Текст книги "Всячина (СИ)"

Автор книги: Александр Карнишин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 32 страниц)

   Я был психологом и следопытом. Охота была моим хобби, ставшим профессией. А психология, которая первая и основная, стала здесь второй. Вот и сдернули. Ребята развернули тогда временный лагерь, обустроились, поставили инфразвук, сигнализацию, установили автоматы. И остались разбирать, что набрали за время маршрута. А я на диске помчал в поселок.

   Тогда мне долго пришлось говорить с этим вот Иваном – огромным русским доктором и по совместительству ксенобиологом. Он психологически надломился, когда прилетев на эту планету, не столкнулся ни с какими трудностями и опасностями. Ну, не было тут пауков, жуков, червей, змей всяких ядовитых, хищников крупных. Очень странно, конечно – но не было ничего этого. Вышло, что он вроде как и не нужен. Врач нам тоже был не особенно нужен. Все в экспедиции были здоровые, крепкие, а на случай чего у каждого второго была квалификация как минимум фельдшера. Да и аптечки наши с набором лекарств и автоматическим определением нужного – дорогого стоили.

   В общем, Иван заскучал, засмурнел, и по их старинному русскому обычаю стал скуку свою заливать спиртным, которое сам же и производил на лабораторных установках, используя в бродильном чане всякую сочную местную зелень. Вот и начались у него кошмары. Сначала я посчитал, что все это – просто алкогольный психоз. Но, просидев с ним в палате пять дней, улучшения не заметил. Пришлось признавать шизофренический бред и расслоение личности с параноидальными мотивами. Это я так вгорячах, конечно. Просто не практиковал давно. Диагнозы такие слёту просто нельзя...

   А просто "сдернулся" парень, "свернулся". А вот когда пять дней в одной палате. Пять дней я с ним говорил, говорил, говорил. И он выговорился. И перестал дергаться на каждый шелест, на каждое движение в стороне или сзади.

   Что я ему тогда говорил? Ну, как обычно. Сначала мы с ним вместе – тут только вместе можно, чтобы не было давления! – мы пришли к выводу, что это что-то психическое, от усталости, от нервов. Потом я помог ему прийти к выводу, что кошмаров не надо бояться. Надо просто их принимать, как есть, и они тогда сами пройдут.

   Ну, вот... А когда он успокоился, и смог при мне пару дней спокойно ходить на работу к своему лабораторному столу, я улетел.

   – Ты мне тогда правильно все сказал, – продолжил Иван с широкой улыбкой, – Кошмаров бояться не надо. Все дело, весь страх были только из-за того, что настоящее и внутреннее, кошмарное, были слишком различны. Настолько различными были то, что вокруг, и то, что в голове, что психика просто не воспринимала. Это ты тогда точно подметил. Так что я тебе благодарен, значит...

   – Спасибо. Я уже и забыл почти свой первый диплом, знаешь? А тут – ты. А где все, кстати?

   Действительно, на площадке встречал меня один Иван, больше из поселка никто не вышел.

   – Дык, – непонятно сказал он по-русски. – На территории все. А меня за тобой послали. Ваши-то остальные когда вернутся?

   – К вечеру должны быть, – посмотрел я на местное отдающее зеленью солнце. – Они там с грузом, а я как следопыт на обратном пути уже не нужен, на автопилоте возвращаемся – вот и отправили вперед. Заодно встречу подготовить. Баньку там вашу, прочие полезные дела...

   Баню тоже выдумал Иван. Эти русские такие мастеровитые... Сначала из палатки, а потом и капитальную сложили под его руководством и с непосредственным участием. Он, мне кажется, вообще мог все на свете. Ну, а уж в своей профессии-то... Ксенобиологом не каждый может работать.

   – Ну, пошли, что ли? – толкнул он меня плечом.

   – Пошли!

   Я нагнулся за ранцем, за оружием, но Иван сделал большие глаза, потом скривился как от смеха, махнул рукой вокруг, а потом вдаль, сказал что-то коротко по-русски... Сказал по-русски, а понятно ведь.

   Действительно. Чего тащить тяжесть эту, плечи натершую? Сейчас прилетят все остальные – тогда все сразу на склад и отвезем на гравитележке.

   До окраины поселка было ровно пятьдесят шагов. Иван расспрашивал, я рассказывал подробно, что видел и как там – вдалеке от "цивилизации". Какой-то холодок, протекший по спине, вдруг заставил меня остановиться. Мы стояли посреди главной улицы, как в старом ковбойском кино. Пустая улица – и нас двое. Черный и белый. Черный – это я. В походном комбинезоне. Белый – Иван. Он в своем халате нараспашку. И никого вокруг.

   – А где все?

   – Да здесь, здесь, не волнуйся, – хлопнул он меня по плечу. – Вон, смотри, глазами-то как моргают. Смотри, смотри!

   В темных провалах распахнутых настежь дверей, обвитых по краю чем-то серым, мягким, колышущимся на легком ветерке, поблескивали глаза. Много глаз.

   Слишком много глаз.

   – Что это? – плечо привычно дернулось, чтобы скинуть ремень.

   Только вот оружие осталось на платформе. Бежать назад?

   – Стой-стой! Ты что? Ты же сам говорил мне о маниакальности, депрессивности... Что с тобой? Ну, пауки, паутина – это же не кошмар совсем, правда?

   Иван легонько подталкивал меня дальше вглубь поселка. А за спиной слышался шорох, какие-то легкие хлопки – наверное, прыжки... Я дернулся, чтобы обернуться, но Иван ждал – он просто ткнул мне локтем в бок со всей своей дурацкой русской силой.

   – Ты что? А? Кошмаров теперь тоже боишься, что ли? Ну-ка, пошли, пошли ко мне в больничку. И не дергайся, парень. Не дергайся. Слышишь, небось?

   Шорох сзади становился все слышнее, он приближался, окружал полукольцом, гоня меня вперед, к белому зданию больницы. А Иван тарахтел без умолку:

   – Ты тогда, как уехал, так я сразу взялся за дело. Ты же прав был на все сто процентов. Кошмар, который уже в голове, просто невозможно победить. Его надо сделать тривиальным, обычным, не страшным. Рациональным надо сделать. Надо сделать так, чтобы реальность и кошмар соединились, понимаешь? Вот я там вытяжку, здесь эксперимент, отсев, испытания, вторая попытка, третья, опять проверка. Так заработался, что вообще всякий страх потерял, представляешь? Вот все это мне теперь совсем не страшно. Потому что это не кошмар уже, а самая обычная реальность. А бояться надо только кошмара – ты сам мне это твердил тысячу раз. А раз реальность – не кошмар – ее бояться не надо. А если реальность и кошмар слились, то и испуг вдвое сократился поначалу. А потом и вовсе ушел. Ну, что тут страшного? Подумаешь, пауки...Они же даже полезные, если подумать. Сейчас и ты таким будешь. И сразу будет тебе не страшно. Все такое конкретное и реальное вокруг. А то ведь боялись тут некоторые, запирались. Приходилось даже двери ломать. А ты вот не боишься. Не боишься ведь? Ну?

   Как загипнотизировал...

   – Что?

   – Да ничто. Вот что, – и хлопнул меня со всего размаха по спине.

   Кольнуло что-то, потекло холодом под лопатку. Обмякли, подломились сразу ноги, повисли руки, как гирями оттянутые. Уже падая вперед лицом, пытаясь остаться в памяти, не провалиться в зовущую уютную мягкую темноту, успел только услышать:

   – Ну, что, ребятки. Заносите очередного. Будет вам теперь новый товарищ.

   И шорох, шорох, шорох вокруг.

Бука

– Ух, ты! Красота какая...

   – Вот тут, смотри – настоящая тисненая кожа. И вот это вот все – натуральное золото. Золото не тускнеет со временем и не ржавеет. Значит, будет всегда так же блестеть.

   – Такие узоры клёвые! Здорово получилось!

   – Да ты открой, открой!

   – Оп-па! Это же буквы!

   – Ага. Тут все страницы с буквами, представляешь? Вот это – страница. Ну, ты понял?

   – Не совсем. Страница – она все же другая немного. Во-первых, размер и разрешение. Вот тут сколько дюймов?

   – Ну-у... Примерно, десять. Чуть больше даже. Это такой специальный формат. Раньше его называли "а-пять".

   – А чего тут – пять? Если сам говоришь, что десять?

   – Ну, название такое, понимаешь? Просто фирменное название. Оно с размером не связано. А в дюймах – десять.

   – Не девять, не одиннадцать... Неформат какой-то? А разрешение какое? Сколько тут точек на дюйм?

   – Разрешение тут исключительно от того, как печатать. Если типографский шрифт с заливкой краской – так очень даже высокое. Ну, и от качества бумаги еще зависит. Это, кстати, бумага. Как в древности. Самая настоящая.

   – Бумага? Погоди, но я знаю бумагу. Она совсем не такая! Сейчас даже с подсветкой бывает. А тут батареи на сколько часов хватает?

   – Тут вообще нет батареи.

   – Ну, и какая же тогда это страница? Батареи нет, размер неформатный, бумага, выходит, недействующая...

   – Понимаешь, это не электронная бумага. Это – настоящая. Как в древности.

   – Дорогая, небось?

   – Не дороже электронной. Даже дешевле.

   – Ну, хорошо, хорошо. Бумага. Пусть – бумага. А как же ее читать, раз нет батареи? Вот я прочитал тут все сверху вниз. И дальше как?

   – А вот так!

   – Ничего себе! А дальше?

   – Вот еще. И еще. Видишь, листаю?

   – Черт! Это же как на экране! И без кнопки! Прикольно!

   – Тут и рисунки могут быть. И цветные, и простые – черным по белому.

   – А размер шрифта как менять?

   – До этого я еще не дошел. Сам не знаю.

   – Хотя, вроде, и так разборчиво все. И без батареи... Это выходит, вечная штука-то!

   – Вот! Ты понял! Именно – вечная! Подзарядки совсем не требует!

   – Ну, и как ты назовешь свое чудо человеческого гения?

   – Скажешь тоже – гения... Это – бука. Вот есть е-бука, но тут же электроники вообще никакой. Значит, просто – бука.

   – Бука... Красиво. Дашь почитать?

Вася

  Улица в селе была всего одна. Она же называлась дорогой. Правда, ездить по этой дороге никто не пытался. Разве только почему-то вечно пьяные трактористы на своих обязательных «Т-150» весело гоняли кур и гусей, переваливаясь на больших колесах из лужи в лужу.

   Четверо шли по самой обочине, отирая левым боком высокие заборы, когда-то крашеные масляной краской, но уже давно одинаково почерневшие от времени и погоды. Шаг в сторону – и ты по колено в густой грязи ярко-оранжевого цвета: чистая глина. Мужчинам было легче, особенно одному, потому что он был в форме с сапогами и при погонах. А женщины, как пугливые козы, скакали с досочки на досочку, с кирпича на кирпич, специально брошенные на тропинку местными жителями. Изредка они покачивались и начинали размахивать руками, чтобы удержать равновесие и не плюхнуться со всего маху в жирную жидкую грязь.

   – Как они здесь ходят только?

   – А они тут вовсе не ходят, – объяснил участковый, не оборачиваясь. – Они тут ездят. На тракторах ездят. На обед или там по делам – привезти чего с работы. А огороды у них у всех на задах, так им, ить, на дорогу-то выходить и не надо вовсе, выходит.

   – А к самогонщице этой тогда как?

   – И к ней – с задов, от своих огородов. Чтобы, значит, мне на глаза не попадаться, – приосанился он на ходу, выпятив гордо грудь и сверкнув орлиным взглядом из-под седого чуба.

   – Что ж, вы все знаете, значит, а не реагируете совсем? – возмутилась библиотекарша, шедшая впереди.

   – А как мне реагировать, если сигнала нет? Засаду прикажете делать? Ловить кого-то? Это будет совсем не по закону... И потом, она же депутат сельсовета, передовик производства. То есть, трогать ее просто так – ни в коем разе. Вот, потому и комиссия ваша. А так-то в мои обязанности входит за порядком следить. Я и слежу.

   – Угу... Порядок, блин... Прошу прощения.

   – Вы, это, на дорогу ругаетесь? – спросил участковый инспектор в звании капитана молодого инструктора горкома партии, который должен был разбираться с жалобой на самогонщицу, споившую в трезвое время все село. – Ну, так это опять же не ко мне. Это вам – в сельсовет. Вот как раз к ним.

   – Нам денег не дают, а вы все... Эх-х-х... Мужики! – в сердцах махнула рукой секретарь сельсовета.

   Шел 1986 год, шла активная борьба с пьянством и алкоголизмом, и сельский район уже утвердил целых две "зоны трезвости". В "зонах", ограниченных территориями двух сельских советов, в магазинах не продавали спиртное. То есть, совсем не продавали никаких алкогольных напитков. Их даже не завозили. Хорошо, что зоны трезвости были на окраинах района, и жители их регулярно выезжали в соседний район, где в магазинах крепкие и не очень крепкие, но все равно дающие в голову напитки еще продавались. Со своей стороны, жители соседнего района, когда развернувшийся там "маленький Пиночет" (так называли за глаза нового "районного хозяина") начал завинчивать гайки, сокращать время продажи, и тоже учредил "сухие зоны", стали выезжать в соседний райцентр, скупая после одиннадцати часов утра все, что оставалось на прилавках после прохождения очереди из истомленных местных городских жителей, которые занимали очередь аж с восьми утра.

   – Во! Вон в том доме она живет, – ткнул участковый прутом, которым походя рубил разросшиеся мясистые лопухи и лебеду.

   – Ох, хорошо, хоть, что через дорогу тут переходить не придется...

   – Так, я же вас специально этой стороной веду, чтобы не лазить в середку. Там глыбко. Вчера "жигуль" сидел – так выше осей. И главное – что он сюды поехал-то? Тут же – только трактора...

   Такой же черный забор в коросте остатков старой краски, гостеприимно распахнутая настежь калитка с заросшей тропинкой к крыльцу, которое лет пять назад было зеленым. Или, может, синим. Крашеным оно раньше было. У порога вкопан лемех от плуга, о который участковый сразу стал очищать подошвы своих сапог, снимая целые пласты глины.

   – Дарья, тут к тебе! – аккуратно постучал он в дверь.

   Та поддалась – не закрыто, но он остался стоять на крыльце, засунув руки в карманы форменных брюк и наклонив голову, будто вслушиваясь во что-то.

   – Кто там? – прозвучало из темного дверного проема.

   – А то не видно, что ли? Комиссия к тебе, Дарья. Вот, из горкома и исполкома, значит...

   – Чего это – комиссия? Никак, насчет газа?

   Газ деревне обещан был еще в прошлой пятилетке, но руки у газовиков не дошли буквально самую малость, хотя трасса магистральная прошла совсем неподалеку, прямо возле шоссейки, то есть метрах в двадцати от крайних домов села.

   – Нет, Дарья Антоновна, мы к вам по письму, – шагнул вперед молодой худой и высокий инструктор горкома.

   – Какому письму? Я же ничего не писала!

   – Люди пишут, Дарья..., – прогудел участковый. – Люди пишут. А мы, следовательно, комиссия. Поняла?

   – Лю-у-уди? Да, что они могут написать-то?

   – Вы позволите нам войти? – опять вмешался инструктор, отодвинув в сторону замершего на крыльце участкового.

   – А чего же... Проходьте. Только у меня тут беспорядок, не убиралась я, комиссию не ждала...

   Все четверо, еще потоптавшись и потопав каблуками на крыльце, протиснулись в дом. Тут и правда никакого порядка не было. Темный зал без окон, заменяющий прихожую, какой-то мусор и пыль на полу, а у стены стоял большой алюминиевый молочный бидон, на который тут же уставились пришедшие. И запах...

   – Фу-у-у... Чем это у тебя тут, Дарья... Фу-у-у...

   Женщины только судорожно сглатывали и все косили глазом на инструктора горкома: долго он еще тут будет думать? Все же и так ясно!

   – Да, чем-чем... Вон, Шарик мой сдох на днях. Никто вас у калитки потому и не встретил, – пригорюнилась хозяйка, в темноте встречающая гостей.

   – Шарик, говоришь...

   – Дарья Антоновна, – снова вмешался инструктор. – Я должен разобраться с письмом.

   – А кто пишет-то? Поглядеть можно?

   – Не шуткуй, Дарья. Лучше сразу скажи: самогоновку гонишь? – участковый вертел в руках фуражку, как бы не зная, куда ее деть.

   – Издеваетесь, да? Смеетесь над одинокой женщиной? Какая самогонка, когда у нас в сельсовете "зона трезвости"?

   – То есть, ты вот при комиссии честно и прямо заявляешь, что самогоновку не гонишь? Так я понял?

   – Да!

   – А бидон вот этот самый...

   – А бидон я купила в совхозе. Все официально, через кассу. У меня и накладная есть!

   – Ну, тогда извини, Дарья Антоновна, что помешали тебе, побеспокоили, – и участковый, чуть подвинув в сторону инструктора горкома, шагнул на улицу.

   Следом выскочили обе женщины.

   Инструктор, постояв в недоумении, кивнул на прощание хозяйке и тоже вышел:

   – Вы куда? – бросил он в спину спускающемуся по ступенькам участковому.

   – Назад, куда же. Вишь, сама говорит, что не гонит самогоновку. Так и ответим в акте. Так, дамочки?

   – Ну..., – замялись в неуверенности "дамочки".

   – Не понял. Вот же брага поставлена – видели?

   – Бидон видел. Брагу не видел. И вы, между прочим, брагу тоже не видели.

   – Так, посмотреть же можно. Вон бидон-то, на самом виду, считай!

   – А вот ордера на обыск нет у меня. Может, у вас такое право есть – по домам шариться?

   – Но я думал, что вы...

   – А вы не думайте, здоровее будете. Мы по письму пришли. Мы с хозяйкой говорили. Она нам ответила. Что вам еще надо?

   – Ну, в принципе-то...

   – Не в принципе, а в натуре. Нет самогоновки. Так Дарья сама сказала. Так и пишите. А шариться по домам – это не ко мне. Это ордер надо.

   И он размашисто зашагал к калитке. А выйдя из нее, оглянулся вокруг и вдруг повернул налево.

   – Так куда же вы?

   – Мне еще тут надо посетить кое-кого. Это же мой участок. А вы той же дорогой, по краешку, по краешку – до дому. Акт я в сельсовете потом подпишу, как зайду.

   Руку к козырьку, кивок женщинам, и участковый удалился, больше не оглядываясь.

   – Нет, а, правда... Мы же права такого не имеем, – вступилась за него библиотекарша. – Ну, пришли вот. Спросили...

   – Что, и запаха не слышали?

   – Так ведь, Шарик...

   – Эх, – обреченно махнул рукой инструктор. – Ну, пошли тогда в сельсовет. Будем писать ответ на письмо.

   ...

   Дарья вышла на крыльцо. Даже помахала на прощание оглянувшемуся от забора инструктору. А что? Парень молодой, видный, при должности. Чего бы и не помахать такому? И она, кстати, совсем не старая еще. И даже более того.

   Она вернулась в дом, пробежала в единственную комнату, разгороженную большой печью на спальную с кроватью, этажеркой и телевизором на массивной тумбочке, и кухню с газовой плитой на две конфорки. На стене у входа висело зеркало. Как раз такое, как обычно вешают все девушки, чтобы, выходя, взглянуть напоследок, все ли в порядке в ресницах и в бровях. Так ли уложена прическа, и не размазалась ли помада.

   Вот только не надо говорить, что в селе девушки не красят ресницы и не стригутся в парикмахерских.

   Да, и про девушек, кстати.

   Она осторожно заглянула в зеркало, всмотрелась, сдернув накинутую впопыхах шаль.

   – Ах-х-х!

   И что теперь делать? Как жить? Дарье Антоновне, депутату сельсовета и передовику производства соседней фермы, той, что сразу через дорогу, недавно исполнилось пятьдесят. Сельская жизнь, идиотизмом которой ругались классики, не красила. В пятьдесят тут вполне можно было выглядеть на все семьдесят. Даже сквозь помаду и тушь.

   А из зеркала смотрела Дашка. Та самая Дашка, которой помада была не нужна – губы и так сверкали натуральным розовым, да красным цветом. И глаза из-под длинных ресниц – тоже сияли. Семнадцать? Восемнадцать? Как завтра на работу идти? Как жить теперь?

   Она вернулась в прихожую, присела у молочного бидона, погладила легонько.

   – Спасибо. Васенька...

   Почему – Васенька? Откуда – Васенька? А черт его знает. То есть, не черт, конечно, потому что чертей и богов не бывает, а бывает в жизни фантастика и всякие чудеса. Вот и ей, выходит, повезло однажды. Хоть и страшно: как жить теперь?

   В заднее окошко стукнули.

   – Чего надо? – спросила она в форточку.

   – Дак, Дарья, все того же, значит. Пустишь к Васятке своему?

   – А куда я от вас денусь?

   И ведь правда – куда она денется? Все на селе знают всё. Вот и про Васеньку узнали чуть не в тот же вечер, сразу после грозы. И быстро натоптали тропинку через зады. Только Вася им не губы и ресницы. Вася – он ведь не человек вовсе. Он и языка-то людского не знает. Он только желания чувствует. Желания, стало быть, исполняет. А желания у мужиков, известно какие.

   Дарья постояла в прихожей, встречая гостей. Разрешила посидеть у бидона. Разрешила погладить его, пошептать что-то. Никогда не спрашивала, чего хотят. Да и зачем спрашивать-то? Вася сам разберется.

   Вот и сейчас разобрался.

   Мужики, что приперлись втроем, вставали медленно. Тяжело вставали, покачиваясь и улыбаясь глупо. Один хихикнул:

   – Участковый-то все ходит, самогоновку ищет. А от нас даже и не пахнет вовсе!

   Пьяно посмеялись вразнобой. Помахали на прощанье, вышли, низко наклоняясь, чтобы не врезаться лбом.

   Дарья закрыла за ними дверь. Набросила засов. Присела сама, полуобняв теплый металл большого бидона.

   – Ну, и что же мне делать теперь?

   Молчит Васенька. Не отвечает. Не умеет он говорить. Только желания исполняет. Что желает человек, то и получает. Что сильно желает, всей душой.

Весна

– Как же у вас тут тихо.

– Не сезон. Тут, когда не сезон, всегда тихо.

Регистрация в гостинице занимала непривычно много времени. Никаких новых технологий, сканеров и компьютеров – обычная шариковая ручка, анкета на тонком бумажном листе, толстый журнал регистрации. Обязательное предъявление документов. Страна проживания интереса не вызвала. Главным было знание языка. А говорили тут повсеместно на знакомом и понятном языке, в отличие от западных областей страны, где Иван фактически ничего не воспринимал на слух. Там требовалось повторить два или три раза, чтобы он понял, наконец, о чем спрашивают. Тут же говорили понятно, без всякого акцента или местных каких-то особенностей. Средний такой язык. Средняя речь, если так можно выразиться. Почти, как дома. Но – не дома.

Еще тут все называли друг друга по имени. Даже президента страны. То есть, как в детстве – все по имени. Или как в дальней загранице какой-нибудь. Вот и беджики у всякой обслуги любого возраста – только с именем. И его самого, известного "на северах" писателя Ивана Владимировича Петровского записали просто Иваном Петровским. На фамилию улыбались радушно и только что не спрашивали, не свой ли, не из местных ли, не родственник ли.

Номер был мал, но дешев. Море еще холодное, не для купания, но зато совсем близко. Зелень жесткая и колючая, но такая яркая и непривычная на вид – настоящая заграница.

Юг.

Иван приехал в этот поселок по рекомендации друзей. Тут, сказали ему, удивительно легко и хорошо пишется. Очень тихо. Вдали от трассы. Нет длинных пляжей, как в соседних чисто туристических городках. Нет надоедливой громкой музыки ночи напролет.

Вот как раз за тишиной он и приехал. И за воздухом, пропахшим солью и ветром.

В первый же день выбрался погулять. Убедился, что как ни гуляй, а все равно через час опять придешь к гостинице. Две улицы крест-накрест. Дорога в горы к трассе. Рынок. То есть, рыночек. Маленький и аккуратный. Торговый ряды вдоль той улицы, что к морю. Бетонный забор старого санатория с калиткой нараспашку и памятником кому-то в будёновке при входе. Глянцевые пальмы у подъездов стандартных серых пятиэтажек. Крутые нескончаемые лестницы, позволяющие спрямить путь. Крики чаек вдали.

Хорошо.

Возле рынка на углу какая-то старуха, греясь на весеннем солнце, продавала клубнику.

– Неужели же своя? – удивился Иван.

– Да какое там! Турецкая, из Алушты привезла. Своя-то пойдет через пару недель, не раньше. Как раз к сезону.

Взял клубники, заплатил, не торгуясь. Местные цены просто радовали. Может, правда, приехать сюда на полгода, запереться, написать сразу новый роман? А то и не один?

Старуха насыпала ягоды в самодельные кульки грамм на сто. Вот два таких кулька и купил.

В номере помыл ягоды, выложил на гостиничную тарелку. Запах клубники, крики чаек вдалеке за распахнутым окном. Жестяной шелест жесткой зелени.

И опять же – хорошо. Очень хорошо.

Спалось великолепно. Ничто не мешало спать. И проснулся в утреннем сумраке бодрый и выспавшийся. И еще ленивый-ленивый. Хотелось ходить медленно, дышать через раз, питаться долго и основательно. В общем, не роман писать, а бездельничать в полный рост.

 А в туалете (да, да – писатели тоже ходят в туалет) Иван обратил внимание на сами кульки, промокшие красным, с расплывшимися чернилами на изнанке. Почерк был разборчив. Язык – родной. Слова, слова, слова... Это кто сказал? Шекспир? А вот писатели всегда вчитываются в слова. Если они, конечно, настоящие писатели.

"Снял однушку. Цены тут просто смешные. Останусь на всю зиму, как мечтал. Роман пишется".

Потом был кусок совсем размокший и грязный. Зато на втором листе было разборчивее.

"Хозяйка – золото. Порекомендовала, к кому ходить за молоком и творогом. Лишний раз не появляется, нос свой в углы не сует. Местная тишина радует, как ничто более".

"Сегодня полдня провел у моря, наблюдая за рыбаками. Наверное, пару абзацев сделаю о местных рыбаках. Они придадут необходимый колорит и правдоподобность".

И опять размытость и неразборчивость.

Иван подумал еще немного, не выходя из туалета. Потом собрался, умылся и пошел опять на рынок. А два листка положил на подоконник – сушиться.

Старухи с клубникой сегодня не было. Пришлось расспрашивать. Говорил, что рекомендовали ему, что приехал писать книгу.

– А, баба Рая! – опознала приметы девушка, скучающая возле стенда со шляпами. – Так она теперь долго не придет. У нее же вчера клубнику купили.

Дала адрес. То есть, просто нарисовала на тетрадном листке, куда повернуть и в какой подъезд зайти. Пошел туда, сам себя спрашивая – зачем, ну, зачем? Нашел старую пятиэтажку. Достучался до старухи. Та самая, вроде.

– Баба Рая! – кричал ей почти в ухо. – Я у вас вчера клубнику брал!

Она юлила и отнекивалась. Боялась, что с претензиями.

– Да все отлично! Хорошая клубника, турецкая! Вкусная! Мне бы бумажки те, что на завертки. Откуда они у вас?

Баба Рая рассказала, что приезжал к ним солидный писатель с севера. Михаил Петрович его звали. Он на всю зиму снимал у нее однушку, которая осталась от дочки. А после него (она так и сказала – "после него") остались там всякие записки. Она их уже и на растопку – тут у нее титан, так очень даже хорошо. Титан в наше время – это просто спасение, бывает. И погреться можно у огонька, и воду согреть, и сжечь мусор всякий, если что. А что осталось – вот, на завертки пустила.

– Продайте, – сказал Иван.

– Тыщу! – тут же сказала баба Рая..

У них тут, похоже, продается и покупается все. Были бы деньги и желание. Он прикинул в уме, умножил на курс, подумал о нужности или ненужности таких записок для него лично. Заплатил.

Баба Рая раздумьям не мешала. Смотрела хитро. Блестела маленькими глазками сквозь седую челку. Получив пять розовых бумажек, тут же отлучилась в комнаты, вынесла несколько листов и с десяток уже готовых кульков.

– Это все, что ли? – удивился Иван, прикидывая, почем ему обошелся каждый листок.

– Так ведь остальное на растопку ушло, – развела она руками. – Больше и нету, уж извините, если что.

...

"А кошки тут очень умные. Рассказывают, что перед самой зимой они колоннами, колоннами, повзводно и побатальонно маршируют в дальнюю Алушту. Если и правда так, надо бы самому увидеть. Надо записать".

"Всех собак местные по зиме обязательно разбирают по домам. Говорят, что, чем больше собака, тем она теплее, а значит, выгоднее. Никто на зиму не остается без своего дома. Хороший поселок. Хорошие здесь люди".

"Роман движется вперед. Рыбаки будут даже не намеком. Один из героев точно будет рыбаком. Очень они тут колоритные".

"Парк в санатории. Описать подробно. Старый парк. Старый санаторий. Но не разруха, а запущенность, безлюдье".

"Все. Сегодня кошки ушли. Видел сам. Такая вокруг тишина и прозрачность. Только вдали шумит море, и кричат чайки".

"Ненавижу чаек. Они смеются за окном. Гадко и гнусаво. И некому их погонять. Нет уже ни кошек, ни собак. Говорят, это уже настоящая зима. А еще все зеленое".

"Рынок совсем закрылся. Сказали, будет сильный шторм и сразу резкое похолодание".

"Туман накатывается с моря, как белая стена. От серого свинцового тяжелого моря до серого неба – глухая стена. Сразу за ним все становится невидимым. Домов просто нет. Моря нет. Ничего вокруг нет. Тишина упала на город. И только взлаивают глухо собаки на самой границе слуха".

"Придется все же выйти на улицу рано или поздно. Ни сигарет уже нет, ни спичек. Даже газ зажечь нечем. Да и еды надо запастись. И напитков всяких. И все же, как хорошо тут пишется. Уже ощущаю: не роман у меня будет – романище".

"Тому, кто найдет: если вдруг что – я Михаил Умнов. Писатель. Не понимаю, в чем тут дело. Туман стоит уже вторую неделю. Очень хочется есть. На улице ничего не видно. Только какие-то странные тени мелькают внизу по тротуару. Да еще далекий лай собак. Даже гнусные чайки исчезли".

...

– Собаки где? Так ведь зима же. Мы же тут не звери какие. Всех местных собак по домам разобрали. Вот как потеплеет еще – сразу всех наших собак и увидите.

– А кошки? – с замиранием в сердце – сходится, сходится! – спросил Иван.

– А что – кошки? – удивился рыбак, удивший мелкую рыбешку прямо с набережной. – Кошка – она ведь создание хитрое. Ни поймать ее, ни убить. Девять жизней, как считается. Кошка – она всегда сама по себе. Вот те, значит, и кошка. Так и понимай.

То ли ответил что-то, то ли нет. Стал вдруг всматриваться в волны и подергивать леску. Видно, клев начался – понял Иван. Понял и отошел в сторону, чтобы не мешать.

И чего вдруг потянуло на эти разговоры? Ведь все и так обошел, как описано у Михаила. Парк в старом санатории за серой бетонной стеной посмотрел. Записал впечатления. Сухой бассейн с кучками камней на побитом мозаичном дне. Пустой пляж в мелкой гальке, продуваемый насквозь.

А на набережной стояли в зеленых брезентовых дождевиках рыбаки. Махали удочками. В белых пластиковых ведерках плавала пузом кверху какая-то рыбья мелочь. И ни кошек, ни собак рядом. Даже странно.

Вот и спросил.

Вот, значит, и ответили.

Он дошел до края, до самого конца набережной. На побитом морем бетоне сидела одинокая крупная дворняга с обрывком веревки на шее. Смотрела непрерывно, подняв одно ухо и как бы прислушиваясь, в сторону моря.

Море было яркое и синее. По прозрачному голубому небу плыли редкие чистые белые облака. Легкий ветер гнал какую-то ритмичную, как современная музыка, волну. Было еще прохладно, но поднимающееся солнце уже обещало, что вот неделя, вторая – жди жары.

Иван постоял, глядя на море. Внутри что-то непонятно ворочалось. Поднимались волоски на руках. Пробегали мурашки по спине. Не холодно, нет. Тревожно как-то и очень неопределенно и зыбко все было.

Они же забирают собак по домам? Так ведь сказали? И в записках тех – о том же. А это что же за зверь тогда одинокий и ничей?

– Миша? – вдруг тихо спросил Иван, неуверенно приглядываясь к псу.