Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2"

Автор книги: Александр Дюма

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 38 страниц)

– Бедные цветы, которым суждено было прожить целую весну, – произнес Рене, – теперь им отмерено лишь три дня.

– Я знаю цветок, который мог прожить не одну весну, но который увянет раньше этих.

LXXIX
СВАДЬБА

На следующий день, на рассвете, когда Рене выходил из своей комнаты, чтобы отправиться к Жанне узнать о ее здоровье, он увидел, как в ее комнату входит Элен. Добрая девушка чувствовала себя виноватой перед сестрой в том, что накануне о ней не вспоминала, но ведь это не имело ничего общего с безразличием.

Дома никто еще не проснулся: накануне все легли глубоко за полночь и сейчас еще спали.

Более получаса девушки просидели обнявшись; наконец они отстранились друг от друга.

Рене услышал шум движения Элен, когда она уже входила к себе. Он проскользнул в сторону комнаты Жанны и, услышав ее рыдания, а также свое имя, произносимое вполголоса, спросил через дверь:

– Нужно ли вам что-нибудь и могу ли я войти?

– О, да, да, – сказала Жанна, – входите, мне нужно видеть вас.

Он вошел.

Жанна сидела на своей постели, одетая в батистовый пеньюар, держа перед собой, на своих простынях, мешок, наполовину заполненный рубинами, сапфирами и изумрудами. Она была занята тем, что выбирала самые крупные и красивые камни, которые затем перекладывала в мешок поменьше, из испанской кожи, от которого исходил тонкий аромат; на нем были вышиты две буквы.

Это были буквы К и С.

– Заходите, – позвала она его, – заходите и садитесь рядом со мной.

Рене придвинул стул к изголовью ее постели.

– Отсюда вышла моя сестра, – сказала она, – она очень счастлива; единственное, что ее опечалило, – это то, что я не могла сдержать при ней слез. Она спросила у меня о дате вашего отъезда. Я ответила, что завтра, вы ведь завтра собираетесь уехать, не так ли? – спросила она, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно ровнее.

– Вы просили меня остаться до следующего после ее замужества дня.

– И вы оказались необычайно добры, согласившись. Поверьте, милый Рене, я вам так признательна. Она спросила меня, стоит ли ей похлопотать, чтобы задержать вас еще на несколько дней. Но я ей ответила, что решение будет исходить от вас, и потом, следовало бы со всем этим покончить.

– Покончить? Милая Жанна, что вы имеете в виду?

– То, что я страдаю и причиняю страдания вам; что наше положение безвыходное, что если вы отложите свой отъезд еще на три, четыре, пять дней, вы все равно будете вынуждены покинуть меня. Отсрочку у смерти пристало просить только тогда, когда ты счастлив в этой жизни.

Рене вздохнул, не проронив ни слова, он был согласен с Жанной, но терялся перед мужеством, с каким она ясно сформулировала их общую мысль.

Жанна высыпала перед собой остатки содержимого мешка и продолжила сортировку камней. В этих ее движениях было столько грусти, она с такой заботой выбирала наиболее крупные и чистые камни, что Рене не осмелился спросить, что она собирается предпринять с теми камушками, которые отделяла от других.

Дневной свет постепенно заливал комнату. Дом начинал просыпаться и заполняться шумом. Жанна протянула руку и знаком дала понять Рене, что тому пора возвратиться к себе.

Рене прикоснулся губами к протянутой руке и вышел из ее комнаты.

Несомненно, он пребывал β столь же скорбном расположении духа, что и девушка.

Он скинул свой домашний халат, облачился в повседневную одежду и спустился вниз.

Конь Жюстина на которого тот не привык надевать седло и узду, свободно пасся неподалеку от поселения. Рене подошел к нему, протянул пучок травы и тихо свистнул.

Конь взял у него траву, и Рене, воспользовавшись удобным моментом, вскочил на него.

Конь совершил головокружительный прыжок; но едва Рене сжал его бока коленями, конь уже принадлежал ему, и никакие прыжки и брыкания не могли разделить его и наездника. До этого только Жюстин мог взобраться на него, и звали коня соответствующе – Неукротимый.

Окно распахнулось, и раздался крик:

– Ради всего святого, Рене! Никто не осмеливался сесть на этого коня, он вас убьет!

Но за какие-то пять минут Неукротимый был укрощен: он стал покладистым, словно агнец.

Рене намотал на руку прядь из гривы, и, управляя как поводьями, двинул коня под окно Жанны, там, преодолевая злое сопротивление, принудил его встать на колени. Но только он разжал руку и отпустил гриву, как конь прянул в сторону и понесся не разбирая дороги; и Рене, заложив руки за спину, отдался на волю животному.

Конь мчался по подобию тропы, в конце сворачивающей под острым углом. Тут им и повстречалась старая негритянка. Движениями колен и рук Рене слишком поздно стал поворачивать животное, оно подчинилось, но, испуганное нежданной встречей, не настолько проворно, чтобы не задеть старуху.

Женщина закричала, но Рене уже был на ногах и поднимал ее.

Ничтожному происшествию другой бы не придал значения. Подумаешь, старая негритянка, да в Индии, – там любой белый счел бы себя в праве растоптать ее. Но Рене, добрая душа, сразу полез в карман за одним из тех маленьких слитков, на которые в Индии можно приобрести что-нибудь не слишком дорогое, от пятнадцати до двадцати франков. Негритянка ловила и целовала его руки.

Убедившись, что женщина в восторге, а столкновение незначительно, Рене свистнул Неукротимому; вскочил на него, и они понеслись к дому, где его ждал Жюстин с поздравлениями.

Еще ни разу ему не удавалось посадить кого-либо на своего коня. И вот у него на глазах Рене, не колеблясь, вскочил на зверя и в минуты укротил его.

Они еще болтали, когда старуха, зашибленная на тропе, вошла во двор и о чем-то принялась расспрашивать челядь.

Следствием этих вопросов и ответов было то, что она вошла в дом и пропала.

– Кто она? – спросил Рене.

Жюстин пожал плечами.

– Колдунья, – ответил он. – Какого дьявола ее принесло сюда, эту нечисть? – И заметив, что Рене стоит в белых панталонах и сюртуке, в то время как сэр Джеймс спустился в парадном мундире, добавил: – Я полагаю, вы припозднитесь, господин Рене; бракосочетание-то в десять.

Рене достал часы из жилетного кармана.

– О нет, – ответил он, – у меня уйма времени.

И затем поднялся к себе.

Но, пересекая гостиную, заметил, к своему изумлению, как та негритянка выходит из спальни Жанны. Что она там делала?

Он догнал ее, остановил вопросами, однако она, показав движением головы, что не понимает, продолжила свой путь. Рене хотел войти к Жанне и расспросить ее, но комната оказалась заперта изнутри, а на просьбу принять его последовал ответ:

– Нельзя, я одеваюсь.

Рене побрел к себе.

Через несколько минут он уже стоял в своем красивом мундире лейтенанта с корсара, сменив на него свой сюртук и белые панталоны.

Он спустился в столовую, где обнаружил священника.

С того дня, как стало известно о скором его прибытии, Адда занялась шитьем ризы. Мысль о том, что будет служить священник в черном, одевала в ее воображении счастливый день в траур. И вот, благодаря отвару морской водоросли, которым в Индии золотят одеяния священника, чередуя роспись и вышивку, она добилась такой ризы, что даже в Европе ее сочли бы произведением искусства.

Отец Луиджи никогда не выглядел столь величественно, весь его облик сиял радостью.

В десять часов над алтарем в часовне зажглись свечи; все было готово.

Жанна была столь слаба, что сам святой отец предложил ей опереться на чью-либо руку по пути в часовню; она оперлась на руку Рене.

В Земле бетеля, как легко догадаться, не было своей мэрии. А значит, и бракосочетание было не гражданской церемонией, а только религиозной.

Аллея из украшенных цветами деревьев, протянувшаяся от двери дома до входа в часовню, вызывала изумление у всех, за исключением ее создателей, – само ее появление казалось настоящим волшебством.

Все атрибуты бракосочетания, в том числе обручальные кольца, были европейскими.

Когда священник, уже задав положенные вопросы и получив от жениха и невесты утвердительные ответы, поднес к пальцу Элен обручальное кольцо, Жанна со вздохом опустилась на сиденье. Рене сейчас же поднес к ее носу пузырек с солью. Жанна сама понимала, как болезненно отзовется в окружающих столь видимое проявление печали, н призвала все свое мужество, чтобы казалось, что она лишь преклонила колени.

Одни Элен и Рене заметили, что с ней происходило.

Жанна хотела присутствовать за завтраком, но силы покинули ее: она поднялась из-за стола и вышла. Рене вопрошающе взглянул на Элен, которая сделала ему рукой знак остаться.

Но уже минут через пять говорила:

– Рене, выясните же наконец, что с Жанной. Вы сделались лекарем для всех нас, а без бедняжки, которая с некоторых пор ужасно страдает, эта ваша должность – настоящая синекура.

Рене вскочил и бросился в комнату Жанны.

Он нашел ее распластавшейся на паркете: она не успела добраться ни до стула, ни до своей кровати. Он поднял ее на руки, поднес к окну и опустил в кресло. Взял ее запястье:

пульс едва прощупывался, вся она горела; из крайней слабости приходила в лихорадочное возбуждение, вскоре также ее оставлявшее и сменявшееся оцепенением, еще более страшным, чем лихорадка.

Чувствовалось, что в этом прекрасном человеческом механизме произошла тяжкая авария, и он теперь действует согласно не положенным законам жизни, а собственным беспорядочным капризам.

– Ах, милая Жанна! – в отчаянии вскричал Рене. – Вы губите себя.

– Ах, милый Рене, – ответила Жанна, – если бы у меня еще было время, я бы просто умерла совсем, совсем одна.

LXXX
ЭВРИДИКА

На эти ответы возразить было нечего; такое отчаяние чувствовалось в этой молодой душе, что следовало, отбросив жалость, предоставить ее самой себе. Но Жанна казалась дошедшей до таких пределов боли, что Рене решил ни на минуту не отходить от нее весь день.

Настало время обеда. Элен, прогнав с лица малейший след радости, переполнявший ее сердце, поднялась к Жанне узнать, не собирается ли та спуститься. Однако нашла ее в таком состоянии подавленности, что никакие развлечения не могли помочь ее разрушенному сознанию. Элен первая попросила Рене быть с сестрой, понимая, что только он мог справиться с ее страданием, если не прекратить его, то хотя бы приглушить.

Рене в свою очередь выглядел разбитым: у него больше не оставалось для Жанны утешающих речей. Он вздыхал, смотрел на нее, протягивал к ней руки; у них появился свой язык друг для друга, более выразительный, чем все слова, которые они могли бы сказать.

Если бы Рене только мог думать, что несколько дней отсрочки его отъезда исцелят Жанну, он, конечно же, отложил бы его. Есть нравственные обязательства, которых бегут, но есть и умы, для которых эти обязательства – необходимость. К тому же у Жанны появилось свое дело в этом отдалении отъезда. Через семь-восемь дней она принималась вести отсчет до следующего понедельника; но проходил понедельник – а для нее не существовало больше ничего, словно она была маятником часов, заведенных на восемь дней вперед, в течение которых его движение замирает, – и она начинала сызнова.

Молва о болезни Жанны разнеслась по всему поселению, и поскольку все ее любили, все были опечалены. Некоторые считали, что болезнь была ниспослана на нее чарами змей.

Вспоминали также негритянку, которую Рене сбил, а потом видел в тот день выходившей из комнаты Жанны. Рене все эти слухи, бытовавшие среди челяди, пропускал мимо ушей, но не мог забыть слов, вырвавшихся у Жюстина в тот день, когда появилась старуха:

– Добрый выстрел из ружья – и мы избавлены от старой ведьмы.

Спускаясь теперь к обеду – Жанна велела ему сойти и извиниться от ее имени, что она не сможет быть, – он почти разделял мнение Жюстина о проклятой негритянке. Как никто другой зная причину недомогания Жанны, он все же расспросил его о старухе.

О змеиных чарах вспомнили потому, что она умела усыплять змей и прикасаться к самым ядовитым из них без вреда для себя. Но этим ее таланты не ограничивались. Говорили, что она знала ядовитые растения, которые в несколько минут убивали человека и от которых чахли животные, опять же до смерти.

Какие отношения могли быть у Жанны с подобной женщиной?

Поднимаясь к больной, Рене намеревался расспросить ее, но при виде этого ангела чистоты слова замерли у него на устах. И в то же время какое-то неясное, очень странное ощущение ужаса постепенно овладевало им. Его охватила дрожь предчувствия; внезапно у него сжалось сердце, и он издал приглушенный крик, заставивший Жанну вздрогнуть.

Итак, он вошел к ней; он прижал ее к своей груди, как это делает отец с ребенком, которого боится потерять, обнял за голову, осыпал руки поцелуями; все эти его ласки были столь чувствительны и одновременно столь далеки от всякой чувственности, что Жанна не обманывалась в его настоящих чувствах. Но эти ласки, столь для нее непривычные, не казались от этого менее сладостными, и какое-то подобие жизни, возродившееся в ней, заставило сильнее биться сердце, окрасило щеки румянцем; она взглядом поблагодарила Рене за нежность и дружеские чувства.

Наступила ночь. Молодые люди поспешили занять свое место на веранде. Как будто все вокруг пришло в согласие, чтобы внести спокойствие в душу бедной Жанны! Не бывало более прекрасной ночи, никогда более светящееся небо не разгоняло ночной мрак, и никогда еще ночь так не старалась быть полным отсутствием дня. И хотя луна оставалась невидимой, а звезды были точно скрыты завесой, повсюду разливался рассеянный свет. Потоки острого, возбуждающего, терпкого аромата, раздражающего нервы, усиливающего биение крови в сосудах и расширяющего легкие, заставляли жить этой незнакомой жизнью, в существование которой невозможно поверить, не вдохнув ее пылающего воздуха, свойственного лишь Азии, и особенно Индии.

А между тем Рене и Жанна, казалось, уже покончили со всеми спорными вопросами загробной жизни и бессмертия души.

Рене был пантеистом и верил в вечность материи, поскольку знал по опыту, что зерно пшеницы можно размельчить на тысячи зернышек, но его нельзя разрушить; однако в бессмертие души он не верил, потому что душа ему никогда не являлась, а Рене не верил во все то, что невидимо и неосязаемо.

Бишат [55]55
  Биша умер 22 июля 1802 года; тем не менее Дюма противоставляет его Recherches physiolologiques sur la vie et la mort («Психологические исследования о жизни и смерти») более поздним работам: Anatomie et physiologie du systeme nerveux en general et du cerveau en particulier (Gall et Spurzheim, 1810–1819); Observation sur la Phrenologie ou la Connaissance de l'homme moral et intellectual (Spurzheim, 1810).


[Закрыть], изучавший этот вопрос и давший свой ответ на него, к тому времени умер; его прекрасная книга о жизни и смерти, уточнявшая Галля и Шпурцхейма, увидела свет, когда Рене был в тюрьме, и стала для него настольной. По мере того как он разворачивал свою теорию материи, слезы тихо стекали из глаз Жанны, оставляя два перламутровых ручейка по сторонам лица.

– Значит, – заговорила она, – вы думаете, Рене, что если однажды мы расстанемся, то навсегда и больше не увидимся?

– Я не говорю этого, Жанна, – ответил Рене. – Судьба позаботилась о нашей встрече в первый раз, и, возможно, в другой она же опять сведет нас: вы можете прокатиться в Париж или я вернусь в Индию.

– Я не поеду во Францию, – возразила Жанна, – а вы не вернетесь в Индию; наши сердца разъединены всей силой любви другой женщины к вам, а наши тела будет разделять толща земли. Вы мне все время говорите о том, Рене, что не верите в невидимость и неосязаемость, но хотите, чтобы я поверила в вашу любовь к Клер де Сурди, совершенно невидимую и неосязаемую.

– Да, но ведь предмет этой любви видим и осязаем. Я верю и в вашу любовь ко мне, Жанна, несмотря на то, что не в состоянии ее видеть, но она окружает меня, как те облака в «Энеиде», что окружали богов.

– Вы правы, Рене, – ответила Жанна, осушая его платком свои глаза и не отнимая его платок от глаз. – Рене, – продолжила она вставая, – я жестока и эгоистична. Своим несчастьем я насылаю несчастье и на вас. Да завтра Завтра мы расстаемся. Не отнимайте у моей души силы, которые ей потребуются в этот высший момент ее жизни. Мне понадобится все мое мужество. Возможно, и вам потребуется ваше.

– Вы вернетесь к себе, Жанна?

– Да, мне нужно помолиться. Я знаю, молитва не излечивает, но она в состоянии оглушить, словно опиум; только обещайте мне одну вещь.

– Какую, Жанна?

– Что вы не уедете внезапно, не попрощавшись со мной. Я хочу, чтобы это было долгое и утешительное прощание. Я хочу, как обычно, уснуть у вас на плече, на этот раз с мыслью и желанием больше не просыпаться.

Реке медлил оставить Жанну, испытывая чувство, в котором не отдавал себе отчета. Он проводил ее до дверей ее комнаты и долго прижимал к своей груди. Направляясь к себе, несколько раз останавливался: ему чудилось, что Жанна зовет его. Ему было не по себе, он не мог заснуть, точно какое-то предвиденье тревожило его, что вот-вот должно случиться большое несчастье.

Он подошел к своему окну, надеясь вдохнуть свежесть ночного воздуха И впрямь, казалось, повеяло первой утренней свежестью. Белесый свет, придававший ночи прозрачность, начал исчезать, уступая место сероватой пелене. Ему послышалось, что дверь у Жанны отворяется, и он кинулся было спросить, не почувствовала ли она себя дурно, но тут же подумал, что это может выглядеть так, будто он за ней следит, и замер перед своей дверью, так и не открыв ее. Не услышав больше никаких подозрительных звуков, он вернулся к окну. К этому времени ночь еще потеряла в своей прозрачности, но и при таком слабом свете он не мог не узнать Жанну, укутанную в ночной пеньюар, покинувшую дом и неуверенно ступавшую в сторону окрестной пустоши, так, словно шла босиком. Первой догадкой, пришедшей ему, была та, что у Жанны приступ сомнамбулизма и она действует бессознательно, не зная, что творит. Но довольно скоро переменил мнение. Жанна двигалась не бесчувственно и машинально, как это обычно у призраков и сомнамбул, – а напротив, боязливо и всякий раз вздрагивала от боли, когда нога наступала на ребристый или острый камешек. В какой-то миг она подняла голову и оглянулась на окно Рене, но он успел отпрянуть в глубь комнаты, и она его не увидела.

Жанна, вышедшая одна и почти нагая, совершала не только нечто необычное, но и неосторожное: запах мяса, поданного на свадебный стол, мог привлечь к поселению какого-нибудь дикого зверя, который, схоронившись в зарослях или высокой траве, мог внезапно наброситься на нее.

Рене протянул руку, поискал в темноте и, нащупав свой заряженный карабин, вернулся к окну.

Ему показалось, что он видит вблизи Жанны какую-то черную, будто сгустился сумрак, тень, очертания которой терялись в ночи. Но Жанна, вместо того чтобы бежать, двинулась навстречу ей. Был ли то человек, мужчина или женщина, Рене определить не мог, только он вдруг услышал, как пронзительно вскрикнула Жанна; упала на колени и закрутилась на земле, словно страдая от невыносимой боли. Еще не веря, что девушку убили, и видя, как черная тень возвращается в рощу, находившуюся неподалеку, вскинул карабин к плечу; она не сделала и десяти шагов, как Рене выстрелил.

Раздался второй крик, не менее пронзительный и душераздирающий. Убийца, мужчина или женщина, закрутился на траве, подобно Жанне, несколько раз судорожно дернулся, наконец вытянулся в последний раз и остался недвижим.

Рене бросил в комнате свой карабин, скатился по лестнице, нашел все двери, через которые выходила Жанна, открытыми и сразу увидел очертания ее распростертого тела, подбежал к ней, взял на руки, понес.

Звук ружейного выстрела гулко разнесся по всему дому. Решив, что на колонию напали, каждый хватал первое попавшееся под руку оружие и выбегал. Первыми в дверях показался Жюстин во главе двух или трех рабов с факелами.

Обхватив Жанну, Рене нес ее, не замечая свернувшуюся на ее ноге змею, ужалившую ее и до сих пор еще точно приникшую к ране.

– Шахматная змея, – воскликнул Жюстин, схватил ее и размозжил ей голову о стену. – Кто-нибудь, высосите из раны яд.

– Я позабочусь об этом, – ответил Рене, занося Жанну в ее комнату. – А вы поищите, разведайте – среди негров должны быть знатоки противоядий.

– Он прав, – сказал Жюстин, – трое или четверо – на коней! Найти ведунью, где бы ни была, и привести ее, живой или мертвой.

К тому времени Рене внес Жанну в комнату и положил на кровать; на ее ноге, белой и холодной, словно мрамор, он заметил два одинаковых укуса подобные следам от игольных уколов и отмеченные двумя крохотными кровяными точками. Он приложился к этим точкам губами и, словно древний факир [56]56
  Заклинатель змей в Индии, на Востоке.


[Закрыть], начал высасывать яд из ран.

Бесчисленные «почему» витали над кроватью Жанны, лежавшей неподвижно, прижимая к груди руки, точно покойница. Но Рене, по дрожи в ее ноге под его губами, чувствовал, что Жанна страдает и страдает жестоко.

Мало-помалу проснулись все обитатели дома и сбежались в комнату Жанны. Когда обессиленный Рене поднял глаза, то впереди всех увидел Элен, еще более бледную, чем ее умирающая сестра, опиравшуюся на руку столь же бледного сэра Джеймса.

– Сэр Джеймс, – произнес Рене, – разыщите, не теряя ни минуты, в моей охотничьей аптечке пузырек с кислотой и ланцет.

Сэр Джеймс помчался в комнату Рене и вернулся с пузырьком и инструментом.

Голубоватое круглое пятно размером с пятифранковую монету окружало рану.

Рене попросил стакан воды, капнул в воду немного кислоты, взял ланцет и с ловкостью опытного хирурга сделал крестообразный надрез, из которого хлынула черная испорченная кровь. Он снова принялся высасывать из раны, давя на нее большим пальцем, пока кровь опять не сделалась алой. Потом на место надреза Рене плеснул еще дюжину капель кислоты. Боль была адская – Жанна отдернула ногу и спрятала под себя.

– Слава Богу, – воскликнула Элен, – она жива.

– Она умрет завтра, в тот же час, в который была сегодня утром ужалена, – очень тихим голосом ответил ей Жюстин.

Что до Рене, то он пытался воспользоваться признаками жизни, которые подавала Жанна, чтобы принудить ее выпить воду с подмешанным обеззараживающим средством.

В эту минуту вошли люди, которых отправляли на поиски старой негритянки-колдуньи, и сообщили, что обнаружили ее тело в двадцати шагах от того места, где была найдена Жанна.

– A! – воскликнул Рене, наблюдая, как Жанна, вскрикнув, откидывается на подушки. – Я думал, это она убила ее; я взял ружье, выстрелил в нее и, должно быть, прикончил.

– Ах, несчастный, – прошептал Жюстин, – вы убили единственное существо среди людей, способное ее спасти.

– Бедное, милое дитя! – закричал Рене и захлебнулся в рыданиях, прижимая Жанну к груди.

– Не жалейте меня, – проговорила Жанна так тихо, чтобы никто не мог ее больше слышать. – Вы ведь слышали, как Жюстин сказал тихонько, что мне жить осталось двадцать четыре часа?

– И что же?

– А то, милый, любовь всей моей жизни, – бормотала Жанна, – эти двадцать четыре часа я смогу говорить тебе, что люблю тебя! А смерть будет желанна; я так ждала ее, но никогда не думала, что она будет такой легкой.

В комнату вошел священник.

Никому не пришло в голову известить его – он сам пришел, как только узнал о случившемся.

Жанна узнала его сквозь полуприкрытые веки.

– Оставьте меня наедине с этим святым человеком, – сказала она и затем чуть слышно шепнула Рене: – Вернитесь, как только он меня оставит: я не хочу терять ни минуты из моих двадцати четырех часов.

Все вместе вышли.

В дверях раздавались сдерживаемые прежде рыдания.

Элен, почти лишившаяся чувств в объятиях своего супруга, была почти перенесена в свою комнату. Случившееся было для нее столь неожиданным, что парализовало всю ее, даже ее слезы.

Рене вышел на веранду, где еще стояли два их стула, один напротив другого, как они и оставили их, уходя. Он опустился на свой стул, положил голову на стул, где когда-то сидела Жанна, и дал волю страданию, сильнейшему, должно быть, из тех, что доселе когда-либо испытывал.

Мысленно восстанавливая цепь событий, он убеждался, что Жанна хладнокровно сочиняла свою смерть к тому времени, когда он ее оставит. И не была ли эта женщина, которую Жанна зазывала к себе, которая поплатилась жизнью за свою гнусную страсть к золоту и заставила его, Рене, приложить руку к смерти Жанны, – не была ли она подобна нубийской рабыне Клеопатры, принесшей для нее в вазе из-под фиг аспида, который должен был даровать ей смерть?

Эта смерть была назначена именно на день его отъезда.

Когда Жанна взяла с него накануне обещание не уезжать, не поговорив с ней, чтобы она могла с ним попрощаться, это должно было стать не обычным прощанием, а вечным прощанием. Она все точно рассчитала: зная, что чародейка приводила в ужас всех, и людей, и животных, она не была уверена в том, что той свободно удастся пробраться к ней, – лай собак и проклятия челяди воспрепятствовали бы. Поэтому она решила сама отправиться ей навстречу, и отправиться босиком, чтобы ничто не защитило от укуса змеи и действия яда.

Наконец, вместо того, чтобы печалиться из-за того, что Бог отпустил ей слишком мало времени, чтобы провести его с Рене, она возрадовалась тому, что у нее в распоряжении еще целые сутки, за которые она могла ему показать всю мощь своей любви; на исходе этих двадцати четырех часов смерть очищала от всех слишком пылких слов, которые исторгали ее уста. Ее символ веры был краток. «Я люблю Рене», – произнесла она, и это был единственный ее грех. И когда рассвело, священник уже покинул ее комнату: он провел рядом с Жанной не более получаса.

Выйдя из комнаты Жанны, священник подошел к Рене и сказал ему:

– Ступайте к святому созданию, которое вас любит: она готова выслушать от вас слова утешения.

Войдя в комнату Жанны, Рене увидел, как она протянула к нему руки.

– Садитесь рядом со мной, мой любимый, – сказала она, – и для начала знайте, что вы не оставите меня до самой смерти.

– Для начала покажите мне свою ногу, чтобы я мог знать о вашем самочувствии, – ответил Рене.

– К чему это? Ведь мой приговор уже оглашен. Мне осталось жить не более двадцати четырех часов, и я не нуждаюсь ни в его отсрочке, ни в апелляции. Я счастлива.

– Что же вам сказал священник?

– Множество добрых слов, которые меня не убедили. Он внушал мне надежду; он мне говорил, что нас окружают невидимые души, парящие в воздухе, и мы не в состоянии их замечать, потому что они такие прозрачные, как атмосфера, в которой они парят. Это души тех, кто нас любит; они играют вокруг нас и легко нас касаются, и когда мы пробуждаемся, их неразборчивый шепот раздается в наших ушах, и они с нами говорят, когда мы спим; они знают, чего пока мы не знаем, потому что пребывают в таинствах наших судеб. Но эти души, сказал он мне, нас слишком любят и не могут удержаться, чтобы не позволить нам тоже проникать за ними в их мир: они насылают нам определенные откровения или точные предчувствия. Правда, мы верим лишь в то, что видим, затем добавил он, но куча фактов заставляют сомневаться в слабости или неспособности наших чувств к большему. Пока не были изобретены микроскопы, то есть в течение последних шести тысяч лет, половина всех существ, которых мы можем разглядеть при помощи этого прибора, оставалась нам неизвестна; и первый, кто погрузил свой взгляд в жизнь бесконечно малых существ, как и тот, кто первым задумался о бесконечности нашего мира, должны были в результате сойти с ума… И вот, может быть, однажды, продолжал добрый святой отец, однажды придумают такой прибор, который будет в состоянии рассмотреть бесконечно прозрачные существа, подобно тому, как сейчас можно рассматривать в микроскоп бесконечно малые. И тогда можно будет войти в общение, но не посредством слов, а каким-то другим способом, с этими сильфами, существование которых утверждает пока одна поэзия. И, мой милый Рене, эта мысль о том, что душа моя после моей смерти не покинет вас и что я смогу следовать за вами, где бы вы ни находились, раствориться в воздухе, которым вы дышите, или в ветре, который колышет ваши волосы, – эта надежда, какой бы она ни была сумасбродной, подарила мне столько счастья. Ведь Шекспир говорил когда-то: «Есть на земле и небе тьма вещей, что вашей философии не снилось! [57]57
  Гамлет,акт I, сцена V.


[Закрыть]».

Голос Жанны, при последних ее словах, дрожал все сильнее, и она опустила свою голову на плечо Рене.

– Вам больно? – спросил ее молодой человек.

– Нет, нисколько, только я ослабла; нога, которую ужалила змея, охладела, – ею я вступаю в свою могилу; холод поднимется все выше и выше, и когда он достигнет сердца, я покину свою кровать и перемещусь на вечное ложе.

Увидев, что она засыпает, Рене решил не беспокоить ее разговором, чтобы во сне она могла набраться сил для последней борьбы за жизнь. Сон ее был тревожным – она постоянно вздрагивала и что-то неразборчиво бормотала.

Поднялась Элен; дверь в комнату была полуоткрыта, и она, просунув голову, спросила взглядом о состоянии сестры.

Рене показал ей на Жанну, спавшую у него на плече. Она подошла к ним и руками обняла голову Жанны.

– Боже мой, Элен! – спросил ее Рене. – Вы знаете всех в доме. Нет ли кого-нибудь, кто смог бы если не исцелить, то хотя бы облегчить ей страдания?

– Ах, вы думаете, я могла бы пропустить хоть одного, даже самого несведущего? Но все отвечают, что смерть неизбежна, но не будет мучительной. Скажите ей, милый Рене, что я оставила ее наедине с вами не из безразличия, а потому, что не хочу лишать ее последнего утешения.

Потом, еще раз наклонившись над сестрой, она опять обняла ее и на цыпочках вышла.

Но по мере того как Элен удалялась, глаза Жанны открывались. Некоторое время они оставались неподвижны; затем Жанна вздохнула:

– О, милый Рене! Какой чудесный я видела сон! Я видела, как сейчас вижу вас, прекрасного небесного ангела, который, во всем сиянии, опустился к моей кровати, обнял мой лоб и произнес: «Пойдем с нами, сестра моя, мы тебя ждем!» Потом он снова обнял меня и улетел.

Лишать ее надежды, сказав то, что считал правдой, Рене не хотел, и он промолчал.

– Теперь, мой любимый Рене, позвольте задать вам один вопрос. Когда я приняла решение не прожить ни одного дня после вашего отъезда, вы видели, как я перебирала камни и складывала их в разные мешки?

– Да, Жанна, и я собирался спросить о цели вашего занятия, но посчитал это нескромным с моей стороны.

– Я заметила вашу сдержанность, – ответила Жанна. – Но час, когда я могла сказать вам все, тогда еще не наступил, и я крепилась.

– Этот мешок, – сказал Рене, – был украшен ручной вышивкой, буквами К и С.

– Они вас заинтриговали, не так ли?

– Это инициалы Клер де Сурди.

– Действительно, – ответила Жанна, – этот маленький мешочек я приготовила для своей кузины, Клер де Сурди. В один прекрасный день, когда Наполеон забудет о ваших прошлых деяниях и вы займете положение, достойное вас, мадемуазель де Сурди станет вашей женой, и тогда вы ей скажете: «Там, далеко, в стране жарких чувств и пылающих страстей, сначала я спас честь, а затем еще и жизни двух юных особ, двух моих кузин; будучи вдали от вас и непрестанно думая о вас, я посвятил им часть своей жизни. Та из них, которая младше, имела несчастье умереть: я любил ее любовью нежного друга, но мое сердце принадлежало вам, а не ей. Она умерла от любви, от той любви, которая убивает, если остается безответной; но перед смертью она взяла этот мешочек, который достался ей в наследство: он содержит полностью камни для трех видов убранства: для одного – сапфиры, для другого – рубины и третий – изумрудный. Она их сама выбирала, скажете вы, из в десять раз большего множества камней; сама вышила на мешке ваши инициалы, и, наконец, она, умирающая, вручила мне его, чтобы я вам передал вместо нее. Это ее подарок на свадьбу. Но вы в любом случае можете отказаться от этого подарка, протянутого рукой из могилы. Не ревнуйте ее: я никогда ее не любил; и к тому же к мертвым не ревнуют…»