Текст книги "Крепы"

Автор книги: Александр Бородыня

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

XVII

В жизни не приводилось бить детей, а тут… С каким наслаждением я расшвырял компанию малолеток, глумящихся над моей собственной могилой. За одним из юных мертвецов я даже погнался и, поймав, заголил ему жопу и всыпал хорошего ремня. Только после этого я кинулся за машиной, в которую усадили мою старуху.

Анна приложила ладошку ко рту, то ли призывая меня к молчанию, то ли пытаясь скрыть неуместную при данных обстоятельствах улыбку. Я устроился рядом с Гердой Максимовной, погладил ее по волосам, и мне показалось, что моя старушка почти почувствовала это прикосновение.

Потом я словно в горячке метался по квартире, где за столом, желая помянуть меня хорошей выпивкой, собрались эти оставшиеся в живых скоты.

Мне вдруг стало не по себе, и я спрятался на кухне. Там хозяйничала Анна. Скрючившись на табуретке, я некоторое время посидел молча, потом спросил:

– У вас есть этот цветок?

– Нет, но можно и иначе. А пока потерпите, Егор Кузьмич. – Она выглянула в кухонную дверь. – Кстати, к вам пришли, принимайте гостей!

Я тоже выглянул и обомлел от радости. Комната была наполнена людьми. Между живыми сидели и стояли, наверное, с полтора десятка мертвецов. Это были мои покойные школьные друзья, мои фронтовые товарищи, было несколько приятелей по госпиталю, я улыбался и пожимал, пожимал руки. Мы пили за тем же столом – невидимые для живых – свою мертвую водку, и, в отличие от живых, мы праздновали, а не поминали. Праздновали нашу новую встречу.

Две вещи все же немного мешали мне радоваться: во-первых, бледное лицо Герды, которая меня не видела и не слышала, а во-вторых заупокойно-чванливые речи моих дружков – пенсионеров. В особенности Костя, сволота, хорохорился.

– Уходим… Уходим по одному! – говорил он, уже пьяненький и по обыкновению злобно напыщенный. – Кого пуля фашиста не убила, нищета сожрет! Теперь вот и Егор Кузьмич…

– Заткнись ты, Константин Афанасьевич! Тошно же… – резко обрубая его речь, выдавила сквозь зубы моя старуха.

Молодец, бабка! Я думал, не посмеет, гад, ответить. Но не тут-то было.

– Путаешь, путаешь, Герда Максимовна, я верно говорю. Ты там, – он ткнул пальцем в стену, в сторону запада, – не присутствовала, твоя кровь там не лилась… Ты друзей не теряла!..

– Заткнись! – говорит моя Герда и, чувствую, заплачет ведь сейчас, задохнется от боли. – Костя! Уйди!

Живые – ноль внимания, будто и не случилось ничего, но мертвых это возмутило. Смотрю, лица мрачнеют и шепоток между ними:

– Сам-то он проливал?! Штаны в штабе он протирал, пять пар протер… Сука! Умри только, я тебе такую кровь устрою!.. – и возле носа пьяного Кости помаячил огромный невидимый кулак. – Умри только!

– Ты что, меня гонишь? Фронтового друга Егора гонишь?! – ничего не понимая, продолжал тот. – Да кто ты такая, чтобы на фронтовую дружбу руку подымать? Ты – баба! Квартиру ухватила и сиди, молчи, пока бойцы между собою разговаривают.

– Вон отсюда! – сказала моя старуха. – Все вон отсюда!

– Никуда мы не пойдем! – зашумел пьяный дурак. – Пойми, Максимовна, у нас прав больше, чем у тебя… Неужели ты думаешь, что Егор выбрал бы тебя…

И тут меня охватила ярость. Я даже не заметил, что стоящая в дверях Анна подняла обе руки ладонями вверх. Я схватил бутылку, рванулся к Косте и со всего маху заехал по голове живому ветерану несуществующим стеклом. Никакого эффекта – он даже и не поморщился.

– За шиворот… За шиворот возьми… – прошептала Анна.

Я схватил его за воротник пиджака. Воротник от рывка смялся и треснул. Мне, кажется, удалось приподнять Костю над стулом. Я опомнился, только когда увидел, что все мои мертвецы так и покатываются со смеху.

– Ты чего! Чего?.. – плохо соображая, заверещал ветеран. – Пусти, гад!..

Мне стало неловко. Старуха моя вскочила со стула и кинулась из комнаты. Я поднялся, извинился перед гостями и последовал за нею. Я видел, как она заперла спальню на ключ и рухнула на кровать. Она задыхалась от горя, плакала, била кулаком в подушку. Я стиснул зубы, ощутив себя невероятно беспомощным и жалким. И тут вдруг понял, что вот сейчас она услышит меня, и просто сказал:

– Ну хватит уже, будет тебе убиваться! Можно подумать, ты померла…

– Где ты? – спросила она, оглядывая комнату.

– Дурочка! – сказал я как мог ласково и осторожно дотронулся до ее руки. – Я здесь.

– Где?

– Просто ты меня не видишь… Пока не видишь… – и снова дотронулся до ее руки. Глаза Герды Максимовны расширились, как от боли. Она смотрела на собственную, лежащую поверх покрывала руку и, кажется, наконец увидела мою ладонь, бережно накрывающую ее сверху. – Ну вот, – сказал я. – Еще немножечко, и мы опять будем вместе!

И в эту минуту за стеной слаженным старческим хором грохнули голоса:

– За память! За память!.. – зазвенели рюмки.

– Не могу! – сказала моя старуха. – Не могу больше!…

Надо сказать, здорово они меня своей памятью разозлили.

– Извини! – сказал я, проходя сквозь стену и снова оказываясь у стола. – Совсем упустил из виду… Сейчас… – и обращаясь к своим покойным однополчанам и друзьям, добавил уже неслышно для нее: – Помогите-ка мне, ребята. Что-то надоели мне эти пьяные гости… Надоели мне что-то их воспоминания. Не помню я что-то ничего подобного.

Меня так и подмывало сделать это – вышвырнуть вон всю компанию, спустить всех с лестницы. Как мне хотелось увидеть их перекошенные лица, их волосатые уши, побагровевшие от того, что вдруг уловили краешек забытой ими правды; увидеть катящиеся по ступеням мятые ботинки и липовые ордена! И я их вышвырнул, правда, не совсем своими руками.

Комната наполнилась очищающим холодом. Анна распахнула окно. Она сняла телефонную трубку и вопросительно посмотрела на меня. Я попытался припомнить, был ли телефонный звонок. Анна повернулась и вышла. Отчетливо доносились крики с лестницы: пьяные вояки не хотели терять позиций и сопротивлялись.

– Егор Кузьмич? – послышался голос в трубке. Это был голос Алана.

– Ты меня слышишь? – удивился я.

– Да! Слышу. – Он помолчал. – Где мой мальчик?

– Не знаю! – солгал я.

– Есть еще одна проблема, – сказал Алан. Крики на лестнице становились все сильнее и сильнее. – Я все это время думал. Кажется, нас с вами провели. Я имею в виду эту комиссию. Наш отчет не заинтересовал их, я думаю, потому, что они там и так все очень хорошо знают. – Он опять помолчал. – Егор Кузьмич, мы теперь с вами в разном положении. И если вам удастся узнать что-нибудь об этой странной Комиссии по аномальным явлениям…

– Конечно… – сказал я. – Но по-моему, лучше у Анны спросить… – и тут я сам отчетливо увидел, что у Анны ничего спрашивать нельзя. Не понял, не почувствовал, а именно увидел – самый краешек нашего будущего. И краешек был черный.

– Ну вот! – сказал Алан. – Кажется, вы сами все поняли.

XVIII

Мы сидели на постели друг против друга, и я видел в глазах моей старухи отражение собственного зыбкого силуэта. По квартире гулял холодный ветер. Анна пооткрывала зачем-то все окна, а потом ушла, не стала мешать. Я протянул руку и кончиком пальца взял слезинку со щеки моей Герды Максимовны.

– Теперь мы будем жить долго. – сказал я. – Вместе!

– Ты не уйдешь? – спросила она.

– Не знаю… Но постараюсь.

– Не уходи!.. – попросила она и вдруг, придвинувшись, обхватила мою голову ладонями. Ладони не провалились, они гладили меня по лицу, они дрожали. – Я все поняла, когда ты ушел… – шептала она. – Этот открытый псалтырь… Этот псалом…

– Какой псалтырь? Какой псалом? – Мне совершенно не хотелось в эти минуты думать ни о чем постороннем, хотя в голове и гремели отдаленные, поминающие меня недобрым словом голоса побитых орденоносцев. – Слушай, – сказал я. – Мы будем жить долго, долго… Так долго, сколько сможем… Пока ты жива, у нас есть квартира, а всякие неприятности я теперь легко увижу. И боли нет!

– «Ибо не враг мой… – прошептала вдруг моя старуха, – не ненавистник мой величается надо мной, но ты, что был для меня то же…»

Отчетливо, как в открытой книге, я увидел в недавнем прошлом ясную картинку из недавнего прошлого: Герда Максимовна входит в кабинет; на столе, на моем рабочем столе лежит открытый псалтырь. Неудивительно, что она подумала, будто это я оставил его так и подчеркнул строки. Псалтырь, конечно, у меня на полке имелся, но я, как говорится, пыль с него не сдувал. Мне бы и в голову не пришло открывать и подчеркивать, да еще в подобной запарке. Но кто же тогда это сделал? Я попробовал заглянуть дальше, но что-то оттолкнуло, не пустило, и картинки в книге перемешались.

– «То же, что и я, – шептала Герда, поглаживая меня по щекам. – То же, что и я, друг мой и близкий мой, с которым мы разделяли искренние беседы…» Егор, я сошла с ума, да?

В проеме двери кто-то стоял. Старуха его не видела, потому что сидела к двери спиной. Этот кто-то не был ни призраком, ни человеком – на меня смотрело обдуваемое сквозняком, совершенно черное, блестящее лицо крепа.

Анна

I

Вибрация во всем теле, неустойчивость. Боль в кончиках пальцев. И не закричать, будто вонзили в горло толстую иглу. Мелькнул перед глазами испещренный дырочками белый металлический круг. Что это было? Позже я догадалась: кондиционер. Из кондиционера прямо мне в лицо вырывался ледяной воздух… Кто я? Где я нахожусь? Я только и успела, что один раз глубоко вздохнуть… Потом провал, скользкая чернота… Мрак оборвался, и прямо передо мной выплыло длинное женское лицо: румянец во всю щеку, синяя пилотка. Это стюардесса! Я в воздухе… Я в самолете! Мне дурно! Стюардесса что-то спрашивала. Но я не могла ответить: меня тошнило, выворачивало наизнанку, как мокрую перчатку, как пустую грязную наволочку.

– У нее амнезия… – Незнакомый женский голос.

Может быть, прошло всего несколько секунд, может быть, час. Голоса звучали совсем рядом, смешиваясь с шорохом ледяного воздуха и гулом мощных моторов.

– Да, на вид ей лет тридцать…

– А по документам?

– По документам она Арина Шалвовна… – Это уже голос стюардессы. – Но вот посмотрите, фотография не ее. Совершенно другое лицо…

И вдруг знакомый, раздражающе громкий мужской голос:

– Не трогайте эторуками…

Я попыталась вспомнить обладателя этого голоса, хотя бы его лицо, хотя бы выражение глаз, но не смогла. Мужчина был смертельно напуган.

– Не трогайте! Это не человек!

«Не человек… – эхом повторилось в пустоте. – Не человек?»

Он сказал это обо мне? Если он сказал это обо мне, значит, я не человек? А кто же я?

Последняя отчетливая мысль повторилась эхом и замерла, меня будто перевернуло и, как перчатку, бросило в темноту… Ни малейшего ориентира, никакого намека… Наверное, прошло много времени… Пространство все так же наполнялось гулом, и струи воздуха из кондиционера щекотали мне лицо. Я открыла глаза.

Долго не могла понять, где я нахожусь. Длинная комната – большая труба с узким проходом между двумя рядами кресел.

Маленькие круглые окна, будто заклеенные снаружи черной бумагой, гул, вибрация, дыхание вокруг. Прежде я никогда не летала на самолете.

Труба была переполнена людьми – как живыми, так и мертвыми. Живые сидели, откинувшись в своих креслах, а над каждым из них склонялись один или двое мертвых. Глаза живых были закрыты. Мертвые улыбались. К моему удивлению, это были в основном дети.

Рядом со мной, в соседнем кресле, грузно покачивался какой-то толстяк. На коленях у него сидел маленький мальчик и грязной ручонкой сдавливал толстяку горло, прижимая черным ногтем сонную артерию. Это выглядело так комично, что, прежде чем опять провалиться в забытье, я, наверное, успела все-таки улыбнуться.

Это продолжалось долго, очень долго… Мрак разъезжался с треском, будто вспоротая бритвой плотная ткань. Но теперь я пыталась вспомнить. Я пыталась осознать себя. Пыталась понять, кто же я, если не человек?

Память была неоднородна и распадалась на отдельные блоки: внешняя память, нанесенная, как маска, на мое лицо, заученная, как урок: Арина Шалвовна, тридцать лет, дважды была замужем, разведена, детей нет. Женщина из другого мира, женщина, которой я должна была стать; моя собственная, личная память, память той девочки, которой я была до шестнадцати лет… Кроме того, было во мне и еще нечто. Пытаясь сосредоточиться, я видела то острый конец мелькнувшей указки, то красный краешек шелкового платья, то темную руку, толкающую маленький школьный глобус. Теряя силы, я попыталась связать воедино все эти фрагменты, но не успела…

Гудение, толчок в грудь… Я ощутила на своем горле теплые и легкие пальцы… Еще один толчок, и ничего не осталось, ни одной мысли. Глаза мои были открыты. Кажется, я продолжала улыбаться. Надо мною снова склонилось женское лицо, и это была не стюардесса.

– Не бойся! – сказала женщина. – Меня зовут Антонина! – Я смотрела на нее и никак не могла сообразить: живая она или мертвая. – Ты помнишь себя?

Наверное, я отрицательно покачала головой.

– Ну и хорошо!.. – сказала она.

Я не могла шевельнуться.

– Извини!

Длинный нож вонзился мне в щеку. От боли и ужаса я, наверное, закричала, но сама не услышала этого крика… Только холодный поток воздуха из кондиционера заледенил свежую рану… В налетающих порывах боли я даже несколько раз теряла зрение. Мне запомнилось, что ножей было несколько. Ножи, узкие и острые, кроили мою плоть, меняли ее…

– Потерпи… Потерпи… – шептала на одной хриплой ноте эта женщина. – Потерпи… Потерпи…

С какого-то момента я перестала испытывать боль. Не в состоянии пошевелить рукой, я только вздрагивала, когда очередной нож завершал свою работу и следующий с силой вонзался в мое тело. Освободившись от боли, я смогла немного осмотреться. Помощи ждать было не от кого. Мертвые полностью овладели ситуацией. Те из живых, что еще не лишились сознания, ничем не смогли бы мне помочь. Что они могут сделать, слепые? Рядом с моим креслом, широко зевнув, повалилась на пол стюардесса. На ногах осталась только незнакомая старуха. Судорожным движением старуха – кажется, доктор – все пыталась спрятать за спину сумочку. Почему-то мертвые даже не пытались к ней подступиться…

Никакого дыхания… Я не дышу? Кто я, если не человек? Оказалось, что можно закрыть глаза. И сквозь сомкнутые веки я продолжала видеть. Большая капля крови скатилась со лба, затуманивая обзор…

– Кто я?

– Потерпи!.. Потерпи…

В жизни я не видела столько оборванных, грязных мертвецов. Все это были либо дети, либо подростки; я разглядывала их, пыталась запомнить. Потом мое внимание привлекли двое живых: мужчина и мальчик – они сидели в другом ряду. На коленях мужчины лежал старенький докторский саквояж. Сквозь закрытые веки я ясно увидела, как эта Антонина шагнула к ним и, не открывая замков, запустила в саквояж свои противные руки. До того крикнул мальчик или это было потом, не вспомнить, но крик его застрял в голове:

– Помогите Анне! – крикнул ребенок, и мужчина ответил ему. Это было похоже на перекличку одного и того же существа с двумя разными головами и одним сердцем.

–  Этонужно выбросить из самолета!

II

Я задыхалась. Кажется, я просила пить. Я была как пьяная. Старуха-доктор одевала меня, будто ребенка. Все тело чесалось. Одежда не подходила по размеру. Голова моя сладко кружилась, и ни о чем не хотелось думать.

Мы шли вдвоем со старухой по огромному бетонному полю, вокруг сияли белые прожектора. Я ничего не могла понять, даже и не пыталась. Что может понять человек, который не в состоянии припомнить своего имени? Почему-то я была совершено убеждена, что старуха меня не бросит, что мне помогут, и поэтому слушалась. Я дала усадить себя в машину. Старуха устроилась рядом, и мы поехали.

Было жарко, глаза немного подсохли от слез, я попыталась все-таки осмотреться. Вокруг был незнакомый, другой город. Без сомнения, другой. Нет у нас в городе таких проспектов и зданий, нет у нас такой ночи с фиолетовым небом и белыми звездами. Никогда в жизни я не видела пустых улиц. Даже в полночь на улице всегда было полно народу, а здесь пусто: только проскочит мимо редкая встречная машина, вспыхнут на миг фары, гуднет клаксон.

Какое-то движение на тротуаре привлекло мое внимание, я повернула голову. Ничего особенного: мертвые подростки. Они переворачивали мусорные бачки и, перебрасывая ногами консервную банку, бежали вдоль шоссе. Они пританцовывали и забивали дребезжащие голы в темные провалы подворотен. Самые обыкновенные мальчишки. Какое-то время они не отставали от нашей машины. Я их уже видела. Когда я их видела? Я видела их совсем недавно… В самолете…

Не подумав, я спросила об этом старушку – хотелось окончательно увязать тех в самолете, с этими на тротуаре, – но, кажется, только напугала своего доброго доктора. Конечно, напугала. Она же не могла видеть мертвых.

Консервная банка, отброшенная ногой, с грохотом покатилась по шоссе, я проследила за ней глазами. Коричневая ржавая пустышка провалилась в туман, и тут же на ее месте – прежде чем увидеть, я ясно ощутила это – возникло что-то другое. Выплыла и приобрела очертания желтая милицейская машина с мигалкой. В обращенном ко мне взгляде старухи прочитывался вопрос.

– Я не знаю… – сказала я. – Но я чувствую… Я чувствую…

Как мне хотелось ей хоть что-нибудь объяснить! Вид у старухи был решительный, она, как маленькую дубинку, крутила в руке мокрый зонтик, готовясь к бою с невидимым ей противником.

– Не надо! – шепотом сказала я. – Не надо… Лучше я с ними поговорю!

– С кем? – удивилась старуха.

Желтая машина с мигалкой медленно настигала нашу машину. Услышав скрип и сопение, я повернулась к заднему стеклу. Оказывается, один из юных футболистов умудрился на ходу уцепиться за наш багажник. Лицо хулигана было довольным.

Он махнул грязной ручонкой. Я не успела вмешаться, и самодельный кастет ударил старуху в затылок. Старуха охнула и покачнулась. Я пятерней толкнула дурака, тот не удержался, соскочил.

– Правильно! – Знакомый хриплый шепот прозвучал с переднего сиденья. – Совершенно это ни к чему!

На переднем сиденье рядом с водителем, невидимая старухе, устроилась Антонина. Тут я уже ничего не могла изменить. Она протянула руку к горлу водителя.

III

Когда мы вышли из такси, я больше не путалась. Но память моя была явно не полной. Предыдущее воспоминание, такое ясное, будто все произошло только несколько часов назад, относилось, судя по всему, к далекому прошлому.

Заглянув в зеркальце машины, я подтвердила свою догадку. Женщине, отразившейся в нем, было никак не меньше тридцати, а я помнила себя только шестнадцатилетней. Со всею ясностью я помнила, как вечером лежала в своей постели, у себя дома. Я помнила, как закрыла книжку и протянула руку, чтобы погасить лампу, горящую над постелью… Следующее воспоминание относилось уже к сегодняшнему дню. Следующим пунктом я помнила склоняющееся ко мне лицо стюардессы и жестяной диск кондиционера, из которого лился холод… Самолет, белые прожектора над бетонным полем… Странная поездка в такси…

Я пыталась восстановить в памяти женское лицо. Она придушила нашего водителя и исчезла, чтобы через десять минут, когда машина уже вновь летела по городу, вдруг склониться ко мне с переднего сиденья. Она же была и в самолете, ее звали Антонина.

– Вы появились слишком рано… – сказала она, и в голосе будто прозвучала угроза. – Нам не нужны крепы.

– Крепы? – удивилась я.

– Вы не помните?

– Нет!

И ее тон, и весь ее облик раздражали меня. Она подумала немного, потом сказала:

– Мы лишили вас той внешности, с которой вы прибыли. – Я никак не могла определить, живая она или все-таки нет. – Мы лишили вас памяти. Вы же ничего не помните, и значит, у вас нет никаких планов на будущее.

Я кивнула. Мне очень хотелось прекратить разговор. Хотелось, чтобы она исчезла, чтобы оставила меня в покое. Я разглядывала тонкую руку, с силой сдавившую спинку сиденья, – именно эта рука вонзала в меня холодную сталь, именно эта рука кроила и переделывала мою плоть, и она же, вероятно, лишила меня памяти.

– Вы безопасны, – сказала она. – Пока безопасны. Но скоро вы можете понадобиться.

Я хотела спросить кому, но почему-то не спросила.

– Прошу простить нас за буффонаду. За весь этот разбой и погони… – немного другим тоном сказала она. – Сами знаете – дети, они любят побаловаться, и их не остановишь.

– И что дальше?

– А ничего. Какое-то время мы с вами не увидимся, но, когда возникнет необходимость, я пришлю детей.

«Почему она думает, что я знаю детей? Может быть, я работала воспитателем в саду, может быть, я была школьным учителем?.. Лучше пока никому не рассказывать о том, что я уже вспомнила, пусть будет полная амнезия. Если я ничего не помню, какой с меня спрос? Нужно выиграть время, – думала я, поднимаясь за старушкой по лестнице. – Нужно понять: что это за город, как я оказалась здесь? Кто посадил меня в самолет? Что вообще произошло в самолете? Кто такие крепы? Я же знаю… Нужно только вспомнить… Чем я занималась все эти годы?»

Моя старушка неожиданно остановилась перед одной из дверей. Задумавшись, я чуть не наскочила на нее. Нас, оказывается, ждали. В распахнутых дверях квартиры стоял старик – седовласый, могучий – и улыбался. Можно было сразу догадаться, что такая боевая старушка вряд ли коротает век в одиночестве. К костюму старика были приколоты начищенные ордена. Спина по-военному прямая, голос мягкий, уверенный.

– Герда Максимовна? – сказал он, галантно наклоняясь и целуя старухе руку. – Как долетели?

– Это мой полковник! – сказала старуха. – Егор Кузьмич. А это Анна.

Я кивнула. Единственное, на что я отважилась до сих пор, – это сообщить старухе свое имя.

– Просто Анна, – коротко глянув на меня, сказала старуха, – без имени, без фамилии.

Полковник склонил голову и поцеловал мне руку.

– Ничего не имею против!

Что-то напомнило это прикосновение горячих губ к запястью, что-то приятное и смешное, но что – я не вспомнила. Наверное, мое появление не входило в его планы, наверное, он ждал только свою старушку.

В гостиной на столе стояла огромная ваза, полная белых роз. Наткнувшись взглядом на цветы, Герда Максимовна даже порозовела от удовольствия, но ее следующая реакция неприятно меня удивила. Старушка вцепилась в свою сумочку. Она сделала это так, будто между цветами и сумочкой существовала какая-то прямая связь.

Вдыхая запах красивого букета, я улыбнулась, припомнив, как лихо, с одного удара, моя старушка обрезала распоясавшихся малолетних бандитов. Одетые в милицейскую форму, они пытались большой компанией мертвецов изобразить из себя одного-единственного стража порядка. В целом милиционер чем-то напоминал цирковую пирамиду, кто-то двигал ботинки, кто-то, задыхаясь от напряжения, держал на своих плечах основной вес кителя и погон, а тот малыш, что сидел сверху, все время ронял фуражку. Когда сумочка старухи ударила по этому неустойчивому сооружению, оно просто распалось. Но было ли это действие сознательным?

Старики суетились, готовили ужин, развлекали меня. Не в состоянии связать свои детские воспоминания с происходящим теперь, я с удивлением поняла, что знаю как чужое прошлое, так и будущее. Вернее, не знаю, а чувствую. Правда, всего на несколько минут вперед, не больше. Поставив любой вопрос, я могла довольно легко угадать ответ. Подобного я за собой не помнила, но ведь отражающейся в зеркале Анне – а я все-таки оставалась собой – было вовсе не шестнадцать, а как минимум тридцать.

– Вы вдвоем живете? – устало опустившись на стул, спросила я. Я знала ближайшее будущее.

Старушка смутится и не ответит… А старичок попробует отделаться шуткой…

– А как вы считаете? – Он подергал себя пальцами за лацкан костюма, так что звякнули ордена. – Сколько нужно времени, чтобы обзавестись всей этой музыкой!

За ужином мне стало плохо. Нехитрые загадки полковника угадывались так легко, что я рискнула поставить перед собой серьезно интересующий меня вопрос, но вместо ответа получила невидимый удар изнутри, а в голове зазвучал чей-то чужой голос; он приказал: «УМРИ ПОКА, ДЕВОЧКА!»