Текст книги "Шевалье де Сент-Эрмин. Том 2"

LXXXIX
В КОТОРОЙ НАПОЛЕОН ПОНЯЛ, ЧТО ИНОГДА СЛОЖНЕЕ ПОДЧИНИТЬ СЕБЕ ЛЮДЕЙ, ЧЕМ ФОРТУНУ

Результаты чествований Нельсона известны.

Французский посол, в ярости от такой наглости, потребовал свои паспорта и уехал.

Король не желал доставлять французам удовольствия напасть первыми; с армией в шестьдесят пять тысяч человек он двинулся навстречу Шампионне, у которого было двенадцать тысяч, и в первом же столкновении дрался так, что бросился бежать и ни разу не остановился до самого Неаполя.

Шампионне преследовал его с тем пылом, который отличал республиканских генералов. Пять или шесть тысяч бездельников попробовали сделать то, что не удалось шестидесятипятитысячной королевской армии, противостояли французам и три дня защищали город, но в конце концов лишь прикрыли короля, королеву, а также английского посла и его жену.

Погрузившись на корабли, они бежали в Сицилию.

Чуть позже кардинал Руффо, с верительными грамотами короля и как его alter ego, вышел из Мессины, чтобы отвоевать Неаполь. В это время Бонапарт находился в Египте, запертый там после поражения его флота при Абукире, а французы, разбитые в Италии, утратили репутацию непобедимых.

Руффо отвоевал сначала Калабрию, затем Неаполь и остановился лишь на подступах к Риму.

Фердинанд вернулся в Неаполь, заранее отослав туда список из ста фамилий, которых приговорил к казни без суда.

Отставной адмирал Карачолло, как неаполитанский подданный, должен был встать на защиту своего короля. Это было единственное обвинение, которое можно было ему предъявить. Ни один трибунал не посмел бы осудить его; обязанности палача, за поцелуй Эммы и за улыбку королевы, взял на себя Нельсон.

Он схватил Карачолло в его убежище, где тот укрывался, бросил на борт «Громовержца», и здесь, наперекор всем правилам человечности, неаполитанский адмирал был повешен адмиралом английским на рее фок-мачты, точно обыкновенный пират [74]74
  Макдональд одержал победу над неаполитанцами генерала Мака у Чивиты Кастильской 4 декабря 1798 г.; король и королева бежали из Неаполя 23 декабря 1798 г.; кардинал Руффо высадился в Калабрии в феврале 1799 г., а в июне вступил в Неаполь; Карачиолло был повешен на «Минерве» 29 июня 1799 года.


[Закрыть].

Казалось, по возвращении в Лондон, после постыдной услуги, оказанной неаполитанскому двору, его ждет по крайней мере общественное порицание. Не последовало ничего.

Напротив, в Англии, куда он вернулся с леди Гамильтон, его ждали чествования за Абукир и Неаполь; корабли на Темзе распустили знамена в его честь, а правительство и лондонские компании посвящали ему хвалебные речи как спасителю отечества: народ охватывало воодушевление при каждом его появлении, его встречали овациями и бродили за ним толпами.

Он купил загородную виллу Мертон в окрестностях Лондона: здесь он скрывал свою любовь, славу и свои угрызения. У Эммы до этого родилась дочь, которая была крещена под именем Горация.

Война в Балтике позвала его в море: он командовал флотом, который подошел к Копенгагену и сжег датский флот.

Здесь с ним произошел такой случай: когда датский адмирал слал ему сигнал за сигналом о прекращении сопротивления, он, приложив подзорную трубу к своему выбитому глазу, упорно отвечал: «Не вижу».

Этот ответ, достойный Атиллы или Алариха и вызвавший осуждение у людей цивилизованных, покрыл его имя славой в Англии и вселил ужас в остальную Европу. Триумфатором он вернулся в Лондон, а король даровал ему титул лорда.

Таким был он, единственный противовес Великобритании Наполеону.

Между тем сей последний продолжал свою дуэль с Англией.

За восемнадцать месяцев им были сосредоточены во всех французских и голландских портах грозные силы, предназначенные для высадки в Англии. Пятьсот или шестьсот канонерок, собранных вдоль береговой линии от Абвиля до Дюнкерка, готовы были принять на борт войска, ожидавшие в булонском лагере, и за один день перебросить, подобно движущемуся мосту, на английский берег одну из его армий, непобедимых, как войско Вильгельма Завоевателя.

Англичане, вовсю высмеивая ореховые скорлупки, как они называли суда Бонапарта, ни на миг не упускали из виду огромное сосредоточение войск, происходившее рядом с их островом. Их эскадры перекрыли Ла-Манш и преградили нашим судам путь к Лондону.

Между тем Наполеон не думал наступать прежде, чем соберет флот не менее чем в шестьдесят или восемьдесят боевых кораблей, которые бы ринулись в Ла-Манш, чтобы дать бой англичанам. Теперь его Мало интересовал конечный исход сражения, которое могло окончиться как победой, так и поражением, – главное, успеть занять вражеский флот на сутки, пока его армия в сто пятьдесят – двести тысяч человек не переправится на английское побережье. Но французские корабли, запертые одни в устье Шельды, другие в Бресте, а также в Тулоне и в Кадисе, могли объединиться в большую эскадру, равную или превосходящую английскую, лишь силой чуда, мастерства либо отчаянья. Однако ни один из наших адмиралов, ни среди французов, ни среди голландцев или испанцев, не был гением, способным на столь героическую и безнадежную операцию, которая пересилила бы невозможность [75]75
  По счастливому выражению Ламартина. (Прим. Дюма.) [Нельсон,И, IX, с. 67. – Изд.]


[Закрыть].

Робкие духом, хоть и с храбрыми сердцами, они сгибались под грузом ответственности, когда требуется самозабвенная отвага. «Если вы не в состоянии победить, не побеждайте, но сражайтесь!» Они не понимали, что следовало любой ценой помешать английскому флоту идти на помощь Лондону и что отвлечь английские суда в пятистах лье от Ла-Манша – это значило сослужить службу Наполеону и его планам нашествия на Англию.

Войне на суше хватало одной храбрости; война на море требовала героизма и знаний.

Армейская часть, разбитая, поредевшая, бежавшая, пополняется рекрутами и переформируется, но корабли, подбитые или подожженные, море поглощало вместе со всеми на борту, а от флота не могут оставаться обугленные обломки.

В этом англичане отдавали себе отчет не меньше Наполеона.

Отчаявшись объединить свои разрозненные флотилии, он надеялся выйти одновременно из Тулона и Бреста двумя эскадрами, с пятидесятитысячной армией на борту и двумя маршрутами устремиться к Индийскому океану. Две эскадры неизбежно навлекут на свой след английский флот, и пока они будут лететь на помощь Индии, возможно, настало бы время бросить этот движущийся мост на Ла-Манш и совершить то, что прежде до него совершили Цезарь и Вильгельм-Завоеватель.

Но для этого грандиозного плана ему не хватало терпения, и он обратился к другому, как казалось, более простому и надежному. Речь шла о том, чтобы отвлечь английский флот и увести его подальше от Ла-Манша. По его приказу адмирал Вильнев, на которого он возложил верховное командование всем объединенным французско-испанским флотом, должен был отплыть из Тулона с тринадцатью кораблями и несколькими фрегатами.

Он должен был соединиться с испанскими эскадрами под командованием адмирала Гравины в порте Кадис; отсюда они вышли бы в Атлантику и у Антильских островов объединились с эскадрой адмирала Миссьесси из шести кораблей, а адмирал Гантом, командовавший брестским флотом, имел приказ с первым же штормом, который прогнал бы английского адмирала Корнуоллиса, бороздившего море под Брестом, объединиться с Вильневом, Гравиной и Миссьесси у Мартиники. Эта флотилия, вспугнув англичан у Антильских островов, затем во все паруса несется к Франции. В это время английские эскадры, конечно, рассеются, преследуя их; у берегов Европы планировалось дать им бой, и при любом исходе, победе или поражении, броситься в Ла-Манш и, опередив англичан, высадиться на английском побережье.

К несчастью, установившийся штиль не позволил Гантому сняться с рейда в Бресте. Вильнев вернулся в воды Европы, получив приказ вступить в бой у Бреста с Корнуоллисом, чтобы вызволить флот Гантома, объединиться с этой частью нашего флота и вступить в бой с английской эскадрой, стоявшей у Ла-Манша, какими бы ни были мощь и численность последней.

– Англичане не видят того, что нависло над их головами, – кричал Наполеон, подняв кулак подобно Аяксу, – если я хоть на двенадцать часов стану хозяином Ла-Манша, им конец [76]76
  Ламартин, История Нельсона. (Прим. Дюма.)


[Закрыть].

Радостный возглас Наполеона раздался в Булонском лесу перед восьмьюдесятью тысячами пар глаз, принадлежавших завоевателям Европы и теперь пожиравших взглядами далекий объект своего последнего похода.

Наполеон умел ценить время; он понимал, что в его распоряжении всего лишь несколько дней, чтобы предотвратить вступление в войну Австрии, вслед за которой против него поднимется вся Германия. Он не сомневался в том, что Вильнев в водах Бреста, тогда как на самом деле после жестокого ночного сражения, спасаясь среди горевших обломков своего флота, он оставил неприятелю два испанских корабля и, несмотря на приказ деблокировать Брест, объединился с Гантомом и на всех парах устремился к Ла-Маншу, вошел в порт Ферроль и бесполезно проводил там время, запасаясь продовольствием.

Наполеон пришел в ярость: он чувствовал, что удача ускользает у него из рук. «Выступайте, – писал он запертому в Бресте Гантому, – выступайте, и когда настанет день отмщения за шесть веков слабости и унижений, – уходите. Никогда моим солдатам на суше и на море не приходилось рисковать жизнями ради более важного и великого дела».

«Выступайте, – писал он Вильневу, – выступайте, не теряя ни секунды, выступайте с моим объединенным флотом, войдите в Ла-Манш; мы полностью готовы, мы погрузились на суда, и в двадцать четыре часа все должно кончиться».

Можно почувствовать в этих письмах все нетерпение такого человека, как Наполеон: поняв беспомощность Вильнева, запертого в порту Кадис, и вынужденную неподвижность Гантома, блокированного в Бресте, он назвал Вильнева невеждой и трусом, не способным командовать даже фрегатом.

– Это человек, ослепленный страхом, – сказал он.

Морской министр Декре был другом Вильнева; потому, не имея возможности обрушиться на Вильнева, он принялся за Декре: «Ваш друг Вильнев, – писал он ему, – видимо, окажется слишком труслив, чтобы выступить из Кадиса. Отправьте адмирала Росильи, пусть он примет командование эскадрой, если она еще не покинула порт, а Вильневу надлежит возвратиться в Париж и отчитаться передо мной в своих действиях».

Министр Декре был не в силах сообщить Вильневу эту беду, лишавшую его малейшей возможности оправдаться, и он решил известить его о прибытии Росильи, не раскрывая его причин. Он не стал рекомендовать Вильневу выступить с флотом из порта, прежде чем туда прибудет Росильи, хотя в душе надеялся, что именно так все и станется. Между двух огней: другом, которого считал только неудачливым, и императором, гнев которого он, впрочем, полагал справедливым, Декре предпочел не предпринимать никаких активных действий и предоставить все воле случая.

Тем не менее Вильнев, получив письмо министра, догадался обо всем, о чем тот решил умолчать; больше всего его расстроила репутация труса, которой он, как полагал сам, не заслуживал. Но в ту эпоху французский флот находился в состоянии расстройства и упадка а о его слабости знали все. С другой стороны, Нельсон пользовался славой человека безграничной отваги, и каждый флот, который сходился с ним в бою, заранее считал себя обреченным на поражение.

Вильнев, решившись на новую вылазку, отпустил своих моряков залечивать свои раны. Адмирал Гравина избавился от половины своих кораблей, которые едва ли были пригодны для выхода в море, и обменял их на лучшее, что могло встретиться на верфях Кадиса.

Приготовлениям был посвящен весь сентябрь. Флот вдоволь запасся продовольствием и оружием, однако команды остались те же.

За восемь месяцев активных действий наши моряки приобрели некоторый опыт; были и блестящие капитаны, но основную часть офицеров набрали из торгового флота, и они не имели ни военных знаний, ни боевого духа. Особенно нашим морякам не хватало знания новой тактики морского сражения, взятой на вооружение англичанами: вместо двух правильных линий, в которых каждый корабль мог сражаться только с тем кораблем неприятеля, который находился перед ним, Нельсон использовал тактику беспорядочного движения кораблей, что позволяло проявлять большую гибкость и маневренность. Он двигался со своим флотом прямо на неприятеля, рассекал его эскадру надвое, изолировал одну ее часть и, не боясь попасть выстрелами в свои же корабли, вел пушечный огонь до тех пор, пока полностью не сжигал и не топил блокированную часть вражеского флота.

Тем временем Наполеон, не только понимая, но уже и тревожась, что его английская экспедиция под угрозой, написал письмо Талейрану, в котором рассказывал ему о новых планах, неясные контуры которых пока блуждали в его воображении:

«Правда действительно в том, —писал он ему, – что мои корабли потерялись в Океане; если они вернутся к Ла-Маншу, для меня будет еще не поздно собраться, совершить высадку в Англии и разрубить в Лондоне узел коалиций; если же мои адмиралы окажутся слабохарактерными и плохими стратегами, тогда я с двумястами тысячами своих людей вступлю в Германию. Я возьму Вену, изгоню Бурбонов из Неаполя, восстановлю мир на континенте, и тогда только вернусь на море, чтобы и там воцарился мир».

Наконец 18 сентября Наполеону в Мальмезоне вручили манифест австрийского императора, направленный против Франции. Франция не заставила долго ждать ответа. С молниеносностью, свойственной только ему, Наполеон оставил затею с лагерем в Булонском лесу и полностью отдался новому плану континентальной войны, который он продумал за двенадцать дней.

Никогда ранее в его распоряжении не было столь огромных средств. И никогда перед ним не разворачивалось такое обширное поле боевых действий. Впервые ему представилась такая свобода действий, которой могли похвастать лишь Александр или Цезарь. Те из его боевых товарищей, которых зависть к нему делала невыносимыми: Моро, Пишегрю, Бернадот и другие, сами себя лишили места в игре своим поведением, злоумышленным или неосторожным. Ему оставалось положиться только на офицеров, преданных его воле и в наивысшей степени вобравших в себя все те качества, которые были необходимы для воплощения его замыслов.

Его армия, утомившаяся за четыре мирных года, думавшая только о военной славе, не требовавшая ничего, кроме сражений, сформировавшаяся за десять лет войн и три года стояния в лагерях, была готова к самым трудным походам и самым крупным сражениям.

Все, что оставалось сделать с этой прекрасно подготовленной армией, равной которой Франция еще никогда не видывала – это одним разом перебросить ее в самое сердце Европы.

Вот в чем был вопрос.

XC
ПОРТ КАДИС

17 октября 1805 года император, отослав уже в Париж две пушки и восемь знамен, захваченных в сражении у Гюнцбурга, вступил в Мюнхен, осадил Ульм и вступил в бой у Эльхингена принесший титул герцога маршалу Нею. В день этого сражения и прежде чем Император отправил Сенату сорок знамен, шлюп под американским флагом вошел в Кадис, где стоял флот под командованием адмирала Вильнева.

В порту со шлюпа стали выяснять, где стоит на якоре корабль «Грозный», им сказали, что судно с таким названием бросило якорь у подножия крепости. И так как к нему нельзя было иначе подплыть, на шлюпе решили отрядить в гости лодку: капитан шлюпа, которого в ней спустили на воду, приказал грести к «Грозному».

Когда они уже подплывали, с корабля их окликнул вахтенный офицер. Из лодки ответили, что капитан шлюпа «Нью-Йоркский скороход» везет для капитана Люка новости из Индии и письмо губернатора острова Франции. Как только капитан Люка узнал о пришельцах, он вышел на палубу и сигналом пригласил офицера, находившегося в лодке, к себе на корабль.

Офицером в лодке был Рене.

В одно мгновение он по лестнице взлетел па борт. Капитан Люка принял его вежливо и вместе с тем чуть свысока, что всегда, особенно среди моряков, считается проявлением высшего шика.

Капитан Люка спросил у Рене, не желает ли он побеседовать с глазу на глаз, и, получив утвердительный ответ, пригласил спуститься в каюту. Едва они остались наедине и дверь каюты за ними закрылась, Рене достал письмо и протянул его Люка. Тот заскользил взглядом по письму:

– Мой друг генерал Декан дал такую рекомендацию, что мне только остается спросить у вас, что я могу для вас сделать, чтобы угодить вам.

– Капитан, вы собираетесь через три или четыре дня дать большое морское сражение; признаюсь, я участвовал лишь в мелких сражениях и стычках и всегда мечтал быть в гуще какой-нибудь крупной европейской баталии, чтобы заслужить себе хоть какое-то имя в Европе: оно известно только в водах Индийского океана.

– Да, – ответил Люка, – мы собираемся вступить в сражение, в котором, будьте уверены, ваше имя может запомниться в любом случае: суждено ли вам погибнуть или выжить. Могу ли я вас просить, не по долгу службы, но из дружеских побуждений, рассказать некоторые детали вашего морского прошлого?

– Видите ли, капитан, мое морское прошлое едва насчитывает два года. Я плавал с Сюркуфом. Я участвовал в том известном сражении, когда с командой в сотню человек и шестнадцатью пушками нам удалось захватить «Штандарт», на котором было сорок восемь пушек и четыреста пятьдесят человек. Затем я командовал этим маленьким шлюпом, на котором совершил путешествие в Бирму. Возвратившись на остров Франции, я имел честь выручить Сюркуфа, вступившего в бой с двумя английскими кораблями, и захватил один из этих кораблей, вооруженный шестнадцатью пушками и с командой в шестьдесят человек, тогда как моя насчитывала восемнадцать.

– Я хорошо знаю Сюркуфа, – сказал Люка, – это один из самых отчаянных наших корсаров.

– Вот письмо от него, на случай, если я встречусь с вами.

И он показал капитану «Грозного» письмо, врученное ему Сюркуфом.

Люка с величайшим вниманием прочел его от первой строки до последней.

– Сударь, – сказал он, закончив читать, – поскольку отзывы Сюркуфа о вас столь же хвалебные, вы, должно быть, действительно необыкновенный человек. Он мне пишет, что из пятисот тысяч франков добычи, полагавшейся вам, вы оставили своим матросам четыреста тысяч, а остальные сто тысяч отдали бедноте; все это предполагает вашу удачливость и, как следствие, призвание к морскому делу, на которое вы ступили простым пиратом с намерением сделать карьеру скорее, чем на государственной службе. К сожалению, я могу пригласить вас на «Грозный» лишь третьим помощником капитана.

– Это много больше того, на что я рассчитывал, капитан, и я признателен за ваше предложение. Когда я могу приступить к своим обязанностям?

– Когда пожелаете!

– Как можно скорее, капитан; пахнет порохом, а я убежден, что через три-четыре дня я здесь увижу то самое большое сражение, в поисках которого прибыл из другого полушария. Водоизмещение моего корабля слишком мало, чтобы он оказался хоть сколько-нибудь полезен в предстоящем деле. Я вернусь на борт; отправлю его во Францию и вернусь на ваш корабль.

Люка встал и с приятной улыбкой произнес:

– Я жду вас, лейтенант.

Рене с чувством пожал обе его руки, бросился к лестнице и вскоре был на борту своего шлюпа.

Он немедленно вызвал к себе Франсуа.

– Франсуа, – обратился Рене к нему, – я остаюсь. Я вверяю тебе свой шлюп: отведи его в Сен-Мало. Вот папка, в которой находится мое завещание: на случай, если я буду убит, – ты найдешь там свое имя. Кроме портфеля есть еще и мешочек с каменьями: если меня убьют, отнеси его мадемуазель Клер де Сурди; она живет со своей матерью графиней де Сурди в собственном особняке, который выходит одной стороной на набережную, а другой – на улицу Бон.

В мешочке письмо, объясняющее происхождение камней; но не вручай эти каменья и не открывай мое завещание, пока не получишь официального уведомления о моей смерти. Я заранее вписал в патент судна твое имя как действительного владельца: оставайся его хозяином в течение года. В выдвижном ящике секретера найдешь двенадцать золотых слитков в тысячу франков каждый: они помогут тебе выжить этот год. Если тебя задержат англичане, оправдывайся американским происхождением корабля, а если они спросят обо мне, расскажи, что, встретив флот Нельсона, я предпочел остаться на одном из его кораблей. Прощай, дорогой Франсуа, обними меня. Пусть мне принесут мое оружие. Попутного ветра тебе по пути в Сен-Мало. Как только будешь там, немедленно доставь новости от Робера для мадам Сюркуф.

– Это значит, – отвечал Франсуа, пытаясь скрыть тыльной стороной своей большой руки лицо, – это значит, что вы не настолько любите меня, чтобы оставить рядом с собой, меня, который последовал с вами на конец света и даже дальше. Черт возьми! Бросая меня, вы просто разбиваете мое сердце!

И этот славный человек захлебнулся в рыданиях.

– Я тебя оставляю, и это значит, – ответил Рене, – что я тебя считаю единственным своим другом, потому что ты единственный, на кого я могу положиться, потому что этот портфель стоит полмиллиона, а камни – триста тысяч, потому что, доверяя эти вещи тебе, я буду спокоен за их судьбу так же, как если бы они оставались у меня. Пожмем же друг другу руки, как двое порядочных людей. И будем любить друг друга, как положено двум славным сердцам. Давай же обнимемся, как два добрых друга. Ты проводишь меня на борт «Грозного», и ты будешь тем, с кем я попрощаюсь последним.

Франсуа видел, что решение Рене принято и принято бесповоротно. А тот собрал весь свой арсенал, состоявший из карабина, двухзарядного ружья и абордажного топора; потом, созвав команду на палубу, объявил о своем новом положении и о их новом капитане.

При этом известии команду охватила печаль; но Рене объявил всем, что в течение года ничего вих судьбе не поменяется: они будут получать то же вознаграждение, что и раньше, и останутся на борту «Нью-Йоркского скорохода». Слыша от матросов заверения в вечной преданности, он всопровождении Франсуа и шестерых гребцов спустился влодку.

Через десять минут он предстал перед капитаном Люка.

На его глазах друзья попрощались.

Слезы подчиненного в минуту прощания – красноречивая характеристика человеку. Вот и сейчас, видя обожание, с которым команда относится к Рене, слезы на глазах у Франсуа и сожаления из уст других матросов, капитан Люка мог составить представление о том, как привязана команда к его третьему помощнику. Когда сопровождавшие собирались покинуть его корабль, Люка подошел к стене, снял с нее очень красивую морскую пеньковую трубку и вручил ее Франсуа. Последний, зарыдав еще горше, не зная, как выразить свою признательность, вышел, не сказав ни слова.

– Мне нравится такой способ выражения отношения к человеку, – сказал Люка, – и вы, должно быть, благородный юноша, раз уж вас так любят. Давайте же, садитесь, поговорим.

И, подавая пример, сел первый, начав взглядом пристально изучать все вооружение Рене – его двухзарядное гладкоствольное ружье, карабин с нарезным стволом и абордажный топор.

– Жаль, что я раздал все свое вооружение друзьям на острове Франции, – иначе я мог бы вам предложить кое-что достойное вас; сейчас же у меня остались три этих предмета, выбирайте любой из них…

– Говорят, что вы – замечательный стрелок, – ответил Люка, – оставьте себе ружья, а мне дайте топор, надеюсь, в предстоящем сражении я прославлю его.

– О предстоящем сражении: не кажется ли вам это решение слишком опрометчивым?

– Медлить нельзя, черт возьми, – ответил Люка, – император послал к Вильневу, чтобы тот подготовил объединенный французско-испанский флот к экспедиции в Картахену на соединение с контр-адмиралом Сальседо, а из Картахены – в Неаполь, чтобы высадить находящиеся на борту войска, а тем – объединиться с армией генерала Сен-Сира. «Наша задача состоит в том, – добавил император, – чтобы всякий раз, когда вы встретите превосходящие силы противника, атаковать их без промедления. Вступайте в решающее сражение с ним; не забывайте, что успех всей операции в значительной степени зависит от того, как скоро вы покинете Кадис. Мы надеемся, что вы сделаете все для того, чтобы выступить не задерживаясь, и можем пожелать вам в этой экспедиции большей отваги и большей дерзости». Император, без всякого преувеличения, думает о Вильневе как о человеке, которого скорее надо подгонять, нежели сдерживать. В то же время император приказал вице-адмиралу Росильи отправиться из Парижа в Кадис и принять командование объединенным французско-испанским флотом, если застанет его в Кадисе, и поднять адмиральский штандарт над «Бицентавром», а Вильнева отправить в Париж, чтобы последний держал перед Императором ответ за свои действия.

– Дьявол, – вырвалось у Рене, – положение тяжелое.

– Посему, – продолжил Люка, – адмирал Вильнев созвал военный совет; французскую эскадру представляли командующие подразделениями, контр-адмиралы Дюмануар и Магон и капитаны Космо, Мэстраль, Девиллегри и Приньи: они явились, чтобы доложить о состоянии кораблей и о своих страхах и надеждах.

Люка, пустившийся было в пространное повествование, внезапно вскочил на ноги и встал перед Рене:

– Вы знаете, что сказал Император?

– Нет, капитан, я ничего больше не знаю: вот уже два года, как я нахожусь далеко от Франции.

– «Англичане, – сказал он, – покажутся мелочью, если во Франции найдутся два или три адмирала, готовые умереть». Так вот, хоть мы и не адмиралы, предстоит доказать Императору, что в отсутствие адмиралов, желающих умереть,есть капитаны, знающие, как умирать.

Люка все еще беседовал с Рене, когда в каюту вошел офицер.

– Капитан, – сказал он, обращаясь к Люка, – подан сигнал всем капитанам собраться на флагманском корабле.

– Хорошо, прикажите спустить шлюпку, – ответил Люка.

Шлюпку подали, и она, как и лодки остальных капитанов пяти или шести судов, не приглашенных накануне на военный совет, поплыла к «Бицентавру».

Тем временем Рене показали каюту третьего помощника, в которую его временно поселили. Это было светлое и просторное помещение, куда более удобное для жизни, чем его капитанская каюта на «Нью-Йоркском скороходе». Едва он закончил расставлять два-три дорожных сундука, прихваченных с собой, как на борт вернулся капитан Люка. Рене не дерзнул явиться к нему без приглашения, но после разговора, который произошел между ними, он не сомневался, что капитан удостоит его второй встречи.

Он не ошибся: через пять минут после своего возвращения Люка вызвал его к себе.

Рене почтительно ждал, когда первым заговорит капитан.

– Ну что ж, – сказал ему Люка, – это произойдет завтра или послезавтра. Адмирал так и ответил: «Если ветер позволит выступить завтра, выступим уже завтра». Только что получено предупреждение: Нельсон отпустил шесть своих судов к Гибралтару; еще он пригласил к себе на борт адмирала Гравину и, уединившись с ним на некоторое время, распорядился вызвать капитанов, которые не присутствовали на совете, чтобы приказать им встать под паруса. Вот что означал сигнал, который я получил.

– Будут ли ко мне какие-нибудь особые поручения? – спросил Рене.

– Послушайте, – ответил Люка, – вы не знаете ни моего корабля, ни моих людей. Начните со знакомства с ними и ждите. Вы известны как превосходный стрелок: расположитесь на палубе, на какой-нибудь высокой точке, которую подберете сами, откуда можете обнаружить вражеский корабль, с которым нам придется иметь дело. Валите оттуда столько золотых эполет, сколько будете в состоянии, если дело подойдет к абордажу, испрашивайте разрешения только у собственного духа. Я смотрю на ваш топорик, и он внушает мне зависть. Я поручил принести к вам в каюту мою абордажную саблю. Она слишком велика для меня, – добавил Люка, смеясь своему маленькому росту, – вот вам она будет кстати.

Они поклонились друг другу, и Рене удалился к себе.

В каюте он нашел большую тунисскую саблю дамасской стали с большим согнутым клинком. Это был превосходной закалки клинок, из тех, держа который можно было одним движением рукояти разрубить надвое тонкий индийский платок, подброшенный в воздух.

Но ко времени отплытия обнаружилось, что за два с половиной месяца стояния в Кадисе и у его берегов среди матросов ширилось дезертирство, а испанские команды и вовсе уменьшились на десятую часть.

Еще день прошел в поисках дезертиров на улицах Кадиса, и часть беглецов была возвращена на корабли, однако, большинство их закончили свою войну.

В семь утра 19-го числа отплыли из Кадиса.

Нельсон знал об этом: он с большей частью своего флота уже расположился в шестнадцати лье к северо-западу на тот случай, если Вильневу удастся первым проникнуть в воды пролива и он получит возможность избежать встречи с англичанами, возьмет направление на пролив и попытается перекрыть его для них. Но отплыть из Кадиса было делом непростым. За шесть лет до Вильнева адмирал Брюи уложился в три дня, чтобы покинуть воды Кадиса.

Вскоре штиль и течение мешали движению эскадры: 19-го октября только восьми или девяти кораблям удалось пройти фарватер.

На следующий день, 20-го, поднявшийся легкий юго-восточный бриз несколько облегчил выход эскадры; погода, замечательная и тихая накануне, теперь обещала сильный юго-западный ветер; но несколько часов благоприятного ветра должны были привести эскадру к ветренной стороне мыса Трафальгар, а шторм, который мог застать флот Вильнева здесь, если бы он дул с востока на юго-запад, мог только благоприятствовать его планам.