемина, "Николай", мол, "а где вы работаете?". А он как скажет честно и откровенно, потому что по-другому не умеет, что – бухгалтером. И сразу все заканчивается. Сразу и вдруг. Нет у нее больше никакого интереса к мужчине-бухгалтеру. Что может быть в нем интересного?

Работа и дом. Дом и работа. На работе – цифры и бумаги. Дома – книги и игры. Куда деться молодому еще, хоть уже и за тридцать, неженатому бухгалтеру? Не пить же по-черному.

Мама все намекает, что хотела бы внуков посмотреть. Какие внуки? Познакомишься с девушкой, а она чуть не на первом свидании спросит. А он тут же и ответит. Кто его с детства учил говорить правду? Кто стихи читал, что все работы хороши, выбирай на вкус?

Вот и друзья все так относятся, как к больному, что ли. Ну, так они же сами-то коммерсанты. Некоторые. Или работники милиции. Или в крайнем случае – бандиты... Ну, не совсем такие бандиты-бандиты, а в хорошем смысле этого слова. В общем, криминальный мир, звонки по сотовому, разборки и красивые черные машины. Как в кино.

Сейчас они снова придут, будут пить водку, есть мамин салат, петь песни. И жалеть его, Николая Петровича Иванова, уже, черт побери, тридцатитрехлетнего старшего бухгалтера без всяких возможностей и перспектив скорого карьерного роста. Да и вообще – какой может быть рост? Он, что, должен мечтать стать главным бухгалтером? А потом, выходит, каким-то наиглавнейшим, так? Или главный – это окончательно и уже тупиково?

Николай сидел, пригорюнившись, щеку подперев рукой, уставившись за окно, и уже ничего в этой жизни не хотел – никакого дня рождения, никаких гостей, никакой водки и никаких песен.

"Кризис", – понял он.

Но на дверной звонок среагировал четко. Поднялся, прошлепал в прихожую, улыбнулся заранее, проверив выражение лица в висящем на стене зеркале, открыл дверь.

Только вместо обычных криков "ура", шумных поздравлений, крепких объятий, поцелуев, увесистых хлопков по плечам и по спине, веселой толкотни и смеха от этого, от тесноты и толкотни, получилось что-то совсем странное.

Друзья входили тихо, чинно, по одному, смотрели как-то смурно. Переобувались без толкотни, проходили молча в комнату, рассаживались вокруг накрытого стола. Даже Ирка, которая всегда фонтанировала шумом и весельем, совершенно не была похожа на себя. Прятала глаза. Руки на коленях сложены, как у скромной школьницы. И Димон. Ну, тот самый, что на черном "лексусе", здоровый такой – тоже тихий, пришибленный какой-то, и просто как когда-то в первом классе. Хотя, Николай уже и не помнил, каким был Димон в первом классе. Вот в восьмом он был записным хулиганом. Но в "ментовку" его не взяли после армии – знали его местные, как облупленного. Вот и ездит он на черной большой красивой машине. Дела разруливает. А кому теперь легко?

– Коля, ты только не волнуйся, – начал бывший староста класса Василий Мухамадиев. – Ты вот пока садись туда. А мы здесь, значит, все будем. И мы тебе сейчас все расскажем и все-все объясним.

– Что-то случилось? – Николай пересчитывал в уме количество гостей.

Может, кого-то нет из своих? Такое раньше уже бывало, и тогда они собирались не по поводу дня рождения, не празднично. Но, вроде, все привычные лица на месте. Только хмурые они сегодня какие-то, слишком серьезные. Даже как будто специально лбы морщат в тяжком умственном усилии.

– Садись! – рявкнул поставленным командным голосом Мишка Жохов.

За фамилию его с детства просто Жохом и звали. Это ему подходило, Жох – он типичный Жох и есть.

Николай присел на краешек стула во главе стола, готовый в любой момент вскочить и побежать на кухню помогать матери таскать блюда и подносы. Надо же горячее подавать! Гости, вон, уже совсем готовы...

Или еще нет?

– В общем, так, Николай, – гулко произнес худой Генка Корнилов.

Он по воскресеньям пел в церковном хоре, а в остальные дни ходил с баяном по электричкам. Так что голос у него был – ого-го! Ему бы, конечно, в музыкальной школе работать. Но кто бы смог прожить на ту школьную зарплату? А так Генка был при деле, не переутомлялся, голос берег – а пел как! Как выпьет, как запоет...Эх! Талант.

– В общем, так, – повторил он и посмотрел на старосту.

– Коля, мы сегодня все тебе расскажем. Пришло твое время. И наше время пришло. То есть, теперь можно.

– Не понял, – сказал Николай голосом телевизионной Масяни и попробовал хихикнуть.

Почему-то не получилось.

– Понимаешь, Коль, – зачастила Ирка. – Мы раньше хотели – в тридцать один. Потому что число было простое, правильное. Но подумали тогда, посовещались – не готов ты еще был.

– А теперь, значит, я...

– А теперь ты готов, Коля. Поэтому ты просто сиди и слушай. А мы тебе все расскажем. На вопросы ответим, на какие сможем. Не все в мире мы знаем, сам понимаешь, да и не на все вопросы есть ответ.

– Сиди, Колян, и слушай сюда, – солидно и тяжело уронил Димон, приложившись широкой ладонью по столу. – Вопросы – потом.

И они начали рассказывать все. То есть, настолько все, что у Николая начала кружиться голова от общего непонимания происходящего.

Они сказали, что Колька, друг их с детства, у них – типа как Гарри Поттер, ну, как в кино, помнишь? Только еще на самом деле гораздо круче. На самом деле – он самый настоящий герой, который специально помещен в наш мир для спасения его, в случае чего. А все самые близкие друзья – вовсе и не люди простые и знакомые, а его с самого детства защитники и помощники в этом самом мире.

– Ну, помнишь, наверное, – спросил Жох, – как мы с Димоном за тебя местных гоняли?

Это Николай помнил. Ну, так это же по-дружески? Как одноклассники – однокласснику?

Дружба, как у простых людей, это просто торговля. Каждый делает другому что-то, чтобы потом себе получить от него что-то другое. А они, все те, кто пришел на день рождения, относились к Николаю совершенно чисто и бескорыстно. Они не могли его использовать, даже если бы очень захотели. Потому что он гораздо сильнее их всех вместе взятых. Надо вот только разбудить эту свою силу и свое умение. Он, Николай, то есть, на самом деле просто настоящий богатырь и великий маг сразу и одновременно. То есть, как тот шампунь с кондиционером. Он – герой. Что? Уже так говорили – про героя? Ну, просто все равно чтобы запомнил. Герой – это не тот, кто звание геройское получает от правительства. Герой – это тот, кто приходит, когда совсем невпротык, и разом спасает всех. Иногда даже ценой собственной жизни спасает. Вот если бы война была большая, так Николая бы давно уже ини... Иниициро... Блин, инициализировали, вот! А раз войны никакой нет, то они, которым поручено было, смотрели по возрасту его и по готовности. Сейчас, значит, самое то время. Оно пришло. Ты готов, Коля.