Текст книги "Крепы"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

XI

Отец шел со своим саквояжем, Арина с чемоданом, а я с портфелем. Нас провожал только Кириллов. Он помахал на прощание, когда мы шли по летному полю. В высоко поднятой руке он держал нахохлившегося Кромвеля. Мне снова стало грустно.

«Я ведь не хочу, не хочу никуда лететь, – думал я. – Я хочу остаться: здесь ребята, школа, полосатый Тим, Анна. Страшно подумать, что я больше никого из них не увижу. Там все другое, там другие улицы и другой запах».

Я не мог себе представить, что люди там ездят в одинаковых машинах, ходят в одинаковой одежде и ничего не знают наверняка. Я думал, что меня там засмеют: Олег Аланович!..

Костик на прощание крикнул:

«Тебя там засмеют, ты там дурак будешь, Олег Аланович!»

Мы долго шли по огромным серым квадратам летного поля, потом поднялись по трапу и заняли свои места в прохладном, похожем на трубу салоне самолета. Мимо прошла стюардесса. Потом она повернулась к нам лицом и с улыбкой мелодично объявила: «Пристегните, пожалуйста, ремни. Наш самолет следует рейсом…»

Загудели двигатели. Планки пропеллеров сомкнулись в черные прозрачные круги. Аэропорт в круглом стеклышке иллюминатора вздрогнул и, медленно уменьшаясь, поплыл куда-то назад. Квадраты летного поля стали похожими на квадратики школьной тетради. Я почувствовал толчок и понял, что железное тело самолета оторвалось от земли.

Голубое здание аэровокзала – и летящая птица, заблудившаяся в черном грозовом небе. Я смотрел вниз, но это было не небо. Это была черная воронка Земли.

– «Днем и ночью ходят они кругом по стенам его», – услышал я рядом с собою голос Арины.

Я поморщился – мне была неприятна эта женщина – и вдруг понял, что это не совсем голос Арины.

– «Обман и коварство не сходят с улиц его…» Не грусти, малыш, я с тобой!

Я обернулся – рядом со мною в мягком кресле с высокой спинкой сидела Анна. Как и всегда – в своем легком красном наряде. Она мне подмигнула.

– Только, т-сс! – Она приложила палец к губам. – Никто не должен догадаться, что я с тобой.

– Анна! – Я протянул руку к учительнице рисования, но ее уже не было. Мою руку тихонечко пожала Арина Шалвовна.

– Никто не должен этого знать, малыш!

Я посмотрел на отца. Он сидел рядом, по другую сторону ее кресла, и все видел. Руки его впились в старенький докторский саквояж, стоящий у него на коленях, а глаза были полны ужаса.

Книга вторая
Полигон

«…через посредство ведьм воспламенять в сердцах людей глубокую любовь или ненависть».

Молот ведьм

Герда

I

Кресло было глубокое, с мягкими ручками. Можно положить локти и расслабиться. Но сколько я ни нажимала плоскую кнопку, спинка не шла вниз, не опускалась даже на сантиметр. Наплевать – за долгие годы ночных дежурств я научилась спать в любом положении.

Зонтик просушить здесь было негде. Я расстегнула плащ, сдернула с шеи промокшую косынку и сложила зонтик. Я слегка отжала его и сунула куда-то под сиденье. После досмотра – как все-таки легко удалось мне проскользнуть! – я немножко успокоилась, хотя сердце все еще частило.

Закроешь глаза – и не поймешь, то ли гул двигателя, то ли кондиционеры шумят, то ли это уже что-то совсем другое – во сне. Полутемно, тихо в салоне. За кругом иллюминатора – ничего, будто с той стороны стекло заклеили черной бумагой. Сумочка лежит у меня на коленях, длинная цепочка намотана на правое запястье: даже если засну, никто не отнимет.

Чтобы открыть сумочку, нужно немалое усилие – пальцы успеют побелеть, пока справишься с тугим замочком, но зато внешне она так, ничего особенного: коричневая, квадратная, немодная – вполне естественная вещь в руках такой старухи, как я. О ней можно пока не думать, выбросить из головы, но как все-таки трудно выбросить из головы мысль, когда она жжет. За подкладку безобидной сумочки зашиты четыре пакетика. Об этом никто не знает, да и не узнает никогда. Даже Егор не знает, где его лекарство спрятано. Ему можно было бы и сказать, но он каждый раз пытается догадаться сам, а я молчу, и выходит у нас что-то вроде веселой игры. Егору этих пакетиков хватит на год, так что следующая экспедиция, может, состоится еще очень не скоро, а может, и вообще не состоится.

Все-таки хорошо, что я появлюсь на три часа раньше. Этот самолет просто упал на взлетную полосу, прижатый грозовым фронтом. Почему, интересно, на него продавали билеты? Трудно сказать. Это был прямой рейс – не должны были продавать. Поменяв билет, я потеряла в деньгах, но сэкономила три часа. Я сказала себе, что эти три часа – для Егора, что это мой подарок на годовщину нашей свадьбы. Когда каждая минута для тебя пытка, три часа много значат. В общем, получилось хорошо, я даже не поморщилась, заглянув в безразличные и холодные глаза милиционера.

– У вас только ручная кладь?

Я кивнула. В конце концов, почему у старухи обязательно должен быть огромный чемодан? Сумочка его не заинтересовала, зато лейтенант тщательно прощупал мой складной зонтик. Через пятнадцать минут после объявления о дополнительном рейсе я уже сидела в теплом высоком кресле, а еще через полчаса самолет поднялся в воздух.

Расстегнув плащ и расслабившись, я поняла, что не так и устала. Я осторожно осмотрелась. Размякнув в соседнем кресле, посапывал во сне грузный мужчина, лицо его было прикрыто газетой. Я глянула вдоль прохода. Полутьма, вибрация, белый круг, испещренный маленькими дырочками, вялая рука, свесившаяся с подлокотника, наклоненная детская головка, темный ворс ковра, край плаща…

Мрак за иллюминатором казался неподвижным, плоским. Полностью занятая своими мыслями, я вдруг ощутила знакомое напряжение. Такое бывает в операционной – в критические минуты. Зачем-то я опять надавила кнопку на ручке кресла. Спинка не подалась, зато отворилась узкая металлическая дверь в глубине салона и вошла стюардесса. Все-таки в моем возрасте нужно спать у себя дома, а не мотаться по гостиничным койкам и самолетным креслам. Мне показалось, что в воздухе между нами промелькнуло что-то прозрачное, будто скользнуло сверху вниз грязное стекло. Не желая отключиться, я надавила указательными пальцами себе на глаза.

Стюардесса была в красивой синей форме с золотыми нашивками, узенькая пилоточка сдвинута на глаз, губы ярко накрашены. И вид у нее какой-то напуганный, правда, не сказать чтобы очень… Скорее, она была похожа на разбуженного ребенка.

– Граждане пассажиры! – осторожным шепотом сказала она. – Пожалуйста!.. Граждане пассажиры… – Никогда в жизни я не видела такой беспомощной стюардессы. – Граждане пассажиры! – Ее голос тонул за гулом двигателей. – Граждане пассажиры. В первом салоне женщине плохо. Срочно нужен доктор.

Никто даже не пошевелился. Когда я шла между кресел, я не заметила ни одной пары открытых глаз. Конечно, если бы сделали нормальное объявление по радио, картина была б иная, а так все спали, будто в стаканчики с водой, розданные после взлета, было подсыпано снотворное. Полумрак, гул и дыхание. Больше ничего. Неподвижные, вялые, оплывшие лица. Только несколько дней спустя я поняла, что все эти люди могли бы и не проснуться.

– Вы доктор? – совсем уже тихим шепотом спросила стюардесса.

– Онколог. Что случилось? Что-то серьезное?

– Пожалуйста, тише!

– Хорошо!

Я кивнула. Это было смешно, но я почувствовала себя как у постели больного, которого ни в коем случае нельзя разбудить. Следуя за ней, я перешла в первый салон – здесь также царила сонная тишина.

– С одной женщиной плохо, – шепнула девочка. – А онколог, простите, это что? – Она обернулась и посмотрела на меня. – Раковый доктор?

– Раковый. На пенсии. Почему вы не сделали объявление по радио?

– Не знаю. Командир попросил меня поискать врача… И не делать шума… Нет, я правда не знаю… обычно в таких случаях мы объявляем. – Все-таки она чувствовала себя неловко. – Вот, пожалуйста… – Она остановилась возле нужного кресла. – Если можете, помогите человеку!

– Естественно, – сказала я шепотом. – Все, что в моих силах!.. – Беспомощный лепет стюардессы раздражал меня. – У вас есть какие-нибудь медикаменты?

– Есть аптечка.

– Хотя бы воды! – сказала я, наклоняясь к больной.

На первый взгляд, женщина, как и все остальные пассажиры, просто спала. Красное платье немного задралось – почему-то это бросилось мне в глаза. Над тугой коричневой полоской капронового чулка видна белая полосочка кожи. Женщина была молода, и вполне здоровый цвет лица неприятно контрастировал с этой клинически белой полосой.

Я взяла вялую руку, свисающую с подлокотника кресла, и поискала пульс.

– Помогите Анне! – попросил рядом детский голосок.

– Это, наверное, твоя тетя? – не оборачиваясь, спросила я.

– Нет, учительница.

Мальчик сидел по другую сторону прохода у меня за спиной, и я его не видела.

Рука была почти невесомой – длинная, узкая, тонкие ногти просвечивали и чуть блестели. Нужно было спросить, что произошло с этой женщиной, почему понадобился врач, – но я не стала. Пульс немного частил.

Тысячи часов, проведенные за операционным столом, все-таки чему-то учат. Внешне все было в полном порядке – женщина просто спала, дрожали темные длинные ресницы, чуть шевелились алые губы, – но я чувствовала грозящую ей опасность.

II

Сумочка висела у меня на плече, она мешала. Она все время соскальзывала и попадала под руку. Вероятно, мое нежелание положить сумочку выглядело нелепо. Но какие могут быть претензии к сумасшедшей старухе, поднятой среди ночи.

Я расстегнула на спящей ворот. У нее был довольно тугой узкий воротничок, и от него на шее с минуту держался розовый след. Одну за другой я расстегнула верхние пуговицы ее платья. Разбудить эту молодую женщину оказалось невозможно – не помогли ни легкие удары по щекам, ни флакончик с нашатырным спиртом, ни укол. Оттянув веко, я убедилась, что зрачки женщины не реагируют на свет.

– А как вы догадались, что ей нужна помощь? – спросила я. – Из чего это видно?

– Меня вызвали сигналом, – сказала стюардесса. – У нее что-то серьезное, доктор? – Стюардесса стояла рядом и непроизвольно катала рукой маленький столик, на котором находилась аптечка. Резиновые колеса неприятно скрипели. Ей было явно не по себе.

– Не знаю… – сказала я.

– Что-нибудь еще нужно?

– Когда у нас посадка?

– Минут двадцать еще в воздухе!.. Столица принимает. Все хорошо, по графику идем.

– «Скорую» вызвали?

Оценивая, я взвешивала в руке какой-то пузырек сомнительного содержания. В эту секунду что-то произошло – какое-то движение. Перебирая бесполезные лекарства на столике, я подняла голову и посмотрела стюардессе в глаза. Таких испуганных глаз я не видела уже много лет.

– Мама! – сказала она тихо и отступила назад, в глубину салона. – Что же это!.. Ма-мо-чка!

Наверное, мальчик долго выкарабкивался из своего кресла, распутывал ремни, но теперь он стоял рядом со мной, по левую руку, и был весь напряжен. Похоже, он меня боялся.

Внимание мое все время сбивалось. Мешал сосредоточиться черный стеклянный круг ближайшего иллюминатора. Будто кто-то невидимый, спрятавшись за ним, наблюдал за происходящим. Я понимала, что вот об этом сейчас как раз думать-то и не надо, и все же постоянно возвращалась к неподвижной темноте.

– Не нужно смотреть! – крикнул мальчик. – С ней случается такое, с ней бывает… – Стриженая мальчишеская головка пронырнула под моей рукой. В детской руке была какая-то книга. – Не нужно! – Цветная мягкая обложка накрыла глаза и губы женщины. – Не нужно смотреть! – повторил мальчик, и в голосе его был подлинный ужас. – Нельзя смотреть!

– Почему нельзя? – удивилась я. – Чего ты испугался? Я же врач, доктор.

– Может, и так, – он глянул на меня неприятными, какими-то очень злыми глазами, – но доктор тут ни при чем. Она не больна.

Цветная обложка колыхнулась, и я увидела самый уголок губ, кривящийся, отливающий черным.

– Отойди! – попросила я и осторожно отстранила мальчика.

Книжка соскользнула по ручке кресла и упала на ковер. Неловко повернувшись, я на нее наступила. Вероятно, сказалось нервное напряжение последних дней, недосып и почти двухлетнее отсутствие каждодневной практики. В общем, мне стало дурно. Происходящее воспринималось так, будто кусок ночного кошмара прорвался в реальный мир. Только однажды, много лет назад, на практике в анатомичке, я испытала подобный шок.

Из глубины обычного авиационного кресла вытягивалось, высовывалось наружу что-то нечеловеческое, механическое. Что-то черное и блестящее, напоминающее по форме очень толстую, тупую иглу. Я ничего не могла сделать. Все силы ушли на то, чтобы не повернуться и не убежать.

По телу женщины волною прокатилась дрожь. Белая полоска кожи над натянутым жгутом капронового чулка заметно потемнела. Теряя равновесие, я почему-то схватилась за свою сумочку. Я пыталась поставить хоть какой-то диагноз. Мальчик заметил мой взгляд и, быстро протянув руку, одернул на женщине платье. Но скрыть странные изменения было уже невозможно. Лежащая на подлокотнике рука тоже потемнела. На глазах она высыхала и съеживалась.

– Не смотрите! – крикнул мальчик. Он топтал свою книгу и пытался меня оттолкнуть.

Стюардесса зажмурилась. Вцепившись в свой столик, она продолжала его катать. Столик скрипел. Коробка с одноразовыми шприцами хлопнулась на пол. Я еще отметила краем сознания, что хорошо бы хоть на нее не наступить.

Удивительно, но никто из пассажиров так и не проснулся. В салоне стоял густой чад, какой бывает в жару над болотом. Скулы стюардессы напряглись, и я увидела, как она широко, судорожно зевнула. Только многолетний опыт бессонных ночей помог мне совладать с неожиданной мутью, тяжестью и шумом в голове.

Черные круги иллюминаторов глянцево поблескивали и дрожали в такт двигателю.

– Да-да… – прошептала стюардесса, и веки ее сомкнулись. – Я согласна, да!..

Все происходящее настолько выходило за рамки знакомой симптоматики, что явно не могло быть реальным. И одновременно было в этом что-то от самой обыкновенной косметической операции. Чрезвычайно трудно было отделить обрывки пресеченного сна от всего, что происходило в салоне. Умирающая хрипела и с силой высовывала язык. Мокрый, черный язык действительно чем-то походил на тупую иглу. Он высунулся, казалось, сантиметров на пятнадцать, невероятным образом изогнулся и вонзился в щеку женщины. Детские кулачки ударили меня в грудь – мальчик что-то кричал. А я, дура старая, только и делала, что прижимала сумочку – сперва к бедру, потом к груди: подумала, что, может, это на меня так подействовал наркотик, лежащий за подкладкой, и мне потребовалось сделать усилие, чтобы отмести этот бред.

Хриплое «да» почти вернуло меня к реальности. Игла разорвала кожу, мелькнула в воздухе, и кусок плоти, отсеченный на глазах, шлепнулся на потемневшее запястье. Он буквально впитался в руку, точно мазок жирного крема.

– Не смотрите! – вопил ребенок. – Не надо!

И тут я услышала еще один голос – напряженный, мужской. Каждое слово проговаривалось с трудом, через силу.

– Прекрати, Олег, – сказал мужчина. Он сидел по другую сторону прохода, и, глянув туда, я отметила коричневый старенький саквояж на дрожащих коленях. – Вернись на место! Не трогай эторуками!

Воздух в салоне еще больше сгустился и потемнел. Стюардесса мягко присела на ковер между кресел и тут же повалилась набок. Она спала. В голове моей стало жарко, веки налились свинцом, но все тот же проклятый операционный опыт помог побороть неожиданный навязчивый сон, атаковавший меня не то изнутри, не то снаружи. Совершенно никаких чувств – как во время сложной операции. Я сосредоточилась, пытаясь восстановить ясность и внимание. Наконец я заставила себя разжать пальцы и выпустила сумочку из рук.

«Не трогай эторуками, – повторила я про себя. – Это– руками!…»

Сквозь жаркий туман я видела, как черная острая лопаточка кроит женское лицо, отрезая лишние части, и на их месте появляются гнойные коричневые пятна. Пятна таяли, тут же нарастала розовая кожа и моментально грубела. Женское тело била лихорадка, длинные пальцы дробью подскакивали на поручне и, ломая ногти, вцеплялись в подлокотник. Распоротое каким-то неуловимым движением красное платье слетело на пол. Над телом женщины трудились уже не два узких ножа, а целая дюжина. С невероятной скоростью ножи эти кроили обнаженное тело. Сильно запахло гноем, потом, нашатырем… Я старалась не отступать назад, но и приблизиться тоже не могла. Все это продолжалось не более минуты. Подобно складным лезвиям, ножи сами убрались в тело, на мгновение оставив на нем следы вроде заживающих шрамов. Когда все было кончено, мальчик накинул на обнаженную женщину какое-то красное пончо. Воздух будто просеялся и сделался легче.

– Олег! – повторил уже потверже мужчина с саквояжем.

Я повернулась к нему.

– Что это было? – спросила я.

Он дернул плечом и попытался отвернуться.

– Что с ней? – настаивала я так, будто на этот вопрос можно было получить вразумительный ответ.

– С ней? – Рот мужчины перекосило в сухой гримасе. – С ней какой? С той, что была, или с той, что теперь? – Он выбрался из своего кресла и, взяв мальчика за руку, заставил его сесть. – Вы что, не видите – это не человек.

– А похоже на человека.

– Значит, вы ничего не видите… Лучше всего выбросить это, – он кивнул в сторону страшного кресла. – Выбросить с самолета… Впрочем, вряд ли это поможет.

В темном воздухе салона над головами спящих пассажиров что-то двигалось. Что-то почти невидимое. Маленькие сгустки мрака. Они привлекли мое внимание. От этих сгустков кружилась голова. Один такой сгусток, трансформируясь в воздухе из неправильного шара в ленту, приблизился к саквояжу, все так же стоящему на коленях мужчины. Раздалось еле слышное шипение.

– Пить…

Подтягивая на грудь спадающую шерстяную тряпку, женщина подняла голову. У нее были красивые черные глаза – они глядели на меня.

– Где я? – спросила она неуверенно и попыталась осмотреться. – Дайте, пожалуйста, воды. Сушит горло.

Было такое ощущение, что я проснулась. За круглым стеклом иллюминатора кувыркались коричнево-серые облака. Самолет вышел из ночной зоны. Пассажиры зашевелились. Стюардесса села на полу и потерла кулачком закрытые глаза. В шуме двигателя явно произошли какие-то изменения. Зашелестел динамик, и мужской голос объявил:

– Граждане пассажиры. Наш самолет, совершающий рейс…

Все-таки человек привыкает ко всему. Привыкнув к будням онкологического стационара, очень трудно чему-то удивиться. И потом, в эти минуты меня больше интересовало содержимое собственной сумочки. Ведь если меня по какой-то причине остановят, обыщут, то это конец – как мой, так и Егора. И доказывать нечего, что подобная партия героина была куплена исключительно с целью облегчить страдания ракового больного, снять боль. Скажут: есть морфий, есть официально выписанный рецепт! А если морфий ему уже все равно что слону дробина? А если он еще целый год может прожить, но умрет, не выдержав боли? Кому это интересно? По радио объявили, что самолет идет-таки на посадку, и предложили пристегнуть ремни. Все происшедшее в первом салоне я отнесла к разряду галлюцинаций. Бывает такое от напряжения, когда не спишь по двое суток кряду.

«Что бы это ни было, меня это не касается. Меня Егор ждет… – думала я, возвращаясь на свое место во втором салоне и зачем-то вынимая из-под кресла зонтик. – Не нужно мне это, – сказала я себе твердо. – Не мое это дело».

III

Только что прошел дождь, и фары подлетевшей к трапу машины «скорой помощи» отражались в мокром бетоне. Спускающиеся пассажиры суеверно старались на этот отсвет не наступать.

– Да погоди ты, Максимовна! – окликнул меня знакомый врач. – Погоди!..

Я остановилась и инстинктивно спрятала сумочку за спину.

– Привет!

Врач щурился в резком свете прожекторов. Он посмотрел на меня, потом глянул вверх на трап.

– Что у вас тут случилось?

– Да ничего тут… Все в порядке.

– А сообщили, острая сердечная недостаточность, – с полоборота завелся он. – Гнали по лужам – чуть в фонарь не впилились. Скажи, зачем?

– Ерунда! – сказала я. – Скорее уж острый приступ неврастении. Напрасно гнали. Что-то даме приснилось. Устроила истерику.

Нельзя сказать, чтобы меня черт попутал. Я хорошо представляла его реакцию на мои слова. Имелся собственный опыт работы на «скорой». Потому, наверное, я и солгала.

Было прохладно, и в теле даже появилась какая-то бодрость. В общем, я решила поинтересоваться плодами собственной галлюцинации. Вообще не люблю неясности. А с возрастом это усугубилось.

– Сволочи! – сказал он. – Ты уверена, что вызов ложный?

Я кивнула.

Как все-таки легко отправить человека в обратном направлении! Он вскочил в машину – водитель только пожал плечами. Хлопнула дверца. Стоящая наверху трапа стюардесса нелепо замахала руками, но дело было сделано. Скрипнув потертой резиной, машина развернулась и покатила по темно-серому бетонному полю.

Минут десять я стояла у трапа, ожидая. Куталась в плащ. Содержимое сумочки перестало меня занимать. Беспокойство было вытеснено любопытством. Отец с сыном спустились последними. В руках у ребенка был небольшой школьный портфель, мужчина нес коричневый саквояж. Увидев меня, он остановился и сказал:

– Извините, я вам нахамил.

– Нахамили! – охотно согласилась я.

Я не хотела ничего спрашивать и ждала, пока он сам что-нибудь скажет, а он только переминался с ноги на ногу.

Все-таки было холодно. Ветер обжигал мне ноги и слегка задирал плащ. Я молчала. Сложенный зонтик в моей правой руке был до отвращения влажным.

– Помогите Анне! – вдруг сказал мальчик. – Ей очень плохо…

– А что с ней? – спросила я, обращаясь все-таки к мужчине.

– Вы вряд ли поверите! – сказал он. – Кроме того, я даже не могу сказать, что именно произошло. Такого еще ни разу не было… – Он протягивал мне свою визитную карточку. – Может быть, придется позвонить. Извините, но мы должны идти…

– А почему бы вам самому ей не помочь? – спросила я.

– Потому! – он даже задохнулся от приступа раздражения. – Потому что это опасно. Потому что у меня на руках ребенок! – Луч прожектора прыгнул, и мы оказались в круге ослепительного света. – Надеюсь, через несколько дней все это кончится… – взяв себя в руки, подытожил он. – По крайней мере разъяснится… Вот тогда!..

Я уже поднялась по трапу, когда мальчик, вырывая ладошку из жестко ведущей его руки отца, повернулся и крикнул:

– Пожалуйста!.. Доктор!.. Помогите Анне!

Прежде чем сунуть в сумочку визитную карточку, я все-таки глянула на нее. «Алан Маркович Градов…» Рабочий телефон, домашний телефон. Род занятий указан не был.

Не без любопытства я поднялась по трапу и вошла в самолет. В самолете оказалось душно и пусто. Кондиционеры смолкли.

– Хорошо, что вы вернулись… – зачастила бортпроводница. – Хоть кто-нибудь! Командир сказал, разбирайся сама, и ушел… А как я могу разобраться, когда она ничего про себя не помнит. Она даже одеться сама не может… Ну скажите, зачем вы «скорую»-то завернули?..

Свет в первом салоне был притушен, но зато в иллюминатор входил яркий луч прожектора. В холодном белом свете злополучная пассажирка выглядела совсем плохо. Я даже пожалела, что отменила «скорую помощь». Она судорожно подтягивала красную тряпку, пытаясь прикрыться: кажется, это было дорогое пончо. Лицо все в поту. Она пыталась пить, сдавливая в пальцах стакан, и зубы звонко дробили по стеклу.

– Ну вот видите! – сказала стюардесса. В белом свете прожектора золотой самолет на ее лацкане неприятно блестел. – Что я одна могу сделать!..

– Где ее вещи? – спросила я.

Глаза у больной были глуповатые, детские, они смотрели не мигая, пока я, вынув из чемодана белье, осторожно ее одевала.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Анна!

– Идти сможешь?

– Не знаю… Я попробую!

Продевая ее вялые, плохо гнущиеся руки в рукава платья, также вынутого из чемодана, я обнаружила, что это платье, как, впрочем, и белье, и туфли, совсем не ее размера. Одежда явно принадлежала кому-то другому. Владелица гардероба была значительно уже в плечах и выше ростом. Нога у нее была чуть-чуть поменьше, номера на полтора.

– Это ваша? – спросила я, поднимая больную и надевая на нее легкую куртку.

– Я не знаю… – С моей помощью она вполне могла идти. – Не помню… Совсем ничего не помню…

Мы уже шли по летному полю, когда нас догнала стюардесса.

– Вот, возьмите! – сказала она, переводя дыхание. – Это ее паспорт! И еще!.. – Она почему-то замялась. – Я заказала вам такси! – и она продиктовала номер ожидающей нас машины. – С Богом!