Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2"

CIX
КРИСТОФ САЛИЧЕТИ, ВОЕННЫЙ МИНИСТР И МИНИСТР полиции

Туалет прирожденно элегантных людей скор.

Храф Лев, в котором наши читатели уже узнали Рене, относился к таким людям. Поскольку его должности второго помощника у Сюркуфа и третьего помощника на «Грозном» не были утверждены, он не пожелал облачаться ни в причудливый мундир, который носил во времена своего пиратства, ни в обычную форму моряка; он надел один из тех костюмов, в которые облачалась молодежь того времени, то есть в сюртук со стоячим воротником, застегивавшийся на бранденбуры; тугие кашемировые панталоны, боты с отворачивавшимися голенищами, галстук и белый жилет и надел шляпу с отвернутыми полями. Было три часа пополудни, когда под именем графа Льва он был представлен Его Превосходительству военному министру и министру полиции.

Приема ждали еще двое или трое; но министр, позвав к себе графа Льва, остальных отпустил, сказав им, что на сегодня аудиенция закончена, и попросив их явиться завтра.

Военный министр и министр полиции Кристоф Саличети был корсиканцем; в то время ему было шестьдесят лет [137]137
  Дюма старит Саличети на 10 лег, тот родился в 1757 г.


[Закрыть].

Адвокат из Бастии, в годы революции он был избран депутатом в Конституционное собрание. Благодаря ему там был принят закон, наделявший жителей Корсики французским гражданством. Затем он был членом Конвента и Совета Пятисот. Одно время он был в немилости у Бонапарта за сопротивление государственному перевороту 18 брюмера, однако вскоре вновь вернул себе его расположение и получил из рук Жозефа портфель военного министра и министра полиции. Он был очень хорош внешне, весь облик его выражал изящество, проницательность и лукавство разом; поговаривали, что у него есть поддержка внутри самой семьи короля Жозефа..

Он сидел за своим столом, когда прозвучали слова: «Граф Лев!» Министр изящно привстал и указал графу на стул. Лев поблагодарил Саличети за благосклонность и скорый ответ.

– Сударь, – сказал Саличети, – для меня тем большая честь принимать вас, поскольку меня охватывает страх при мысли, что Вы приехали в Неаполь не иначе как добиваться моего места.

– О, сударь, – засмеялся тот, которого мы отныне будем называть то Рене, то граф Лев, – это место занято столь подобающим и достойным образом, что я и на мгновение не осмеливаюсь остановить на нем свой взгляд.

– Это вы прибыли из Рима вместе с капитаном Мане, не так ли? – спросил Саличети.

– Да, Ваше Превосходительство, и вы мне тем самым даете понять, что полиция работает слишком хорошо, чтобы у меня были не то что надежды, а даже желание унаследовать вашу должность.

– По пути вы определили в тюрьму Викария двоих разбойников, которых захватили в плен по дороге, и там же вы убили троих.

– Мы сделали все, что можно было предпринять в тех обстоятельствах, – ответил Лев, – и не были способны на большее.

– Теперь могу ли я узнать о причинах визита, которым вы оказали мне честь, и чем я могу быть вам полезен?

– Ваше Превосходительство, я имел несчастье оказаться в немилости у Его Величества Наполеона, и наоборот, не знаю, по каким причинам заслужил расположение министра Фуше.

– И этого достаточно, – ответил Саличети. – Фуше не так страшен, как о нем твердит молва, в нем много хорошего; я знал его по Конвенту, наши мнения частенько совпадали, и наше знакомство не прекратилось. Нет л и у него каких поручений для меня?

– Нет, сударь. Когда я явился к нему за этими поручениями и спросил его, что мне делать, он спросил меня: «Воспользовались ли вы теми советами, которые я дал вам? – В полной мере, дорогой герцог. – Хорошо, поезжайте в Неаполь, встретьтесь с Саличети, постарайтесь оказать кое-какие услуга брату императора, а потом вернитесь и навестите меня».

– И вы не попросили его дать вам какие-либо рекомендации? – спросил Саличети.

– Попросил, и вот что он ответил мне: «Милейший сударь, я не даю рекомендаций. Вы удачливы; ступайте смелее, вам поможет случай, и удача вам обязательно будет сопутствовать». На почтовой станции в Риме я встретил капитана Мане: это была первая удача, которую мне предрекал Фуше; затем на Понтинских болотах мы наткнулись на шестерых разбойников, преградивших нам путь. Мы убили троих, а двоих взяли в плен, как вы знаете. Далее удача сопутствовала нам в том, что мы приехали вовремя, чтобы увидеть, как вешают Фра Диаволо.

– Вы хороший товарищ, сударь, и я это уже знаю; не нужно ли вам чего-нибудь от меня?

– Боже мой, сударь, я начинаю понимать точку зрения господина Фуше; укажите мне какую-либо дорогу, и я пойду по ней.

– Вы не можете похвастаться ни искусством дипломатии, ни склонностью к интригам, не так ли, – спросил Саличети.

– Разумеется, – ответил Рене. – Я – солдат и матрос; отправьте меня туда, где я могу найти достойную смерть, на море или на суше, мне это безразлично.

– К чему искать смерти?

– Потому что я честолюбив и хочу добиться высокого положения. Только оно способно вернуть мне спокойствие и счастье, которое я потерял.

– У нас нет флота, сударь; у нас всего два корабля, которые не развалятся раньше, чем через два года, а до этого еще долго. Мы не ведем больших войн, правда, мы окружили Гаету, но она падет дней через пять или шесть. Но я слышал, что вы – превосходный охотник на тигров и пантер, а у нас в зарослях их водится больше, чем в джунглях Бирмы. Вот только зовут наших тигров Торрибио, Парафанте, Бенинказа, Иль Бизарро [138]138
  Разбойники с большой дороги (такие, как Такконе и Панцанера, см. ниже). См., особенно о последнем, в одной из «Бесед» Дюма в «Мойте Кристо» (под № 10 от 31 января 1862 г., потом была приведена в «Moniteur universel du soir» 16 января 1868 г. под заголовком «Такконе и Бизарро»).


[Закрыть]. Не хотели бы вы поохотиться на этих? И за каждого из них, которого вы убьете или схватите живьем, вас ждет новый чин.

– Неплохо, – ответил Рене, – я бы предпочел большую войну, и мне больше нравится быть солдатом, а не охотником; но, вероятно, у господина Фуше были свои мысли относительно меня, если уж он направил меня к вам.

– Думаю, я неплохо его знаю, сударь; он столь деятельно вами интересуется и направил вас ко мне, полагая, что я разделю его интерес к вам. Я поговорю о вас с королем, и думаю, мы должны увидеться вновь.

– Когда?

– Завтра.

Рене встал и поклонился.

– Позвольте мне, сударь, – сказал он, – сообщить господину Фуше о любезном приеме, который вы мне оказали?

– Пишите в Париж как можно меньше; не сообщайте в ваших письмах ни о тех, кто вас хвалит, ни о тех, кто недоволен вами; в один прекрасный день советы ваших друзей перестанут приносить вам пользу…

– Этого вполне достаточно, сударь; но как могло случиться, что такой великий человек, как Наполеон…

– Тсс! – произнес Саличети. – Наполеон – мой соотечественник, и я не могу позволить, чтобы в моем присутствии его с кем-то сравнивали, пусть даже с солнцем: и на солнце есть пятна, сударь.

Граф Лев поклонился, попрощался с министром и вышел.

У ворот гостиницы «Виктория» он повстречал Мане.

Лицо молодого человека сияло.

– По поводу того, о чем я говорил вам, – начал он. – Я разговаривал о вас с королем, и он сказал мне, что не прочь принять вас.

– Мой дорогой друг, – ответил граф Лев Мане, – с тех пор, как я болтаюсь у министров и сейчас три четверти часа болтал с Саличети, я стал человеком этикета. Господин Саличети мне милостиво сказал, что переговорит с королем обо мне, значит так тому и быть; боюсь, я должен дожидаться приглашения к королю из других уст.

– Вы определенно правы, – сказал Мане. – Но в тот час, когда у вас будет аудиенция, я постараюсь быть там. Теперь, как вы собираетесь провести остаток дня? Не хотите ли отобедать в Помпеях?

– С удовольствием, – ответил Лев и позвонил. – Мальчик, – сказал он, – хороший экипаж и две добрые лошади для нас до вечера!

Мэтр Мартин Цир распорядился приготовить для них лучший экипаж: двое молодых людей, которых через час после их прибытия вызвали одного к королю, а другого к министру, были, на его взгляд, людьми достойными.

Двое молодых людей сели в экипаж.

День выдался великолепный: несмотря на то, что шла вторая половина января, уже чувствовалось приближение со стороны Сицилии тех мягких морских потоков, благодаря которым розы в Пестуме цвели дважды в году и которые, еще трепеща сладострастием, замирали над водами Неаполитанского залива.

Весна еще не наступила, но зима уже прошла. Грязное, но праздничное побережье три раза меняло имя: от Пилиеро до порта Кармине и затем к Моли с его импровизатором, певшим на берегу стихи из Тассо, и обратно – к капуцину, воспевавшему чудеса Иисуса. Свиньи, которые встречались на каждом шагу и порой были единственными метельщиками на улицах Неаполя; залив со сверкающими волнами, обрамленный мысом Кампанелла с одной стороны и мысом Мизена – с другой; лазурный остров Капри, очертаниями напоминающий плывший по волнам гроб; девушки, бегавшие наперегонки, с охапками цветов, которые только показались из-под снега, – все дышало этим свежим и веселым воздухом, вдохнув который Метастаз [139]139
  Метастазио Пьетро (наст, имя Трапасси; 1698–1782) – итальянский поэт и либреттист. На его либретто написаны оперы Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта. – Прим. ред.


[Закрыть]когда-то сказал:

 
О юность, весна жизни!
О весна, юность года!
 

И все смеялось, пело, бросалось цветами, бранилось все два лье, отделяющие Ресину от Моли.

В Ресине была совсем другая картина. Те же девушки, те же капуцины, те же певцы и даже те же свиньи. Но к ним присоединились изготовители макарон, представители ремесла, которое знакомо почти каждому обитателю Портичи.

Взору предстало фантастическое зрелище: люди, обнаженные до пояса и месившие тесто, пока оно не наберет толщину, предусмотренную законами гастрономии. На этом столе, где месилось тесто, и рождалась слава макарон Портичи, вкус которых не имел себе подобного во всей Италии.

На подъезде к Toppe дель Греко двоим молодым людям показалось, что они стали свидетелями мятежа или нападения разбойников. Стрельба становилась столь интенсивной, что они начали жалеть о том, что не прихватили с собой оружие, но скоро выяснилось: то, что они приняли за ружейные выстрелы, оказалось шумом множества фейерверков в честь Святого Антония.

Наши молодые люди, мало знакомые с календарем, остановились понаблюдать. Праздник, по их мнению, должен был бы происходить в июне: великого богослова, отплывшего в Африку, сильный ветер ненароком пригнал к берегам Италии. Но им тут же объяснили, что речь идет не об этом Антонии, святом Антонии Падуанском, покорителе Везувия и укротителе огня, а об Антонии, известном по «Искушению» Калло [140]140
  Калло (1592 или 1593–1635), французский гравер и рисовальщик. С 1608 г. учился в Италии; в 1611–1621 гг. как придворный художник работал во Флоренции. Имеется в виду его гравюра «Искушение св. Антония» (1617). Ср. в главе «Рука герцогини» «мрачный виноградник» и «Дерево повешенных» – гравюру Калло из цикла «Бедствия войны». – Прим. ред.


[Закрыть].

Большие почести, которые воздавались святому, объясняли огромное число свиней, разгуливающих по улицам.

Наконец они добрались до Помпей.

Это было то время, когда до расчистки и обнаружения подземного города, который мы сегодня знаем, было еще далеко; но уже тогда чувствовалось, что город готов раскрыть тайны любознательным чужеземцам, с тех пор как раскопки направляет умная рука знатока древностей.

Именно здесь граф Лев в подробностях объяснял своему товарищу значение слов атрий, имплювий, триклинийи всего, что касалось дома в стиле греко-римской архитектуры.

По улице Могильников из земли едва выглядывали круглые лавочки, которые устанавливали мертвые в надежде собрать вокруг себя достойное общество: могила человека соседствовала с могилами его родителей, друзей, но иной раз и простых прохожих.

Граф рассказывал своему спутнику, как все выглядело в то время, когда на средства вольноотпущенника Диомеда был построен самый красивый дворец в пригороде, и о предназначении каждого здания и каждой лавочки.

Сумерки наступили прежде, чем было удовлетворено научное любопытство Мане, и прежде, чем научные монологи его друга могли утомить его.

Настала пора возвращаться. Уже три часа как они перенеслись в древность из девятнадцатого века и путешествовали в компании современников Плиния Старшего и Плиния Младшего.

Внезапно вся картина вокруг изменилась, и вместо мрачного некрополя они оказались на веселой и оживленной дороге, им показалось, что вечер обещает быть еще более шумным, чем день. Луна, зависшая в точности над кратером Везувия, была похожа на снаряд, которым собиралась выстрелить в небо огромная мортира. Море напоминало покрывало из серебристой дымки, на котором покачивались и скользили лодочки, спереди на них были возжены огненные снопы, при свете которых в ночи рисовались рыбаки, вооруженные трезубцами; они подстерегали рыб, привлеченных этим обманчивым светом.

Долгая дорога из Помпей в Неаполь была освещена мириадами огней и напоминала одну из улиц Рима в вечера mocoletti в последние дни карнавала [141]141
  Маленькие свечки, использовавшиеся во время карнавала в Риме; упоминаются в «Графе Монте-Кристо», в т. I, гл. XV: «И все моколетти разом погасли, словно могучий ветер единым дыханием задул их».


[Закрыть].

Стоит увидеть это движение, почувствовать, если можно так выразиться, все слова, которыми здесь пронизан воздух, чтобы понять всю наполненность жизнью, которую в избытке Бог щедрыми пригоршнями даровал этой стране, благословленной солнцем.

В Портичи экипаж сделал привал, чтобы дать лошадям передохнуть. Он тотчас же был окружен местным населением, которое с любопытством, но без тени враждебности взбиралось на его подножье, без стеснения оглядывало путешественников и трогало руками серебряные витые шнуры на мундире Мане и бранденбуры Льва.

Внезапно один из местных начал оттеснять толпу локтями и кулаками, другой пытался освободить себе место смиренностью своих молитв, и тотчас же появились капуцин и нищий.

Нищий столь жалобно начал лопотать на своем неаполитанском наречии, что казалось, ему действительно осталось жить считанные часы на этом свете:

– Один лишь грано [142]142
  «Grano» – «grain», «гран»: ок. 0,06 части унции золота; медная и серебряная монета во времена Фердинанда I Арагонского в Неаполитанском королевстве.


[Закрыть], сеньор генерал! Один грано, сеньор генерал! Я умираю с голоду, я не ел уже три дня!

Францисканец говорил гнусавым голосом, который отличает этих учеников Святого Франциска, и при этом призывно гремел мошной с побрякивающими в ней несколькими су:

– Господин князь, подайте что-нибудь во имя душ рыбаков, что вот уже более тысячи лет обретаются в чистилище и до которых дойдет ваш клич, несмотря на шум, нас окружающий, если, конечно, чистилище не находится в центре земли.

Ему вторил нищий:

– Сеньор генерал!

Тогда как капуцин затягивал:

– Господин князь!

Наконец Мане знаком показал, что хочет говорить.

Оба замолчали.

– Мой друг, – обратился Мане к капуцину, – если души ждут в чистилище уже тысячу лет, они могут подождать еще несколько дней, тогда как этот несчастный не ел уже семьдесят два часа, и нельзя терять ни минуты, иначе он может умереть с голоду.

Забрав мошну у францисканца, он раскрыл ее и высыпал ее содержимое в шляпу нищего, после чего вернул мошну пораженному капуцину и повернулся к кучеру:

– Avanti! – закричал он. – Avanti!

Кучер пустил лошадей в галоп и не останавливался до самых ворот гостиницы «Виктория».

CX
КОРОЛЬ ЖОЗЕФ

На следующий день, в полдень, едва молодые люди позавтракали, какой-то всадник передал от министра следующее послание:

«Господин граф,

я буду вас ждать сегодня к трем часам, чтобы иметь возможность представить вас Его Величеству, который вчера вечером пошел навстречу моим просьбам и согласился принять вас. По возвращении из королевского дворца мы пообедаем. Я представлю вам свою дочь, герцогиню Лавелло, которая желает с вами познакомиться.

Прошу вас передать вашему другу капитану Мане, адрес его мне неизвестен, следующее приглашение, и я надеюсь, он к нам присоединится в пять или шесть часов вечера».

Рене передал второе приглашение Мане, извещающее его о том, что он, как его друг, также удостоен чести быть приглашенным к министру.

К трем часам граф Лев стоял перед Саличети; министр был готов, а его карета подана.

Король Жозеф, старший из братьев, добровольно передавший свои права старшинства Наполеону, воздавая должное его гениальности, был человеком тридцати четырех лет, с мягким и приветливым выражением лица и натурой настолько же миролюбивой, сколь воинственен был его младший брат.

Он был первым в семье, которую Наполеон обожал, кого он решил возвести на трон; но следует также упомянуть, что и на троне, как и в жизни, Жозеф от всех отличался тем, что беспрекословно и самоотверженно подчинялся своему брату.

Нет ничего более любопытного, чем восемь или девять томов переписки между Жозефом и Наполеоном, в которой он называет императора «Ваше Величество», а Наполеон его – «брат мой».

Многие из этих писем по своему содержанию являются советами, некоторые – приказами, и весьма любопытно наблюдать за тем, насколько лучше своего брата короля Наполеон, которому не приходилось бывать в Неаполе, изучил королевство и его топографию и его нравы. Письма Наполеона продиктованы в большей мере под впечатлением мягкости и доброты Жозефа: его брат не мог допустить слабости королевской власти, не терпел великодушия ни к разбойникам, ни к их посредникам, ни к их священникам.

Так было и с маркизом Родио, получившим свой титул из рук Фердинанда и Каролины. При Жозефе он продолжил и возглавил партизанскую войну, а когда был схвачен под Пуильей с оружием в руках, был предан суду. На судебном совете он представил себя военнопленным и скоро добился помилования. Но очень скоро по высочайшемуприказу был собран второй совет, который и осудил его. Короля в городе не было, а Саличети отдал приказ расстрелять его.

И когда Жозеф выразил сожаление по поводу того, что ему не было дозволено вынести помилование, Наполеон написал ему пространное письмо, выдержку из которого мы приводим ниже:

«Поскольку вы сравнили неаполитанцев с корсиканцами, помните, что когда войдете в Ниоло, следует повесить на деревьях сорок повстанцев, и террор должен быть таким, чтобы ни один больше не шелохнулся. После моего возвращения в Великую армию восстал Плезанс, я послал туда Жюно, который преподнес все так, будто никакого восстания не было, сославшись на французский дух; я послал ему приказ предать огню две деревни и расстрелять предводителей восстания, среди которых оказалось и шестеро священников. Это было исполнимо, все успокоилось, и так будет всегда.

Вы видите террор, который исходит от королевы. Конечно, я не предлагаю вам следовать ее примеру. Но он не менее действен, чем просто сила. Если бы вы вели себя более сурово и энергично, ни калабрийцы, ни кто бы то ни было еще лет тридцать не посмели шевельнуться.

Я заканчиваю свое письмо тем же, чем начинал его. Вы будете королем Неаполя и Сицилии, у вас будет три или четыре года мирного времени; если вы будете вести себя мягко и праздно, если твердой и решительной рукой не возьметесь за бразды правления, если будете прислушиваться к гласу народа, который и сам не ведает, чего он хочет, и если вы не искорените повсеместные злоупотребления и укоренившийся грабеж теми способами, которых вы знаете предостаточно, и если вы не заставите вам служить и французов, и корсиканцев, и швейцарцев, и неаполитанцев, и не будете вооружать корабли, вы ничего не добьетесь. И через четыре года, вместо того, чтобы быть полезным мне, вы только будете приносить мне одни хлопоты, потому что лишите меня моих средств.

Запомните хорошенько то, что я вам говорю: судьба вашего королевства зависит от ваших же поступков по возвращении в Калабрию. Никого не прощать. Если нужно, прикончите по меньшей мере шестьсот повстанцев, они отняли у меня гораздо больше солдатских жизней. Предайте огню дома тридцати самых видных жителей в каждой деревне и раздайте все их имущество солдатам. Разоружайте всех жителей, разграбьте пять или шесть крупных селений из тех, которые ведут себя хуже всех.

Почему бы, когда восстала Калабрия, не реквизировать половину имущества и не раздать армии? Это было бы большим подспорьем для нее и одновременно уроком на будущее. Мягкое поведение никогда не укрепит ни одно государство. Нужны жесткость и чрезвычайные меры. Подобно калабрийцам, которые убивают наших солдат, я лично издам декрет, согласно которому буду конфисковывать в пользу армии половину доходов провинции; но если вы начнете с того, что сделаете своим принципом утверждение, что они не повстанцы и всегда были преданы вам и вашему великодушию, которое не что иное, как слабость, это окажется пагубным для Франции.

Вы слишком великодушны! [143]143
  «Correspondance de Napoleon 1er publiee par ordre de l'Empereur Napoleon III, t. XIII, 1863, letter 10573, p. 28–29, date de Saint-Cloud, 30 juillet 1806. Дюма вставил в этот фрагмент содержимое и предыдущего параграфа.


[Закрыть]

В действительности же, как мы говорили, Жозеф был превосходным королем. Но только пробыл он им не четыре года, а всего лишь два.

Как только королю объявили о визите Саличети, тот поспешил представить ему своего протеже. Мане, который, ни словом не обмолвившись своему другу о своем содействии его аудиенции, был уже рядом с Жозефом.

– Сударь, ко всем восторгам, которые расточал вам Саличети, а он в восторге от вас, вчера мне рассказал ваш спутник, господин Мане, адъютант моего шурина, каким образом вы обошлись с шестью разбойниками на Понтинских болотах. Ничего, кроме восхищения, я вам выразить не могу. Но Саличети, которому, насколько мне известно, вы были рекомендованы одним из его добрых друзей, говорил, что вы прибыли к нам для службы в армии. А за это решение я не могу обойтись восхищением и должен вас отблагодарить.

– Ваше Величество, – ответил граф Лев, – Его Превосходительство министр, должно быть, сказал Вашему Величеству, что я не честолюбив. Любая должность, на какую вы меня определите, какой бы скромной они ни была, мне будет достаточна. Могу быть под ружьем, если вы сделаете из меня простого солдата, могу быть со шпагой, если вы пожелаете видеть во мне офицера. Я же буду рад заслужить ваше расположение и делать все, что в моих силах.

– Саличети мне сказал, сударь, – заметил король, – что вы служили на флоте.

– Я был пиратом, Ваше Величество, и служил с одним из самых известных людей в этой среде, с Сюркуфом из Сен-Мало.

– Я слышал, что вы были при Трафальгаре. Как это могло случиться, если вы всегда плавали на пиратском судне?

– Прослышав, что состоится большое морское сражение, я приехал и предложил свои услуги капитану «Грозного» Люка, которому был весьма настойчиво рекомендован генералом Деканом, губернатором колонии острова Франции и моим дорогим начальником Сюркуфом. Капитан Люка с готовностью предложил мне вакантную должность третьего помощника на своем корабле.

– И на «Грозном», как мне рассказал Саличети, вы не только сражались как лев, но также с большой вероятностью можно утверждать, что пуля из вашего карабина сразила адмирала Нельсона.

– Я никогда не хвастался этим, Ваше Величество; во-первых, потому что не вполне уверен, что именно моя пуля попала в него, а во-вторых, Нельсон был таким великим военачальником, что было бы стыдно гордиться его убийством.

– А после вашего возвращения из Англии не встречались ли вы с капитаном Люка?

– Встречался, Ваше Величество.

– Люка ничего не говорил о вас моему брату?

– Говорил, Ваше Величество.

– Как же он не представил вас ему?

– Я был удостоен этой чести.

– И мой брат не только не вознаградил вас, но и не стал утверждать вас в вашем звании?

– Я не могу ответить вам, Ваше Величество, как не могу свидетельствовать ни против себя, ни против вашего брата…

– И не надо! Достаточно, – сказал, улыбаясь, король Жозеф, коснувшись плеча графа Льва, – все свои дела вы обсудите с Саличети, которого я назначил военным министром. В этом качестве он сделает для вас все, что вы пожелаете. – Затем, кивнув: – Й если вы в чем-то не будете согласны с ним, направляйте свои жалобы мне.

– Я не привык жаловаться, Ваше Величество, – ответил Рене.

– Кстати, – остановил его король, когда Рене уже направлялся к двери, полагая, что аудиенция закончилась. – Я слышал, что на охоте в Индии вы убивали тигров и пантер, а здесь у нас в лесах Аспрони в таких количествах водятся кабаны! И если вы не полны презрения к столь ничтожному зверю, Саличети вам устроит прогулку, когда бы вы ни пожелали.

Рене поклонился в знак благодарности и направился к двери.

Мане, стоявший за ним, подмигнул ему и сделал знак рукой, давая понять, что собирается присоединиться к нему. На самом деле Мане остался, чтобы узнать о впечатлении, которое произвел на короля его товарищ, и при выходе его веселое лицо говорило о том, что впечатление оказалось превосходным.

Не успела за спиной Мане закрыться дверь, как король Жозеф достал из кармана маленький блокнот и записал в него все то, о чем мог забыть, и внизу карандашом приписал: «Рекомендовать лично – или Ренье, или Вердье – молодого человека, который показался мне образцом отваги и изысканности».