Текст книги "Крепы"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

II

Та энергия… нет, скорее, вещество – я ощущала это как вещество, – подобно тонкому порошку въелось в руки и в ноги, комочками застряло в груди, это присутствовало во всем моем теле. Мастер Иван Прокофьевич Саморыга-старший однажды сказал, что нет ничего такого, что вся эта кукольная чесотка – иллюзия, но потом подумал и присовокупил, что, по всей вероятности, если у фарфоровой дурочки есть какая-то душа, то она, душа, должна ощущаться именно так.

Пуля попала в грудь. Меня замкнуло, и я перестала видеть. Только чернота. Я перестала чувствовать мир вокруг, но это вещество, эта пыль, будто сохраняло мои очертания, я будто была сотворена из тоненькой металлической пленочки. Все исчезло, а пленочка осталась, и этот металлический налет удерживал ощущение жизни, понимание себя в разверзшейся пустоте короткого замыкания.

Такое уже несколько раз случалось. И в каждом случае меня восстанавливал Мастер.

Впервые я открыла глаза более трехсот лет назад, в тысяча шестьсот семьдесят пятом году. Когда Иван Прокофьевич Саморыга закончил работу, я могла произнести лишь несколько простых фраз, я могла сделать по зале лишь несколько неуверенных шагов. Чувства проснулись позже, и очень долго я была совсем дурочкой, совсем куклой.

Однажды осознать себя говорящим часовым механизмом на двухстах камнях – как это было печально! Шедевр механики с фарфоровыми руками и фарфоровой головой. Только прожив на свете сто лет, я поняла, что я механизм. Поднявшись на башню, я бросилась вниз. Откуда мне было знать тогда, что свойства фарфора из лаборатории гениального алхимика не дадут мне умереть? Сын Мастера, прапрадедушка Тимура, Петр Саморыга восстановил шедевр механики после неудачной попытки самоуничтожения. Мне было сказано, что я не просто кукла, что я живой механический портрет настоящей девушки, жившей когда-то, – девушки, в которую был влюблен Мастер.

Много лет спустя вернувшийся из смерти Иван Прокофьевич Саморыга ждал, что вернется и она, Майя, но она не вернулась, потому что она всегда находилась рядом с ним, она была мной.

За долгую свою жизнь я постепенно научилась чувствовать и видеть; тайна моего фарфора – давно утерянная формула гениального алхимика – позволяла мне испытывать любые оттенки человеческих чувств, но движения моих рук и ног оставались неестественными и угловатыми почти до последнего времени. Только с возвращением в город Саморыги-младшего в мое совершенное тело проникли электронные кристаллы и новейшие процессоры. Тогда шедевр механики перестал отличаться от обычной девушки.

Однажды Тимур предложил мне сбросить белые шикарные платья, оставить на столике в музее фамильные драгоценности и, нарядившись в джинсы и свитер, просто выйти на улицу. Я испугалась. Но прошла всего неделя, и я уже не мыслила себе иного существования. Мой мастер был молод и горяч. Он записался в городскую добровольную дружину, и я вслед за ним. Должен же кто-то следить за порядком в перенаселенном городе. У нас ведь был только один милиционер. Почему кукла на двухстах драгоценных камнях не могла ему помогать?

Было кое-что, отличающее меня от людей – как от живых, так и от мертвых. Кое-что, о чем я никогда никому не говорила. Я видела, как возвращались в свои дома с кладбища первые покойники, я видела удивление и радость живых. Но они думали, что все это происходит лишь у нас в городе, в абсолютно чистой исторической нише, где за всю историю не было снесено ни одного здания, а я понимала, что это вовсе не так.

Я знала: в какой-то момент что-то сдвинулось в законах природы и мертвые во всем мире стали потихонечку проявляться. Знала и молчала, потому что видела, как все это ненадолго. Мертвые расстанутся с живыми так же неожиданно, как и столкнулись с ними. Два мира будут существовать отдельно один от другого, как и раньше. Между ними лишь тоненькая мигающая диафрагма СМЕРТЬ. Больше ничего, никакого общения.

С возвращением мертвых город расцвел. К хорошему привыкаешь быстро. Прожив триста спокойных лет, когда за окошком все постепенно менялось, я вдруг окунулась одновременно во все свое мыслимое прошлое. Город расцвел, а я, шедевр механики семнадцатого века… Я влюбилась. Влюбилась в своего молодого мастера, и это было почти как у людей.

III

Когда-нибудь Тимур умрет, и единственным способом сохранить нашу любовь будет соединение. Но пока спешить было некуда, пока можно было и подождать. Я все равно боялась превратиться в крепа. Я боялась этого даже теперь, погруженная во мрак, не уверенная в том, что меня восстановят. Одно дело вернуть к жизни даже полностью разбитый механизм в условиях лаборатории, когда все заводы прошлого и настоящего в руках мастера, а другое – восстановить его в деревне, когда ни инструментов нет, ни времени, когда дом атакует мертвая армия, а горстка живых в пьяном ослеплении пытается под хрип магнитофона завершить примитивный похоронный обряд.

Почему я не хотела стать крепом? В первую очередь, наверное, потому, что столько лет прожила в одном музее с Эльвирой. Эльвира не была шедевром механики. Ее изготовили в середине прошлого века. Эльвира была предмет, восковая кукла. Художник, создавший женщину-трубочиста, вернувшись из смерти, овладел макетом, вошел в него. Я хорошо помнила этого неудачника в мятом костюме, с темным дрожащим лицом и потными ладонями, помнила его неопрятную горбатую жену. Все в городе насмехались над ними.

Соединение произошло в помещении музея под утро. Эльвира вышла из своей ниши, поправила на плече веревку, и в утренней полутьме я увидела ее страшные черные глаза. Пробило шесть, механические мальчики в часах запели псалом. По улице за окном с грохотом прокатила какая-то карета на железных шинах. Соединившись в одно целое, художник с потными ладонями, его горбатая жена и восковая кукла обрели и голос и материальность, и это существо протягивало мне испачканную угольной пылью руку. Оно не имело памяти – ни памяти художника, ни памяти куклы. Это было новое существо. Тогда я поклялась себе, что никогда, ни при каких обстоятельствах не поступлю подобным образом.

Другие крепы не были столь омерзительны. Школьный учитель, позже соединившийся с несчастною Анной, часто бывал в музее. А полосатый Тим, например, был мне откровенно симпатичен.

Крепы меня пугали, ими двигал какой-то неясный инстинкт. Креп сохранял, по сути дела, все три своих сущности: сущность живого, сущность мертвого и сущность послужившего им основой бездуховного предмета. Отсюда возникала и внешняя алогичность. Хотя логика присутствовала. Как и любой новый вид, в борьбе за существование они шли на любые преступления. Но преступлением-то это было лишь с точки зрения людей, всех – и живых, и мертвых. С другой стороны, крепы просто обожали детей. Их странное триединство порождало логику и чувственность, сходную с детской.

Тимуру я никогда ничего не скажу. Жизнь девушки в свитере и джинсах настолько увлекла меня, что на какое то время я даже умудрялась забыть, что сделана из фарфора и дерева, что у меня нет сердца, а плавность движений обеспечена новейшим процессором. Я не хотела никому ничего объяснять. К тому же теперь, имея телефонную сеть, они и сами могли узнать свое будущее.

Со всею ясностью разделение пути наметилось лишь несколько месяцев назад. Никто не замечал, а я уже видела несколько раз отдаление мертвых. Мертвые становились на мгновение прозрачными и почти пропадали. Интересно, что сами они этого не видели. Живые, не обладая особым зрением, уж тем более не видели. Я поняла: ничего не изменишь, процесс пошел. Через некоторое время планета окончательно избавится от своего прошлого.

Но не я одна заметила приближение катастрофы.

Впервые Эльвира открытым текстом велела мне соединиться с Тимуром месяц назад. Она сказала, что сейчас в другом месте, далеко от города, готовят новых крепов. Они будут созданы из роботов, подобных Ипполиту, и подневольных мертвых солдат. Она сказала, что после того, как пути живых и мертвых разойдутся, крепы окончательно обретут свою силу, и чем больше их будет в нужный момент, тем эта сила, соответственно, будет больше.

На нас с Тимуром давили с двух сторон. Как городское начальство узнало о моем разговоре с Эльвирой, понять трудно, но сначала с нами по очереди вежливо поговорили – я хорошо запомнила грустное пьяненькое лицо монаха Иннокентия, целую ночь посвятившего спасению наших душ, – а потом Тимура просто стали гнать из города. Тогда мы и бежали с ним. Мы не хотели становиться одним существом, но мы не хотели и терять друг друга.

IV

Первое из чувств, вернувшихся ко мне, было обоняние. Тимур когда-то запустил этот механизм.

Пребывая без зрения и без слуха, не в состоянии ничего нащупать, не в состоянии двинуться, я ясно ощутила легкий запах гари. Я поняла, что каким-то образом атаку отбили и мастер занят своей куклой. Оценивая запах, я догадалась, что пожар был небольшой и огонь уже погашен. Вонь горелых тряпок смешивалась с запахом духов; это были духи Анны, и по тому, как усиливается и ослабевает этот запах, я могла бы определить, на каком расстоянии от меня она находится. Чуть позже я ощутила запах рук. Будто сердце забилось. Тимур опять прикасался ко мне – он был совсем рядом, я могла уловить запах его дыхания.

«Хотели поджечь! – подумала я. – Для живых – электрический ток, а для мертвых – обыкновенное пламя. Они не знают, что мертвые не горят…»

После пожара, устроенного крепами в стационаре, многие не вернулись, но они не исчезли, не погибли совсем, и об этом знала лишь я одна. Пламя навсегда разъединило их с этим миром, и они замыкались в том, другом мире, куда, может быть, уже через несколько минут уйдет все невидимое.

Что происходит с мертвым потом? Мертвый так же материален, как и живой, но материя, из которой он состоит, в сотни тысяч раз легче. В плотном мире это даже не материя – просто пучок света, колебание электронов. Наверное, и они не вечны, наверное, они так же, как и живые, уйдут, сменят форму, истончившись до логического нуля. Ту пыль, тот тончайший металлический кокон, который заменил мне теперь все прочие ощущения, наверное, можно было сравнить с каким-то чисто человеческим состоянием. Я испугалась и не стала об этом думать.

Вслед за обонянием ко мне вернулся слух. Несомненно, Тимур скоро вытащит меня из этого мрака. Поскрипывали полы. Я догадалась: это Алан Маркович нервно расхаживает из угла в угол.

– Куда они все исчезли? – спросил он.

– Если бы они еще и не появились больше! – отозвался Тимур. Голос мастера прозвучал совсем рядом, в нескольких сантиметров от моего уха.

– И я бы тогда не вернулся… – сказал мальчик, сказал очень-очень тихо. Он всхлипнул и добавил: – Там… – еще один всхлип, – там…

– Что там? – напряженным голосом спросила Анна. – Ты видел, что там? Ты запомнил?

– А вы не видели?

– Нет… Я была без сознания.

– Там то же самое, – сказал, немного подумав, мальчик. – Только там нет живых. Та же самая деревня… Для вас разом исчезли все солдаты, и вы исчезли для них. – Голос его звучал совсем уже испуганно. – Папа, – сказал он, – папа, я не хочу!

«Не отбили они атаку… Просто началось расслоение. В следующий раз мальчик может не вернуться сюда, может не увидеть своего отца. Ни один солдат не вернется».

Прислушавшись, я уловила множащиеся за окном голоса, команды, смешки, лязг оружия… И вдруг – треск крыла и птичий голос… Рядом запищал Кромвель, порхнул через комнату.

– Да тише ты, – зло сказал Тимур. – Тише… Если вы мне будете мешать, я никогда ее не восстановлю.

Сколько лет я знаю Кромвеля, но так ничего и не поняла: то воробей прикипит к живым, то он неделями общается только с мертвыми, то предупреждает об опасности, когда крепы поджигают город, то бежит вместе со мной и Тимуром, добровольно впорхнув в клетку.

– Не знаю… Не знаю, что это было! – сказал Алан. – Хотя догадаться, наверное, можно.

Тимур что-то во мне передвинул: перед глазами замаячила сероватая пелена. Зрение возвращалось, но видеть я пока могла только одни тени.

– Кажется, нас не будут больше обстреливать, – сказал Алан. Судя по скрипу его шагов и шороху занавески, он подошел и выглянул в окно. – Кажется, нас просто убьют!

– Каким же образом убьют? – не поворачиваясь к нему, поинтересовался Тимур. Он всецело был погружен в свою работу, он все еще пытался восстановить меня полностью.

Налетел, будто с порывом ветра, похоронный марш, лязгнули гусеницы огромного неуклюжего танка.

– Роботы! – сказал с каким-то особым чувством Алан. – А может, и не роботы. Может, это уже и крепы!

V

Пошевелиться я так и не смогла, впрочем, я вполне могла поворачивать голову. Обзор круговой, но ни речи, ни движения. Какое может быть движение, когда у тебя нет тела? Оказывается, этот дурак, не имея возможности починить как следует, просто разобрал меня, чтобы в последний раз поговорить.

Моя голова поворачивалась на длинном металлическом стержне, ранее служившем мне позвоночником, а стержень Тимур закрепил посредине стола.

Наверное, я пошевелила губами, потому что он пробурчал неуверенно, будто отвечая на мой вопрос:

– Погоди, погоди немножко… Сейчас можно будет говорить. – Я не видела его пальцев, потому что они находились где-то на уровне моей шеи, но я чувствовала их жесткие, быстрые прикосновения. – Минуточку еще потерпи!

Сваленные кучей, мои руки и ноги покачивались на кровати, там, где еще недавно лежал раненый поручик. Блестели в солнечном свете все мои шестеренки, проводки, соединения, деревянные точеные части. Разглядев белые осколки фарфора, я поняла, что левая кисть безнадежно раздроблена, и от этого ощутила беспомощность и стыд.

– Глупо! – сказал Алан Маркович, он так же, как и раньше, стоял с винтовкой у окна и выглядывал наружу. – Не пойму я, зачем вы ее чините?

Мальчик тоже подошел к окну. Воробей, вцепившись лапками, сидел на его плече.

– Какие странные крепы! – сказал мальчик.

Кромвель неприятно зашипел. Никогда я не слышала такой ярости в голосе этой маленькой птички, такой ненависти. Алан приподнял занавеску, и я увидела роботов. Они стояли открыто – молодые люди в черных костюмах и начищенных ботинках. Они что-то обсуждали и улыбались. Гул самолетного двигателя. По земле скользнула огромная крылатая тень.

– Вот он! – сказала Анна.

– Кто? – обернулся Алан к ней.

– Желтый!

Анна все так же стояла у стены. У меня создалось впечатление, что ее почти парализовало. Она указывала пальцем. Так же, как Кромвель сидел на плече Олега, на плече одного из роботов сидел неприятный коротышка в желтом костюме. Я увидела его, проследив за направлением пальца.

– Знакомая фигура! – сказал Алан и поднял свою винтовку. – Один раз у меня уже получилось… – Он тщательно прицелился. – Почему бы и второй раз…

– Был бы телефон, – вздохнул мальчик, отступая внутрь комнаты и устало опускаясь на стул. – Был бы телефон, я бы маме позвонил. Они, наверное, знают…

– Вряд ли! – сказал Алан и дважды выстрелил. – Но ты скоро с ней увидишься. Я так думаю!

Пули не причинили желтому коротышке никакого вреда. Он только повернулся, как на трибуне, на черном плече робота и демонстративно вытянул часы из кармана жилетки. Проплыла с ревом тень еще одного самолета. Присмотревшись, я увидела, как солдаты разворачивают свое оружие: мне показалось, что медные стволы теперь направлены прямо мне в лоб. Что-то сильно скрипнуло под полом. Тимур осторожно вынул пальцы из моей головы и взял саблю. Все смотрели на люк, ведущий в погреб.

– Не стреляйте… – раздалось снизу. – Свои!

Люк распахнулся. Высунулась голова в треухе, сизое от щетины лицо. Партизан тоже чему-то улыбался, он прищуривался, не в состоянии сразу привыкнуть к солнечному свету. Тимур положил саблю на стол и снова взялся за меня.

– Скажи, – одними губами проговорила я, когда глаза мастера оказались напротив моих. – Скажи.

– Не понимаю, чего они ждут… – сразу потеряв интерес к люку, сказал Алан. – Почему они не нападают на нас!

– Им спешить некуда, – партизан в треухе зачем-то вытер ноги о половичок у двери, – они, считайте, уже победили!

Из погреба один за другим поднимались мертвые; судя по обгоревшей одежде и окровавленным бинтам, им сильно досталось минувшей ночью. Алан Маркович зачем-то перезарядил винтовку и снова выстрелил.

– Зачем пожаловали-то? – спросил он, больше не поворачиваясь к неожиданным гостям.

Угрюмо улыбающиеся люди пожимали плечами. Кто-то из них уже присел, а кто-то топтался у двери. Но сразу было понятно: ни один из них ясно на вопрос этот ответить не может, потому что и сам не знает, зачем он пожаловал.

– Будем биться, – обещал Алан и опять выстрелил. – Скользкая какая эта желтая бестия, не берет его пуля!

– Все скоро закончится… – добавил Олег. – Чуть-чуть погодите, ребята. Повоюем еще… Там! – Он указал рукой почему-то в потолок. – Это скоро…

Я отчетливо увидела, как желтый щелкнул крышечкой часов.

– Ты любишь меня? – шепотом в самое ухо спросил Тимур.

Поднялись и шагнули через лежащий на земле медный провод, в котором снова не было электричества, наверное, три десятка солдат. Француз поднес фитиль к основанию медного ствола. Орудие танка ударило прямо в окно, но от разрыва снаряда только мертвые в доме повскакивали со своих мест.

– Люблю! – сказала я и поняла, что вернулся голос. – Люблю!

Изба наполнилась дымом, и несколько секунд ничего нельзя было разглядеть. Потом я увидела, как трясется входная дверь и одновременно в окно пытаются пролезть несколько мертвых солдат – все вперемешку: русские, немцы в рогатых касках, французы. Зачем только? Зачем они мучают нас? Зачем они мучают нас, когда могли бы легко с нами расправиться? Для чего весь этот спектакль?

Моя голова была закреплена на стержне посредине избы, и ее могли в любую минуту просто опрокинуть на пол. В таком случае я уже ничего не увижу. Пытаясь понять, что происходит, я вглядывалась в пустое пространство над головами солдат. Когда Алан Маркович бил штыком, скидывая их, пространство это резко увеличивалось и тут же сокращалось под напором новых тел. Партизаны стреляли из глубины комнаты, Анна стояла у стены, все такая же неподвижная, бледная, а Олег подавал моему любимому мастеру какие-то шестеренки. Потом дверь упала, и на пороге завязалась кровавая рукопашная драка.

Одна из пуль подожгла дом – пламя метнулось по кровати. Анна сделала трудный шаг – схватила какую-то тряпку и попыталась сбить пламя. Красный плащ на ней вспыхнул. Анна кричала от боли. Мешая мне видеть, Тимур зачем-то сжимал мою голову в своих дрожащих ладонях. Он что-то шептал.

И тут я поняла. Наконец я разглядела за дымом и возней несчастную похоронную процессию. Магнитофон заедало, музыка звучала неровно, она накладывалась на шум сражения, но была как бы совершенно отдельной. Я поняла все, когда увидела, как пьяный мертвый полицай пытается стереть жирные капли пота с лица монтировщика сцены, а Свирид Михайлович его даже не замечает. Только капли будто подсыхают на сизых небритых щеках.

Все происходящие вовсе не было смертельной атакой, просто мертвые пришли попрощаться с живыми.

VI

Было тихо. В натянутом медном проводе гудело электричество. Провод подрагивал, как струна. Любой прикоснувшийся к нему человек моментально обратится в угольную пыль. Тонкая эта струна, со всех сторон охватывающая дом, как бы разделила пространство на две части. В одной части была похоронная процессия. Она застряла посреди улицы. Гроб поставили на землю, магнитофон выключили. Несчастный Свирид Михайлович бродил вдоль заборов, пытаясь найти источник электричества и отключить.

В доме оставались Алан Маркович и Тимур. Анну я долго не могла разглядеть и думала, что она исчезла, так же как исчезли разом солдаты всех враждующих армий, так же как исчезли танки и мотоциклетки. Анна без сознания лежала на полу вне поля моего зрения.

– Все кончено! – сказал Алан Маркович и опустился на стул, где еще минуту назад сидел Олег.

Кромвель порхнул через комнату, и маленькие лапки вцепились в плечо отца, теперь уже окончательно потерявшего своего сына.

– Мне так не кажется! – возразил Тимур. – Посмотрите… – Он дернул и оторвал обгоревшую занавеску. Прямо под окном вокруг колодца ожидали молодые люди в черных костюмах. – Не оставят они нас в покое. Вот только не пойму я, чего они ждут!

– А этот почему цел? – Присмотревшись как следует, мастер даже присвистнул от удивления: он почти что высунулся в окно, пытаясь разглядеть противного желтого лилипута, все так же гордо стоящего на черном плече робота. – Все, значит, ушли, а он остался. Интересно, как это ему удалось?!

– Фарид Владимирович – мое начальство. Остаточное явление, – очень-очень тихо проговорила Анна. Она приподнялась и, хватаясь за ножку стола, присела. – Я тоже еще не до конца умерла…

– Но почему?

У Алана Марковича были такие глаза, что, лишь на секунду встретившись с ним взглядом, я отвернулась: больно смотреть, невыносимо.

– Наверное, еще не все кончилось…

– Мелочь вообще может сохраниться! – сказала я.

– Тогда понятно!.. – Анна поднялась на ноги и, сделав два шага, рухнула на постель.

– Что понятно? – удивился Тимур. – Что вам может быть понятно?

– Ну, во-первых, понятно, отчего мне так плохо. – Обгоревший красный плащ соскользнул на пол. Анна прилегла, и лицо ее пропало в мягкой подушке. – А во-вторых, понятно, почему они поручили всю эту гадость коротышке. Большой бы уже спекся… растворился бы в пустотах… А этот…

– А этот, кажется, собирается нас всех убить!

Всхлипнул и после паузы снова заиграл посреди улицы магнитофон.

Так меня и не скинули со стола. Я легко повернула голову на стержне. Свирид Михайлович стоял по ту сторону проволоки и смотрел на роботов. Почему-то он ничего не говорил. Вероятно, он решил, что сошел с ума, и теперь пытался как-то сориентироваться в своем новом состоянии. Анна сильно захрипела, рука ее хватала воздух. Монтировщик, уловив этот звук, помотал головой, потоптался на месте и хрипло спросил, обращаясь к роботам:

– Вы чего, ребята, во дворе у меня встали? – Он помахал рукой: – Идите-идите, ребята. Нечего вам здесь. Видите, мама у меня умерла, горе у меня. Идите отсюда!

По спине Анны прокатилась волна дрожи, по подушке побежала розовая струйка пены. Ладонь зависла в воздухе над полом, ударила по доске, ударила еще раз.

Я припомнила темные глаза школьного учителя, его ровный, всегда спокойный голос. Я понимала, что именно с ним, с этим давно умершим человеком теперь столь мучительно прощается и никак не может расстаться несчастная девочка. Хороший был человек. Они, наверное, так же любили друг друга, как и мы с Тимуром.

– Тимур! – Мастер повернулся ко мне. – Тимур, – сказала я как можно спокойнее. – Они действительно вас всех поубивают, а меня сломают! Этот Фарид, этот маленький, этот желтый. Все дело в нем. Без него они не станут, без него они не решатся…

Побродив какое-то время по дому в поисках чего-нибудь подходящего – после исчезновения мира мертвых исчезло, естественно, и все оружие, – Тимур взял со стола длинный нож и, ударом ноги распахнув входную дверь, выбежал на крыльцо.

– Тимур… – всхлипнул пьяно монтировщик. – А я-то думал, ты мне приснился, парень. А ты вот он, живой, с ножичком!

– Уходите, Свирид Михайлович, – сказал Тимур и сошел с крыльца. – Они и вас не пощадят, если полезете. А так вроде вы им не очень-то нужны с вашей белой горячкой.

Никуда бы он не ушел, но слова мастера возымели неожиданное действие на остальных селян.

– Свирид! – на высокой ноте взвизгнула черная старуха и кинулась на него сзади, ухватила за волосы. – Прокопий, помоги его оттащить!.. Пошли… Пошли отсель. Неча здесь! С ума сойти!..

Похоронная компания с визгом и уговорами налетела на нашего монтировщика. Свирида Михайловича скрутили и поволокли по улице. Я знала, что все эти люди, живущие в окружении множества мертвецов, если и не видят их, то уж с тяжелого похмелья точно слышат и чувствуют. Но деревня, пережившая столько войн, не желала принимать ничего, кроме водки и безумного плача. Несмотря ни на что, процессия смещалась в сторону кладбища, и через минуту ее можно было угадать лишь по отдаленному шуму, а скоро не стало и шума.

Лишь на мгновение я отвлеклась, а когда обернулась, Тимура уже взяли в клещи. Мастер махнул ножом. Он мог бы перерубить тонкий кабель на шее робота, но рука его была отброшена быстрым стальным ударом. Нож отлетел и чиркнул длиной искрой об электрическую проволоку. За тяжелым дыханием и скрипом я услышала еле различимый голосок желтого коротышки:

– Сожгите его! На провод его!

У меня не было ног, чтобы рвануться на помощь моему Тимуру, моему молодому мастеру. Не было рук, не было тела, которым я могла бы замкнуть электрическую цепь. Голова моя завертелась на стержне, перед глазами замелькало и потемнело…

– Я люблю! Люблю тебя! – Кричал ли Тимур на самом деле, или это его мысль пробила мой фарфоровый лоб? Я почувствовала, что еще одно мгновение – и его не станет. – Майя! Не уходи! – Ощущение было такое, что это я живой человек, что это я корчусь от боли в твердых руках роботов. – Майя!

И вдруг – громкое боевое чириканье. Не злобный хрип воробья, а, скорее, клич маленького воина. Толкнув крыльями обломки стекла, Кромвель свечой рванулся вверх, в синеву. Он был абсолютно точен: роботы не успели даже развернуться, когда черный клюв с необычайной силой ударил коротышку. Ухо мое уловило судорожный писк, потом такой звук, будто лопнули маленькие железные часы-луковичка; еще один удар – и желтое большое пятно расплылось и на глазах истаяло в воздухе. Удар металлической руки подбил воробья, когда тот пытался взлететь, и Кромвель закувыркался на срубе колодца.

– Молодец, птичка! Умничка моя… – прошептала Анна.

– Тимур! – крикнула я как можно громче. – Тимур, назад! В дом!

Положив голову на сомкнутые руки, Алан Маркович неподвижно сидел у стола; он ничего не видел и не слышал вокруг: кажется, он только-только до конца осознал происшедшее. Плечи его слегка вздрагивали, он плакал.